Текст книги "Клетка"

«Какой же суетливый и назойливый этот юный кавказец, – подумал КГ. – Жужжит, жужжит, никакого сладу с ним нет».

– Тебе нужен адвокат, – продолжал Хамзат. – Я дам тебе женщину. Дядя дает тебе эту женщину. Аделаида, мне кажется, по кличке то ли «Соловейчик», то ли «Калакольчик», то ли «Жаварончик». Не произнести мне ее имени, вот тебе бумажка от дяди, здесь все записано. Читай… Слышал о такой? Специалист по мокрым делам. Ну, я имею в виду – как адвокат.

– Жаворонок, наверное. Знаешь, Хамзат, я очень благодарен тебе и твоему дяде Шамилю, что вы решили взять мое дело в свои руки, – ответил Борис, хотя ему и не понравилось, что ему с такой настойчивостью навязывают незнакомого человека, да еще и специалиста по мокрым делам. Явно не понравилась перспектива, что это будет защищать женщина: «Женщина, да еще и специалист по убойным делам, ха-ха, не делайте мне смешно!». Но озвучил он совсем другое:

– Никогда не думал, что по таким делам, которые разбирает суд, который вовсе и не суд, можно подключать адвоката. Разве он может чем-то помочь? Из пушки по воробьям.

– Что тебе здесь непонятно? Это же само собой разумеется. Но прежде чем вы встретитесь, расскажи мне все подробности дела. Если не доверяешь мне, поедем к дяде Шамилю. Но это все только усложняет. Куда-то ехать, договариваться о времени встречи. Я и так все подробности донесу до него, или ты мне не доверяешь?

– Да нет, почему? Расскажу тебе. Только учти, что работать по делу мне придется не с тобой и не с дядей, а с адвокатом.

Весь этот разговор вызвал у Бориса внутренний протест. И сам факт, что приехал Хамзат, неплохой в общем парень, чистоплотный, симпатичный, спортивный, чтобы выведать о его проблемах. Подозрительно, зачем ему знать о проблемах КГ? И то, что он приехал вместо дяди Шамиля. Да и сам Шамиль Басмаев, с какого он боку припеку будет? Когда-то помогал папе. Но сколько отец потерял на переезде в Котлас, на ликвидации цеха? Ведь цех он передал именно дяде Шамилю. Ну, не самому дяде, а его людям. Но Шамиль очень даже неплохо заработал на этом. Не сам ли он и утроил эти неприятности на Литейном, 4, где у отца до этого все было схвачено?

«По камням струится Терек, плещет мутный вал; злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал; но отец твой старый воин, закален в бою: спи, малютка, будь спокоен, баюшки-баю».

Прошло время, как это теперь определить? Не кинул – и на том спасибо. Правда, почему-то преждевременный уход отца из жизни, там, в Котласе, казался Борису весьма подозрительным. И вот сейчас вновь явились благодетели. И эта сомнительная баба-адвокат, «жаворонок» хренов. И утверждение – якобы дяди Шамиля, – что этот процесс вроде бы большой позор. А как тут протестовать? Может, все это судилище, весь этот досудебный и судебный эксцесс как раз и появился с подачи этих двоих обаятельнейших кавказцев? Он хочет, чтобы я рассказал? Расскажу. Пожалуйста. Абсолютно откровенно. Это и будет мой протест. Потому что мне, в отличие от вас, крутых горцев, нечего скрывать.

И он рассказал. Все без утайки. Имя Марины Толоконниковой он упомянул только раз, и то вскользь. О Нюре Ишкининой вообще ничего не сказал, ведь обе они никакого отношения к процессу не имели. Об Эсмеральде Вагиновне говорил только по существу, потому что их временное сближение, о котором он умолчал, никак не повлияло, да и не могло повлиять на процессуальные отношения дознавателя с подозреваемым.

Вот вам тончайшая месть. Вы мне – подлость и подставу, а я вам – психологические нюансы и распахнутую душу. Ни того, ни другого вы – ни юный Хамзат, ни его дядя, – не способны даже понять, тем более – оценить.

Борис был в восторге от самого себя.

– Ну, Хамзат, дай же мне, наконец, координаты этой подержанной богини юстиции. Во что обойдутся мне ее услуги?

– Пока это ничего тебе стоить не будет.

«Сколько же доброты у вас у всех – и у тебя, Хамзат, и у твоего дяди, будущего кумира мужской половины блистательного Кавказа, а пока – нашего с тобой кумира, и у этой неюной, но опытной и добродетельной служительницы богини Фемиды с повязкой на глазах, и у тех добродетельных мужчин, которые уже единожды пытались устроить судилище надо мной в зале заседания дома на Манежном. Мне предстоит еще сорвать черную повязку – но не с глаз Фемиды, а с ваших, именно ваших глаз. О, как же вы все будете изумлены, увидев меня настоящего, теснящего вас в тень колонн могучей поступью своего коня и утверждающего в мире принципы добра и справедливости. Я убежден, что вы, именно вы, – часть этой преступной системы, перемалывающей зубьями своих шестеренок невинных людей, случайно попавших в ее жестокие и неумолимые объятия», – так думал Борис, думал, но ничего не сказал, прощаясь с Хамзатом как и при встрече – словно с лучшим другом, дважды коснувшись щекой его щеки, справа и слева.

«Как мне построить отношения с этой мадам? Встретиться или просто позвонить? Позвоню и договорюсь о встрече. Не стоит слишком приближать ее к себе. Не звать же домой, тем более – в кафе. Не слишком ли жирно будет для известной защитницы обвиняемых по мокрым делам? Пусть завтра придет в мой кабинет, я выпишу ей пропуск».

«Зачем они это все организовали? – размышлял Борис. – Наверное, шустрому Хамзату пришла идея. Примерно так он рассуждал, я думаю.

Вот есть знакомый. У него прекрасная квартира в Ленинграде. У его матери и сестры тоже есть квартира. Правда, не в кирпичном доме и не в Ленинграде, а в Котласе и в панельном доме типа «корабль». Зато этаж хорош – не первый, не последний, – второй. Весь клиент – как на ладони, защитить его некому. У отца его были связи в Большом доме – и то справились. А у этого – никого.

Хамзат знает эти чешские дома, не прочь был бы получить такую прекрасную двушку, и район неплохой.

Квартира в Котласе – довесок, можно продать и дяде выручку откатить в благодарность за содействие. Плевое дело – надо только убрать Бориса, убрать технично – чужими руками, а уж его родственников – он их и так фактически бросил – задвинем куда-нибудь. Дядя умный, что-нибудь придумает.

По линии милиции или КГБ не зацепить нам Кулагина, а вот СИСТЕМА – совсем другое дело, ей вообще не нужны основания. Даже зацепок не надо. Дядя согласился, сходил кой к кому, вот колеса и закрутились. Со скрипом, правда, но закрутились.

Кто их может остановить?

Кто, кто? Я сам их и остановлю. Выведу на чистую воду. Найду потайной крючок и выдерну».

Было утро, когда Борис вернулся в свой кабинет. Одиннадцать, нет, одиннадцать с небольшим. Ладно, позвоню.

– Алауда Арвентисовна? Я понял, это вы. А меня зовут Борис Илларионович. Фамилия – Кулагин. Ваш телефон мне дал некто Хамзат. Не знаете такого? А Шамиля Салмановича знаете? Знаете, очень хорошо. Вы можете прийти побеседовать ко мне в кабинет? Какой вопрос? Да нет, я никого не убивал. Что вы, я инженер-проектировщик, работник, так сказать, умственного труда. Да, против меня дело. Как говорят в UK: «СИСТЕМА против Кулагина». А с вами вместе мы, стало быть: «Кулагин против СИСТЕМЫ». Согласен, следует объяснить. Но это непросто. Да и не телефонный это разговор.

Гонорар? Давайте вначале о деле, а уж потом о гонораре. Шамиль Салманович почему-то считает, что вы согласитесь поработать со мной за так. Он сказал – «Жаворонок» согласится. Это о вас. Ах, «Соловейчик»? «Жаворонок» тоже подходит? Очень хорошо. Не знаю, какие у него были соображения. Может, вы ему должны? Не должны? Странно. Наверное, он решил, что, если меня упекут, он сам с вами рассчитается. А если мы отобьемся, если я буду с вашей помощью, так сказать, реабилитирован не посмертно, то ему не составит труда получить от меня требуемую сумму для вашего гонорара.

Да не берите вы в голову! Думаю, это такая кавказская шутка. Я и не думал прокатиться, так сказать, на кондачка. Конечно, я с вами рассчитаюсь. Всякий труд должен оплачиваться. Договоримся как-нибудь. Вначале о деле.

Может, вы и не возьметесь. Это просто суд. Нет, это не федеральный, не местный, не мировой, не военный суд, это какой-то другой. Это какая-то СИСТЕМА, о которой нигде не пишут. Мы не знаем, кто они, чем занимаются и для чего. Шамиль Салманович считает, что это плохо. А мне так кажется, что это нонсенс, какая-то ерунда. Дерибас, одним словом. Знаете, почему в Одессе так говорят? Ошибочно говорят. Путают памятник Дерибасу с памятником Дюку. Говорят «Дерибас», а путают с Дюком. В чем суть? «Улыбаюсь Дюку со второго люка». Одесская шутка. Со второго водопроводного люка слева от Дюка свиток и складки одежды напоминают гениталии. Мужские, естественно.

Так вы придете переговорить? Продиктуйте паспортные данные. Ваши, конечно, пропуск надо выписать, что тут непонятного? Вот вам мой адрес, телефон, запишите. Борис Илларионович, я уже говорил. Кулагин я. Не Кулаков – ну что за напасть такая! Кулагин, записали? И не сантехник. Достали они меня этим сантехником.

Сегодня после обеда. В 15, например. Вам рано. Когда? В 16, ну хорошо. Возьмите ваш ДУЛ. Да не «дуло», а ДУЛ – документ, удостоверяющий личность. Паспорт возьмите. Все, жду.

«Голос хриплый, реакция замедленная. Пьющая, что ли? Еще одна мадам. Мадам Гаулейтер. Мадам дознавательница. Теперь мадам Соловейчик. Может, и Жаворонок. Жаворонок-то позвонче будет. Наверное, и помоложе. Алауда Арвентисовна – наверное, «жаворонок» по-латыни. Дома посмотрю в словаре. У меня хороший этимологический словарь».

Пришла с опозданием на полчаса. «Жаворонок – ранняя птица», – с грустью подумал Борис. Пожилая, полная, лицо в красных прожилках, голос хриплый – в жизни еще более хриплый, чем по телефону. Тут же без спросу начала курить. Пьющая, однозначно пьющая.

– Вы еще работаете, Алауда Арвентисовна? Нет, и давно. Хорошо, расскажу вам о своих проблемах.

«Зачем я пригласил эту алкоголичку? Да, дядюшка Шамиль теряет форму. Эта барышня наверняка с его подачи. Неудачный выбор. Плохо они с Хамзатом подготовились к разводке. Ну-с, послушаем, что она скажет, вякни что-нибудь, мадам Жаворончик».

«Жаворонок» внимательно выслушала КГ, покурила, – «Так что вы обо всем этом думаете, Алауда Арвентисовна?» – потом неожиданно заговорила, с апломбом и очень возбужденно.

– Какая чушь, какая ерунда! Понимаю, насколько вам тяжело, – и она показала глазами на пластырь над виском. – Отметили вас, как ставят клеймо на скотину, – какая беспардонность. Вам, Борис Илларионович, не о чем беспокоиться, пока вы со мной. Что бы они вам ни предъявили, все рассыплется в суде. На след у ющ и й доп рос м ы пой дем вме с те. Вы буде те о т вечат ь н а в оп росы следователя… дознавателя? – ну, пускай дознавателя, – только по согласованию со мной. Это же полная чушь. Напишу десять ходатайств. От вашего имени. Вы их подпишете. Они обязаны будут ответить. Принять или отказать. Они не смогут проигнорировать. Не посмеют. И, когда они ответят на все мои ходатайства, они будут вынуждены закрыть дело. Я напишу завтра. Вы посмотрите. Если вас устроит, мы стартуем. Вы не пожалеете, что связались со мной. Меня не случайно зовут «Жаворонком». Мы еще споем с вами победную утреннюю песню. Когда встретимся? Завтра я у вас. С ходатайством. На десять пунктов. Вы начинаете в девять? Это рано. Буду у вас в одиннадцать. До встречи. Ни о чем не беспокойтесь. Где «Жаворонок», там победа.

Все это Алауда Арвентисовна выстрелила со скоростью пулемета – к сожалению, старого образца и изрядно проржавевшего. Видимо, это далось ей нелегко. Она с трудом встала и, покачиваясь, медленно покинула кабинет.

«Ну и кадр, – с грустью подумал Борис. – К сожалению, я совершенно не знаю работу адвоката, потому что никогда не имел дела с судами. Может, она и права, может, она сумеет положить конец этому безобразию. Пьющая. Видимо, сильно пьющая. Это мне совсем не нравится. Ну что же, посмотрим, что она принесет. Почитаю, а потом уже решу, пойду ли я с ней в контору на Манежном».

Утром следующего дня «мадам Жаворонок» не появилась ни в 11, ни в 12 часов. Не дождавшись ее прихода, Борис вышел в приемную и сам позвонил – ближе к 13 часам.

– Да, это я, – ответила она нетвердым голосом. – Конечно, я пойду с вами к следователю. Мы же договорились. Вы мне даже гонорар обещали. Ходатайство? Какое ходатайство? А, конечно. Помню, помню. Какие проблемы? Да будет вам ходатайство, не мечите вы икру. Только вначале аванс. Классику читать надо. Утром аванс, днем – ходатайство. Днем аванс, вечером – ходатайство. Продолжать? А, вы поняли. Я свои обязательства всегда исполняю. Раз договорились, так оно и будет. Вечером аванс, утром ходатайство. Вы когда пойдете в контору? В воскресенье? В субботу – аванс…

«Вдрызг пьяная. Бесполезно слушать этот бред», – подумал Борис и повесил трубку. Минут через десять в приемной раздался звонок, секретарь вызвала КГ.

– Товарищ Кулаков! Вы обещали сегодня в одиннадцать аванс.

– Куда вы звоните? Нет, это не Научно-Производственное объединение. И не товарищ Кулаков. Это 6-е отделение милиции Дзержинского района, майор Колчаков… диктуйте ваш адрес. Мы пришлем машину. Я понял, вас надо доставить в медвытрезвитель. Не беспокойтесь, машина прибудет через 15 минут.

Борис повесил трубку. Секретарь с удивлением и интересом посмотрела на него и подмигнула зеленым глазом. Борис подумал, что это хороший знак.

«Может, и неплохо все получилось. Что бы я сказал Хамзату и дяде Шамилю? А тут все в порядке, никаких проблем. Пьющая. Мусульмане не любят пьющих. Ни в чем не разбирается. Ходатайства не подготовила. Как с ней можно пойти в контору? Позору не оберешься. Я так им и скажу. Позвоню и скажу. Извините, мол, ребята, ваши рекомендации никуда не годятся. А вот о том, чтобы уехать куда-нибудь, как рекомендовал Хамзатов дядя, об этом надо мне хорошенько подумать. Может быть, идея и неплохая».

6

После звонка мадам Соловейчик Борис отправился пообедать. Общественная столовая в НПО была ужасной. Пластиковые подносы, алюминиевые ложки, вилки, посредственная неаппетитная пища. Но цены были низкие. Это примиряло. И отравлений в столовой тоже никогда не было. Невкусно? Зато здесь рядом. Никуда бежать не нужно, и минимум затрат времени.

Может, и вправду надо навестить маму? Прошло почти 3 года с момента их последней встречи. И сестра Фрида совсем уже взрослая. В этом году институт заканчивает. Он обещал матери приезжать в Котлас каждый его день рождения. И вот уже дважды своего обещания не выполнил. Может, взять и поехать прямо сейчас, не дожидаясь следующего дня рождения?

Правда, если быть честным перед самим собой, ехать сейчас нет никакой причины. Деньги, что он посылает, до нее доходят. И он, Борис, регулярно говорит с ней по телефону. И не только с ней. Фрида уверяет, что маме значительно лучше. Правда, катаракта на одном глазу все-таки развивается. Но это надо дождаться правильного момента и сделать операцию. Операция эта хорошо освоена в Советском Союзе. Борис привезет маму в Ленинград. Здесь в глазном институте это сделают хорошо. А двигаться она стала лучше. Давление нормализовалось. Голова у мамы теперь почти не кружится. Сама справляется с делами по дому. Сама теперь ходит в магазин. Если бы она так себя чувствовала год назад, наверное, не пошла бы на пенсию. Все у нее там в порядке. Фридочка получит диплом и пойдет работать. Тогда и с деньгами станет полегче. Так что особой причины ехать прямо сейчас, скорее всего, нет.

От судопроизводства он не уклоняется. И не собирается уклоняться. Просто надо же когда-то навестить мать. Да и сестру тоже. Они обе любят его и гордятся им. Мама считает, что начальник сектора – очень большая должность, да еще отдельный кабинет. У ее сына очень большая должность, он чуть ли не директор в своем НПО!

Так или иначе, КГ решил ехать. Размышляя об этом, он пришел к выводу, что в его характере в последнее время появилась новая неприятная черта. Он обнаружил склонность потакать практически всем своим желаниям. Неудержимое, непреодолимое стремление во всем потакать своим порывам, пусть и самым низменным. Захотелось унизить и оскорбить Евдокию Прокопьевну – унизил и оскорбил. Потянуло к Мариуле Толоконниковой – тут же залез ей под юбку, будто нет сложившихся норм поведения интеллигентного мужчины при встрече с малознакомой женщиной. А потом Эсмеральда Вагиновна. А его необъяснимый, столь внезапно проснувшийся интерес к своей соученице Нюрке Ишкининой, – да кто она такая, черт побери! – к ее нестандартному любовному то ли крику, то ли стону, и желание самому поучаствовать в подобной нехитрой и достаточно непристойной публичной мистерии…

Надо бы извлечь хоть что-то полезное из этого недостатка. Навестить маму – благое дело на фоне его разнузданной и, возможно, разрушительной активности последних двух недель.

Мысли разбегались. Надо бы сосредоточиться. Иначе как он примет решение?

Подошел к окну и в тысячный раз принялся рассматривать до боли знакомые грязновато-желтые стены домов Госпитального переулка. Расписание поездов он знал. Поезд уходит вечером, и билеты всегда можно купить перед его отходом. Так что нет смысла посылать сейчас секретаря на вокзал, чтобы купить билет заранее. Вещи уложить не проблема: две рубашки на смену, один галстук, смена белья и носков, запасные ботинки на случай дождливой погоды. Пять минут на сборы. Не хотелось возиться с ужином. Позвонил Евдокии Прокопьевне, попросил сделать ужин. Она ведь сама предлагала готовить ему завтраки, почему бы сегодня не приготовить ужин? Он будет дома примерно часа через полтора.

Вызвал Реликтова. Рассказал, что надо делать в его отсутствие, а чего делать не надо. На что следует обратить особое внимание. И какая часть аппаратуры должна работать безупречно, а какие функции их систем не так уж и важны. Реликтов слушал вполуха. Весь вид его говорил, что он и сам знает, что надо делать, а выслушивает КГ только потому, что есть установленный порядок и его не следует нарушать. Но Борис почему-то совсем не разозлился. Он разобрал и сложил свои бумаги, а потом направился к Полупанову. Попросил двухдневный отпуск, объяснил, что хочет навестить мать и сестру. Евгений Тимофеевич, как всегда, был очень любезен, отлучку разрешил, спросил только: «Не больна ли ваша матушка?». Борис не склонен был к досужим разговорам и удостоил начальника сухим «нет» без всяких пояснений.

Почему он так поторопился с отъездом? Может, это ошибка и следовало бы остаться? Раньше он не отличался сентиментальностью. Жизнь идет вперед, и он в принципе может измениться, почему нет? Сентиментальность – абсолютно ненужное, бесполезное и даже вредное качество. Во-первых, он может напугать свою милую мать-старушку. А если заранее позвонить по телефону о своем приезде, это напугает ее еще больше. «Что-то случилось, скажи мне правду, что у тебя произошло?». Ее испуга и всяческих расспросов – вот уж чего он совсем никак не хотел бы. Но, однако, это может именно так и случиться противу его воли. Потому что по какой-то причине теперь очень многое в его жизни происходило как раз именно противу его воли.

Во-вторых, – а что если из-за этой его неизвестно откуда взявшейся сентиментальности он упустит что-то особенно важное? В любой день и час может случиться именно то, что позволит ему решительно вмешаться в ход событий и каким-то своим поступком, если он будет сделан своевременно, – «вчера рано, а завтра будет поздно», как говорил великий вождь, – существенно изменить этот ход, а то и вообще триумфально закрыть наконец это дело, раз и навсегда, дело, которое выеденного яйца не стоит, если хорошенько подумать, но которое, тем не менее, уже успело изрядно потрепать ему нервы. Кто знает, что может случиться в дальнейшем.

Есть еще и третье. Судя по последним телефонным разговорам, мама не так уж и скучает без него. Раньше она повторяла непрерывно: «приезжай» да «приезжай», а теперь этого он давно не слышал.

Каков сухой остаток? Получается, что ему совсем и не нужно ехать к матери. Нет никаких причин для этого. Ни причин, ни других побудительных мотивов – ни сердечного, ни прагматического толка.

Почему тогда он решил ехать? Теперь ему абсолютно ясно – совсем не ради матери. Ах, да, он вспомнил, – мысль о поездке внушил ему этот скользкий хитрован, кавказский мальчишка Хамзат. Тот предложил ему отвлечься, сменить обстановку, немного удалиться от процесса, удалиться от зоны досягаемости должностных лиц этого до сих пор совершенно непонятного процесса. Пусть он и хитрован и, конечно же, преследует свои корыстные интересы, но, может быть, он и прав. К тому же это хороший ход. Вроде бы он следует совету Хамзата и его опасного, очень жестокого дяди, усыпляет таким образом их бдительность, а с другой стороны – полностью себя обезопасил от их хитрых ходов, потому что резко отказался от услуг их никчемного адвоката, – с помощью которого они рассчитывали полностью контролировать весь процесс и в нужный момент завалить его – этой на лету рассыпающейся птички, как они ее кличут – «жаворонок», «соловейчик», «колокольчик»? – фу ты, сгинь, нечистая сила.

Едет ради какой-то своей неясной надежды, надеется, что поездка окрылит его и поднимет. Как можно быть таким глупцом? Приедет и тогда окончательно поймет, что эта поездка ему совсем не нужна. И вместо того чтобы воспарить, окончательно падет духом.

И вдруг он очнулся. Все эти сомнения – не его мысли. Подобные мысли и сомнения исподволь и настойчиво внедрялись ему теми ужасными людьми, которые так неожиданно и властно появились в его жизни, – охранники, инспектор, старушки из соседнего дома, лейтенант Редько, который то зажигал, то гасил свет в своей комнате, эта чертова Эсмеральда, распущенная девка Нюра, старый ржавый «колокольчик» и многие другие в этом мистическом доме на Манежном, непонятным образом простирающемся аж до Обводного канала, а может, и дальше. Он очнулся. Брысь, крысы и мыши! Он хочет видеть мать, и он едет к своей матери. Это его жизнь, и он будет сам ей распоряжаться.

Тонкий, чувствительный и доброжелательный Полупанов все это время делал вид, что изучает документацию, а теперь он заметил, что Борис вышел из оцепенения. Евгений Тимофеевич поднял голову, встал, очень тепло попрощался со своим подчиненным и пожелал доброго пути.

– Ждем вас обратно. В добром здравии и в хорошем настроении, – добавил он напоследок.

КГ зашел в свой кабинет забрать портфель. Тут же нарисовался Якобсон. Он, как всегда, хотел быть в курсе событий отдела и не прочь был бы использовать любую ситуацию, чтобы продемонстрировать и подчеркнуть свое превосходство над Борисом. Но тому было явно не до психологических этюдов, и он постарался без лишних слов отделаться от постоянно интригующего Ивара Борисовича.

«Не поеду на метро, – решил КГ и вызвал такси. – Могу себе позволить».

Он был уже в вестибюле, когда наверху лестницы заметил Рецептова с бумагами. Тот суетливо размахивал документами и сломя голову мчался вниз по лестничному маршу. Ему нужно было непременно о чем-то спросить, уточнить, что-то было ему не до конца ясно – догнать, скорее догнать исчезающего КГ, пока тот еще не уехал. Почему-то его появление страшно разозлило Бориса – эти двое вечно стоят у него на пути! – он выхватил бумаги у Рецептова, молча порвал их и бросил по ветру.

Скорей, скорей, подальше отсюда, из этого гнилого Ленинграда, острога, где заживо гниет несколько миллионов живых людей. Огромная клетка для человеков. «Водитель, на Гражданку!» Рецептов растерянно стоял на ступенях у выхода, пытаясь понять, что он сделал не так, в чем его ошибка и вина.

«Вот тебе, – злорадно думал Борис. – Кто ты и кто я? Я могу сделать это, порвать все твои документы и выбросить их, развеять по ветру без всяких объяснений с моей стороны. Все, все видят это. Вон сколько людей сейчас выходит из конторы. И моя репутация при этом нисколько не пострадает. Наоборот. Люди скажут: «Растет молодежь. Когда пришел к нам? Совсем недавно. А вон каков он теперь. Он теперь по-настоящему властный и сановитый. Молодец, так и надо. Наших людей следует держать вот так, в кулаке».

Как же он ненавидит этого Рецептова! Причем не только Рецептова, но и Реликтова тоже. Борису казалось, что он ненавидел их всегда. Наверное, даже тогда, когда они еще и не родились. Просто он не сразу осознал это. Осознал только тогда, когда увидел их в комнате Марины Толоконниковой. Вернее, не увидел, а понял, что это именно они. С каким бы удовольствием он отхлестал бы их по серым, ноздреватым, немощным щекам. Ненависть к Реликтову и Рецептову. Это, пожалуй, единственное, чему он никак не сможет дать выход. Бездарные, ни к чему не пригодные. Они ни в чем не могут себя показать. Тем не менее они будут расти, расти, выслуга лет, стаж, медленнее, чем другие, но практически безостановочно. Нет сил остановить эти молчалинские ничтожества. Какие бы препятствия и проблемы ни возникали на их служебном пути, они все преодолеют. Они действительно станут директорами и членами бюро различных обкомов. Потому что любые препятствия будут меньше калибром и размером в сравнении с калибром и размером главных качеств этих людей, качеств, делающих их практически несокрушимыми, – глупость и лень Реликтова, суетливость и подхалимская скромность Рецептова. Надо бы найти предлог для их увольнения. Это нетрудно – всего-то шепнуть несколько слов Полупанову, и дело в шляпе. Но он этого никогда не сделает, это не в его кулагинском стиле, он всегда избегал подобных методов. Пусть другие так живут, так строят свои отношения с окружающими, он на это никогда не пойдет. Мог бы… Мог бы поступить именно так, если бы этих двоих поддерживал, к примеру, так же ненавистный ему Якобсон, сделал бы, так сказать, в пику ему. Но, как ни странно, именно в этом вопросе – в вопросе отношения к Реликтову и Рецептову – замначальника отдела Якобсон и КГ, восходящая звезда телеметрии, были абсолютно солидарны. Какая незадача…

В полной решимости сегодня же уехать к матушке КГ зашел в колясочную к мадам Гаулейтер. Она суетилась, лопотала:

– Я приготовила для вас ужин. Уже отнесла, он у вас на кухне. Стоит, горячий еще. Идите скорее, пока все тепленькое. И не забудьте заглянуть в почтовый ящичек. Вам письмо, важное письмо. Обязательно посмотрите, не забудьте, именно сейчас…

– Откуда вы знаете, что письмо, – прервал ее Борис, – откуда вы знаете, что важное?

– Ну как же, Борис Илларионович, почтальон приходил. Я видела. Он опустил письмо именно в ваш ящик. Вам непременно нужно посмотреть его, непременно.

– Я вас не понимаю, Евдокия Прокопьевна. Вы сидите здесь, а почтовый ящик там. Почтальон доходит до ящиков, опускает письмо, но до вас он не доходит. И вы его не видите.

– Что вы хотите сказать, Борис Илларионович? Вы ко мне в последнее время несправедливы. Вы хотите сказать, что я подглядываю за вами? Я – честная, порядочная женщина, за кого вы меня принимаете? – и Евдокия Прокопьевна смахнула набежавшую слезу и поджала губы.

– Все, ни слова больше. Если вы будете продолжать в том же духе, мне придется вникнуть в эту тему еще глубже, и, боюсь, это может всех нас привести к каким-то неприятным выводам и, не дай бог, даже, возможно, к неблагоприятным и совершенно неожиданным последствиям. Но я приличный человек и не желаю вам зла. Поэтому ни слова больше. Язык мой – враг мой. В данном случае – ваш. Я просто пойду и заберу это письмо. И все.

Борису очень хотелось узнать, вернулась ли с работы Марина Толоконникова. Но он решил не спрашивать об этом. Достал из ящика письмо, взглянул на обратный адрес и удивленно хмыкнул – от матери. Письмо дошло удивительно быстро, мама выслала его позавчера. «Налаживается жизнь в Советской России, – с удовлетворением подумал он. – Системы работают все лучше и лучше. Почему, интересно, она вдруг решила написать письмо? Мы ведь часто по телефону разговариваем. Ладно, посмотрю дома». Поднялся на седьмой этаж и, проходя мимо квартиры Марины, внезапно остановился. «Конечно, если она дома, нам было бы о чем поговорить. Тем более перед моим отъездом».

Позвонил. За дверью – тишина. Позвонил еще раз. Тот же результат. Лейтенанта тоже, наверное, нет. Иначе он бы открыл. Наверное, его нет вообще. Он был там, видимо, недолго. Остановился в квартире Евдокии Прокопьевны на один-два дня. Ну ладно, зайду к ней по возвращении от матери. И тогда, если ее опять не будет, всенепременно дождусь.

Вошел в свою квартиру и, не раздеваясь, сразу распечатал письмо.

«Дорогой мой Боренька!

Решила написать тебе, потому что мне хочется так много тебе сказать. И я боюсь, что, если мы будем говорить с тобой по телефону, я разволнуюсь, все позабуду и в конце концов не сумею тебе сказать и половины из того, о чем нам обязательно надо было бы поговорить.

Я знаю, что ты много работаешь. Ты работаешь над самыми важными оборонными заказами нашей страны, и все знают о твоих замечательных успехах. А все это оттого, что ты особенно ответственно относишься к своей работе, а то, что у тебя всегда была прекрасная голова и отзывчивое сердце, что тоже важно для построения доверительных отношений со своими подчиненными, так это общеизвестно среди всех наших знакомых и родственников, – что в Ленинграде, что в нашем маленьком Котласе. Поэтому-то, я думаю, ты так быстро и растешь по службе. У тебя отдельный кабинет и много подчиненных. Не знаю точно твою должность, но, как я понимаю, по своему влиянию ты уже почти директор или вот-вот им станешь. Знал бы о твоих успехах твой папа, покойный Илларион Шалвович, он гордился бы тобой – ровно так же, как гордимся тобой сейчас мы с Фридой.

Может быть, ты помнишь, что в Ленинграде живет моя двоюродная сестра Лёля, получается, что она твоя тетя, и у нее есть дочь Вероника. Получается, что она твоя троюродная сестра. Чудесная девочка. Да что я тебе объясняю, ты же их обеих прекрасно знаешь. Она, Вероника, заканчивает пединститут. Не знаю, какая специальность. Но ее учат языкам – у нее, мне кажется, французский и испанский. Мне, конечно, хотелось бы, чтобы ты наконец женился, и хорошо бы, чтобы именно на такой девушке. Приличная семья, папа – секретарь парткома в Политехническом. Отдельная квартира, сталинский дом в самом центре, прямо у крейсера «Аврора». Ну и вообще хорошая девочка. Будет кому-то прекрасной, умной, заботливой женой. Почему не тебе, например? Мне неудобно настаивать, ты уже взрослый и, безусловно, намного умнее и образованнее своей матери. Так что ты сам, конечно, решишь, что тебе лучше. Просто учти, что твоя мама была бы рада, если бы ты немного поухаживал за Вероникой. Присмотрись, может быть, она тебе и понравится.