Текст книги "Женский выбор"

Как Лене поведала ее мать, за сердце Кирилла Ивановича в школе шла самая настоящая война. Война всех со всеми. Причем девчонок в девятом и десятом классе почему-то мало волновало, что Кирилл Иванович уже совсем не молод. Ему тогда уже исполнилось двадцать четыре года. В семнадцать лет этот возраст кажется почти что старостью: я лично в свои тринадцать считала семнадцатилетних девиц важными взрослыми женщинами. Закончилась эта война самым неординарным образом: сердце Кирилла Ивановича досталось той единственной, которая в сражении не участвовала. Несмотря на всю свою красоту, которую признавали все, кроме нее самой, мама была очень застенчивой, стеснялась толстенных, уже в те годы, очков. Она действительно придерживалась очень строгих принципов и все время убеждала себя и окружающих в том, что Кирилл Иванович Точилин не мужчина, а учитель. Но сердцу не прикажешь. Разумеется, подробностей Ленка не знала, но главное – у моей мамы целый год продолжался роман, скандальный и… абсолютно неправильный. Он закончился сразу после выпускного. Закончился странно и неожиданно: Кирилл Иванович с мамой внезапно прекратили всякие отношения.

Расставшись, мама и Кирилл Иванович переженились с другими людьми. Мамин «другой» стал моим отцом, а Тамара Ильинична родила Олега. Кирилл Иванович после маминого выпуска в школе уже не работал и перешел, наконец, на геологическую работу.

Услышанное меня по-настоящему потрясло. Многие вещи предстали передо мной теперь совсем в другом свете. Даже отсутствие у нас дома маминых школьных фотографий стало более или менее объяснимым.

Перед моим уходом Ленка пообещала меня познакомить со своим молодым человеком, сыном директора школы, а заодно и узнать, когда и куда я должна пойти собеседоваться, чтобы к началу следующего учебного года даже духа моего в моей старой школе не было.

Я уже стояла в дверях, когда подруга еще раз меня остановила. Придирчиво рассмотрев меня с ног до головы, Ленка вернулась к себе в комнату и принесла оттуда самые настоящие джинсы, джинсовую рубаху с простроченными нагрудными карманами и лишь немного поношенные импортные кроссовки.

– Все это в прошлом году мне папа из командировки из ГДР привез. Но я из этого выросла, а тебе как раз будет. Примерь, пожалуйста. Я тебя в том, что на тебе сейчас надето, видеть не могу.

– Одежда должна быть удобной, – заученно пробормотала я, глядя на предлагаемые мне сокровища. – Ведь для культурного человека неважно, во что он одет.

– В человеке все должно быть прекрасно – и душа, и одежда и так далее, и так далее! – процитировала Ленка. – Чехов сказал. Вряд ли ты будешь утверждать, что Чехов – некультурный человек.

– Да, но с какой стати ты мне все это даришь? Это же очень дорого!

В это время я уже нацепила на себя рубашку и джинсы и села на табуретку, чтобы обуть кроссовки. Все подходило идеально.

– Я из этого выросла. Поэтому не дарю даже, а отдаю, – ответила она.

– Но ведь это же можно в комиссионку сдать! Кучу денег дадут!

– Перестань! Какую кучу! Оценят все в копейки и себе же заберут. Мы так попадали уже. Считай, что тоже подарили, только непонятно кому. Не спекулировать же нам шмотками, в конце концов! Мне будет приятно тебя в этом видеть, – подытожила Ленка. – И мама с папой рады будут. Честное слово! Честное пионерское!

Не передать, какое сражение я выдержала дома, когда появилась с подаренными Ленкой вещами. Папа в сердцах обозвал меня попрошайкой и сказал, что ему теперь неудобно будет обсуждать свою диссертацию с Григорием Романовичем. Бабушка, вздыхая, доказывала мне, что джинсы на девочках смотрятся очень вульгарно, а от кроссовок наверняка распухают и болят ноги. Но хуже всего было то, что мама решительно забрала у меня пакет с вещами и, ни слова мне не говоря, заперлась в их с папой комнате, куда предварительно перенесла с галошницы наш новенький телефон. Провод был короткий, и ей пришлось простоять возле самой двери часа полтора – ровно то время, что она говорила по телефону с тетей Ирой. По окончании беседы с подругой мама объявила мне, что она устала и сегодня «никаких разговоров» уже не будет, а вот завтра мы спокойно и, не спеша, обо всем поговорим.

При мысли об этом спокойном и неспешном разговоре меня затошнило, но поделать я ничего не могла и пошла в постель. Уснуть смогла только под утро – то ли сказался выпитый с Ленкой крепкий кофе, то ли предвкушение того самого завтрашнего разговора. Мама тоже не спала. Несмотря на то, что на следующий день ей, как обычно, нужно было ехать на работу к восьми, мама до трех ночи что-то делала на кухне при свете лампы.

Результат я увидела утром. Перед тем, как уйти из дома, мама тихонько подошла к моей кровати, погладила меня по голове и, улыбаясь, протянула мне джинсовую рубашку, что накануне подарила Ленка. К своему ужасу я увидела, что оба нагрудных кармана отпороты и перешиты на живот. Вместо красивой стильной вещи получилась уродливая хламида, пригодная разве что для того, чтобы выполнять в ней малярные работы.

– Я тебе рубашку подделала! Можешь одевать.

Я не сдержалась и зарыдала. О каком «подделала» можно было говорить?! Прекрасная вещь, рубашка, подобной которой у меня никогда не было, была жутко испорчена, превращена в никуда не годную тряпку.

– Что ты положишь в нагрудные карманы? Кому они нужны? А я перенесла их вниз и расставила так, чтобы было удобно в них все класть.

Мама ответила мне уже из дверей. На работу она никогда не опаздывала.

– Одежда должна быть фун-кци-о-наль-на!!! – На этих словах разговор закончился.

Входная дверь захлопнулась. Мама ушла. От моего плача проснулись бабушка и отец. Бабушка побежала в туалет, а отец набросился на меня:

– Мама всю ночь не спала, делала тебе эту рубашку. И что она получила вместо «спасибо»? Ты, Аня – просто неблагодарная свинья!

В этот день я не пошла в школу. Я сидела дома и перешивала назад карманы на рубашке. Шила я не ахти, но на эту нехитрую работу моего умения хватило. Я очень старалась сделать так, чтобы невозможно было отличить мою стежку от распоротого мамой фирменного шва.

Мои стремления к рукоделию, равно как и к любому творчеству в доме не особо поощрялись. Мама, обозвавшая нас с ней «серыми мышами», не готова была поощрять никакие мои потуги.

– Мы не такие блестящие люди, чтобы становиться журналистами и художниками, – объясняла она с неутомимым упорством. – Наш с тобой удел – быть простыми инженерами. Но если ты будешь очень много работать над собой, то сможешь выбрать и более современную специальность. Например, твой отец стал программистом, и мы все очень им гордимся. Но это очень сложная работа, которой ему приходится отдавать все свои силы. Тем более, что он решил написать и защитить диссертацию.

Нельзя сказать, что мама не радовалась, когда я сама записалась в кружок изобразительного искусства, лепки и ваяния. Но когда я приносила что-нибудь из своих поделок, мама тяжело вздыхала и напоминала папе, что в ближайшее время нужно посетить Пушкинский музей.

– Нужно, чтобы Анюта посмотрела еще раз на настоящие скульптуры, – говорила она ему. – Ей должно самой стать понятно, в чем разница между настоящей скульптурой и обычной поделкой.

Я очень любила Пушкинский музей, но совершенно не хотела идти туда специально ради того, чтобы осознать уровень своего убожества.

Примерно так же все происходило с моими литературными потугами. Пару раз я пыталась показать родителям написанные мной рассказы и стихи. Папу, разумеется, мои опусы вовсе не интересовали, а мама, принимая из рук дочери тетрадку с рукописями, грустно вздыхала, предлагала сесть напротив нее и «приступить к работе над ошибками».

Перешивая карманы, я впервые прогуляла школу без всякой уважительной причины. Бабушка Рая не сказала мне ни слова, но по тому, как дрожали ее руки, когда она кормила меня обедом, я поняла, что нужно придумать все, что угодно, чтобы только вернуться домой вечером как можно позже.

Я решила навестить свою вторую бабушку Риту. Между нами не было такой близости, как с нянчившей меня с младенчества маминой мамой. Я хотела попытаться понять, как получилось, что папа у меня… в общем, именно такой, как он есть.

Я сказала бабушке Рае, что хочу навестить Ритулю, как она ее называла, и попросила немного денег, чтобы я могла купить что-нибудь к чаю. Бабушка так обрадовалась моему доброму порыву, что незамедлительно выдала мне целых три рубля, на которые в те времена можно было купить очень вкусный тортик, типа «Праги» или даже «Чародейку».

Мои бабушки общались между собой крайне мало. У них почти не было общих тем: не совпадали их оценки людей и событий. Бабушка Рая отличалась добродушием и оптимизмом, а папина мама, наоборот, в основном была не в духе и постоянно на что-нибудь обижалась. Но, несмотря на все очевидные трудности, родственные отношения, по мнению бабушки Раи, необходимо было поддерживать. Так что мое благое желание, возможно, даже компенсировало то ужасное впечатление, которое вызвал ужасный факт прогула школьных занятий.

Перед тем, как выехать из дома, я решила предупредить бабушку по телефону.

– Я уже думала, что ты никогда мне не позвонишь!

В этом вся бабушка Рита! И когда я уже приехала, вместо радости, я услышала ворчание по поводу того, что не приезжала раньше.

Разговор «по душам» с бабушкой у меня так и не получился. Впервые в жизни я попыталась пооткровенничать с ней, но все, что мне пришлось услышать, не только ничего не дало мне, но сильно меня расстроило и раздражило.

Мне очень хотелось понять, почему папа столь безоговорочно всегда согласен с мамой абсолютно во всем. Я отчаялась узнать, есть ли у него собственное мнение сейчас, и прямым текстом спросила у бабушки Риты, было ли оно когда-нибудь.

Надо сказать, она страшно обрадовалась, что в моем вопросе содержится критическая интонация в отношении мамы, и разразилась целой речью о том, как Инна «отняла у нее сына». Из бабушкиного рассказа выходило, что папа в детстве был сущим ангелом, ее радостью и гордостью. И самое главное, Боренька всегда и во всем слушался свою маму Риту. «Ну прямо как Владимир Ильич Ленин, который слушался старших», – вспомнилось мне. Только страстная любовь к сыну помогла бабушке Рите перенести арест и гибель мужа. Взаимность со стороны сына составляла главный смысл ее вдовьей жизни. Я знала, как ужасно уничтожили моего безвинного деда, как бабушку Риту заставили отречься от мужа, угрожая в противном случае посадить и ее саму, а маленького папу оправить в детский дом. Но несмотря ни на что, бабушка никогда не переставала повторять, что не держит никакого зла на советское государство и на коммунистическую партию, в которой с гордостью состоит.

И вот, наконец, бабушка перешла к самой драматической части своего рассказа. В один прекрасный день появилась эта Инна и забрала у нее единственного сына. Бабушка так и сказала «эта Инна», словно не понимала или не желала понимать, что перед ней сидит дочь «этой самой Инны», по совместительству ее собственная внучка! Безусловно, мне порой казалось в, что я в состоянии критически оценивать свою маму, но, несмотря на это, я продолжала любить ее больше всех на свете. Мне было очень неприятно осознавать, что бабушка Рита испытывает к ней сильнейшую неприязнь. Я с трудом сдерживалась, чтобы не реагировать на постоянно повторявшуюся дурацкую фразу: «Она лишила меня сына!» В бабушкином голосе слышался самый настоящий надрыв. И мне было совершенно непонятно, почему, если не было никаких претензий к власти, на самом деле замучившей и убившей деда, то к маме моей, никого не убивавшей, эти претензии были. А ведь папа был не просто живым, но, судя по всему, еще и счастливым человеком.

«Она забрала у меня Бореньку! Он сразу стал совсем другим!» – причитала бабушка Рита. Я поняла, почему мы так мало и редко общаемся. «Она ездит на нем! Она не дает ему отдыхать, и поэтому он до сих пор не защитил диссертацию!»

После упоминания папиной диссертации мне стало совсем тошно. Я даже не доела свой кусок тортика и начала прощаться, объясняя спешку необходимостью срочно делать уроки. Про себя я поняла только то, что папа до встречи с мамой пребывал в полном подчинении у бабушки Риты. «Папа всегда таким был – он просто сменил хозяйку!» Я сама ужаснулась такой жесткой и недоброжелательной мысли окопавшейся в моей голове.

Бабушка Рита моему объяснению про уроки, разумеется, не поверила. Она поджала губы и пробормотала что-то вроде «Правду никто слышать не хочет!» Не говоря больше ни слова, не поинтересовавшись ни делами родителей, ни здоровьем бабушки Раи, ни даже моими школьными успехами, бабушка побрела провожать меня к выходу из квартиры.

Жила она в такой огромной восьмикомнатной квартире, что маленькие соседские дети умудрялись ездить по коридору на трехколесном велосипеде. Когда-то бабушкина семья занимала целых две комнаты, одну побольше, другую поменьше. Но после того, как деда посадили, их с папой уплотнили – отобрали большую двадцатиметровую комнату и оставили только маленькую четырнадцатиметровую. Кто-то из соседей, втайне сочувствовал им, но кто-то надеялся, что семью врага народа вообще выселят и можно будет побороться и за маленькую комнату. С тех пор сменилось целое поколение жильцов. Из прошлых бабушкиных соседей в квартире практически никого не осталось. Но, несмотря на это, бабушка практически ни с кем не общалась. Я даже не знала, кто еще живет в ее коммуналке, при встрече с каждым жильцом я просто произносила вежливое «здравствуйте».

В общем, навестив в очередной раз бабушку Риту, я испортила себе настроение, но ничего нового о родителях так и не узнала.

Как Ленка и говорила, для поступления в математический класс пришлось проходить собеседование. Я очень волновалась, готовилась несколько дней и, наконец, успешно прошла тест у учителя математики, высокого, тощего, как жердь, человека в таких же толстых, как у моей мамы, очках.

Дома к моему решению не идти в ПТУ или техникум отнеслись на удивление спокойно. Бабушка Рая шепнула, что я молодец. Мама серьезно поговорила со мной о том, что поступить в такую школу – это только половина дела, а главное – удержаться в «твердых середняках». Папа, убедившись, что мама больше не возражает против моего решения, высказался в том духе, что теперь нужно достойно распрощаться со старой школой и объяснить, почему я не продолжила учебу ни в одном из предложенных мне учебных заведений.

– Ты должна сделать все, чтобы оставить о себе там хорошие воспоминания.

О каких хороших воспоминаниях можно было говорить, я не знаю. Из всех одноклассников хорошие отношения когда-то у меня были только с Мишей Гуськовым. Но теперь он дружил с самыми главными хулиганами школы и состоял при их лидере великовозрастном второгоднике Сургучеве «придворным шутом». Мишу всячески унижали, но не били и не отбирали выдаваемую родителями мелочь. Любимой забавой «хозяина» было заставлять Мишу докуривать за ним «бычки». Миша привыкнуть к куреву не мог и страшно кашлял, но, чтобы порадовать Сургучева, исступленно кривлялся при сквозь слезы. Наблюдать за подобными сценами было мерзко. Даже продолжая сидеть за одной партой, мы с Мишей практически не разговаривали, и я понятия не имела, куда он пойдет после окончания восьмого класса.

В самом начале своего последнего учебного года в нашей восьмилетке мне удалось пересесть от Гуськова. Моей соседкой оказалась новенькая, Катя Михайлова. Ее родители недавно развелись и разменяли квартиру. Катя с мамой оказались в однокомнатной квартире неподалеку от нас. Катька, не мудрствуя лукаво, пошла в самую ближайшую школу и сама записалась в последний, восьмой класс. Маме ее было не до чего – и не до дочери, в том числе. Дама «бальзаковского возраста», она предавалась страданиям по загубленной молодости и искала нового спутника жизни.

Катя была совершенно книжным ребенком. В мире, по-моему, вообще не существовало ни одной книги, которую эта маленькая худенькая девочка не «проглотила» бы за считанные часы. А кроме книг, ее вообще ничего не интересовало. Катино свидетельство об окончании восьми классов уже собирались отправить в ПТУ при комбинате железобетонных изделий, но я уговорила подружку пойти на собеседование в ту же школу, что и я. Я привела ее на собеседование буквально за руку. Таким образом, Катя Михайлова оказалась там же, но, в отличие от меня, в классе с углубленным изучением литературы.

Снова за одной партой

В новой школе меня ждал приятный сюрприз: моим соседом по парте оказался… Олег Точилин!

Список учеников моего нового класса вывесили возле учительской еще накануне, но я не особенно внимательно его просматривала. Больше всего меня волновало, записана ли я. Обнаружив свое имя в списке, я успокоилась и на другие фамилии не посмотрела. Не знаю, почему волнение не покидало меня. Я честно прошла собеседование, и мне твердо сказали, что я принята. Более того, я лично принесла и сдала свои документы. Но меня все равно не покидал иррациональный страх, что в самый последний момент что-то случится, и меня вернут туда, где я провела восемь бессмысленных и унылых лет. Глупость, конечно, ведь, девятого класса там уже не было.

Олег оказался внимательнее и «усадил» нас вместе на прилагавшейся к списку схеме. Мы вновь оказались за одной партой в первом ряду, точно так же, как восемь лет назад в старой школе.

Оказалось, что Олег Точилин учится в этой школе уже три года, с тех пор, как их семья вернулась в Москву из Египта, куда направляли работать его родителей. Давний скандал, связанный с Лениным, не оказал никакого влияния на судьбу Олега и его родителей. Разумеется, его родителей вызывали тогда в школу, и наша бывшая учительница вместе с директриссой битый час пытались их «прорабатывать». Однако даже совместными усилиями две кромешные дурищи так и не смогли сформулировать, в чем именно заключается вина Точилина-младшего. Разговор закончился ничем, и никаких последствий, слава богу, не было. К этому времени вопрос о долгосрочной командировке в Египет был уже решен, и следующие несколько лет Олегу выпало учиться за границей в специальной школе для детей советских специалистов. При этом сразу три предмета – русский язык, литературу и английский – преподавала его собственная мама. Папа же искал залежи полезных ископаемых и, судя по всему, немало в том преуспел.

Олег ни разу не напомнил мне о том, как его не пустили ко мне, когда я заболела ветрянкой, а я, в свою очередь, не стала рассказывать ему, что мне известно о давних отношениях между моей мамой и его отцом.

Два года, проведенные в новой школе, оказались замечательными. Раньше я даже не могла представить себе, что могу с такой радостью вставать рано утром и, сломя голову, бежать к метро, чтобы успеть на первый урок. Мне нравились и учителя, и одноклассники. Наконец, я твердо знала, что у меня в школе есть два друга: Олег и Ленка.

Ленка не только помогла мне изменить жизнь, но и продолжала вести себя как настоящая верная подруга, хотя училась на класс старше и, разумеется, на год раньше меня закончила школу. Ее Димка, как и планировал, поступил в университет на факультет ВМК, а Ленка решила учиться по той же специальности в МИИТе. Когда Ленке исполнилось восемнадцать, они поженились.

Моя дочь Машка всегда с особым вниманием слушала рассказы об Олеге Точилине, но так и не смогла добиться от меня объяснения, почему наша школьная дружба закончилась ничем.

Честно говоря, я и сама не могу до конца этого объяснить. Мы были вместе до самого конца экзаменов и нелепо расстались летом перед поступлением в институт. Я не могу сказать, что была влюблена в Олега, но как-то само собой разумелось, что мы – с ним пара. Я, конечно, опешила и даже раздражилась, когда моя собственная дочь в лоб спросила меня, спала ли я со своим молодым человеком, когда училась в школе… Но при этом я понимаю, что не задумываясь пошла бы на это, если бы он настаивал. Когда Олег впервые поцеловал меня, я внезапно перестала ощущать себя «серой мышью», и я пошла бы на все, чтобы забыть тот мамин «мышастый» приговор. Олег был слишком деликатен. Когда он обнимал меня и прижимался ко мне всем своим упругим мускулистым телом, я чувствовала, как он хочет меня, как рвется ко мне через одежду его плоть, и мне очень хотелось помочь ему и ответить не только поцелуем. Моя верная подруга Ленка поделилась со мной опытом и дала несколько ценных советов, но я была слишком зажата и слишком стеснялась собственной неловкости, чтобы взять все в свои руки.

Разумеется, мои родители не пришли в восторг от того, что прерванные много лет назад отношения с Олегом и его семьей возобновились. Настороженнось в отношении к Точилиным никуда не делась. Но мама, не показывая вида, принимала Олега у нас дома. А меня привечали Кирилл Иванович и Тамара Ильинична. Теперь я понимала, что все в жизни не так просто, но, разумеется, притворялась, что ничего не знаю про мамин давний роман.

И, вот, однажды мы с Олегом сходили на спектакль, поставленный тем самым великим актером, от одного вида и звука голоса которого у меня с детства дрожали колени. Это была инсценировка «Братьев Карамазовых». «Великий» режиссировал этот спектакль, и единожды по ходу действия лично выходил на сцену для того, чтобы прочитать «Великого Инквизитора». Он не доверил это актеру, исполнявшему роль Ивана, а читал сам, как мне показалось, совершенно гениально. Только ради него я пошла на этот спектакль, точнее, попросила Олега пригласить меня.

Олег уже с девятого класса подрабатывал. У него были прекрасные преподавательские способности, и он давал частные уроки математики и английского. Английским после Египта Олег владел очень хорошо. За уроки с младшими школьниками платили мало, к тому же желающих заниматься было весьма ограниченное количество, но Олегу хватало, чтобы сводить меня в кино, в театр и даже посидеть в кафе-мороженом «Космос» на Тверской, тогда еще улице Горького. Мои родители, разумеется, не знали о том, что Точилин подрабатывает частным образом, иначе серьезного и неприятного разговора было бы не избежать. К тому времени я уже научилась не рассказывать маме всего, а спорить с ней была не готова – в первую очередь потому, что в глубине души знала, что мама всегда права. Родители, конечно, тоже давали мне немного денег на «разгул», но это было несравнимо меньше, чем требовалось для того, чтобы два раза в неделю сходить в театр и ни в чем себе не отказывать в театральном буфете.

«Братья Карамазовы» закончились не поздно, была предвыходная пятница, и я пригласила Олега зайти к нам домой попить чаю. До этого я всю дорогу восторгалась тем, как потрясающе прочел «великий» «Великого Инквизитора». Свет погасили не только в зале, но и на сцене. Лишь одинокая свеча освещала прекрасное одухотворенное лицо благородного гения, и в кромешной черной пустоте звучал его глубокий прекрасный голос.

Меня раздражало, что Олег не спешил разделять мои восторги, равнодушно отнесся к моим речам и, казалось, думал о чем-то своем. Причем он пребывал в некоторой прострации с самого начала вечера. Он нежно сжимал мою ладонь в своей руке, улыбался, глядя на меня, но никакого отношения к моим переживаниям это не имело. Несколько раз он, даже попытался крайне неуклюже сменить тему и напомнить о том, как ему понравилось погружаться с аквалангом на Красном море. Перебивая мои славословия в адрес «великого», Олег упирал на то, что не видел ничего красивее, чем подводный коралловый мир, и мечтает когда-нибудь побывать там еще раз и снова погрузиться, и непременно сделать это вместе со мной. Я же была просто раздосадована, что меня перебивают, тем более, что в те времена мысль о погружении с аквалангом к кораллам Красного моря казалась мне не более реалистичной, чем идея о прогулке в скафандре по поверхности Марса.

Пожимая плечами, я продолжала говорить о своем.

Наконец, мы добрались до дома. На кухне к нам присоединилась только мама. Бабушка неважно себя чувствовала и уже легла спать, а папа работал с замечаниями каких-то очередных оппонентов по поводу его диссертации. Пока закипал чайник, я повторила маме рассказ о замечательном спектакле и в подробностях описала полюбившийся мне эпизод, в котором участвовал обожаемый мною актер.

– Ну, а тебе, Олег, что больше всего понравилось? – обратилась мама к моему молодому человеку.

– Бутерброды с салями, – улыбнулся он. – И пиво «Золотое кольцо».

– Неужели Достоевский не тронул? – покачала головой мама.

– Ну, во-первых, это был не сам Достоевский, а лишь спектакль по мотивам «Братьев Карамазовых», а во-вторых… во-вторых, я терпеть не могу Достоевского, – признался Олег.

– Как же это можно не любить Достоевского? – развела руками мама. – Ведь он же гений!

Олег не был заядлым спорщиком. Даже в разговоре со мной он всегда старался избегать таких тем, где имелся хотя бы малейший шанс на расхождение во мнениях. Отметив, в чем мы не совпадаем, он потом осторожно, деликатно и исподволь старался переубедить меня. Часто я сама не замечала, как принимала его сторону. Но в этот раз он оказался на удивление резок.

– Инна Дмитриевна! Вот вы сейчас сказали сразу две странные вещи: вы сказали, что не любить Достоевского нельзя, и сказали, что он гений. Но, простите, не любить можно что угодно и кого угодно. Это, несомненно, дело вкуса. И второе: кто сказал, что Достоевский – гений?

– Это сказали многие по-настоящему понимающие люди. То, что Достоевский – гений, знают все!

– А я, простите, не знаю. И берусь доказать, что написанное Федором Михайловичем, подчас не только безнравственно, но, плюс к тому, еще и нелогично, неграмотно и беспомощно в художественном смысле. Хотите, возьмем книжку «Карамазовых» или «Преступление и наказание» – и я покажу вам, Инна Дмитриевна…

– Не хочу, Олег! Советую тебе почитать серьезных критиков и не считать, что ты умнее всех!

Подозреваю теперь, что мама давно ждала, когда сможет достойно поставить Олега в неудобное положение. Ей очень хотелось, чтобы я увидела как можно больше его недостатков.

Олег позеленел от раздражения и отодвинул от себя только что наполненную чашку чая. Желая как-то ослабить возникшее напряжение, я произнесла:

– Но ведь совершенно несомненно, что «Великий Инквизитор» написан действительно гениально, и сегодня он был гениально исполнен гениальным актером!..

– Просто ты гениальный зритель, Анюта! Запасшись заранее тезисом о «гениальности», ты готова прочитать то, что не написано, и услышать то, что не сказано.

– Но ведь не я же одна! – воскликнула я, и обрадовалась, заметив, что мама одобрительно кивнула мне.

– Вопросы искусства не решаются голосованием. Знаете, Инна Дмитриевна, я обожаю сказку про голого короля. Вот это – шедевр! Не ней зиждется огромная часть всего мирового искусства – от Рабле до Писсаро. Автор попадает в «струю», и дальше даже тысячи мальчишек, вопящих, что король-то, на самом деле, голый, не заставят толпу осознать, что цена тому, что мы сегодня видели, – ломаный грош!

Вдруг меня пронзила мысль: Олег, наслушавшись моих славословий в адрес «великого» актера и режиссера, меня просто приревновал! Сейчас я, конечно, понимаю, какая это была чушь, но тогда, сама не знаю почему, с моих уст само собой сорвалось:

– Знаешь, Олег, многим амбициозным людям, не имеющим достаточно таланта, подчас остается только поливать грязью тех, кто их неизмеримо выше!

Я даже не задумалась, как оскорбительно звучали мои слова. Перед моим мысленным взором стояло бледное вдохновенное лицо и слышались полные явного и потаенного смысла слова из «Великого Инквизитора».

На кухне воцарилась тишина. Оскорбленный Олег поднялся и как-то нерешительно и грустно сказал:

– Извините… мне не хочется чаю… мне, пожалуй, домой пора…

Еще не поздно было остановить его, попытаться обратить все в шутку, но я не сделала этого. Я молча поднялась, пропустила его в коридор и даже не подошла к двери, чтобы проститься.

– Молодец! – похвалила меня мама. – Ты повела себя очень достойно и мудро, как настоящая женщина. Парень просто зазнался… И отсутствие хорошего воспитания дает себя знать!

Я кожей почувствовала, насколько мама терпеть не может не столько самого Олега, сколько его мать… да и Кирилла Ивановича заодно.

– Не волнуйся! – продолжила мама после минутной паузы. – Он завтра и позвонит, и придет, и извиняться еще будет! Будь тверда, Аня!

Через полчаса у нас зазвонил телефон. Мама взяла трубку. Звонила Тамара Ильинична, поинтересовалась, у нас ли Олег. Мама строго ответила, что Олег заходил, но уже ушел, а она, в свою очередь, просит никогда не звонить нам так поздно, так как, в отличие от людей «свободных профессий», и она сама, и мой папа очень рано встают и очень устают на работе.

Странно, во время этого разговора меня не покидали две мысли: первая – что мама, как всегда права, и вторая – что, если моя судьба окажется сломанной, то именно мама будет ответственна передо мной за мои неудачи и даже несчастья. Сама не понимаю, почему мне казалось важным осознание того, что за меня несет ответственность кто-то старший? И почему моя дочь Маша совсем другая?

Олег не позвонил. Я тоже не стала звонить ни на следующий день, ни после. Мне, честно говоря, очень хотелось набрать его номер, но, всячески подбадриваемая мамой, я сдержалась и не стала этого делать.

Я не звонила целых две недели. А потом узнала, что тем вечером, когда Олег шел от нас, в его дворе мои бывшие одноклассники Сургучев и Коротков пытались изнасиловать какую-то незнакомую девушку, шедшую из гостей к метро. Олег вступился за нее и получил удар ножом в живот. Врачи чудом спасли ему жизнь, а спасенная девушка, пока он болел, не отходила от его постели. Когда Олег выздоровел, она в его постель перебралась, да там и осталась. Эта девушка стала его законной женой.

А я опять сделалась никому не нужной «серой мышью». За весь первый курс института меня никто не пригласил ни в кино, ни в театр, никто не попытался даже поцеловать. Единственным мужчиной, с которым я чувствовала какую-то эфемерную связь, оставался тот самый «великий». И, хотя я была уже вполне взрослой и, казалось бы, разумной девушкой, по ночам продолжала грезить о том, что мы когда-нибудь встретимся с ним. Я специально делала все, чтобы не слышать про его детей, жен и любовниц, про семейные дрязги и скандалы – все это было неважно. Я осознавала, что, защищая его честь, я потеряла любившего меня молодого человека. При нашей встрече «великий» просто обязан будет освободиться и от всех своих многочисленных вериг Гименея, и от сокрушающего влияния Бахуса. Мы будем оба свободны – он и я, и мы будем вместе счастливы – он и я. Какой бред!