Текст книги "Семь дней в искусстве"

Глава 2
Критический разбор

На другом конце Америки, в Калифорнийском институте искусств, или КалАртсе, как его ласково называют, другая часть мира искусства ищет многозначность в произведениях, чья финансовая ценность, во всяком случае на данный момент, ничтожна. Я сижу в одиночестве в Ф200 – аудитории без окон с цементными стенами, на которые долговечные люминесцентные лампы отбрасывают сероватый свет. Здание КалАртса похоже на подземный бункер, защищающий от легкомысленных соблазнов солнечной Южной Калифорнии.

 Оглядываю потрепанный коричневый ковролин, сорок стульев, четыре стола, две грифельные доски, одинокое громоздкое кресло-мешок и пытаюсь понять, как в этом душном казенном помещении становятся великими художниками.

Ровно в десять утра, сутулясь и неуклюже расставляя ноги, входит Майкл Эшер – давний преподаватель легендарного семинара по критике, который проходит в этой аудитории. («Критический разбор» – семинар, на котором студенты-художники представляют свои работы для коллективного обсуждения). Аскетичный и не от мира сего, он выглядит как монах в обычной одежде. Эшер с легким любопытством разглядывает меня огромными глазами, сильно увеличенными очками в темной оправе. Он разрешил мне присутствовать на занятии, но запретил высказываться, потому что это нарушит «химию».

Аудитория напоминает мне инсталляцию Эшера. На Венецианской биеннале 1976 года он заставил уголок итальянского павильона двадцатью двумя складными стульями: хотел, чтобы это пространство стало «функциональной гостиной», где «посетители могут неформально пообщаются друг с другом». После выставки стулья растворились в воздухе, и эта инсталляция осталась в истории только в виде нескольких протокольных черно-белых фотографий.

До недавнего времени мне не приходилось видеть работ Эшера своими глазами. На самом деле, большинство его учеников их тоже никогда не видели, и «ситуационные вмешательства» Эшера (как он их называет), или «институциональная критика» (как это называют другие), часто незаметны. Одна из инсталляций в духе Эшера заключалась в том, что он убрал стену галереи, отделяющую офис от выставочного пространства, и сфокусировал внимание зрителей на прибыльном бизнесе, стоящем за «бесценным» искусством. Выставка состоялась в галерее Клэр Копли в Лос-Анджелесе в 1974 году, но многие до сих пор говорят о ней. Другая работа, которая считается примером типичного Эшера: художник составил каталог всех произведений искусства, «изъятых» из постоянной коллекции Музея современного искусства в Нью-Йорке. Хотя этот каталог был представлен на выставке МоМА 1999 года The Museum as Muse[28]28
  Название можно перевести и «Музей как Муза», и «Музей как вдохновитель» (примеч. ред.).


[Закрыть], сарафанное радио утверждало, что он хранился под прилавком сувенирного магазина и его могли бесплатно посмотреть все, кто был в курсе.

У Эшера нет торгового агента – его работы большей частью не для продажи. Когда я спросила художника, отвергает ли он рынок произведений искусства, он сухо ответил: «Я не избегаю товарных отношений. В 1966 году я создал пластиковые пузыри – словно пузырьки краски, выступающие на пару сантиметров от стены. Я продал один из них».

Хотя у Эшера стабильная музейная карьера, реальная значимость его искусства заключается в том, что оно вдохнуло жизнь в динамичное словесное искусство. Его творчество живет в байках, передаваемых от одного художника к другому. Наглядное подтверждение его эфемерного искусства редко бывает особо впечатляющим, а поскольку его работы не имеют названия (они не «Без названия», они на самом деле не имеют никакого названия), на них не так просто сослаться, его творения требуют словесного описания. Неудивительно, что своей высшей художественной целью Эшер считает «оживление споров».

Эшер ведет занятия по коллективному разбору художественных работ с 1974 года. Всемирно известные художники, такие как Сэм Дюрант, Дэйв Мюллер, Стефен Прина и Кристофер Уильямс, отзываются о них как об одних из самых запоминающихся и плодотворных в их художественном образовании. Опыт, получаемый в этой аудитории, настолько бесценен, что студенты отчаянно хотят попасть на занятия. Как сказал один из них, «сюда приходят с предностальгией».

Трое студентов, которые будут представлять свои работы в последний день семестра, тащат в аудиторию Ф200 набитые пакеты. Им от двадцати восьми до тридцати лет, они учатся на втором курсе программы, после прохождения которой получат степень магистра изящных искусств (MFA). Пока Джош, бородатый парень в бейсболке и джинсах, распаковывает большую черную папку, Хоббс, худенькая пацанка в розовой футболке и джинсах, занимает место и переставляет стулья. Фиона, в своей длинной зеленой юбке и с красным цветком гибискуса в волосах напоминающая призрак Фриды Кало, расставляет бутыли с колой из супермаркета «Сейфвей», раскладывает печенье с шоколадной крошкой, мини-кексы и виноград. Люди, работы которых сейчас будут «разносить», обеспечивают перекус. Это общепринятое задабривание коллег по искусству.

Степень MFA, полученная в известных художественных заведениях, стала своего рода паспортом.

С 1960-х годов степень MFA стала первой ступенью в карьере художника, за которой следуют конкурсы и курсы повышения квалификации, работа с первичным дилером, обзоры и статьи в художественных журналах, попадание в престижные частные коллекции, признание музеями в виде персональных или групповых выставок, участие в известных международных биеннале и высокая оценка, о которой говорит возросший интерес аукционистов, готовых перепродать работы. Точнее говоря, степень MFA, полученная в известных художественных заведениях, стала своего рода паспортом. Просмотрите анкеты художников в возрасте до пятидесяти лет на любой крупной международной музейной выставке и обнаружите, что большинство из них могут похвастать степенью MFA, полученной в одном из пары десятков художественных заведений с высоким конкурсным отбором.

Многие думают, что необычайная энергетика лос-анджелесского художественного сообщества является следствием присутствия стольких ведущих школ. Замечательные программы Калифорнийского института искусств, Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, Арт-центра колледжа дизайна, Университета Южной Калифорнии и Колледжа искусств и дизайна Отиса привлекают художников, которые уже никогда не покинут Калифорнию. Относительно дешевая арендная плата, теплый климат и снимающее многие ограничения расстояние до главного арт-рынка в Нью-Йорке способствуют созданию среды, в которой художники могут позволить себе рисковать. Важно отметить, что в Лос-Анджелесе преподавание не клеймит позором художника, как в других местах. Наоборот, многие лос-анджелесские художники рассматривают преподавание как часть «практики», а контракт на полную занятость – не просто источник денег, но и средство повышения авторитета.

Студенты заполняют комнату, и следует волна приветствий. Никто не приходит с пустыми руками: один держит ноутбук, другой – спальный мешок, третий сжимает ортопедическую подушку «Темпур».

Люди гораздо лучше запоминают то, что говорят сами, чем то, что услышали. В некоторых программах MFA обсуждение базируется на мнении пяти экспертов, сообщающих студенту, что они думают о его работе. В ходе критики в художественных школах Лос-Анджелеса в основном говорят студенты, а преподаватели лишь наблюдают. Групповая критика предлагает уникальную – некоторые даже говорят «идеальную» – ситуацию, когда каждый из присутствующих сосредотачивается на работе студента и ставит перед собой цель понять ее как можно глубже.

Обсуждение может быть болезненным и напоминать перекрестный допрос, в ходе которого художники вынуждены логически обосновывать свою работу и защищаться от шквала поверхностных мнений, и студентам кажется, что их разрывают на части.

В любом случае, такое обсуждение разительно отличается от мимолетного взгляда и низкой долларовой оценки, которых удостаиваются работы на аукционах и ярмарках. Действительно, эти групповые обсуждения не считаются таким уж событием в мире искусства, но я думаю, что живая реакция на работы в этом зале важна для понимания того, как устроен мир искусства.

 Студенты после завершения двухлетней программы оказываются с долгом почти 50 тысяч долларов. Быть художником – очень дорогое удовольствие.

В аудиторию вбегает черный терьер с побледневшим хозяином на буксире. За ними крутя хвостом врывается белый хаски и останавливается, чтобы послюнявить мои чулки.

– С собаками можно приходить в аудиторию, если они ведут себя тихо, – объясняет студент. – У меня есть французский бульдог, но она храпит, поэтому я не могу привести ее в класс. А Вергилий – он будет здесь сегодня – иногда лает. Он будто озвучивает наше огорчение, когда семинар становится нудным. Собаки – настоящие эмоциональные губки, они считывают настроение.

Джош повесил на стену два больших, хорошо выполненных карандашных рисунка в стиле Сэма Дюранта, одного из самых известных художников в штате КалАртса. Один рисунок – автопортрет, рядом с героем которого изображен то ли африканский вождь, то ли черный раввин в молельном покрывале: Джош вставил себя в рамку в манере, напоминающей персонажа Вуди Аллена, человека-хамелеона Зелига, который неоднократно всплывает на известных документальных видеокадрах.

В 10:25 все рассаживаются. Майкл Эшер скрестил ноги и держит в руках папку. Он смешно кряхтит и кивает в сторону Джоша. Студент начинает:

– Привет, народ, – говорит он, затем делает почти бесконечную паузу. – Ну, я думаю, большинство в курсе, что у меня случилось кое-какое дерьмо… В первую неделю семестра у меня были кой-какие семейные неурядицы, и я только две недели назад пришел в себя, так что… Я просто предлагаю обсудить некоторые идеи, которые пришли мне в голову…

Эшер с каменным лицом сидит неподвижно. Студенты равнодушно смотрят в пространство, помешивают кофе и болтают ногами с подлокотников кресел. Парень с испачканными краской ногтями то и дело отрывает взгляд от своего блокнота и снова утыкается в него. Он использует занятие институциональной критикой как возможность немного порисовать с натуры – этот предмет никогда не входил в программу художественной школы в КалАртсе (что характерно, его преподают на отделении анимации). Две дамы вяжут. Одна сидит прямо, сосредоточившись на бежевом шарфе, другая на полу скрестила ноги «по-турецки». Слева от нее – стопка зеленых и желтых шерстяных квадратов, а справа – броский винтажный чемодан.

– Лоскутное одеяло, – говорит она, а потом для ясности добавляет: – Это просто хобби. Не художественное произведение.

Каждый студент разбил лагерь, застолбил какую-то территорию и выделился среди других с помощью питомца, позы или характерного действия. Даже если семинары по критике – это спектакли, студенты, похоже, не играют, а стремятся самовыразиться. Многие заплатили за учебу значительные суммы. Одно только обучение стоит 27 тысяч долларов в год. Даже с учетом правительственных грантов, должностей ассистентов и других мест с неполным рабочим днем некоторые студенты после завершения двухлетней программы оказываются с долгом почти 50 тысяч долларов. Быть художником – очень дорогое удовольствие.

В комнате двадцать четыре студента – половина мужского, половина женского пола. Лениво входит опоздавший: в деловом костюме, волосы приглажены гелем. Его внешний вид вызывающе контрастирует с джинсами и футболками – обычной для этого места одеждой. Судя по всему, молодой человек прибыл из Афин. За ним по пятам входит светловолосый парень в рубахе лесоруба, похожий на голливудскую версию сельского труженика. «Афинянин» встает перед классом, рассматривает рисунки, дрейфует назад, осматривает комнату, кладет рюкзак на стул. Затем шаркающей походкой подходит к столу с едой, опускается на колени и наливает себе апельсинового сока. Это ассистент Эшера. Такое подчеркнуто небрежное поведение – признак лояльного отношения к нему преподавателя. Еще двое студентов паркуются у стола с едой. Они жуют и не разговаривают. В аудитории кипит жизнь, но не слышно шепота, не видно записок. Эшер утверждает, что у его семинара нет каких-либо правил, кроме одного: студенты должны «слушать и уважать друг друга». Тем не менее, даже шимпанзе смог бы понять принятые здесь правила.

Джош сидит перед всеми. Он уперся локтями в колени, одной рукой поглаживает бороду, а другую прижал к груди.

– В колледже я делал работу, связанную с вопросами рас и самоосознания индивидуума, а затем поехал в Израиль и почувствовал себя не в своей тарелке… – Вздыхает. – Думаю, назову работу, над которой сейчас работаю, «Антроапологией»[29]29
  У автора: Anthro-Apology – созвучно anthropology (антропология, наука о человеке) в смешении с аpologies («извинения»), то есть можно перевести как «Наука об извинении перед человеком» (примеч. ред.).


[Закрыть]. Я изучал историю африканских евреев и их различных предков. Я также интересуюсь традициями нееврейских племен. Есть нигерийское племя, которое пьет пальмовое вино из рога и теряет сознание. Я поставил себя на их место. Это всё равно что пытаться вписать круг в квадрат. – Джош испускает еще один долгий вздох. Одна из собак вяло почесывается, ее ошейник позвякивает. – Я отождествляю себя с хип-хопом, а не с клезмерской[30]30
  Традиционная, не связанная с богослужениями музыка восточноевропейских евреев (примеч. пер.).


[Закрыть] музыкой, – говорит Джош и мрачно усмехается. Он начал за здравие, а кончил за упокой. – Извините, у меня плохо получается. Я действительно не знаю, зачем я здесь.

Часто те, кто считает, что всё понимает, просто еще не начали работать.

Большинство студентов уставились в пол. Эшер откашливается и наклоняется к Джошу, но ничего не говорит. Спицы вязальщиц замедляются, все в аудитории замирают. Тишина. Наконец раздается женский голос:

– Я убеждена, что евреи ничуть не круты. Где мы видим «еврейское искусство»? В Культурном центре Скирбола[31]31
  Скирбола – учебное заведение в Лос-Анджелесе, поддерживающее еврейское наследие и американские демократические идеалы (примеч. ред.).


[Закрыть], а не в МоМА или музее Хаммера, – категорично произносит она. – Почему так много белых молодых людей хотят быть, условно говоря, черными? Думаю, это происходит потому, что подобное желание помогает им вытеснить свои разочарования и каким-то образом обосновать их. Они могут обвинять всех вокруг голосом жертвы несправедливости… Может, вы расскажете подробнее о том, как переносите свои неурядицы на африканцев?

Быть разгромленным на семинаре не так позорно, как можно было бы ожидать. Интеллектуальный надлом – существенный компонент педагогики КалАртса, по крайней мере необходимая часть обучения студентов MFA. Лесли Дик, единственная писательница, работающая на постоянной основе на художественном факультете, говорит своим студентам: «Для чего нужна магистратура? Вы хорошо заплатите за то, чтобы измениться. Все ваши представления об искусстве будут перевернуты с ног на голову. Вас будет шатать. Вы ничего не будете понимать. Вот для чего вы здесь».

Вчера мы с Лесли пили кофе на террасе кафетерия, рядом с соснами и эвкалиптами, окружающими КалАртс. На ней была строгая белая рубашка навыпуск, юбка от «Агнес Би» и никакой косметики, кроме сливовой помады. Лесли признает, что преподаватели спокойно относятся к такой болезненной для студентов ситуации, поскольку видели это неоднократно. «В первый год всё разбивается на мелкие осколки, а на второй собирается в единое целое. Часто те, кто считает, что всё понимает, просто еще не начали работать. Они держат оборону. Иногда же человек просто необучаем, и тут уже ничего не поделать».

В Лос-Анджелесе я спрашивала у самых разных людей: кто такой художник? Это раздражающе простой вопрос, но реакция была настолько агрессивной, что я пришла к выводу, что, видимо, нарушаю какое-то табу. Когда я задавала этот вопрос студентам, они выглядели совершенно потрясенными. «Так нечестно!» – сказал один, «Ты не должна спрашивать об этом!» – сказал другой. Художник, занимавший руководящую должность на художественном факультете университета, обвинил меня в глупости, а главный куратор сказал: «О, на все ваши вопросы ответ будет одинаков, только другими словами. Я имею в виду, что для меня творец – тот, кто творит. Замкнутый круг. Как правило, вы узнаете художника, когда увидите его!»

Лесли Дик не могла поверить, что кого-то мог обидеть мой вопрос. «Творение художника – действительно игра, но игра в самом серьезном смысле, – сказала она. – Как двухлетний ребенок открывает для себя, что из кубиков можно построить башню. Это не бездушная вещь. Вы материализуете идею – берете что-то изнутри себя, выпускаете в мир и испытываете облегчение».

12:45. Дискуссия в аудитории длится уже больше двух часов. Высказались около половины студентов, но Эшер не сказал ни слова, и никто не обсуждал непосредственно рисунки Джоша. Несмотря на то, что беседа крайне глубокомысленная, трудно полностью погрузиться в нее. Я выныриваю в середине совсем отвлеченных и часто незавершенных дебатов: многие комментарии в аудитории – просто бессвязные реплики, и невозможно было не погрузиться в собственные мысли.

Несколько дней назад я была в Санта-Монике и встретилась с Джоном Балдессари, общительным южнокалифорнийским гуру в области искусства. Это почти двухметровый гигант с растрепанными волосами и белой бородой. Однажды его назвали «Сантой – снежным человеком», но как по мне, Джон больше похож на Бога, словно передо мной – хиппи-версия микеланджеловского изображения величественного старика из Сикстинской капеллы. Балдессари в 1970 году, году открытия КалАртса, основал курс лекций постстудийной критики и продолжал преподавать, несмотря на достаточно доходную международную карьеру. Джон работал в КалАртсе в качестве живописца, но также пробовал себя в концептуальном искусстве.

Мы отдыхали на его заднем дворе, попивая ледяную воду в тени зонтика. Балдессари объяснял мне, что не захотел назвать свои критические разборы «концептуальным искусством», потому что это слишком узко, в то время как «постстудийное[32]32
  В оригинале Post-Studio Art («Послестудийное искусство», «Искусство после мастерской»), что можно перевести и как «вторичное искусство» – в противоположность «первичному», традиционному. К вторичному искусству относят вошедшие в моду перформансы и инсталляции. Также это публичное обсуждение произведений искусства, только вышедших из мастерской художника. В русском языке устоялось название «Постстудийное искусство» (примеч. ред.).


[Закрыть] искусство» способно охватить всех, кто занимается нетрадиционным искусством. «Нескольких художников занесло сюда, но в основном я собрал студентов, которые не занимаются живописью. Аллан Капроу [мастер перформанса], помощник декана, в те первые годы вместе со мной противостоял сотрудникам-живописцам».

Балдессари был наставником бесчисленного числа художников, и хотя сейчас он преподает в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, его всё еще считают творцом кузницы идей, которая в одной из самых чистых форм существует в КалАртсе, а после распространилась по всей территории Соединенных Штатов. Один из его девизов – «искусство рождается из неудачи». Балдессари говорит студентам: «Вы должны пробовать. Не сидите сложа руки, боясь ошибиться и оправдываясь: “я ничего не буду делать, пока не создам шедевр”».

 Преобладает мнение, что любой художник, чья работа не демонстрирует определенную концептуальную твердость, только притворяется иллюстратором или дизайнером.

Я спросила, как он понимает, что замечательно провел семинар. Джон Балдессари откинулся и покачал головой. «Этого и не узнаешь, – сказал он. – Очень часто, когда я думал, что был великолепен, на самом деле всё было совсем не так здорово. Потом, когда я действительно научил чему-нибудь, то не осознавал этого. Никогда не знаешь, что уловят студенты».

Балдессари считает, что важнейшей задачей художественного образования является срыв покровов таинственности с труда художников: «Студенты должны увидеть, что искусство создают точно такие же люди, как и они сами».

В 13:15 возникает временное затишье, и Эшер впервые заговорил. Он закрыл глаза и сцепил пальцы на коленях.

– Прошу прощения.

Студенты поднимают головы. Я ожидаю короткую лекцию. Откровенный разговор. Молниеносное прозрение. Но нет. Эшер смотрит на рисунок Джоша и, верный своей способности минимального присутствия, говорит:

– Почему бы тебе не выразить свой проект через речь или музыку?

Одна из первых мантр КалАртса гласит: «Никаких технических приемов без необходимости». Говорят, что некоторые художественные заведения обучают студентов только «до запястья» (другими словами, сосредоточиваясь только на технических аспектах, мастерстве), в то время как КалАртс обучает только «дальше запястья» (концентрируясь на мыслительном процессе в такой степени, что пренебрегает техникой). Сегодня в КалАртсе преподавательский состав разнообразен. «Мы все противоречим друг другу, – объясняет Лесли Дик, – но преобладает мнение, что любой художник, чья работа не демонстрирует определенную концептуальную твердость, только притворяется иллюстратором или дизайнером».

После вопроса Эшера возникает разговор о концепции рисования. В 13:30 Джош чистит апельсин. У кого-то урчит в животе. Эшер нерешительно поднимает палец. Я ожидаю, что он собирается объявить перерыв на обед, но вместо этого преподаватель спрашивает:

– Чего ты ждешь, Джош? Давай, заставь группу работать.

Джош выглядит измученным и подавленным. Он неохотно запихивает в рот дольку апельсина, и его лицо вдруг светлеет:

– Мне кажется, в своей работе я задаюсь вопросом жизнеспособности политической активности.

Аудитория просыпается, все начинают обсуждать эту тему. Политика занимает центральное место в семинарских обсуждениях. Взрослый мексиканский студент, который уже много выступал по поводу «израилизации США со всей этой ерундой по поводу национальной безопасности», получает возможность произнести новые тирады. После его пятиминутной проповеди женщина-мулатка в другом конце аудитории выдает тихий, но очень резкий ответ. Мы наблюдаем ярое соперничество двух студентов. Их взаимная ненависть такая страстная, что я не могу не задаться вопросом: а не тянет ли их друг к другу?

Во время таких обсуждений можно нащупать общие тенденции, но это не означает, что студенты заканчивают семестр, выработав единое мнение. Характер семинаров по критике Эшера меняется от недели к неделе (и от семестра к семестру), потому что каждый участник устанавливает для обсуждения свои приоритеты. Эта тенденция, несомненно, усиливается тем, что Эшер не выпячивает себя: «В конечном счете, “Постстудия” – для студентов, а не для меня».

Групповые обсуждения являются настолько устоявшейся частью учебной программы в Соединенных Штатах и в меньшей степени – в Европе и других странах, что лишь немногие преподаватели отвергают их. Один из этих немногих – Дэйв Хикки, арт-критик, который описывает свой педагогический стиль как «дядя Бак – эй, курни-ка». «Мое единственное правило, – говорит он со своим юго-западным акцентом, чуть растягивая слова, – состоит в том, что я не провожу групповые обсуждения. Это общественные мероприятия, которые закрепляют норму. Они навязывают стандартизированное обсуждение. Они превозносят незаконченное, некомпетентное искусство». Хикки говорит ученикам: «Если вы не больны, не вызывайте врача». Дэйв Хикки не одинок во мнении, что на художников оказывается чрезмерное давление с целью заставить их разглагольствовать о своем творчестве. Многие считают, что художники не обязаны объяснять смысл своих творений. Как заявляет Хикки, «меня не волнуют намерения художника – для меня важно, чтобы его творение давало почву для размышлений».

Художники часто сами не до конца понимают, что они сотворили, поэтому прочтение их работ другими может помочь им «осознанно посмотреть» на результат своего труда.

Любопытно, что устный экзамен стал главным средством проверки произведений, на которые надо смотреть. Мэри Келли, феминистка и концептуалист, которая более сорока лет преподает в различных институтах, включая лондонский университет Голдсмит, Калифорнийский институт искусств и Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, считает, что художникам полезно участвовать в семинарах по критике, на которых они рассказывают о своих замыслах, но подобная форма не должна быть единственным способом работы.

Волосы Келли зачесаны назад и образуют прическу-помпадур в стиле 1940-х в виде большого валика, который, как предположил один писатель, служит ей «вспомогательным мозгом». Келли производит впечатление строгой директрисы, но во время нашей беседы, которая проходила у нее на кухне за домашним супом, я обнаружила тихого, по-матерински заботливого интеллектуала. В КалАртсе в середине восьмидесятых, а теперь и в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе Келли ведет альтернативный семинар по групповой критике, где единственный человек, которому не разрешается говорить, – это представляющий работу художник.

Келли говорит студентам: «Никогда не подходите к описанию картины, размещенному рядом с ней на стене. Никогда не задавайте вопросы художнику. Научитесь читать саму работу». По ее мнению, произведения искусства порождают споры, поэтому «когда вы просите художника объяснить суть картины словами, это будет просто параллельное обсуждение». Более того, художники часто сами не до конца понимают, что они сотворили, поэтому прочтение их работ другими может помочь им «осознанно посмотреть» на результат своего труда. Келли верит в правильность подготовки к просмотру работы: «Это чем-то напоминает йогу. Вы должны очистить разум и стать восприимчивым. Речь идет о том, чтобы быть открытым для всех вариантов, которые можете обнаружить». Как только всем удастся правильно настроиться, разбор начинается с феноменологического подхода, с описания явления, а затем переходит к расшифровке «конкретного выражения произведения». «Вы склонны “читать объекты очень быстро, нарушая коды”», – говорит Келли. Самый важный вопрос в разборе – когда следует остановиться, поэтому она спрашивает: «Это есть в произведении? Или это то, что вы сами привнесли в него?» Она останавливает истолкование в тот момент, когда понимает, что «это может зайти слишком далеко».

Как упражнение по уточнению дополнительных оттенков значения, заложенных в произведении, метод разбора Келли может показаться образцовым, но большинство других коллективных разборов художественных произведений имеют более комплексные цели. В условиях растущего рынка концептуальных работ честность и ответственность художников так же важны, как и специфическая эстетика их работ. Уильям Джонс, кинорежиссер, который учился с Эшером, а затем дважды вел его курс, когда Эшер был в отпуске, является убежденным защитником разборов, в ходе которых художника расспрашивают о его намерениях. Джонс считает, что так они готовят студентов к профессиональной карьере, потому что «ведение переговоров, беседы с искусствоведами, пресс-релизы, каталоги и настенные аннотации являются частью ответственности художника». Когда деятеля искусства «припирают к стенке», считает Джонс, это помогает ему «нарастить толстую кожу и считать критику риторикой, а не атакой на себя лично». И, наконец, студенты-искусствоведы должны глубоко понимать свои устремления, потому что в магистратуре крайне важно выяснить, какая часть практики служит лишь для одноразового применения. Джонс объясняет это так: «Вы должны найти что-то близкое именно вам – некий стержень, который поможет пройти через сорокалетнюю творческую деятельность».

Говард Сингерман, автор захватывающей истории художественного образования в Америке под названием «Сюжеты искусства», утверждает, что самое важное, чему учатся студенты в художественной школе, это «как быть художником, как занять эту позицию и реализоваться в этом роде деятельности». И поскольку многие студенты не чувствуют себя абсолютно уверенно, когда после окончания обучения называют себя художниками, они часто нуждаются в дальнейшем одобрении своего творчества дилерами, через музейные выставки или преподавательскую работу – во многих странах корни такого самоопределения себя как художника лежат в этой полупубличной критической деятельности.

14:00. Долгое молчание. Джош рассматривает свои руки. Из коридора доносится хохот. Рядом со мной миниатюрная студентка с волосами мышиного цвета уже заполнила двухстраничный разворот чернильными каракулями в виде сердечек. Чисто выбритый парень уставился на экран ноутбука с выключенным звуком. Он незаметно просматривает электронную почту, загруженную по локальной сети. В конце класса парень и девушка прислонились к стене и смотрят друг на друга.

– Давай подумаем, как покончить с этим, прямо сейчас, – говорит Эшер. – Джош, у тебя есть какие-нибудь соображения?

– Я действительно ценю комментарии каждого, – несерьезно отвечает Джош. – Я хотел бы пригласить вас всех на индивидуальные встречи на следующей неделе. Пожалуйста, запишитесь на двери моего кабинета, – шутит он.

Джош сейчас выглядит лучше, чем в течение всего дня. Он пережил это испытание. Были моменты, когда разбор мог превратиться в сеанс групповой терапии, но дисциплинированность сокурсников держала беседу в узде.

– Продолжим в три часа, – говорит Эшер.

Все спокойно покидают аудиторию. Мы отчаянно нуждаемся в свежем воздухе. Хоббс, одна из трех студентов, работы которых будут сегодня обсуждать, предлагает подвезти меня до магазина «Хол Фудс Маркет», где студенты обычно обедают. Четверо студентов и я втискиваемся в ее потрепанную «хонду». Я сижу в центре на заднем сиденье и слушаю, как они перебрасываются репликами. Сначала они обсуждают самого красноречивого участника разбора.

– Он такой надменный и снисходительный, – говорит одна. – Когда он говорит «Я не понимаю», на самом деле имеет в виду «Ты идиот и несешь чушь». И почему каждое его замечание должно начинаться с изложения его точки зрения, а заканчиваться списком рекомендуемой литературы?

– А я считаю, он великолепен, – возражает один из мужчин. – Очень занятный. Без него мы бы уснули.

– Он слишком официозный, высокомерный и политкорректный и в то же время мачо, – вмешивается третий студент, поворачивается ко мне и с восторгом заявляет: – Его буквально разорвали в клочья, когда он получил свою дозу критики.

Потом они заговорили об Эшере.

– Он, конечно, даст тебе кусок веревки, чтобы повеситься, – говорит один.

– Майкл настолько минималистичен и абстрактен, что иногда мне кажется, он дематериализуется прямо у нас на глазах, – шутит другой.

– Вы полюбите его, – говорит третий. – На самом деле он добряк, просто потерялся в мире собственных расчетов. Ему бы носить лабораторный халат.

Мы проезжаем мимо безликих домов с гаражами на две-три машины, зелеными лужайками и деревьями, бросающими вызов пустынному ландшафту. Очевидно, эти районы Валенсии и вдохновили выпускника КалАртса Тима Бёртона на создание образа пригородного ада в фильме «Эдвард Руки-Ножницы».

Что студенты намерены делать, когда окончат обучение на MFA?

– Я поступил, потому что хочу преподавать в колледже. Я был монтажником в галерее, и меня заинтересовало искусство. Думаю, после завершения учебы я буду лучше работать, – говорит парень слева от меня.

– Мои творения будут сметать с полок. Не обязательно буду создавать для продажи, но мои работы будет частью этой фантастической экономики, когда вещи продаются совершенно свободно, – говорит студент на переднем сиденье.