Текст книги "Семь дней в искусстве"

– Так какова же связь между эстетической ценностью и экономической стоимостью? – спрашиваю я.

– Эти понятия не вполне связаны. У многих замечательных художников нет значительных продаж. Есть ли связь между хорошей внешностью и удачей в жизни? По этому поводу споры не утихают. Вопрос этики.

Хм. И привлекательная внешность, и эстетическая ценность – в глазах смотрящего, но ведь смотрящие – существа социальные, склонные (сознательно и бессознательно) объединяться и вырабатывать общее мнение. Каппелаццо не извиняется за рынок – что есть, то есть.

– Я куратор, – говорит она. – Когда сталкиваюсь со своими университетскими знакомыми, они спрашивают, чем я занимаюсь. Отвечаю: «Я выполняю работу Господа на рынке “Кристис»». Это одна из моих собственных шуток.

Торги по лоту пять, классической картине Гилберта и Джорджа 1975 года, поднялись до 410 тысяч долларов, в то время как по лоту шесть, скульптуре Маурицио Каттелана 2001 года, начались с 400 тысяч. Гилберт и Джордж, должно быть, самые значимые британские концептуальные художники, но в данном случае они не соперники менее плодовитому, но модному и стильному итальянцу.

Каталог – главный маркетинговый инструмент аукционного дома. Это полноцветный глянцевый фолиант, фотографии на передней и задней сторонах обложки которого являются частью переговоров, призванных побудить продавцов передать свои произведения искусства «Кристис». Упомянутый выше автопортрет Каттелана, на котором он выглядывает сквозь дыру в полу, украшает не только заднюю сторону обложки каталога, но и пригласительный билет.

«Рынок Маурицио» (это de rigueur, прилично – называть ныне живущих художников по имени) является предметом многочисленных споров. Каттелан – циничный шутник, и мнения о нем полярно расходятся. Кто-то считает его Марселем Дюшаном XXI века, а кто-то – переоцененным Джулианом Шнабелем нашего времени. Поначалу трудно отличить новаторов от шарлатанов, потому что они таким образом бросают вызов дошедшим до нас признанным произведениям искусства, что их легко можно счесть самозванцами. Тестом может служить глубина и долговечность их «вмешательства» в историю искусства. Некоторые коллекционеры-тяжеловесы скупают работы Каттелана в таких объемах, что это заставляет других жаловаться на манипуляции с их продажей. Однако, как сказал один консультант, «это не манипуляции, а, скорее, безусловная поддержка».

Согласно аукционному клише, торги по Каттелану проходят «быстро и яростно», и работа продается за 1 миллион 800 тысяч долларов, что вдвое превышает предыдущий аукционный рекорд художника.

– Уильям Аквавелла, – бормочет Баер, строча что-то в своем каталоге.

Аквавелла – богатый арт-дилер во втором поколении, его галерея расположена в роскошном таунхаусе на Семьдесят девятой восточной улице. Он один из немногих, кто может позволить себе покупать про запас по такой высокой цене. Для консультантов и дилеров покупка в зале работает как реклама их услуг.

Лот номер семь – одна из трех картин Эда Рушея, выставленных на эти вечерние торги. Он «улетает» за 680 тысяч долларов. Баер ворчит:

– Мельцер и Гагосян.

Покупатель и андербиддер. Гагосян представляет Рушея на первичном рынке и «защищает» своих художников на аукционе. Если Рушей выйдет из моды, Гагосян, вероятно, купит его лучшие картины и придержит их до тех пор, пока художник снова не станет востребованным.

 Мы живем в мире, где все надеются, что цены будут двигаться только в одном направлении. Но многие художники, которые сегодня преуспевают, через десять лет будут стоить ровно ничего.

Лот восемь – фотография Гурски. Он продался выше верхнего эстимейта, но гораздо дешевле самых дорогих работ художника. Это не одна из самых знаменитых его работ.

Лот девять, элегантный «Безымянный памятник для Татлина» Дэна Флавина, устанавливает новый рекорд для художника.

В целом этот аукцион свидетельствует о невероятной устойчивости арт-рынка.

– Каждый сезон мы ждем серьезных изменений, – говорит Джек Голд.

– Никакой бум не длится вечно, – добавляет Джульетта.

По словам тех, кто занимается этим бизнесом, ничто не считается мыльным пузырем, пока тот не лопнет.

Я интересуюсь у Джоша Баера его мнением о «бесконечном бычьем рынке»[16]16
  Бычий рынок – игра на повышение цены, в отличие от медвежьего, когда игра ведется на понижение (примеч. ред.).


[Закрыть]. Он оглядывает толпу и бесстрастно отвечает:

– Без аукционов мир искусства не имел бы такой финансовой ценности. Они создают иллюзию ликвидности. – Останавливается, чтобы записать начальную ставку лота десять, и продолжает: – Ликвидный рынок – это Нью-Йоркская фондовая биржа: кто-нибудь точно купит твои акции IBM за хорошую цену. Но нет закона, который бы гарантировал, что кто-то купит твоего Маурицио. Аукционы создают ощущение, что продолжительное время большинство предметов искусства будут продаваться. Если бы люди думали, что не смогут их удачно перепродать – или, если они умрут, их наследники не смогут продать, – многие и не покупали бы.

Лот десять покупается ровно за 800 тысяч долларов. Баер поворачивается ко мне:

– Мы живем в мире, где все надеются, что цены будут двигаться только в одном направлении. Но многие художники, которые сегодня преуспевают, через десять лет будут стоить ровно ничего. Просмотрите старые аукционные каталоги: у людей короткая память.

Эми Каппеллаццо смеется, разговаривая с кем-то по телефону. Сотрудники «Кристис» готовят следующие два лота «музейных экспонатов»: лот одиннадцать от аукционного баловня Джеффа Кунса – готовая скульптура из трех пылесосов, которая гарантированно рассмешит домработницу какого-то коллекционера, и лот двенадцать – масштабная историческая картина 1960-х короля постмодернистского искусства Энди Уорхола.

Скачки оценок и рекордные цены первых десяти лотов отчасти связаны с тем, как «Кристис» выстроил процесс торгов. Люди должны быть спокойны, когда тратят огромные суммы на предметы роскоши.

– Мы коммерчески планируем торги, – объясняет Каппеллаццо. – Если бы мы исходили из художественно-исторической логики, подбирали лоты хронологически или тематически, торги, вероятно, провалились бы. Первые десять лотов должны пройти на отлично. Мы стараемся подобрать для них работы, цена которых взлетит выше верхнего эстимейта, – новые, горячие, современные, которые заставят зал расшевелиться. Примерно на двенадцатом или тринадцатом лоте мы должны выйти на серьезный ценовой уровень.

Искусство больше похоже на недвижимость, чем на акции.

Кунс «продается в зале» за 2 миллиона 350 тысяч долларов.

– Пришло время для биг кахуна[17]17
  Большой кахуна – самый главный (клиент), большая шишка. Кахуна по-гавайски означает «вождь, маг» (примеч. ред.).


[Закрыть], – говорит Баер.

– Лот двенадцать. Энди Уорхол. «Беспорядки на расовой почве» в горчичных тонах… 1963 год, – произносит Кристофер Бёрг.

Большинство работ не имеют названия: просто Гурски, Флавин, Науман. Озвучивание названия, отнимающее так много времени, приберегается только для самых дорогих лотов. Очень медленно Бёрг говорит:

– И… восемь… миллионов… для начала.

Ставки делаются неторопливо, с шагом 500 тысяч долларов. В зале воцаряется тишина. Требуется около минуты, чтобы добраться до двенадцати миллионов долларов, и Бёрг угрожает продать картину:

– Последняя ставка: двенадцать миллионов долларов.

За десять секунд, в результате трех последовательных движений пальцев стоимостью полмиллиона каждое, цена подскакивает до 13 миллионов 500 тысяч долларов. И останавливается. Бёрг умудряется протянуть еще секунд сорок, надеясь приглашающими взглядами вытянуть еще полмиллиона, но этого не происходит. Удар молотка.

– Продано за тринадцать миллионов пятьсот тысяч долларов.

– Рафаэль Яблонка[18]18
  Рафаэль Яблонка – немецкий галерист (примеч. ред.).


[Закрыть]… видать, для Удо Брандхорста[19]19
  Удо Брандхорст – коллекционер, владелец компании Henkel, основатель Музея Брандхорста в Мюнхене (примеч. ред.).


[Закрыть], – уверенно комментирует Баер.

Когда я спросила Каппеллаццо, что такое арт-рынок, она была прозаична и деловита:

– Искусство больше похоже на недвижимость, чем на акции. Некоторые работы Уорхола сопоставимы с квартирами-студиями в типовой застройке с окнами на север, в то время как другие – это пентхаусы с круговым обзором. А доля в Cisco[20]20
  Cisco – американская компания – мировой лидер в области информационных технологий (примеч. пер.).


[Закрыть] всегда остается долей в Cisco.

Судя по ритму торгов за «Беспорядки на расовой почве» в горчичных тонах, картину можно считать пентхаусом, но с плохо отремонтированной прихожкой и каким-то хламом, мешающим обзору. Картина состоит из двух панелей, и знатоки обеспокоены тем, что стороны имеют разный горчичный оттенок. Одни говорят, что панели написаны в разное время, в то время как другие высказывают предположение, что эта разница преднамеренная. В любом случае, как сказала Джульетта Голд, «это отличная историческая вещица с не очень привлекательным цветом, и она слишком большая, чтобы ее можно было повесить в доме».

Эта выставка – дань уважения арт-рынку или пародия на него?

Рынок Уорхола, пожалуй, самый сложный в современном искусстве. Иерархия его произведений отражает тонкий баланс между редкостью и популярностью, размером и тематикой. Самые дорогие работы – 1962, 1963 и 1964 годов, но качество шелкографии влияет на цену. Также влияет на востребованность работ то, «свежие» ли они на рынке или уже неоднократно перепродавались.

Уорхол – всемирно признанный бренд, распространенный по всему миру, однако считается, что продвигает торговлю его работами горстка сверхбогатых дилеров и коллекционеров, владеющих большим запасом его произведений. Питер Брант, медиамагнат, лично знавший Уорхола и владеющий журналами «Искусство в Америке» и «Интервью», считается обладателем лучшей коллекции его работ, но коллекция семьи Муграби, по слухам, владеющей примерно шестьюстами работами Уорхола, вероятно, самая большая. Кроме того, есть Нахмады и крупные дилеры, такие как Гагосян и Боб Мнучин, которые также покупают и продают Уорхола. Эти игроки высшего эшелона, по конфиденциальной информации, «готовы перебить ставки, чтобы сохранить общую стоимость своих активов». Их непрозрачная деятельность сводит до уровня шутки заявления аукционных домов, что они привносят прозрачность и демократию в торговлю предметами искусства.

Уорхол однажды сказал: «Покупать гораздо больше свойственно американцам, чем думать. И я такой же американец, как и они». На этой неделе Кристоф Ван де Веге, один из немногих дилеров вторичного рынка в Челси, проводит выставку больших, красочных картин Уорхола с изображением символа американского доллара. Эта выставка – дань уважения арт-рынку или пародия на него? Ирония, сопровождавшая, несомненно, создание этих картин, полностью рассеялась примерно через двадцать лет после смерти художника.

В Нью-Йорке разница между галереями, ориентированными на первичный рынок или в основном на вторичный, имеет географическое отражение. Большинство галерей первичного рынка располагается в Челси, между Западной девятнадцатой и Западной двадцать девятой улицами, а вторичные предпочитают основаться на Мэдисон-авеню или рядом с ней, между Восточной пятьдесят девятой и Восточной семьдесят девятой улицами. Дилеры вроде Гагосяна, «Пейса – Вильденштейна» и Дэвида Цвирнера владеют магазинами и там и там, по одному для каждого вида сделок.

Дилеры вторичного рынка должны иметь «наметанный глаз», отлично знать историю искусства, обладать рыночным инстинктом, способностью рисковать и устойчивым кругом надежных клиентов, но больше всего от дилеров первичного рынка их отличает потребность быть «при деньгах». У сильнейших игроков есть достаточный капитал, чтобы без проблем покупать и продавать. Они скорее управляют товаром, чем действуют как посредники. Как жалуется один дилер, «я всегда страдал от того, что не мог долго держать вещи у себя. Я обожаю покупать вещи и ненавижу их продавать. Когда столь тщательно относишься к покупке предметов искусства и приобретаешь только лучшее, с трудом расстаешься с ними».

Немногие признают, что им нравится продавать произведения искусства. Это переживание, безусловно, заметно контрастирует с восторгом от покупки. Для коллекционеров традиционными причинами продажи являются смерть, долг и развод[21]21
  В оригинале: три D – death, debt, divorce (примеч. ред.).


[Закрыть], поэтому этот акт ассоциируется с несчастьем и социальными проблемами. Сегодня, говорит Джош Баер, есть четвертая причина – торговля[22]22
  У автора четвертая D – dealing (примеч. ред.).


[Закрыть], потому что необходимо учитывать тех коллекционеров, которые эффективно торгуют.

Многие коллекционеры постоянно обновляют свои коллекции, так же как брокеры торгуют акциями. Они продают неоправданно дорогие работы, цены на которые беспрецедентно выросли в разы, и покупают недооцененные произведения, которые, по их мнению, с большой вероятностью выдержат испытание временем.

Или распродают творения менее модных художников, прежде чем те полностью не обесценились, чтобы «обновить» свою коллекцию. Как объяснил один из специалистов «Сотбис», «многие коллекционеры, выставляющие свои работы на аукцион, делают это сгоряча и очень пластичны по отношению к своим коллекциям».

Пластичность – особенное слово. Оно напомнило мне слова пожилой женщины-коллекционера, произнесенные после пары бокалов шампанского: «Аукционист подобен пластическому хирургу: вы хотите попасть к тому, кому можно доверять». В паре кресел от меня замечаю молодую длинноволосую блондинку, делающую заметки в каталоге старыми артритными пальцами. При ближайшем рассмотрении понимаю, что это не девушка, а увядшая женщина без единой морщинки. Ее скальп покрыт имплантированными волосами, тело задрапировано отвлекающими внимание драгоценностями и мехами. Ей семьдесят два, но она старается выглядеть на двадцать два. «Пластическое» чувство коллекционирования произведений искусства может быть связано с погоней за молодостью и желанием омолодить себя через обладание новинками.

Некоторые участники не боятся сообщить аукционисту, чего хотят, открыто говорят о своих желаниях, другие поддразнивают и вынуждают догадываться.

По сравнению с радостями победных покупок продажа – изнурительная работа. Многие коллекционеры уверяют, что никогда не продают свои приобретения, но на самом-то деле продают. Они врут отчасти потому, что если станет известно, что коллекционер продает работы, это помешает ему покупать произведения у первичных дилеров. Когда Джек и Джульетта Голд несколько лет назад продали работу с обложки аукционного каталога, то пожалели об этом. Джек, как обычно, прагматичен:

– Продавать на аукционе было неприятно. Я кайфовал от заключения сделки, получения страховки, выбора обложки, но как только дело дошло до продажи, мне не понравилась огласка. Я бы предпочел продать произведение частным образом, через дилера. Единственная проблема при этом заключалась бы в том, что какую бы цену мы ни получили от дилера, я бы мучился от подозрений, что мы лично могли бы получить на аукционе больше.

Для Джульетты продажа была более травматичной:

– Это было ужасно. Я задыхалась от возмущения и хотела умереть. Было ощущение, что меня раздевают. Работа была застрахована, так что нам не нужно было беспокоиться ни о чем с точки зрения финансов, но что если она окажется никому не нужной? Мы долго жили с этой картиной. Нам она нравится, поэтому казалось, что оценивают нас лично, а не картину. Наверху, в специальной комнате, слава богу, можно было выпить. За сорок пять минут я приговорила три порции виски и оставалась трезва как стеклышко.

Баер раздает леденцы «Рикола». Пролетело еще несколько лотов – три Твомбли, два Колдера, еще один Уорхол, еще Кунс. Я не успеваю за ценами, поскольку сосредоточилась на жестах, которые люди используют в этом ритуале: некоторые отмахивают всей рукой, другие салютуют одним или двумя пальцами, стучат аукционной табличкой, нервно кивают и часто моргают. Каппеллаццо шутит:

– Я всегда подозревала, что стратегия ведения торгов схожа с сексуальным поведением. Некоторые участники не боятся сообщить аукционисту, чего хотят, открыто говорят о своих желаниях, другие поддразнивают и вынуждают догадываться.

Представителям «Кристис», принимающим ставки по телефонам, без сомнения, дали указ усилить накал, поэтому их стиль ведения торгов более эмоциональный. Одни, как на занятии аэробикой, машут руками, похлопывают ими, в то время как другие слегка истерично выкрикивают «Ставка!» или подают рукой знак, словно ловят такси, чтобы показать, что они ожидают предложения от коллекционера, который развалился на диване дома с бокалом вина и не обращает внимания на ажиотаж в аукционном зале.

– Лот тридцать три. Синди Шерман, справа от меня, – говорит Бёрг. – Стартовая цена сто сорок тысяч. Сто пятьдесят, сто шестьдесят, сто семьдесят, сто восемьдесят, сто девяносто – новый претендент. Сейчас ставка сто девяносто тысяч. Джентльмен покупает за сто девяносто. Всё, продано.

Бац! Сделка совершилась за тридцать пять секунд.

У людей, влюбленных в искусство, торги часто вызывают чувство потери, и это ощущение только усугубляется, если на продажу вынудила потеря любимого человека. Во время недавних торгов в «Кристис» в Лондоне я сидела рядом с Онор Джеймс (имя изменено), высокой стройной женщиной с прямой спиной, которая продавала девяносто девять работ из коллекции родителей, насчитывавшей шестьсот единиц. Когда показывали картины и скульптуры из ее семейного дома, она комментировала: «это из спальни родителей» или «это стояло на столе в зале».

Джеймс вышла из другого мира, в отличие от большинства участников аукциона, и придерживается заметно иной системы ценностей. Она не завсегдатай модных курортов, а социальный работник со Среднего Запада. После смерти отца Джеймс назначили исполнителем его завещания и поручили продать имущество родителей стоимостью сто миллионов долларов, чтобы вырученные средства полностью передать местному общественному фонду. «Мы не расстроились из-за того, что наследство ушло, не удивились, – объясняла Джеймс. – Когда сам прокладываешь путь в жизни, это имеет больше смысла. Унаследованное богатство может погубить. Мама всегда говорила нам: “Кому больше дано, с того и спрос больше”».

Родители Джеймс были активными членами Международного совета МоМА, но практически никого не подпускали к своей коллекции. Тем не менее, «для отца было очень важно лично встречаться с художниками. Он был знаком со всеми современными художниками, чьи работы он покупал, за исключением Джексона Поллока», – рассказывала Джеймс. Хотя «за каждой вещью стояла своя история», статус этих предметов никогда не подчеркивался. «Помню, как на первом курсе в Университете Дьюка, в сто первой аудитории слушала лекцию по искусству. Это был обзорный курс, мы двигались сквозь века и наконец подошли к современности. На экране появился Аршил Горки, и я сказала: “Боже мой! У нас есть одна из его работ”. На всех слайдах были художники, чьи работы имелись у нас в доме. Нам никогда не говорили, что они ценны или знамениты. Я понятия не имела об этом».

Продать первые работы из коллекции было непросто. «Было тяжело наблюдать, как пакуют работы Поллока и Ротко. Словно дети покидают дом, – говорила Джеймс. – Я и подумать не могла, что буду испытывать такое огромное чувство утраты. Тогда мне было очень странно видеть вещи родителей, выставленные в залах “Кристис”. Будто сон. Люди трогали их, снимали со стены. Когда мы росли, нам не разрешалось даже близко подходить к ним. На первый аукцион в Нью-Йорке я надела мамин пиджак и ее любимую брошь, но всё равно чувствовала себя ужасно. Очень нервничала. Мне пришлось сбежать в туалет, чтобы пережить приступ паники. На второй продаже, в Лондоне, меня тошнило от волнения». Затем Джеймс сумела преодолеть этот этап, и продавать стало легче и выгоднее. «Было так потрясающе идти по стопам родителей, я чувствовала такую сильную связь с ними. Словно пережила катарсис». Джеймс признает, что уже устала от этого процесса. «Я словно потеряла невинность. Когда думаешь о том хорошем, что могут дать деньги… Никто в аукционном зале об этом не задумывается».

Сейчас 20:05. Продается лот тридцать шесть, работа дорогого художника-концептуалиста Герхарда Рихтера. На вчерашних вечерних торгах «Сотбис» более значимое его творение не было продано, и, похоже, этот Рихтер тоже не продастся. Несколько лет назад, особенно в ходе ретроспективы в МоМА, он продавался как горячие пирожки. Бёрг стучит молотком и бормочет под нос:

– Мимо.

– Что случилось? – спрашиваю я Баера.

– Он выкуплен, потому что ставки были ниже начальной цены продавца. На рынке спал интерес к работам Рихтера. Те, кто хотел его купить, уже купили.

Бум на рынке произведений искусства вызван появлением большого числа скупщиков. Сегало объяснял: «Люди хотят войти в определенный круг. Покупка современного искусства – это посещение Базельской художественной ярмарки и ярмарки современного искусства “Фриз” в Лондоне, Венецианской биеннале и, конечно же, вечерних аукционов в Нью-Йорке. Жизнь коллекционера современного искусства движется в соответствии с этими событиями.

 Коллекционировать современное искусство – значит купить билет в клуб увлеченных людей, которые встречаются в необыкновенных местах, вместе любуются произведениями искусства и ходят на вечеринки. Это чрезвычайно привлекательно».

Когда люди покупают произведения искусства под влиянием общественного мнения, их вкусы и структура расходов с большей вероятностью будут зависеть от капризов моды. Коллекционирование произведений искусства всё больше напоминает покупку одежды. Специалист «Сотбис» пояснял: «Мы покупаем пару брюк и носим их три года, а затем идем за новыми. Правильно ли оставить эти брюки лежать в шкафу в течение следующих двадцати пяти лет? Жизнь постоянно меняется, разные вещи актуальны в разное время. Мы движимы своими меняющимися чувствами. Так почему то же самое нельзя применить и к искусству?»

Ранее произведения искусства воплощали нечто достаточно значимое, чтобы оставаться актуальными и после того, как они созданы, но сегодня коллекционеров привлекает искусство, которое максимально «отзеркаливает» современность, и они слишком нетерпеливы и не придерживают работу достаточно долго для того, чтобы разглядеть, есть ли в ней эта вневременная ценность. Специалисты говорят, что на аукционе легче всего продаются те предметы искусства, которые имеют своего рода «сиюминутную привлекательность», обладают так называемым «вау-фактором».

Лот сорок четыре. Цифры Джаспера Джонса, написанные в период его расцвета, в 1960–1965-х годах, выкупают несмотря на то, что Джонс – самый дорогой из ныне живущих художников[23]23
  «Фальстарт» Джаспера Джонса, проданный на аукционе «Сотбис» в 1988 году за 17 миллионов 700 тысяч долларов, в течение девятнадцати лет удерживал рекорд самой высокой цены, когда-либо уплаченной за работу современного художника на аукционе, пока в июне 2007 года «Весенняя колыбельная» Дэмиена Хёрста не была продана за 22 миллиона 700 тысяч долларов. Работу Хёрста столкнуло с первого места «Висящее сердце» (пурпурное с золотом) Джеффа Кунса, проданное за 23 миллиона 600 тысяч долларов в ноябре 2007 года, а Кунса сместила картина Люсьена Фрейда «Социальный смотритель спит», ушедшая за 33 миллиона 600 тысяч долларов в мае 2008 года. Позднее выяснилось, что покупателями этих рекордно дорогих работ были шейх Аль-Маясса, Виктор Пинчук и Роман Абрамович – три миллиардера, для которых подобные суммы просто мелочь.


[Закрыть]. Баер объяснил, почему работа не продалась:

– Считается, что фирменный цвет Джаспера – серый, а эта картина черная. К тому же такая темная, что невозможно разглядеть цифры.

Иронично. Цифры – вот что такое аукционы на самом деле. Номера лотов, даты, шаг ставок, окончательные цены. Снова и снова Бёрг грохочет цифрами. Аукционы – количества и суммы. Это черно-белая версия серого мира искусства. Художники и писатели склонны упиваться двусмысленностью. Полутона бытия манят их и бросают им вызов. Цена, объявляемая ударом молотка, напротив, совершенно определенная. На самом деле, «всё понятно».

Баер зевает. Корреспондентка «Нью-Йорк Таймс» поникла в своем кресле. Воздух спертый. Мой разум оцепенел, лоты начинают сливаться в бесконечную полосу. Люди уходят, в основном парами. Торги, как и предсказывал Бёрг, стали скучными. Затем… внезапно зал просыпается. Мы наблюдаем за торгами по лоту сорок семь – картине Эда Рушея «Романс». Спины присутствующих выпрямляются, все озираются. Динамика аукциона изменилась, атмосфера накаляется. Я не понимаю, что происходит.

 Аукцион – симптом достаточно серьезного заболевания, вроде сыпи. Он вульгарен точно в той же степени, в какой пошла порнография.

– Кто-то подает сигнал, – говорит Баер. – Этот кто-то не хочет, чтобы стало известно о его участии в торгах, поэтому он привлекает внимание представителя «Кристис», который передаст его ставку Бёргу. Похоже на хореографию – немного драматично.

Я обозреваю этот миниатюрный клуб людей, сквозь которых пульсирует энергия рынка, и вижу, как дородный мужчина с взъерошенными волосами покидает свое место. Он немного похож на Хагрида, друга Гарри Поттера, и я понимаю, что это Кит Тайсон, британский художник, который в 2002 году получил премию Тёрнера. Поскольку он направляется из торгового зала, я выскальзываю из ограждения для прессы и нахожу его в холле. Тайсон рассматривает скульптуру Маурицио Каттелана: лот тридцать четыре, большой серый слон под белой простыней. Ее продали за 2 миллиона 700 тысяч долларов и прозвали белым слоном[24]24
  Белым слоном также называют бесполезный подарок, дорогую, но никчемную вещь. Автор эту свою работу назвал «Не боюсь любви» (Not afraid of love) (примеч. ред.).


[Закрыть].

Говорю Тайсону, что не ожидала увидеть здесь художника.

– Все из галереи ушли сюда. Неужели я буду сидеть в баре один? Хотел посмотреть, что это за необыкновенное явление. Интересуюсь экономикой. Другие художники очень заботятся о своей репутации и считают поход на аукцион огромной оплошностью, а мне наплевать.

– Как вы думаете, что здесь происходит? – спрашиваю я.

– Аукцион – симптом достаточно серьезного заболевания, вроде сыпи. Он вульгарен точно в той же степени, в какой пошла порнография, – отвечает Тайсон.

Думаю, именно это имеют в виду, когда говорят о «непристойных» суммах. Каково это? Я педалирую:

– Что понимать под неприлично большими суммами?

– При цене около тринадцати миллионов за горчицу Уорхола, – говорит Тайсон, – у меня возникло огромное желание поднять руку, но потом я подумал: «Уверен, это уже сделали». Торги заразительны. Ты чувствуешь трепет капитализма и ощущаешь себя альфа-самцом.

Капитализм – не то слово, которое можно услышать в аукционном зале.

– У меня нет проблем с рынком искусства, – продолжает художник. – Это отточенная дарвиновская система. Некоторые коллекционеры фактически заключают фьючерсные сделки на произведения, имеющие культурную ценность. Высокая цена подходит для тех, кто в конечном итоге приумножит ее. Логика в том, чтобы посетители моего личного мавзолея/музея были в восторге от этой картины. Десять миллионов людей на планете готовы заплатить десять фунтов, чтобы увидеть эту работу, так что она заслуживает ста миллионов фунтов. В долгосрочной перспективе экономические и культурные ценности взаимосвязаны, в краткосрочной же имеем фиктивные рынки.

Не часто встретишь художника, который так уверен в абсолютной точности рыночных эстетических суждений. Парадоксально, но Тайсон так же непреклонно убежден, что искусство нельзя сводить к предмету потребления.

– В отличие от золота и бриллиантов, искусство имеет другую ценность, и именно это делает его столь захватывающим. Всё остальное пытается продать вам что-то другое, в то время как искусство пытается продать вам вас самих. Вот что в нем особенного. Искусство – то, ради чего стоит жить.

20:30, торги почти завершились. Ободранная бычья голова, погруженная в формальдегид, авторства Дэмиена Хёрста лежит на подставке. В прошлом месяце в Лондоне «Сотбис» продал произведения искусства и прочие предметы из ресторана Хёрста Pharmacy («Аптека») на 20 миллионов долларов – новый аукционный рекорд для картин Хёрста его с бабочками и аптечками. Поскольку все лоты были проданы, торги прославились как «аукцион белых перчаток»[25]25
  Аукционом белых перчаток называют торги, на которых распроданы все лоты, потому что аукционисту, сделавшему это, в награду выдают белые перчатки как символ его высшего мастерства. Мало кто из известных аукционистов имеет более двух пар белых перчаток (примеч. ред.).


[Закрыть]. Это был первый случай, когда современный художник открыто отправил свои работы прямо на аукцион. Хёрст получил сто процентов от окончательной цены – несомненно больше, чем если бы обратился к дилерам. Эта сделка также освещалась на первых полосах газет, и Хёрст укрепил свои позиции как один из самых известных ныне живущих художников в мире.

Оливеру Баркеру, молодому сотруднику «Сотбис» (именно он предложил выставить вещи из Pharmacy на аукцион), очень понравилось работать с художником: «Дэмиен вдохновляет, обладает острым умом и очень трудолюбив. Хёрст полностью включился в работу, помогал с дизайном каталога, утверждал график торгов и тому подобное. У него отличное деловое чутье, но этот художник также любит риск. Потрясающее сочетание!»

Многие художники, которые хорошо продаются на аукционе, одновременно и предприниматели. Возможно, потому, что коллекционеры, зарабатывающие на бизнесе, хотят видеть отражение себя в художественных работах, которые покупают. Или, как выразился Фрэнсис Отред, другой эксперт «Сотбис», «многие художники сегодня преуспевают, используя здоровые принципы бизнеса». Взять хотя бы Уорхола и его «Фабрику». Как и Уорхол, Хёрст разработал производственную стратегию, которая гарантирует, что у него всегда будет достаточно материала для удовлетворения спроса коллекционеров; например, он создал по меньшей мере шестьсот «уникальных» точечных картин[26]26
  Хёрст сказал мне в интервью 2005 года, что намеревается «бросить точечные картины», но, по некоторым прикидкам, их число с тех пор возросло до тысячи двухсот.


[Закрыть]. Он также поддерживает свой медиаобраз, который расширил аудиторию художника и рынок продаж его работ за пределы узких рамок мира искусства.

Последняя пара лотов продается без сучка и задоринки.

Окончание торгов выглядит как завершение обычного рабочего дня. Нет ни грандиозного финала, ни аплодисментов, только еще один удар молотка и быстрое «спасибо» Бёрга.

Разбившись на группки, люди выходят из зала, беседуют. Краем уха слышу, как несколько начинающих дилеров из галерей вторичного рынка потешаются над «безумными» ценами и своим недавним яростным спором о том, будет ли Ричард Принс когда-нибудь продан более чем за миллион долларов[27]27
  В мае 2005 года работа Ричарда Принса «Медсестра» была продана за миллион двадцать четыре тысячи долларов. Цены на работы Принса неуклонно росли. В июне 2008 года другая его «картина с медсестрой» («Медсестра за границей») продана за 8,5 миллиона долларов.


[Закрыть].

В очереди за пальто сталкиваюсь с Доминик Леви, консультантом по искусству, которая когда-то работала в «Кристис» и умеет видеть суть даже сквозь дым и зеркала аукциона.

– Итак, каков ваш вердикт? – спрашиваю я.

– Для работ, которые продаются ниже пяти миллионов, рынок удивительно емкий, шире, чем когда-либо, – говорит она и добавляет, понизив голос: – Но меня удивило, что рынок дорогих работ сегодня был таким скудным. Часто я уже собиралась поставить в своем каталоге отметку «не продано», как Кристофер – это была одна из его мастерских продаж – откапывал еще одну ставку.

Когда выхожу через вращающиеся двери на холодный нью-йоркский воздух, на ум приходят выражение «сорвать куш» и гладиаторская метафора Бёрга о Колизее, который ждет вердикта больших пальцев. Даже если люди, собравшиеся здесь сегодня вечером, изначально были привлечены в аукционный зал любовью к искусству, то они быстро поняли, что участвуют в спектакле, где долларовая стоимость работы убивает остальные ее достоинства.