Текст книги "Счастье Кандида"

Кент добавлял по капельке – то различные соки, то какие-то кристаллы, то крошечные кусочки базилика, тархуна или кинзы. И водка вспыхивала фиолетовыми, розовыми, синими и лиловыми цветами, сполохами и переливами.

Гости приступили к трапезе. Кент тоже проголодался и решил перекусить вместе с гостями, в разговоре наступила пауза. Это оказалось очень кстати. Выяснилось, что графин с запивкой из ломтиков генно-модифицированных абрикосов и персиков в собственном соку на основе оксида дейтерия, упрощенно называемого почему-то «тяжелой водой», давно хотел напомнить о себе. В гостиной послышался хрустальный звон. Наподобие шарика для пинг-понга он несколько раз отскакивал от стен до тех пор, пока Кент не обратил на него внимания.

– Надо бы поспешить с апробацией напитков. Налейте себе коктейль из козельца и запейте абрикосовской водой. Здесь у меня все так быстро меняется. Водка теряет спиртовую составляющую, а запивка, наоборот, может очень быстро забродить. Если мы еще полчаса промедлим, придется все делать наоборот: пить вначале крепкую абрикосовску, а потом запивать безалкогольным морковным напитком. Это было бы настоящим позором!

Гости засмеялись и выпили за здоровье хозяина.

– Это просто потрясающе – и напитки, и все остальное, что ты приготовил, – сказал Румб. – Как тебе удалось?

– Возможно, ты не знаешь. Но с тех пор, как мне довелось стать бомжом и ощутить проблемы, связанные с нехваткой пищи, я всерьез заинтересовался Скальпи и стал его последовательным последователем.

Румб побледнел, вскочил – усы его уныло опустились вниз – и в ужасе закричал:

– Как, неужели того самого мерзкого убийцы Миклухо Скальпи, которого из-за его нетолерантного поведения в конце концов съели папуасы?

– Какой ты все-таки балбес. Все, что можно, перепутал. Миклухо Скальпи дружил с индейцами. Они его оскальпировали, конечно, но сделали это по дружбе. Чтобы он ходил с голой головой – и красиво, и не так жарко. Это же все в тропиках происходило! Скальп сохранили, и когда тот изрядно затвердел, использовали его как память о лучшем друге и одновременно в качестве чаши для вина. А нетолерантным был совсем другой человек, Джеймс Кук – впрочем, как все англичане, – вот его-то как раз и съели.

– Ну, хорошо, Миклуху не съели. Так что, это сделано по рецептам диких туземцев или Миклухо сам все изобрел?

– Да нет же, остолоп. Я последователь знаменитого средневекового повара Бартоломео Скальпи. Он написал книгу о вкусной и здоровой пище. И как сделать так, чтобы съевший его кулинарные шедевры умер не сразу, а лишь через некоторое время и чтобы никто не догадался, кто и когда его отравил.

– И ты сделал все по его рецептам?

– Конечно, я же обещал принять тебя с Линой по всем правилам.

– Может быть, ты что-то все-таки сам придумал?

– Я, конечно, обычный подражатель и эпигон. Но что-то все же я использовал из современных достижений в области нанотехнологий и генной модерн-фекализации. Но только в таком объеме, чтобы можно было надежно гарантировать отсрочку на некоторое время вашей гибели от употребления моей стряпни. В общем, уверяю вас, здесь нет ни крысиного легочного червя, ни голубиного навозного гельминта, ни другой быстродействующей гадости типа мышьяка или стрихнина. Если в этой еде и есть яды, то они проявятся лишь через несколько лет, высокое искусство!

– Ну, слава богу. Это очень разумно и вполне гуманно. Теперь я точно знаю, что мы с Линой в безопасности. Хотя бы на некоторое время.

– Это очень хорошая книга, и ее автору вполне можно доверять.

– Я интересуюсь, знаешь ли, только Плезневичем. Читаю его книги, в прежние времена читал еще книги по соблазнению: Овидий, Казанова, Лесли. А теперь мне совсем не нужно быть пикапером, потому что у меня уже есть красивая девушка, верно, Лина?

«Наконец-то она хоть что-то скажет», – подумал Кент, но Лина задумчиво вздохнула, выразительно посмотрела на Кента и опять ничего не сказала. Только потянулась вперед – якобы, чтобы достать с блюда кусочек картофеля, но так, чтобы все увидели в полной красе контур ее замечательно очерченной груди. Люси́ тоже заметила этот маневр и демонстративно отвернулась – она терпеть не могла любые проявления манерности и жеманства и никому, кроме себя, не прощала такого поведения.

Клошарка

Место для будущей «зимовки» она обнаружила два дня назад.

Двор неплохо убран и совсем не захламлен – может, потому и показался ей приветливым и даже, пожалуй, веселым. Захочет ли приютить бродяжку этот уютный дворик вместе с его симпатичными поворотами, уголками и закуточками? Каков, интересно, гений этого места? Слишком многое от него зависит. Если genius loci[7]7
  Гений места.


[Закрыть] примет странника, все наладится со временем, а нет – «пиши пропало, все к бесу пойдет», как говорил Федор Михайлович. Тут уж ситуацию не переломишь, придется другую прописку искать.

Такой широкий озелененный проезд. С двух сторон дороги – остриженные молодые липки, аккуратные сетчатые валики кизильника и газоны, обрамленные низкими оградами. Летом, возможно, на газоны цветы высаживают – красную или белую карликовую бегонию, наверное, – так было принято еще во времена знаменитой градоначальницы, прозванной в народе «Сгорякружка». Кизильник, бегония – как это все-таки очень скучно и приземленно, почему бы им не выращивать тилландсию воздушную, которой и земли-то не требуется? Летали бы тилландсии по скверику наподобие живых воздушных шариков. Эх, ее бы власть, посадила бы она зернышко волшебной фасоли, которая аж до неба вырастает… Забралась бы наверх по стволу фасоли, да и гуляла бы себе по облакам, где тепло и светло и плоды райские произрастают, а музыка играет нежная и чарующая: как раз такая, как ей в детстве мама пела.

– Ну, хватит глупых мечтаний, мы все-таки на земле живем, – одернула она сама себя и смешно сдвинула бровки. – А то еще заплачешь ни с того ни с сего, седая замарашка.

Подумала так, а сама грустно вздохнула.

Машины, вроде, не паркуются – это уже неплохо: меньше запахов, меньше лишних глаз. Если появится какая с Кирочной, тут же, не задерживаясь, едет себе на Кавалергардскую через такую длинную, предлинную арку.

Почему без всяких видимых причин ее сердце забилось тревожно, почему так хорошо стало вдруг на душе? Будто предчувствие чего-то неожиданного и радостного, и одновременно слезы на глаза наворачиваются… Двор как двор. Надобно еще отыскать закуток или подвальчик какой для ночлега. «Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать!» Осталось совсем немного – найти бы теплое местечко, – но это «немного», оно как раз и есть самое главное. Что-то говорило ей: именно здесь она сможет пережить холодную осень и такую страшную и темную петербургскую зиму. Но как? Кто этот «что-то» и зачем он нашептывает ей на ухо всякую ерунду?

Мусорные бачки на въезде и в дальнем углу в конце дома – это хорошо. Целый парк для хранения отходов – ЦПКОБЖ, Центральный парк культуры и отдыха граждан без определенного места жительства. Уличные краны – это, наверное, для мытья тротуаров, а может, и для полива растений. Как бы ванна для отверженных – людей, вырванных из обычной жизни. А за углом – закуток, можно его завесить, туалет получится. Так что пропитание и минимум гигиены на первые несколько дней ей вроде обеспечены. Кто-то уже подготовил здесь две ямки. Раньше, наверное, не сейчас – конкурентов или потенциальных соседей здесь пока не просматривается.

Кто она-то сама? Забыла уже, совсем забыла, кем раньше была. А кто теперь? Бомжиха… Не-е-е-т, не бомжиха она, очень уж это вульгарно звучит. Пожалуй, лучше – клошарка. И справедливо, и не так обидно, что ли.

Сама-то бродяжка эта совсем даже невысоконькая будет. Валенками обзавелась и ушанкой из искусственной овчины, вот немного ей роста и прибавилось. Спереди к шапке двумя металлическими усиками прикреплена большая красная звезда с серпом и молотом. Одно ухо ушанки почему-то всегда вверх торчит, так что вид у старушки получился довольно задорный и бойкий. Издали ее вполне можно и за девчонку принять, закутанную в толстые свитера, платки и длинную куртку с чужого плеча, если бы не седая прядь, выбивавшаяся из-под задранного вверх уха из кожзаменителя, да странная манера ходить, заметно наклонившись вперед, опустив бессильные руки и притом чуть вразвалочку. В общем, в одетом виде она казалась эдаким колобком – а может, и в самом деле толстушкой была?

Здесь со двора под стеной ниша. Высотой меньше метра и длиной метра полтора. Ниша коротковата, пожалуй, придется ноги поджимать, зато глубокая. И там две трубы в глубине, обернуты поролоном и толем. Теплые… Уже и отопление дали. Глупость какая – чего это они решили трубы сюда вытащить, улицу отапливать, что ли? Но ей-то как раз это очень кстати, ей это их тепло очень даже пригодится.

Одета она основательно, что и говорить – словно капуста какая: «семьдесят одежек, и все без застежек». Нашла картонную коробку длиной метр, залезла в нее и закатилась в нишу. Еще газет натащила – кто-то выбросил старые пачки. Газеты предварительно расстелила, а под коробку – пальто. У нее теперь еще одно пальто есть, огромное, мужское, ей от Люси́ осталось. Единственное, что осталось. Пальто, да еще воспоминания, довольно грустные воспоминания.

Провела уже в этой нише две ночи. Вроде, совсем не холодно было. Если бы так дальше, можно, наверное, и зиму пережить.

Газеты в пачках, пожелтевшие от времени. Остались у кого-то с советских времен. Там фото – на Мавзолеуме Хрущ, его она узнала, а остальные ей будто незнакомы совсем. Может, просто все позабывала? А может, и не знала никогда. Была бы Люся жива, она бы точно сказала, кто есть who. Ночью все эти высокопоставленные деятели партии и правительства, запечатленные на старой бумаге, вели себя тихо, не шебаршились, не ворочались. Видимо, дух их где-то в других местах теперь обретается. Один только Хрущ бритоголовый не унимался – всю ночь стучал и стучал каблуком туфли по трибуне ООН. Спать не давал – зачем ей та трибуна, зачем ООН? Как ей все-таки плохо без Люси́: нет с ней Люсеньки – она и сама будто неживая.

На второй день встала, посмотрела на свою «лежанку» – та будто деформировалась как-то. Округлилась что ли, стала чуть глубже и выше изнутри, а снаружи края как бы заплыли, защищая это странное углубление от непогоды. Может, показалось? Закуток, который она отгородила старым брезентом, сдвинулся вглубь, как бы спрятался за угол. Похоже на то, что двор принял нищенку. Какой-то волшебный двор – разве такое бывает? Не только волшебный, но и довольно приветливый. Почему только этот двор? Весь мир, видимо, именно так и устроен. Дворник, кстати, как показалось, тоже отнесся к ней совсем не враждебно. Поглядывал издали, не подходил, не расспрашивал с пристрастием, как обычно делают другие дворники. Один раз даже рукой махнул, поприветствовал, можно сказать, и довольно-таки доброжелательно, если можно так выразиться.

Решила посмотреть, что там за подвальчик три ступеньки вниз. Раз уж начало везти, надо ловить Жар-птицу за хвост. Подошел этот дворник, представился «дядей Даней», пальчиком погрозил да и говорит строго так: «Этот подвал – что надо подвал. Ты, бабулечка, на подвальчик глаз-то не коси». И опять пальчиком погрозил. Ну, она сделала вид, что подвал ее никак не интересует, проходила мимо – вот и заглянула, а теперь идет себе к арке на Кавалергардскую по своим делам, только и всего.

Но какой же красивый этот магазин сувениров за аркой – витрина, дубовые двери, бронза – снаружи почти как Елисеевский, только поменьше. И никакого подвала – вход прямо с улицы, настоящий gift-shop. Странно все-таки: здесь первый этаж, а со двора почти второй – вернее, полуторный. Если по проезду судить, никакого наклона вроде и нет.

Зашла, как бы по пути, посмотреть, что продается. Сувениры, канцелярка, игрушки. Ходит, рассматривает товар. А продавщица – расфуфыренная такая и очень уж злая, это с первого взгляда видно. Мужа, наверное, нет у нее, потому никто ее и не целует ни ночью, ни по утрам, вот и выскакивает из трусов от злости. Короче, продавщица эта ни с того ни с сего говорит нашей клошарке:

– Послушайте-ка вы, божий одуванчик. Да-да, это я к вам обращаюсь, и не надо головкой-то крутить – именно вам мои слова и предназначаются. Чего это вы сюда пришли, с какого-такого перепугу? За такими, как вы, глаз да глаз нужен: того и гляди, не прихватили бы чего ненароком. Покупайте что-нибудь или уходите уже по добру, по здорову, не то милицию позову.

А она ей спокойненько так отвечает:

– Я, между прочим, пришла игрушку ребенку в подарок присмотреть. Но вы столь грубо со мной разговариваете, что я, пожалуй, ничего и не стану покупать у вас. И мои деньги вам не достанутся. В другом месте куплю, где со мной говорить будут поласковей. Не станут смотреть, что у меня обычный дутик синтетический, может, на ваш взгляд, и не очень новый, а еще ушанка из искусственной овчины и сумка из клетчатой клеенки, какую челноки носят. А не женское пальто шерстяное, модная минингитка и кожаная сумка Версаче, к примеру. Вы хоть знаете, кто такой Версаче? И что он вырос в семье обычной портнихи Франчески Версаче? Вот так-то – ничего-то вы не знаете. Так вот, зарубите себе на вашем некрасивом и довольно-таки громоздком носу – с красными прожилками, да-да, как бы вы их не припудривали, – что в следующий раз я приду к вам в совсем другой одежде и вам будет очень даже обидно, что сегодня вы не захотели меня достойно обслужить. Вы просить будете, умолять, а я независимо так посмотрю на вас, с презрением развернусь, да и уйду. Что, впрочем, я и сейчас уже вполне могу сделать.

Вы заметили? Заметили… Ее реакция была почти такой же, как у Кента. Нормальная человеческая реакция.

Вот так достойно ответила наша клошарка этой некультурной продавщице, развернулась, забросила ручки сумки на плечо и ушла – причем с самым независимым видом. Конечно, с независимым. Ведь у нее в сумке есть все, что нужно для жизни: болоньевый плащ, кусок пластиковой пленки от дождя, шлепки, шерстяная шапочка, еда в пакетике, ложка, нож, газовый баллончик для защиты от всякой уличной нечисти, пластиковый стаканчик, будильник, красивая безделушка, мужская рубашка-шотландка, запасной свитер, несколько пар носков, женское белье (остатки былой роскоши) не худшего качества, даже пудреница и румяна.

Это все утром было. Потом она переделала все самые неотложные дела: подзаработала у хачиков, поела в пышечной, сходила в десятиэтажку, баню имени Клары-с-Цепки, что на Мыльнинской улице, помылась там, постиралась… А вечером вернулась к своему закуточку… Короче, подходит она к облюбованному ею временному пристанищу, а тут: «Батюшки светы!» Неожиданно все как-то слишком уж кардинально изменилось.

Со стороны Кавалергардской под магазином появился еще один этаж. С окнами – значит, на этом этаже уже живет кто-то. И со двора, под черным выходом – тоже. Выход во двор оказался выше черной лестницы метра на два с половиной, может, и больше. В общем, покинуть магазин никто не может. Там, правда, со стороны Кавалергардской вертушки подогнали: говорят, из какого-то «НОСа» – что это за «НОС» такой, никак этого не понять. И особо важных персон вертолетами эвакуировали прямо с парадного входа. Но, конечно, таких совсем немного было. Поднялся крик. А потом посетители магазина приняли решение прыгать во двор со второго, почти третьего этажа.

А там внизу хороший ровненький асфальт. Магазинщики вызвали специалиста по паркуру. И он быстро научил застрявших в магазине посетителей всякому такому. Дамы и господа преисполнились сознанием ответственности момента и стали отчаянно прыгать вниз с переходом на кувырок, чтобы ноги или что-нибудь еще не поломалось. И надо сказать, у них это изрядно получалось, почти у всех. Они довольно лихо делали кувырок и молодцевато вскакивали. Вот, мол, мы какие – вполне еще ничего себе. А о детях и говорить не приходится. «Настоящие дети капитана Гранта», – говорили те, кто наблюдал за этим событием. Но, конечно, после кувырка никто из неофитов-каскадеров не оставался безупречно чистым. И когда они вставали, те, кто выпрыгнул уже до них и успел более или менее отряхнуться, в один голос кричали: «У вас вся спина белая!» – и все дружно хохотали. А кто-то из досужих наблюдателей сказал: «Вот ведь какой у нас народ замечательный. Умеем мы беду нешуточную превратить в радость и даже во всеобщее развлечение!»

Народ спрыгивал и наблюдал, как это делают идущие вслед за ними. А поток все не иссякал и не завершался: казалось, этому не будет конца. Какой-то серьезный молодой человек в очках объяснил, что как раз от магазина начинается так называемый Длинный коридор – цепочка залов, которая идет вдоль всей Кавалергардской, поворачивает на Суворовский, пересекает без разрыва Невский, идет вдоль Лиговки – точно до Обводного, а дальше неизвестно, некоторые считают – до аэропорта. Двор уже был набит до отказа, а поток людей все не прекращался. Положение казалось безнадежным, спрыгивать было уже некуда. Но магазинщики оказались и здесь на высоте: они перекрыли железными жалюзи вход в их торговый зал со стороны Длинного коридора, и, казалось, все смогли бы уже перевести дух. Но выяснилось одно обстоятельство, которое в этой суете и спешке никто вначале не заметил.

Дело в том, что большинство из попавших в западню людей старалось прыгнуть подальше и им удавалось перелететь металлическую лестницу, которая вела к черному выходу раньше, еще тогда, когда его дверь была ниже и вплотную подходила к этой лестнице. А у некоторых это не получалось, и они падали как раз животом на железные перила и расплющивались наподобие больших блинов, напоминая расплывающиеся часы в знаменитой картине Сальватора Недалекого. Как было сказано чуть раньше, поначалу никто этого не замечал. Но когда поток людей иссяк, выяснилось, что «блинов» этих, аккуратно сложенных друг на друга, накопилось уже изрядное количество. Так же, как растекшееся время невозможно восстановить и превратить в нормальные часы, так эти кардинально растекшиеся люди тоже были уже абсолютно недееспособны.

Потрясенная клошарка с изумлением смотрела на неожиданно образовавшиеся отходы нашей временами кажущейся столь разумной цивилизации. Рядом с несанкционированным складом этих «блинов» и между самими «блинами», бывшими совсем еще недавно вполне разумными биологическими существами, стали протискиваться и в стахановском темпе – то есть с опережением всех разумных природных сроков и норм – расцветать бархатцы и бессмертники. «Интересное сочетание, – машинально отметила про себя бездомная старушка, – бессмертники сопровождают тех, в ком уже нет жизни, совсем никакой жизни».

Кустики цветов пустили корни внутри круглых и прямоугольных труб, из которых были сварены перила и другие конструкции лестницы. Лед может разорвать металл изнутри, но растения обладают еще большей разрушительной силой. Под воздействием корней этих скромных, но несгибаемых кладбищенских культур металл начал трескаться: вначале – по сварочным швам, а потом и в других местах. Появление трещин сопровождалось всплесками и взрывами трагических звуков: «У! Мер-на! Шдя-дя! На! Мочень-жалье! Го!» Здесь наглядно демонстрировался примат материи над духом. Цветы торжествовали, а рядом с ними исчезал дух, который раньше жил еще в телах несчастных. Он исчезал, испарялся с каждым аккордом траурного марша. Пустота! Клошарка чувствовала нарастание этой торжествующей пустоты. Она поспешила вызвать дядю Даню – существо не особенно одухотворенное, но все-таки живое в каком-то смысле.

Прибывший вскоре дворник разволновался даже больше клошарки. И вовсе не из соображений надличностной человечности. Просто потому что народ расходился, а эти «блины» уже не могли уйти – оставались там, где образовались. И надо было что-то с ними делать, потому что он, дядя Даня, как-никак отвечает за порядок во дворе.

Поэтому он подогнал тачку и с помощью любезной клошарки стал по одному складывать сплющенные тела незадачливых прыгунов в эту тачку, а потом отвозить их в какое-то подсобное помещение. Когда работа закончилась и перила лестницы были очищены, дядя Даня помягчел и объяснил своей добровольной помощнице, какова дальнейшая судьба этих своеобразных человеческих останков. Со временем они высохнут и превратятся в оберточную бумагу с довольно яркими принтами (копиями тех людей, которыми когда-то они были) – причем принтами с двух сторон. Такие высохшие «блины» с удовольствием берут магазины, а потом используют бумагу с изображением мужчин – чтобы оборачивать рубашки, галстуки, одеколон и прочие мужские товары, с изображением женщин и детей – женские и детские товары. Если у погибших остаются родственники, они вставляют «принты» в рамы и таким образом вообще не расстаются с любимыми. Часть «блинов» забирают робофабрики. Они не высушивают, а наоборот, отмачивают их в воде. Говорят, что те возвращаются к своему прежнему облику, внешне становятся как люди и даже восстанавливают свои движения: могут ходить, работать, выполнять команды, отвечать на простые вопросы, но вспомнить уже ничего не могут. Они становятся очень хорошими, послушными роботами: без эмоций и без собственных желаний, за исключением потребности в дыхании, еде и в поддержании прочих биологических функций. Каких, интересно, всех-всех, что ли? Но дядя Даня не мог ответить на подобные вопросы что-нибудь членораздельное. Бедные роботы, бедный дядя Даня!

А местечко вроде она выбрала очень неплохое! Здесь все время что-то необычное происходит. Может, и ей, бедной клошарке, хоть в чем-то повезет, в конце концов.