Текст книги "Женский выбор"

Я вспомнила, что слышала об этой юдоли скромности и аскетизма от одного знакомого дайвера по имени Вова и по прозвищу «Борода». Это подобие постоялого двора было возведено в звание отеля неким бедуинским кланом, унаследовавшим оную убогую недвижимость от израильской армии. Израильтянам здание служило казармой. Как гласит предание, возвели эту казарму еще задолго до израильтян древние набатийцы, но быстро оставили ее, повесив предварительно на воротах проворовавшегося строителя-подрядчика. Тот позволил себе сверх меры нажиться на простых набатийских военнослужащих. Единственное достоинство отеля – дешевизна. Даже в лучшие времена цена «номера» а нем не превышала ста баксов в месяц.

Никакого административного помещения мне вообще найти не удалось. Двухэтажный барак, разбитый на комнатки-конурки, образовывал подкову. Во внутреннем дворике располагалась кухня и что-то типа общей столовой, обставленной грязными пластмассовыми столиками, топчанами и пыльными бедуинскими ковриками.

На одном из ковриков, скрючившись, спал бомжеватый тип. Из-под зеленой вязаной лыжной шапочки, полностью скрывшей лицо, выбивались седые лохмы. Кроме шапки, на нем имелись свитер и шерстяные носки. Штаны отсутствовали, а некогда белые трусы, были позорно мокры. Воняло. Напротив типа на циновке в позе лотоса восседал молодой человек со спутанной и немытой растаманской шевелюрой. Он прихлебывал из большой стеклянной чашки мутную бурду. От бурды шел пар, пахший дрянным растворимым кофе. Растаман, не отрываясь, смотрел куда-то сквозь дедка. Похоже, медитировал.

– Простите, – обратилась я к нему. – Вы не подскажете, где здесь ресепшн… или кто-то из администрации?

– Хотите комнату посмотреть? – бабьим голоском спросил меня молодой человек, не отрывая всепрощающего взора от мокрых трусов старшего товарища.

– Нет… мне нужно… в общем, я мать девушки, которую здесь, может быть, кто-то знал… Она…

– Ленка, что ли?

– Нет, не Лена.

– Господи! А кто же тогда, если не Ленка… Ленку-то все знают…

– Маша… Мария Ярцева. Я ее мать. Вы знаете что-нибудь?

Растаман поднялся, поставил чашку на коврик и, пошатываясь, подошел к спавшему. Наклонившись к его голове, заорал:

– Хоккеич! Вставай, Хоккеич!

Потом повернулся ко мне и пояснил:

– Хоккеич его зовут. Он в Сыктывкаре сборную тренировал по хоккею с мячом… Но уж только очень он того… зашибал. И вот результат – где теперь Сыктывкар и где Хоккеич?

Хоккеич мучительно закряхтел и поднялся на карачки. Из-под шапки раздалось невнятное шамканье, в котором угадывался бессмысленный вопрос:

– Кто?

– У этой… ну, у твоей… какая у ней фамилия?

Меня замутило. Хотелось дать в морду и тому, и другому, несмотря на то что они явно не имели никакого отношения к моей беде.

– У ней нет фамилии… сейчас… Она, это… паспорт потеряла… Фамилия у ней в паспорте была, и теперь всё…

– К ней мать приехала, вот. – Растаман указал на меня.

– Мать? – удивился Хоккеич.

Он стянул с головы шапку и уставился на меня рыбьими глазками. Я с отвращением взглянула в открывшееся моему взору пропитое лицо. Хоккеич оказался несколько моложе, чем казалось, возможно, почти моим ровесником, но и это обстоятельство его нисколько не красило.

– Чья мать? – Это более всего напоминало стон.

– Ну, этой, твоей… как ее зовут-то?

– Клавка она… а чо?..

– А! – растаман просветлел и пояснил мне: – Ее, значит, Клавкой зовут! Она выгнала Хоккеича вчера. Он вечером, видать, обоссался… ну, его она, Клавка, то есть, и выгнала. Клавка, Клавка… Клавка! Нужно запомнить!

Растаман распрямился, запрокинул голову и потер ладонью лоб.

– А то я подумал, может быть, она, Машка-то и есть. А она Клавка, оказывается! И вот Клавка, значит, Хоккеича выгнала теперь, и поэтому он спит на коврике. Так-то вот… Теперь вы поняли?

– Какая мне разница, где спит этот ублюдок! – заорала я в бешенстве.

Растаман испуганно отшатнулся от меня и захлопал ресницами.

– А чего, простите, вы хотели? – Он просто забыл, с чем я к нему обратилась.

Я не успела ответить. Во дворик набатийского отеля быстрым шагом вошел невысокий плотный человек, которого я сразу узнала. Я не видела его много лет, но даже звук его шагов не могла бы не вспомнить.

Я отшатнулась и оказалась в тени деревянного столба, облепленного обрывками брезента.

– Привет, орлы! – обратился вошедший к растаману и Хоккеичу.

– Привет, Олежище… – ответили они почти хором.

– Что, для меня нет новостей?

– Ты все про сумку свою, что ли? – наморщил узенький лобик растаман.

Тот кивнул.

– Не-a… Не находили. Не было ничего.

– И Хоккеичу нечего на перепродажу не приносили?

– Да нет! Ты чо!.. Хоккеич – не барыга! – обиделся за приятеля растаман.

На пьяной роже бывшего наставника сыктывкарской спортивной молодежи появилось оскорбленное выражение.

– Понятно… – махнул рукой пришедший. – Все честные… А вещи пропадают… Плохо. Черт с ними, с деньгами и с кредитками, но в телефоне у нее куча всего записано, и паспорт восстанавливать – такая головная боль! Тем более здесь и сейчас! Бедная Маша!

Внезапно он сделал шаг вперед, повернулся в мою сторону и замер, как вкопанный. Нет, он не узнал меня. Он вообще не смотрел мне в лицо. Его взгляд остановился на сумочке из зеленой кожи, которую я сжимала в руках.

– Так вот же она! – воскликнул он и протянул руку. – Откуда у вас эта сумка?

Только теперь он поднял на меня глаза, и зрачки его явственно расширились.

– Анна? Анюта?! Ты?! Откуда?..

– Маша… Маша Ярцева… что… Она жива?

– Да, конечно. Что за вопрос, Аня? А почему тебя… то есть, прости, почему ты…

– Ты что, не знаешь, что она моя дочь?

Я не помню, какое выражение появилось после на его лице. Мне было все равно. Я поняла, что произошла чудовищная ошибка, но главное – моя дочь жива. Все остальное – ерунда!

– Мама! Ты откуда здесь? – услышала я Машин голос.

Я повернулась к входу и краем глаза увидела бежавшую в мою сторону живую и невредимую Машу. И тут же все поплыло вокруг, в глазах потемнело, разом иссякли силы… Я рухнула в самый обычный примитивный и пошлый бабский обморок.

Дахаб – Таба – Коломна

Я отнюдь не поклонница фильмов Вуди Аллена, но не могу не согласиться с тем, что он является автором замечательных афоризмов. Один из самых моих любимых звучит так: «Если хочешь рассмешить всевышнего, расскажи ему о своих планах!» Обнадеженный моим обещанием, водитель Ахмед рассчитывал, что как минимум два-три дня он будет возить мрачную немолодую женщину по Синаю, получая за это неимоверные триста долларов в день. Но вот уже в три часа пополудни он увозил меня назад в Табу почти счастливую.

Невозможно передать все, что я перечувствовала за неполных два дня.

Моя дочь оказалась самой настоящей авантюристкой. Она нашла в Дахабе школу подводного плавания, открытую моим бывшим одноклассником и почти женихом Олегом Точилиным. Она списалась с ним по Интернету и отправилась к нему учиться. Маша носит фамилию своего отца, и бедному Олегу даже в голову не могла прийти мысль, что Маша Ярцева – дочь его первой соседки по парте. А закончилась Машкина авантюра тем, что тот, кто не стал моим мужем, похоже, вот-вот станет моим зятем. Надеюсь, что ему, по крайней мере, не придет в голову называть меня «мамочка»! Ужас! Анекдот!

Разумеется, моя дочь занималась исключительно в «Царице Тамаре», в клубе, названном Олегом в честь его мамы Тамары Ильиничны. Маша никогда не обращалась в «Золотую рыбку». Просто кто-то украл сумочку с телефоном и документами.

В тот день Маша собиралась поехать в Москву, чтобы сообщить мне о предстоящем важном событии (естественно, без документов через границу ее никто не пропустил). Какая-то девица взяла на Машкино имя самое свежее оборудование в «Золотой рыбке», и бесследно исчезла… Сотрудники дайвинг-центра решили, что девушка, не вернувшая оборудование, утонула. А дальше все уже совсем просто: нашли мой номер в телефоне и позвонили. Сориентировавшись в обстановке, я не захотела смущать обалдевшую от моего появления парочку и сразу же уехала назад… Вот приедет Маша в Москву и все расскажет, никуда не денется. А пока пусть объясняет Олегу, почему, успев исповедаться в солидарном неприятии русского классика, не посчитала нужным признаться в родстве со мной.

Опечалившийся было Ахмед, изрядно повеселел, когда, прощаясь с ним в Табе, я вручила ему не только те триста долларов, что пообещала выплачивать за каждый отработанный день, но и еще триста долларов компенсации за то, что уезжаю раньше. Кроме того, водитель несказанно радовался, что Мубарак наконец согласился отречься от власти. От всего сердца Ахмед уверял меня, что в Дахабе жизнь станет еще лучше и безопаснее, а моей дочери там ничего не грозит.

Вся моя поездка на Красное море продлилась двое суток. Немыслимо! Конечно, ужасно, что я ничего не сказала маме. Но та кошмарная информация, из-за которой я помчалась в Египет, и вовсе могла ее убить. Теперь я собиралась всего-навсего сообщить бабушке, что ее внучка вот-вот выйдет замуж за человека почти на двадцать лет ее старше. Разумеется, мне предстояло назвать и имя Машкиного избранника.

Обычная реакция мамы на мое недоумение по поводу Машиных поступков была следующей:

– Ну, значит, так тому и быть, Анюта. Маша – девочка взрослая, разумная и знает, что делает. Нам с тобой вмешиваться ни к чему.

Почему та же самая мама устроила такую невозможную жизнь мне? Почему она ни разу даже не попыталась извиниться передо мной за то, что раздавила меня своим авторитетом, за то, что, будучи молодой и красивой, я искренне считала себя «серой мышью»?! Я ни разу по-настоящему не влюбилась, я жила странной жизнью с постоянной оглядкой на то, что скажет мама, если увидит… если узнает… Даже когда я бунтовала, это был бунт с оглядкой на маму. Почему? Почему даже замуж я вышла за человека, похожего своей ничтожностью на мужа матери, на своего отца? Я никогда не говорила с мамой о том, могу ли я позволить себе любовную связь, но каждый раз, когда мне случалось не ночевать дома, я боялась, что мама узнает об этом и обвинит меня, взрослую самостоятельную женщину, в том, что я тем самым предаю, как лично ее, так и собственную дочь.

Я прилетела в Москву ночью, и попыталась позвонить маме с утра. Разумеется, ее мобильник был как обычно выключен.

Недолго подумав, я все-таки набрала номер того самого дежурного врача. Я начала было разговор с длинных извинений за причиняемое беспокойство, но в ответ услышала только «Срочно приезжайте!» Внутри все оборвалось:

– Что случилось? Что с мамой?!

– Приезжайте срочно! Ей хуже!..

– Это опасно?! Вы можете дать маме трубку?

– Она не сможет сейчас говорить.

– Все так ужасно?

– Не хочу вас пугать, но положение очень серьезное. Мы ждем вас! Я снова дежурю. Мы делам все возможное, но… приезжайте срочно!

Не мешкая ни минуты, я оделась, бросилась вниз, села за руль промерзшей насквозь машины и, не осознавая до конца, на каком я свете, помчалась в Коломну.

Я не успела. Ни коломенская больница, ни самый современный антибиотик не справились с двусторонней пневмонией. Мамы не стало за час до того, как я влетела в больницу.

На меня немедленно обрушился поток объяснений и медицинских терминов, но я не слушала. Никто не виноват! Я знаю, что никто не виноват! Может быть, только разве что папа, Боря, «Борюсь». И то, так тоже думать неправильно… Мама умерла только для того, чтобы никому не мешать, чтобы быть, как все… И ей было абсолютно все равно, что при этом будет с ее дочерью.

Мне выдали маленькую стопку ее вещей. Мама оставалась в сознании до последнего вздоха и, похоже, подготовила все для меня. С самого верха лежала толстая тетрадь в дерматиновом переплете, а на ней – конверт, простой старый конверт, в котором кладут рекламу в почтовый ящик. Мама такие конверты не выбрасывала. На уголке конверта написано уже ослабевшей маминой рукой: «Ане». Я все же открыла тетрадь и на первой странице прочла: «Надеюсь, что у того, кто возьмет в руки этот дневник после моей смерти, найдется достаточно чести, чтобы уничтожить его, не читая».

Не раздумывая, я сунула тетрадь в полиэтиленовый пакет, чтобы при первой возможности сжечь дневник, из которого я смогла бы понять, кто такая на самом деле была моя мать. Печально, но таков мой долг. И чего-чего, а чести у меня более чем достаточно! Во всяком случае, мне самой так кажется! Отложив тетрадь, я взяла в руки конверт и нашла в нем некоторую компенсацию: несколько страниц, вырванных из той самой приговоренной к уничтожению тетради. Значит, мама все же решила ответить на мой самый главный вопрос. И ответила мне в самом конце.

Ответ

Каждое лето минимум две смены, а иногда и три Инна проводила в пионерском лагере «Коробчеево». Других вариантов летнего отдыха не было. Мама растила ее одна. Никакой дачи у них, разумеется, не имелось, а поездка на море представлялась недоступной роскошью. Маме много лет обещали выдать в заводском профкоме путевку в санаторий в Крым или на Черноморское побережье Кавказа, но очередь до нее так и не дошла. Всегда находился кто-нибудь, кому такая путевка была нужнее, а бороться за себя мама Рая не умела. Хорошо, что хотя бы в подшефный пионерлагерь дочке путевку всегда давали. Не бесплатную, конечно, но пятнадцать-двадцать рублей за смену были вполне подъемной суммой даже для сверхскромного семейного бюджета их маленькой неполной семьи.

В самый первый раз в пионерлагерь Инна поехала еще перед тем, как пойти в «первый раз в первый класс». А теперь она, почти совсем взрослая девушка, проводила здесь свое последнее лето уже в качестве пионервожатой, точнее, не просто пионервожатой, а воспитателя-библиотекаря.

В следующем году Инна оканчивала школу. После получения аттестата зрелости она собиралась работать и учиться в вечернем вузе.

Способности у Инны были довольно средние, но она – очень упорная. Как принято говорить у учителей, очень усидчивая девочка. Странное слово «усидчивое». В нем содержится намек то ли на склонность к унылому скучному образу жизни, то ли просто на массивную задницу.

Как раз попа у нее была небольшая и, как ей самой казалось, какая-то костлявая. Зато грудь – очень большая, ее девушка очень стеснялась и пыталась скрыть, от чего усиленно сутулилась. Что касается образа жизни, то главными и единственными друзьями девочки были книги. Несмотря на прогрессирующую близорукость, читала она непрерывно, невзирая ни на усталость, ни на освещение. Даже в лагерь она взяла с собой учебники, чтобы не позабыть то, чему училась в прошлом году.

Особенно волновала ее химия. Этот предмет с самого начала давался нелегко Инне, а тут, откуда ни возьмись, появился новый учитель химии. В прошлом году в школе очень сильно обновился преподавательский состав, пришло несколько молодых учите лей-мужчин. Но самым интересным из них, несомненно, оказался «химик» Кирилл Иванович Точилин. В него сразу же втюрились почти все девчонки из старших классов – и Инна не стала исключением. Безусловно, головой она понимала, что все это несерьезно, и даже не пыталась никак бороться за сердце веселого бородатого красавца. Но что было делать, если при одном звуке его голоса Иннины колени дрожали, а мысли в голове путались настолько, что над ее ответами у доски хохотал весь класс! Не смеялся только учитель. Ей казалось, что он смотрел не нее, невысокую, худенькую шатенку в толстенных очках, с самым настоящим состраданием. Среди румяных рослых одноклассниц она видела себя недоразвитым угловатым заморышем, достойным только жалости.

В лагере ее главной обязанностью стала библиотека или, как ее окрестили дети и другие вожатые – «изба-читальня». «Избой-читальней» назвали оставленное еще строителями техническое помещение в нежилом здании, предназначенном для хранения строительного и спортивного инвентаря. Пока пионерлагерь строили, в нем жили сторожа. Помещение больше всего походило на небольшой дощатый контейнер с двумя крошечными оконцами, выходившими на помойку – площадку, заставленную мусорными баками. Вход был отдельным, но дверь располагалась прямо перед густыми зарослями боярышника. Чтобы войти, нужно было не только пробраться по узкой глинистой тропинке, но и протиснуться между царапучими ветками и стеной здания.

Внутреннее пространство было разделено на две комнатушки. В той, что побольше, помещалось два квадратных столика для чтения и восемь дощатых табуреток. Предполагалось, что за каждым столиком сможет разместиться четыре читающих пионера, итого восемь человек. Однако в хорошую погоду, когда можно было играть на улице, в библиотеку не приходил никто, а в дождь, наоборот, места не хватало.

Для проживания Инны предназначалась вторая комнатка, точнее, не комнатка даже, а закуток. Там хватало места только для узкой кровати с ржавой и продавленной панцирной сеткой. Тут же, на дощатых полках и под кроватью лежали книги. Книги были частично «пожертвованы» заводской библиотекой, частично предоставлены во всеобщее временное пользование сотрудниками, отправлявшими в лагерь своих детей. Обязанности Инны составляли выдача книг, учет и мелкий ремонт. Книги были преимущественно старыми и драными, и на подклейку страниц и корешков у нее уходило почти все время.

Закуток, в котором Инна спала, стал первой в ее жизни самостоятельной жилплощадью. Дома она жила в одной комнате с мамой, в двухкомнатной коммуналке-«хрущевке» квартира с совмещенным санузлом и пятиметровой кухней. Во второй комнате жил одинокий инвалид-слесарь дядя Толя, потерявший на войне ногу. Несмотря на все нечистоплотность и грубость соседа, Инна и мама Рая помогали дяде Толе по хозяйству и ухаживали за ним, когда он болел.

Так что в маленькой собственной спальне Инну все устраивало. Девушку не беспокоило даже то, что продавленная, скрипевшая при любом движении панцирная сетка не выдерживает даже ее ничтожного веса и не опускается до полу исключительно благодаря подставленному под кровать собранию сочинений Горького. Она не переживала даже от того, что до туалета и умывальника требовалось идти чуть ли не сто метров через неухоженные заросли неведомого кустарника. Она наслаждалась покоем и возможностью побыть наедине с собой.

Впрочем, счастьем это состояние назвать было никак нельзя. Инна мучилась от безответной любви к Кириллу Ивановичу. И вообще, она страдала, осознавая всю свою неказистость и никчемность. Правда, в лагере у нее внезапно появился воздыхатель, тоже пионервожатый по имени Боря. Этот прыщеватый заморыш отвечал за математический кружок. Неизвестно, кому пришло в голову организовать в летнем лагере математический кружок, но понятно, что если к Инне приходили хотя бы в непогоду, то Боря вообще всегда оставался невостребованным. Иногда он, конечно, помогал другим вожатым возиться с малышней, но остальное время он норовил проводить у Инны в бытовке. Говорил он мало и неинтересно, в основном просто пялился на Инну и вздыхал. Инна вела себя с ним, конечно, вежливо, но его присутствию нисколько не радовалась. Мечтая о Кирилле Ивановиче, она предпочла бы не иметь ухажера вовсе, чем видеть перед собой Борю. Ничего ужасного в нудноватом парне не было, но сердце ее было занято совсем другим, взрослым и интересным, мужчиной.

Со всеми вожатыми и работниками лагеря Инна была в спокойных, нейтральных – одним словом, в никаких отношениях. Единственное исключение – Иннина одноклассница Наташка Кудряшова, крупная, румяная и всегда веселая девица. К Наташке «клеился» местный массовик Коля.

Несмотря на всю свою простоту и даже незатейливость, только что вернувшийся из армии Николай был центром притяжения всего более или менее взрослого населения лагеря. Каждый вечер сами собой возникали посиделки возле костра, и Коля пел под гитару все подряд. После отбоя, когда у костра оставались только вожатые, и доходило даже до выпивки, Колин репертуар становился совсем вольным. Он с особым удовольствием исполнял преисполненные тоскливой романтики блатные песни и перемежал их матерными частушками. Иногда Инна просто не знала, как себя вести; не могла же она брать пример с Наташки, которая беспрерывно хохотала и с каждой новой песней норовила все теснее прижаться к «массовику-затейнику»?

Во время последней такой посиделки, перед окончанием третьей смены, Наташка подошла к Инне, попросила у нее ключи от «избы-читальни». Наташка без всякого смущения совершенно недвусмысленно объяснила ей, чем они там с Колей будут заниматься в течение того часа, который Инна «посидит где-нибудь» на кухне и подождет, пока освободится собственная кровать. Инна опешила, но отказать не смогла. Только поведала Наташке страшную тайну: домик-бытовка не запирался вовсе. Пообещав «не зачитать библиотечные книжки», Наташка скрылась во тьме вместе с Колей.

Инна, как и обещала подруге, задержалась. Она отправилась на кухню коротать время с чаем и с романом Чернышевского «Что делать?». Читать в одиночестве ей пришлось недолго. Увидев, что на кухне горит свет, заявился Боря. Он принялся рассказывать Инне про устройство электронных вычислительных машин, которые, по его мнению, вскоре заменят большинство людей на всех фабриках и заводах. При этом Боря даже проявил определенную смелость и несколько раз попытался взять Инну за руку. Она всякий раз отдергивала руку, но Боря пытался притвориться, что этого не замечает.

Когда, по Инниным расчетам, уже можно было возвращаться, грустный Боря остался сидеть на кухне возле кружки со сладким чаем. Ему явно казалось неловко уходить сразу, показывая тем самым, что он пришел только ради того, чтобы побыть с равнодушной к нему девушкой. Поклонник пробормотал что-то вроде того, что должен еще почитать какой-то учебник. Учебник этот, обернутый вместо обложки в простую газету, он принес с собой на кухню, якобы для того, чтобы не включать свет возле кровати и не мешать спать соседям по комнате.

Инна прождала не час, а целых полтора, но и этого времени любовникам оказалось слишком мало. Они только начали одеваться, когда хозяйка «избы-читальни», никем не замеченная, вышла из зарослей. Против собственной воли она подслушала кусочек их разговора.

– Коль, а скажи честно, тебе Иннка нравится?

– Библиотекарша, что ли?

– Ну да…

– В каком смысле нравится?

– В каком, в каком? В таком.

– Да ну, ты что? Ни рыба, ни мясо!

– Ну да, зато у нее ноги стройные и сиськи больше моих. Ты бы с ней переспал? А, Коль?

– Ты, чего, Наташка? Сдурела? – раздался раздраженный ответ. – Я своего «братана» на помойке, что ли, нашел, чтобы его в эту страхолюдину очкастую пихать!

Наташка захихикала и громко чмокнула то ли самого Кольку, то ли его не запрятанного еще «братана».

– Нет, Коленька! На помойке такие «братанчики» не валяются!

– Я тебе честно скажу, если посмотреть на Иннкины очки – прям фары, да и вообще, ни у одного мужика на нее не встанет…

– Как не встанет? – воскликнула Наташка. – А если догола ее раздеть, неужто…

– Да ты чего! Даже представить страшно: Иннка голая, да еще и в очках! На такой товар спроса нету.

Предательница-Наташка мерзенько захихикала, а Инна, вместо того, чтобы подойти к своему жилищу, наоборот, развернулась и пошла туда, откуда пришла.

Боря все еще сидел на кухне. Допивая остывший чай, он уныло пялился в скучную книгу и явно даже не понимал, что в ней написано. Инна появилась внезапно. Быстрым шагом она подошла к опешившему от неожиданности парню и схватила его за руку. Девушка находилась в каком-то совершенно необычном для себя возбуждении. Воспаленные веки под толстыми стеклами свидетельствовали о том, что она совсем недавно сильно плакала.

– Пойдем! – тихо сказала она Борису.

Он воспринял Иннины слова как приказ и даже не спросил, куда. Боря готов был повиноваться Инне так, как повиновался до сих пор только матери.

…Прошло немногим больше часа. Обезумевший от обрушившихся на него переживаний Боря лежал на провисших ржавых пружинах и прижимался щекой к Инниной груди.

– Инна! Инночка!

Она молча лежала рядом и смотрела в мизерное оконце, в котором едва помещалась ущербная бледная луна.

– Я должен… я готов… это надо… нам надо теперь пожениться.

Инна резко повернулась и поправила свои толстенные очки, которые так не и сняла даже на минуту. Она ничего не ответила и встала. Кровать скрипнула, как показалось Инне, с некоторым облегчением.

Девушка подошла к окну. Взгляд ее был направлен куда-то бесконечно далеко. Теперь она знала, что все не так ужасно, а говнюк-Коля просто врал своей зазнобе. Инна посмотрела на свое отражение в маленьком зеркальце, прикрепленном к стене. Ее молодое тело в бледном лунном свете смотрелось не так уж плохо. Инна изо всех сил расправила плечи и выпятила вперед большую упругую грудь. Теперь Инна твердо решила бороться с сутулостью. Боре она ничего не ответила, даже не обернулась к нему. Но все равно в ее душе поселилось что-то вроде благодарности к этому зануде. Теперь ей было легче убедить себя, что она – как все, и мечта о Кирилле Ивановиче перестала быть просто мечтой.

С первого сентября Инну словно подменили. Одноклассники ума не могли приложить, почему после летних каникул в класс вернулась совершенно другая девушка. Непонятно с чего Инна обрела уверенность в себе. Еще в прошлом учебном году она лишь тихо грустила и млела при виде «химика», а теперь совершенно не скрывала интереса к предмету всеобщего поклонения.

В этот счастливейший год своей жизни Инна ни с кем не общалась. Она ничего не обсуждала дома, мама практически ничего не знала о жизни и о чувствах дочери и с трепетом ощущала, что ее Инна стала совсем другой и начала жить как-то по-другому, без спроса. И усталая вдова не без основания тревожилась за дочь, которая в погоне за эфемерным счастьем могла просто забыть о том, что самое главное для них обеих – просто выжить, скромно, как все.

Что касается Кирилла Ивановича, то, каким бы порядочным и честным ни был молодой учитель, он оставался человеком и мужчиной, которому не просто трудно, но, может, и невозможно было удержаться от очарования влюбленной старшеклассницы.

Уже к Новому году стало ясно, что Точилин тоже пленен своей не самой способной ученицей. И учителя, и ученики ожидали развязки – кто-то с симпатией и искренним интересом, кто-то с сочувствием, но многие с восторгом предвкушали скандал. Было очевидно: чем бы ни закончился этот школьный роман, «химику» Точилину придется уйти из школы вслед за Инной.

Разумеется, между ними ничего «такого» не было. Но однажды кто-то из старшеклассников заметил их вдвоем в кино на другом конце Москвы. Потом одна девочка клялась, что застукала «сладкую парочку» в кафе-мороженом «Космос» на улице Горького.

Слава богу, Боря, отвергнутый Инной после их первой и единственной ночи, учился в другой школе. Он, конечно, страдал, но все же не знал, что происходит с его возлюбленной, не удостоившей его даже отказом. Инна просто исчезла. Боря оставил ей свой адрес и даже телефон, общий на всю коммунальную квартиру, где они с мамой занимали небольшую комнату. Но Инна не пришла и не позвонила. Несколько раз он подкарауливал девушку возле школы. Она была спокойна, вежлива и… очень холодна.

Прошел почти год. Ни о ком другом, кроме Инны, Боря даже не думал. Он страдал. Счастливое воспоминание о первой неловкой ночи любви в Борином сознании постепенно теряли очертания.

Иннино счастье закончилось в тот вечер, когда она сдала последний выпускной экзамен, как раз по химии. В десять утра она получила свою вымученную четверку, а вечером Кирилл Иванович пришел к ней с цветами. Он не захотел ждать более ни одного дня: объявил Инне, что уходит из школы, и тут же сделал ей предложение.

Они были у Инны дома совсем одни. Мама Рая ушла на завод в ночную смену, а сосед-инвалид лежал в больнице с обострением болезни почек.

Инна была счастлива. Школа больше не стояла препятствием между ней и любимым человеком. И девушка радостно предложила своему суженому не возвращаться домой, а остаться на ночь. До этого дня их роман был столь целомудренным, что они даже не поцеловались ни разу по-настоящему. Кирилл Иванович, несмотря на все сплетни и слухи, никогда не позволил себе забыть, что его любимая девушка – еще и его ученица.

Но, к Инниному потрясению, Кирилл Иванович категорически отказался оставаться на ночь. Вместо того, чтобы броситься в Иннины объятия, он с нелепой церемонностью произнес, что нисколько не сомневается в ее любви и очень ценит ее доверие и самоотверженность, но ему очень важно, чтобы невеста выходила замуж… невинной девушкой.

Инна окаменела. Она не помнила, как и с какими словами выпроводила любимого человека, бормоча, что ей нужен еще день на размышления.

Всё было кончено! Кирилл Иванович так и не понял, почему Инна буквально остекленела, услышав, что их близость откладывается до свадьбы. Меньше всего он мог предположить то, что произошло год назад в лагере.

Бывший учитель химии получил отказ. Зато наутро после выпускного бала, наконец, дождался телефонного звонка Борис. Прорыдав двое суток, Инна осознала себя столь же никчемной и никому не нужной, как раньше, и приняла решение. Девушка нашла в себе силы выйти к телефону-автомату и позвонить нудному пареньку, которого год назад заставила лишить себя девственности. Сама не понимая, что творит, заикаясь и выбивая зубами нервную дробь, она сказала, что если предложение, сделанное в пионерском лагере в последнюю ночь третьей смены, еще в силе, она готова его с благодарностью принять…

Инниной маме очень понравился «скромный и старательный мальчик». Мама одобрила выбор дочери. Инна и «Борюсь» поженились. Дядя Толя так и не вышел из больницы. После смерти соседа его девятиметровая комната несколько месяцев простояла опечатанной, а когда Инна забеременела, маме Рае все же удалось добиться того, чтобы высвободившуюся жилплощадь отдали молодой семье. Это был первый и последний случай, когда Иннина мама добилась чего-либо для себя. Она так и не рассказала дочери, сколько порогов ей пришлось обить, чтобы ее внучка и Иннина дочка Аня родилась уже не в коммуналке.

Кирилл Иванович ушел из школы, так и не поняв, что случилось, и более не преподавал. Устроился на работу геологом и очень быстро женился. Вскоре молодая жена родила ему сына. Назвали мальчика Олегом.