Текст книги "Женский выбор"

– И что же он там делает, в этой секте? – возбудилась Яна.

– Пьет мочу духовного лидера.

В студии повисла полная тишина. В центре женского форума я видела горделивую фигуру Инны Багратовны. Даже издалека я заметила вспыхнувший в ее глазах искренний интерес.

– Извините, Аня, – обратилась ко мне Яна. – Раз все так серьезно, я вынуждена обратиться к вам с просьбой рассказать нам про это… гм… религиозное сообщество. Лично я слышала о нем в каком-то выпуске вечерних новостей, но меня отвлекли, и я не очень вникла… Возможно, многие из наших гостей тоже не в курсе. Так, уж, будьте добры, Аня! Что называется, раз уж сказали «а», то «б» за вами.

– Да я сама, знаете ли, не бог весть какой эксперт. Отношений мы с Валерой не поддерживаем, и мне, чтобы что-то узнать, пришлось прибегать к различным источникам, возможно, не всегда достоверным. Секту в конце семидесятых основал бывший гаишник, а впоследствии санитар подольской городской больницы Вадим Шмокин. Начал он с того, что проповедовал так называемую уринотерапию и лечебное голодание. Называл себя народным целителем и собрал немало последователей не только в Подмосковье, но и по всей стране. В годы перестройки ему удалось съездить в Индию и в Иерусалим, откуда Шмокин явился обновленным и провозгласил себя не только целителем, но и пророком. Непостижимым образом он попытался соединить в новом религиозном течении индуизм и православие староверческого толка. Имя он себе взял «старец Ипатий» и при этом величал себя «сластолюбивым страстотерпцем». Религиозную деятельность основатель «Праведников» совмещал с крайними формами сексуальной распущенности, а заодно и с коммерцией. В конце концов, его застрелили какие-то отморозки-ингуши во время дележа акций ликеро-водочного завода. Покинув наш мир, сластолюбивый старец был возведен единоверцами в ранг «богоподобного пророка», а его охранник и казначей, также бывший мент, а затем второй секретарь Подольского райкома партии Леня Ахромеев стал «блаженным отцом Лавром». Он возглавил общину и повел своих адептов в райскую жизнь твердой рукой. В настоящий момент, судя по информации масс-медиа, основное занятие этой очевидно тоталитарной религиозной общины – отъем недвижимого имущества и жен у новообращенных. Недвижимость переписывается непосредственно на имя «блаженного», жен тоже пользует именно он. Говорят, не пренебрегает даже ветхими парализованными старухами – одно слово, божий человек. Кроме того, ему достаются и дочери прозелитов, в том числе малолетние. А что до прочей братии, то питья мочи никто не отменял. Наиболее приближенные допущены к питью мочи самого отца Лавра. Мой бывший муж в этом особо преуспел. Недавно, как уже говорила уважаемая Яна, сюжет о «Нагих праведников» показывали в вечерних новостях, и я слышала, как Валера пытался утверждать, что моча отца Лавра пахнет фиалками и напоминает по вкусу персиковый нектар. Вроде бы руководителя секты пытаются арестовать, чтобы судить за мошенничество, разбой, серийные изнасилования и растление несовершеннолетних, но сектанты прячут отца Лавра и грозят самосожжением, если того арестуют. Валера по телевизору заявил, что хочет стать первым живым факелом. Вот, собственно, и все, что мне известно о судьбе моего бывшего супруга.

После нескольких секунд тишины зал буквально взорвался аплодисментами, причем без всякой команды!

Дальнейшее совершенно соответствовало предупреждениям Людмилы Степановны. Правда, вопросов практически не задавали. Представительницы женской аудитории высказывали собственные соображения по поводу того, как строить бизнес, общаться с мамой и жить с мужем. В основном это была нечленораздельная чушь, не имевшая никакого отношения к моему рассказу. Чрезвычайно страстно выступило некое юное создание, не достигшее, судя по всему, двадцатилетия. Девушка, назвавшаяся Софией, заявила, что, рассказывая про «Нагих праведников», я оболгала истинно верующих людей. Она быстро завела сама себя и, перейдя на визг, прокричала в микрофон, что за хулу в адрес отца Лавра мне предстоит гореть в аду, так как только такой святой человек, как он, может в свои пятьдесят пять удовлетворить за одну ночь пятерых глубоко верующих женщин. Далее в ее речи было продемонстрированы еще более глубокие познания по части интимных подробностей жизни затворника. Разумеется, при монтаже ее пылкую речь вырезали.

Из выступивших мужчин мне особенно запомнился один, по имени Самуил. Он сообщил тем, кто не знает, что является математиком, и посвятил немало времени описанию семейной жизни с помощью основных понятий, аксиом и теорем. Сверкая глазами, Самуил заявил, что из моего рассказа ему стало ясно, что я не понимаю, что такое мать. После чего попытался дать формальное определение этого понятия. Остановить его удалось только службе безопасности канала. Когда Самуила уводили, он вяло отбивался и, брызгая густой, похожей на пену слюной, вопил, что его сейчас лишают права голоса и теперь он уже точно обратится в Страсбургский суд по правам человека.

Потом дошли до консультантов, соведущих программы. Первой по традиции выступила традиционалистка Валя. Судя по всему, она проспала и мое выступление, и речи своих предшественников. Поэтому она в самых общих словах высказала удовлетворение тем, как я построила свои отношения в семье и на работе, и пожелала почаще вспоминать о том, что я все-таки женщина и требовать соответствующего отношения к себе со стороны мужа и детей. Судя по Валиной спокойной доброжелательной речи, ей в дремоте примерещилось, что у нас с неведомым мне пьющим мужем этих самых детей трое, и все мальчики. Катька еще в «Дикообразе» объясняла мне, что Валя последние три года вообще не вслушивается в истории героинь. Но при помощи волшебного искусства монтажа можно исправить и не такое!.

Зато феминистка Надя обрушилась на меня так, словно я была ее личным врагом с детства. Она заявила, что я не просто никчемна и безвольна, но вредна и опасна для общества. Оказывается, именно я своей злостной фригидностью и сексуальной инфантильностью довела мужа, нормального, здорового мужчину до того, что теперь единственной радостью в его жизни является стакан вонючей жидкости, исторгнутой из чресел развратного старца. Надя орала на меня, причем чуть ли не через фразу, цитировала то Фрейда, то Рабле. И уже под конец своей зажигательной речи Надя предрекла мне в недалеком будущем судьбу привокзальной проститутки. Звенящим голосом она торжественно пообещала непременно прийти посмотреть на то, как я буду отдаваться в подворотне приезжим таджикам за стакан портвейна. Несмотря на все предупреждения психолога, я была в шоке и буквально вжалась в свое «царское кресло». Мне казалось, что феминистка забрызгает меня слюной даже с расстояния нескольких метров, отделявших ее от меня.

И, вот, наконец последнее слово осталось за ним, за актером, волею судеб почтившим своим присутствием мою идиотскую премьеру. И он меня не разочаровал.

– Простите, пожалуйста, – при первых же звуках волшебного баритона зал замер. – Я здесь человек новый и почти случайный. А потому почти ничего не понял из того, что говорилось после выступления нашей героини.

Он приподнялся со своего место, элегантно и аккуратно, чтобы не пострадало подключение микрофона, и поклонился мне. Мне стало необыкновенно хорошо и приятно. Сердце в груди восторженно заколотилось. Как будто и не было всей этой мерзкой Надиной эскапады и прочего бреда!

– Я очень хорошо вас понимаю, милая, – обратился ко мне Великий. – Моя мама тоже мечтала, чтобы я стал бухгалтером-экономистом. А я… – он воздел к обшарпанным небесам свои прекрасные руки. – А я не смог! Я стал актером… Говорят, неплохим актером! Но мама… моя мама так и не простила меня. Она прожила много долгих лет и по-прежнему любила меня, но… Она так и не пришла ко мне в театр! Она ушла из этой жизни, так и не увидев ни одной моей роли в кино! О мама, мама! Для тебя я так и остался двоечником, не способным выучить таблицу умножения, неучем, не пригодным даже к тому, чтобы работать бухгалтером в ЖЭКе.

Из прекрасных глаз великого актера выкатились две слезы и, словно бриллианты, сверкнули в свете прожекторов. Я чувствовала, что тоже вот-вот заплачу. Из мужского сектора раздались рыдания и всхлипы. Озабоченная охрана буквально вынесла оттуда двоих сцепившихся в объятии мужичков. Один из них, содрогаясь всем телом, пытался выкрикнуть «мама», но слово застревало в его клокочущем горле. Другой, видимо, хотел утешить друга, для чего обвил его руками и ногами и громко выл на единой тоскливой ноте. После того, как вынос тел состоялся, Яна потребовала для выступавшего бурных оваций. И он их, разумеется, получил.

Когда вновь наступила тишина, Великий обратился ко мне:

– Еще раз прошу прощения, уважаемая Анна. Но вы, рассказывая нам о своей судьбе, ни словом не обмолвились о… – он взял роскошную паузу. – О любви. Мы услышали многое о вашей семье, о маме вашей, о вашем, гм… не самом удачном браке… Хотя, поверьте мне, у вас был не самый неудачный брак… из числа мне известных, так сказать. И секта у вашего, мужа, еще… куда ни шло, бывают и пожестче сообщества. Так я о любви вас спросить хотел: есть ли место для любви в вашей жизни, Анна? Я имею в виду не ту любовь, что к дочке, к маме, к трудовому коллективу и к деньгам. Я имею в виду любовь – любовь!

Зал вновь разразился овациями, причем, как мне показалось, все зааплодировали без всякой команды. Великий артист и впрямь был велик!

И тут я поняла, что настал мой звездный час. Я знала, как ответить!

– Вы единственный, кто спросил меня сегодня о любви, – ответила я. – И я благодарна за возможность сделать признание. Много лет назад я отвергла ухаживания молодого человека, позволившего себе скверно отозваться о спектакле, поставленном человеком, которого я обожала, боготворила и, конечно, любила с детства. Это был спектакль по роману Федора Михайловича Достоевского «Братья Карамазовы».

При этих словах лицо Великого расплылось в широчайшей улыбке. Я понимала, что, возможно, он единственный, кто понял, о каком спектакле я говорила. Поэтому продолжила:

– Этот спектакль сделали вы. И вы читали самый главный, самый гениальный монолог при мерцании одной-единственной свечи.

Великий поклонился мне, прижав руку к сердцу. Зал, как мне показалось, взвыл от восторга.

– Более того, – не останавливалась я. – В этом кресле сегодня должен был сидеть тот самый отвергнутый мной некогда молодой человек. Но, узнав, что именно я буду героиней, он струсил и не пришел, а вы благородно спасли передачу, согласившись занять это место. И тем самым вы сделали праздник нам всем!

Я обвела руками студию. Не била в ладоши только Надя, видимо, преисполненная, неистребимого сарказма. Пора было завершить монолог, и я, как мне показалось, поставила победный аккорд:

– Вы спросили, есть ли место для любви в моей жизни. И я отвечу: конечно, есть! И это – любовь к вам!

Великий и гениальный

Как только запись закончилась, он сам подошел ко мне и, поклонившись, приложился губами к моей руке. Музыкой сфер прозвучал в моих ушах знаменитый бархатный баритон:

– Благодарю, благодарю вас, Алла…

– Я, извиняюсь, Анна, – поправила я его не без трепета.

– Да, да! Вы правы… именно Анна… Прекрасное имя! О белла Анна!

Элегантным движением Великий убрал со лба опустившийся серебряный локон и томно посмотрел мне прямо в глаза.

– Если бы не вы, не ваши теплые слова, я считал бы эти два часа вычеркнутыми из своей жизни, но все, что вы сказали, так тронуло меня! Это было прекрасно!

– Поверьте, я говорила от всей души!

– Ах, душа, душа! – вздохнул он. – И конь на скаку, и изба в огне и… еще душа. Вот она, русская баба!

– Честно говоря, не очень люблю в свой адрес слово «баба».

Я сама удивилась своей наглости, но он с пониманием покачал головой:

– Да, да! Конечно! Разумеется! Словцо-то уж больно просторечное, плебейское словцо! – По лицу его промелькнула едва уловимая, но в то же время озорная улыбка. – Но как же вас всех называть-то, не тетками же?

Выждав драматическую паузу, Великий улыбнулся во весь рот:

– Да, пошутил я, пошутил, милая девушка! Простите старика!

Выглядел Великий лет на шестьдесят, но смотрелся еще хоть куда, хотя, увы, вблизи следы увядания были куда заметнее. Я рассмеялась вслед за ним. Действительно, слово «тетка» я к себе пока еще не примеряла.

– Я, конечно, понимаю, что все ваши слова о чувствах ко мне – это игра!

Я попыталась возражать, но он властным жестом остановил меня.

– Не нужно издеваться над стариком. Я актер. И я могу оценить, что игра ваша великолепна. Более того, профессиональна. Поверьте мне!

Меня охватило неимоверное волнение. Мне так хотелось ему верить! И я верила.

– Но я хотел бы воспользоваться нашим внезапным знакомством, – продолжал Великий, – прекрасным, чудесным знакомством! Я хочу продолжить нашу дружбу, если вы не против.

До сих пор не знаю, что в тот момент было у него на уме. Я изо всех сил закивала.

– Задумка тут у меня есть одна. И тут вы, прямо как чудо какое-то… – повторился он. – В общем, я бы хотел с вами посоветоваться. Как с телезвездой, так сказать и как с бизнесменом или, лучше, с бизнесвумен, а?

Я – телезвезда? Со мной хочет посоветоваться Великий?! Тот, о ком я мечтала с детства! Голова моя закружилась от восторга и восхищения.

Понятно, я немедленно согласилась на встречу на следующий день в приватной обстановке у него дома. Дабы избежать неловкости, Великий сразу предупредил, что мы с ним будем не одни. Еще несколько профессионалов телевизионного мира соберутся обсудить будущее нового звездного проекта, в коем мне отводилась некая таинственная роль.

Когда я уходила после записи, Катька пошла проводить меня до проходной. Она была мрачна и неразговорчива. Я понимала, что подруга недовольна именно мной.

– Что, плохо у меня получилось? – спросила я ее, заходя в лифт.

Она помотала всклокоченной головой:

– Хорошо… Даже слишком.

– Что значит «слишком»?

– Олежку ты обосрала профессионально. Будто сто лет здесь в этом гадюшнике работаешь!

– Так он же чуть не сорвал всё…

– Да он тут вообще не при чем, оказывается! – В Катькиных глазах стояли слезы. – Это его Надя выгнала!

– Как это?

– А так! Она с самого начала была категорически против, чтобы еще кто-то участвовал. Мечтает, чтобы вся передача из нее одной и состояла. Чтобы ни героинь, ни Янки, ни аудитории… чтобы вообще, кроме нее, бл…щи, никого не было. И ведь не понимает, дура, что смотреть это никто не станет. Нет! Чуть что – вопит: это я вам всем рейтинг делаю, я одна! Сука! Олег сегодня раньше всех пришел, а она – за ним. И заявила ему, что съемки сегодня отменяются. Она его вообще сразу возненавидела. Вот он и уехал. А телефон не отвечал потому, что из-за пробок он на метро возвращался. А ты его так…

Мне стало очень стыдно. Почему же я перед Олегом всегда оказываюсь дрянью?

– Кать, может быть, вы сможете мои слова вырезать? – спросила я подругу.

Мы переминались с ноги на ногу возле проходной.

– Попробую, но не всегда это получается. Из песни слов не выкинешь… Ты там так ярко его, театрально…

– Катька! Я умоляю! Ты же понимаешь, мне тоже обидно было, что он не пришел…

– Ладно, попробую сделать, что могу. Мне же это все – тоже нож в сердце! Он тут – мой протеже! Должна была понимать!

Я поцеловала Катьку в щеку.

– Спасибо, что ты нашла и привела этого человека! То, что ты уговорила его, это потрясающе.

– Еще бы не уговорила. К кому он еще в студию похмеляться придет? Хорошо, что он только заявился в буфет, когда я его нашла. А то через пятнадцать минут был бы ужу пьяный в жопу. Свинья!

У меня не было слов, чтобы ответить Катьке на ее злобный выпад. «Неужели в ней говорит зависть?»

– удивилась я про себя и только пожала плечами.

Катька явно хотела что-то добавить к сказанному, но не стала. Как-то нервно дернулась всем телом, махнула мне рукой и побежала на следующую запись.

С Олегом, конечно, вышло не здорово, но ощущение собственной непорядочности мучило меня недолго. Я ползла в пробках домой и непрерывно думала о предстоявшей мне замечательной и вожделенной встрече.

Мне было назначено на два часа дня. Боясь страшных московских пробок, я поехала с работы на метро. Конечно, уже несколько лет у меня имелась машина. Первое, что я сделала, прооперировав глаза и избавившись от близорукости, это записалась в автошколу и получила права. Первые годы я, млея от счастья, вообще не вылезала из-за руля. Но в тот день, я не стала рисковать, оставила машину возле офиса и даже вышла пораньше. Запас времени оказался слишком большим, пришлось еще полчаса погулять возле вестибюля «Парка Культуры». Без пяти два я вошла в подъезд.

Лестничная клетка была чистой, но со всех сторон изрядно несло сыростью, по ступенькам бежал ручеек. Нужная мне квартира находилась на третьем этаже. Я не стала пользоваться лифтом и бегом взлетела наверх.

Возле двери я встретила еще одного визитера. Маленький сердитый человечек стоял ко мне боком и усиленно давил на кнопку звонка. Я с напряжением попыталась узнать в нем какого-нибудь известного деятеля культуры. Не узнала, но все равно подошла и поздоровалась. Вместо того, чтобы ответить на приветствие, мужичок пробурчал себе под нос:

– Опять бл…й посреди дня вызывают! Пидирасы!

На такое приветствие мне просто не нашлось, чем ответить. Тем временем я почувствовала, что стою в луже, причем от лужи поднимается густой пар. Из-под двери квартиры Великого вытекала горячая вода. Стало понятно: случилось что-то серьезное, видимо, прорвало трубы или лопнула батарея. А это означает, что не только имуществу, но и самой жизни выдающегося деятеля культуры угрожает самая настоящая опасность.

Входная дверь, к моему удивлению, оказалась не железной, а простой деревянной. Более того, выглядела она так, будто ее уже многократно выламывали и возвращали на место без всякой починки. Отвернувшись от плюгавого мужичонки, я с силой двинула в дверь плечом. Дверь была такой хлипкой, что мое усилие оказалось даже избыточным – по инерции меня внесло внутрь квартиры вслед за грохнувшейся на пол личинкой замка. По темному грязному коридору разлетелись брызги.

Заметив выключатель, я нажала на кнопку, зажглась тусклая лампочка. Перед входом в кухню я вынуждена была остановиться. И ужас обуял меня! Передо мной стоял сам великий актер, вонючий и заблеванный. Застегнутые наперекосяк брюки держались на одной пуговице, бледная правая нога была обута в рваный войлочный тапок. Левую ногу украшал лишь грязный дырявый носок.

– Я б-буду жа-аловаться! – проблеял Великий незнакомым мне козлиным голосом.

Кто я и откуда, он не понимал и, похоже, принимал меня за «девушку по вызову».

– В вашем агентстве са-авсем обнаглели! Ва-а-ще! Мы девушку на рань-шне-шне-не-ее время заказывали! В ды-ды-ва у нас сав-ве-щань-е-е! Мы заслуже-ва-ева-нно-вые люди! Я ва-а-апще платить не буду!

Я оттолкнула своего недавнего кумира и втиснулась на кухню. Именно там находился источник затопления. Горячая вода низвергалась из кухонной мойки, но сантехнических неполадок не было.

Виновником потопа, как оказалось, стал известный киноактер, всю жизнь игравший кулаков и подкулачников – эдакое воплощение воинствующего сельскохозяйственного собственника, непримиримого противника колхозного строя. Он восседал на высоком колченогом табурете. Некогда могучее, а ныне обрюзгшее тело наклонилось вперед. Огромная голова, увенчанная густой, давно нечесаной седой гривой, нависала над облупленной мойкой. Глаза закатились, правая рука была погружена по локоть в саму мойку, переполненную крутым кипятком, горячая вода хлестала из полностью открытого крана, а широченная ладонь актера затыкала слив. Боли этот человек не чувствовал: он спал сидя, под глубоким алкогольным наркозом, и при этом чудовищно храпел.

Сориентировавшись в обстановке, я закрутила красный вентиль, после чего напряглась и выдернула огромную пунцово-красную руку наружу. В результате неустойчивое равновесие громоздящегося на табурете тела нарушилось, и многопудовая туша обрушилась на кухонный столик.

За столиком меж тем ютились две пьяненькие старушки. Упершись локотками в грязную столешницу, они тихонько ворковали о чем-то им одним ведомом. Сморщенное унылое личико более худенькой бабки я смутно помнила по каким-то театральным постановкам ТЮЗа, на которые меня водили в детстве. Другая старуха, та, что потолще, опубликовала в начале девяностых в одном «желто-розовом» журнале гнусные мемуары о собственных сексуальных похождениях, имевших место в тридцатые и в сороковые годы. Старой даме почему-то очень хотелось, чтобы все вокруг считали ее алчной и распущенной б…ю.

Столик, разумеется, не выдержал, обрушившегося на него удара и рассыпался, увлекая беспомощных старух за собой. В стороны с треском полетели обломки хлипких ножек. Издавая нечленораздельное мычание, старушки опали и накрыли своими жалкими тельцами ничтожную часть тучного кулака-собственника. Тот даже не проснулся.

Наконец Великий повернулся и, уставившись сквозь меня на что-то лишь ему ведомое жутким остекленелым взором, возопил фальцетом:

– Мы желаем секса! Начнем с ора-ального, пожалс-с-та! – Мятые брюки безвольно пали на мокрый пол и обнажили нечистое белье.

Именно в этот момент на кухне появился встреченный мной на входе хамский мужичок. Стало ясно, почему он замешкался. С ним вместе, крича и толкаясь, ввалилась жутковатого вида размалеванная девица в розовых лосинах и бархатных сапогах на шпильках. Брезгливо задирая ноги на мокром полу, она отталкивала от себя мужичонку и визжала в трубку мобильного телефона:

– Сколько можно меня к этим алкашам-импотентам вызывать?! В который раз уже! Предупреждала же: я этот адрес наизусть знаю! Чего прикажешь с ними делать?! Я – бл…ь, а не уборщица, чтоб говно за инвалидами подтирать. Слышишь меня! Я не сантехник ни хрена, и не санитарка, блин, чтобы обоссаные трусы нюхать! Забирайте меня отсюда к е…й матери! И с бабками тоже сами разбирайтесь!

При этом я не поняла, имела она в виду под «бабками» деньги или все же тех двух пьяных старух, так и не дождавшихся оргии. Последние бабки с сопением копошились в обломках возле моих ног.

– А ты, бл…ь, из какого агентства? – Девица обратила внимание и на меня.

При этом слово «бл…ь» она употребила не в оскорбительном, а в сугубо профессиональном смысле. Предполагалось, что я – ее коллега по цеху.

– Из страхового. Из страхового я агентства! – Шутка оказалась неуместной и даже опасной.

– А! – хохотнула девица. – Я так и думала. Вот вы, страховщики как раз тут и отсосете со своими страховками. По полной программе!

Она обвела руками разгромленное и затопленное пространство.

Мои неосторожные слова привели в исступление мужичонку, очевидно, приходившемуся Великому соседом снизу:

– Ага! Страховщики хреновы! Вот вы мне за все и ответите!

Сосед снизу бросился ко мне и ухватился за ворот моей куртки.

– Вы за все заплатите!

Из последних сил я отшвырнула истерика на груду актерских тел. Шарахнувшись от описавшегося Великого, я выскочила на лестницу, пулей слетела вниз, выбежала на улицу и, уже спокойно и уверенно пошла прочь из этого дома.

Дома я сгребла в кучу все диски и кассеты с некогда почитаемым мной героем и вышвырнула в мусоропровод. Наконец-то, я смогла ощутить себя частью московской богемы! Я вошла в бальзаковский возраст женщиной, у которой раньше всего-навсего не было ни одного достойного мужчины, а теперь не осталось даже идеала.

Моя краткая телевизионная эпопея, так и не замеченная мамой, произвела на Машку сильнейшее впечатление. Почему-то мне даже не приходило в голову, что дочь, может быть, впервые услышала мои откровения по поводу собственного отца и узнала, что у мамы с бабушкой тоже не все просто. Слава богу, у Машки – чрезвычайно здоровая психика и прекрасные нервы. При полной поддержке подруг она очень возгордилась мамой «из телевизора». По ее словам, именно тогда она решила стать психологом.

Окончив школу, Маша поступила на психологический факультет университета. Ни с кем из родных она советоваться не стала. Я сама позвонила маме, чтобы выразить тревогу по поводу странной и «ненадежной» будущей специальности ее внучки. Я помнила, как давили на меня при выборе профессии, и просто хотела выслушать мамино мнение. Но мама, к моему удивлению, заявила, что я должна больше доверять своему ребенку и только помогать исполнению принятых Машей решений.

– Как соотнести эти слова с тем, как ты сама обращалась со мной? – возмутилась я.

– Маша – совсем другое! – резко ответила мама. – Она умная и самостоятельная. Учись у нее!

«Интересно! – подумала я про себя. – Какова бы реакция моей мамы на бредовые обвинения какой-нибудь училки, высказанные в Машкин адрес?» Я вспомнила ту ужасную сцену, когда мама заставила меня непонятно за что извиняться перед Александрой Михайловной. Думаю, что ничего подобного не могло произойти с Машкой. Никогда. Про нее мама как минимум не стала бы ничего слушать!

Я не любила откровенничать с дочерью о своей жизни. И это при том, что мне больше не с кем было поделиться воспоминаниями и мыслями. Только один раз, через много лет после той телепередачи, я подробно рассказала ей про то, как рассталась с Олегом, – но ни понимания, ни сочувствия я не почувствовала. Обычно веселая и доброжелательная Машка помрачнела, даже отвела в глаза. Я испугалась:

– Тебе что, было противно меня слушать? – спросила я терпеливую дочку.

Она в ответ пожала плечами.

– Было, конечно… И что теперь?

– Было?

Честно говоря, я все же ожидала совсем другого.

– А что ты хочешь? – вздохнула дочь. – Ты же мне не посторонний человек! И бабушка тоже не посторонний человек, и дедушка, не вполне человек, конечно, но «Борюсь» мне тоже не посторонний… Какого черта они так жили, и какого черта ты так жила?

– Ну… – я пугливо замялась. – Я же тебе рассказывала. Конечно, мы тоже виноваты, но жизнь была такая…

– Мама! – одернула меня Машка.

– Что «мама»?

– А то, мама, что пи… что морочить мне голову не надо! Сами такую жизнь себе устроили, вот что. Если бы не умерла советская власть, стала бы ты точно такой же, как бабушка Инна, если не хуже. Ты же даже ни разу не влюбилась за всю свою жизнь по-настоящему.

– Ты хочешь испортить сегодняшний вечер? – спросила я дочь.

– Нет! Мне за тебя обидно!

– Это всё, что ты хочешь мне сказать?

– Нет, не всё.

– Что еще?

– Еще то, что я абсолютно согласна с твоим бывшим… в общем, с твоим Олегом. Терпеть не могу Достоевского!