Текст книги "Счастье Кандида"

Старшая сестра

Люся – умная, с ней я жила как у Христа за пазухой. Про Христа-то я не случайно упомянула, сестричка моя верующей была. Вот я и говорю ей: «Люся, если ты такая верующая, почему мы пошли к сестрам матери Терезы? Во-первых, здесь все индусы и даже черные есть. Притом католики. И почему ты не ходишь в православную церковь, причащаться, например?» А Люся мне отвечает: «Господь верующего человека под каждым кусточком примет». Кстати, мы тогда действительно под кусточком жили – неподалеку от Боровой, когда еще ночлежка там не открылась. Однажды ранним утром мы с Люсей пришли на Жуковского – сестра Франческа нас приняла, расспросила обо всем, завтраком накормила. В нашем приюте, говорит, только алкоголиков принимают. А я отвечаю ей: «Мы и есть алкоголики – вы даже не сомневайтесь. Вот сестра моя Люся каждый день перед сном стекломой Help пьет, в голубом флаконе, знаете? А если нет, тогда розовый лосьон по сорок пять рэ за флакон или Ландыш в крайнем случае. Она старше меня, ей иначе не согреться. А я – только лишь иногда. Но я не могу Люсю бросить. Мама покойная сказала, что я, хоть и младшая, но отвечаю за нее. Так что никак я не могу свою сестричку бросить». Франческа посмотрела на меня подозрительно – не поверила, наверное, – и говорит: «Ладно уж, сдавайте анализы, а послезавтра приходите, обеих приму». Люся молчит, а у меня слезы ручьем: «Я понимаю, что вы нас примите, но сейчас уже осень, дождь как из ведра. Кустики-то наши совсем мокрые. А Люся моя, она ведь совсем старенькая. Не доживет она до послезавтра». Слезы вначале капали, а потом их прорвало, и полилось – не остановить. Франческа увидела, что весь пол мокрый и уже слюни пускает, это ее убедило. Она обняла нас обеих и приняла сразу.

Там алкоголики были почему-то «анонимные». Нам дали дневники, зачем-то им надо было, чтобы мы все это заполняли. Приезжал консультант из Дома надежды на Горе. Люся еще шутила: «Надежды с большой буквы или с маленькой? Если с большой – значит, это твой дом, сестричка». Нехорошо, конечно, что мы Алексея Вадимовича, консультанта нашего, обманывали. Зато жили как люди. В чистой сухой одежде, в тепле. И питание неплохое. Мы здесь смогли почувствовать себя женщинами, пусть и немолодыми… Женщины тоже ведь бывают немолодыми.

Жизнь у нас не сложилась, это правда, но у кого-то ведь и хуже бывает. В приюте этом, сестер матери Терезы, я имею в виду, были алкоголики – с руками и с ногами, а еще инвалиды, кто-то совсем без ног. Мы всем помогали. Потом нас перевели в Дом на Горе. А перед выпуском устроили «горячий стул». Мы могли все о себе рассказать. На середину ставят стул. Приезжает психотерапевт. Весь народ сидит вокруг и слушает историю человека, у каждого есть такая возможность, каждый может выговориться. Мы с Люсей по очереди рассказывали, что с нами приключилось. Но у нас нет двух разных историй, у нас одна общая история.

О том, как натерпелись по подвалам.

О том, как вначале мы жили нормально. Довольно-таки скромно, но не голодали. И квартира своя была под Пушкином, и на одежду оставалось. А потом купили векселя какого-то Ltd-инвеста. Почему какого-то? Раздевалов Ltd-инвест. Мы его vzv называли, vzv-инвест. Почему vzv? Люся так придумала: vzv, говорит, звучит лучше, чем ltd. Лучше, лучше, конечно, лучше. Во-первых, симметрично, и на «визави» похоже. Купили мы, значит, векселя. Депримированные векселя, что ли… Не помню точно название – «депримированные» или «депланированные» – впрочем, какая теперь разница?

Люся в Инжекоме преподавала, теорию экономатики или что-то в этом духе. В общем, какого-то крохоборства, но с научным уклоном. А я тогда вообще не работала. Так получилось. Я училась всю свою сознательную жизнь. В детстве – на фортепиано, потом языкам разным, манерам – как себя вести, как за стулом сидеть, какой вилкой что есть, а ножом – резать. Даже в «вагановке» занималась несколько лет. А потом мне в училище надоело, одно и то же, одно и то же – плие да батманы, раз-два-три, раз-два-три – и так весь день, с утра до вечера. Потому и ушла оттуда – когда это было? А вообще-то чему я только ни училась: играть в фантики, в шашки, в чапаева… На щелбаны, конечно, не на деньги. А на втором дворе ребята научили меня в биту играть, а девочки – в классики. Я даже в го играла, когда взрослая стала. В крокет, детский гольф тоже играла, мы его гольфиком называли – ну уж никак не гульфиком, конечно, это так пошло! У нас тогда с Люсенькой было заведено: она экономатикой занималась, а я по дому. Кто-то должен был о сестренке позаботиться. А что еще я могла делать, раз революция на дворе? Перестройка – она и есть революция, только крови поменьше. Хотя убитых и пострадавших все равно сколько угодно. На кладбище рядами лежат убиенные, все сплошь молодые, им бы жить да жить.

Люся часто говорила, что неверно всю эту перестройку у нас затеяли. Что добром это никак не кончится. Так и случилось – что со страной сделали? Люся умная была. Умная и осторожная. И если бы не она, меня давно бы уже не стало. Но как раз в этой истории она и опростоволосилась. Она сказала, что компании Раздевалова можно доверять, что у нее такие приличные учредители… А потом оказалась обычная пирамида. Мы для себя называли ее Пирамиза, в шутку, что ли. Как отель на Красном море. Сами-то мы не были там, но в институте сотрудники Люси́ рассказывали о нем как-то особенно интересно.

В общем, мы пошли и на все деньги накупили векселей. Думали подзаработать, а оказалось ровно наоборот. С того момента, как купили векселя, будто у нас энергию отключили. Будто какой-то рубильник – щелк и вниз опустился. Дома все домашние цветы завяли. Дольше всего держалось бутылочное дерево, но и оно, в конце концов, высохло и превратилось в бутылку. А зачем нам бутылки – хоть полные, хоть пустые, – мы ведь не пьем.

В министерстве урезали бюджет Инжекома, штаты, курсы лекций… В общем, Люся осталась без работы и, соответственно, без зарплаты. Так что мы оказались без денег. Пошли туда, в эту контору – возвращайте, мол, наши вложения. Даже без процентов – хотя и на одни эти сумасшедшие проценты прожить бы смогли. Мы хотели, чтобы просто вернули нам деньги, пусть и без процентов: хоть квартиру бы оплатили, а что останется, того надолго хватило бы, чтоб прокормиться.

А они говорят: никак не можем мы вернуть ваши деньги, гражданочки. Вы же договор подписали. Вот наша компания взяла, да и вложилась аж на пять лет. Ну да, полгода уже прошло. Через четыре с половиной года приходите, получите и деньги, и проценты, и проценты на проценты.

В общем, рассказали во всех подробностях, как мы будем тогда счастливы и богаты. Но это будет потом, по прошествии четырех с половиной лет. Потому что согласно нашему договору они эти деньги очень выгодно вложили в какой-то огромный проект и у них этих денег давно нет. Но раз уж нам так нужно, они не оставят нас без помощи. «Потому что вы теперь – наши люди и наша семья», – так они сказали. И чтобы мы не голодали, пока работу не найдем, они кредит предложили. Тоже под проценты. Но не такие большие, как нам обещали за векселя. «Специально для вас в банке возьмем и вам дадим без всякого интереса для себя». В общем, вроде сносные проценты. Правда, Люся сказала: «Проценты все равно очень большие, грабительские проценты, но нам никуда не деться – придется брать кредит».

Мы тогда старались работу найти. Газеты разносили бесплатные по автомобилям, рекламу. Стояли на углу Невского и Фонтанки. В ларьках у азеров витрины мыли. Иногда за деньги, иногда – за грушу или картошку подгнившую. Предлагали и ящики на рынке разгружать. Но нам с Люсей это не по силам было. Возраст не тот.

А они, эти из Пирамизы, кредит не просто так нам дали. Сказали, что дадим только под залог. Под залог квартиры. В общем, если кредит не отдадите, то квартиру заберем. Но мы тогда ни о чем плохом не думали. Считали, что это как-то устроится и все вернем. Все-таки языки, образование. Ходили, искали работу, разную… Но нас никто всерьез не принимал. И никуда нам устроиться так и не удалось. Ни в НИИ, ни в издательство, ни даже продавцами в магазин. Сюда, на Кавалергардскую, тоже в магазин канцтоваров заходили. Они носом крутили – им подавай продавщиц помоложе да пофасонистей. Даже сторожами на склад не брали. Зачем им два божьих одуванчика? Сторож – это же безопасность. «Разве вы можете охранять склад? Вас самих надо охранять от шпаны и злоумышленников». По городу болтается полно здоровенных безработных мужиков. На охрану лучше таких брать.

Люся хотела устроиться по специальности. Лекции по экономатике никому, оказывается, теперь не нужны. Может, и нужны. Экономатические головы, может, где-нибудь там и требуются еще. Но у них ведь рядом Гайдо-Алиевы да Немчуровы, в крайнем случае – Чубатые разных мастей. Куда уж Люсеньке до них, где уж нам уж…

В общем, подошли сроки возврата кредита, а мы так ничего и не заработали. И кредит проели. Те – в суд. А суд – раз, раз, когда не в пользу обычному человеку, тогда они быстро – вот и присудили: мол, требования правильные, изъять квартиру, да и отдать ее Пирамизе, ну не Пирамизе, конечно, а Ltd-инвесту. Вот тебе и «визави», очень миленько! Я тогда подумала: vzv – variclla zoster vinus (вирус ветряной оспы). Откуда внутри меня такие слова мудреные сами собой всплывают? Из каких-то других миров, из множества позабытых уже прошлых моих жизней. Лирика, скажете, – какой все-таки сухой остаток? – спросите вы. Сухой остаток никак не тянет на лирику. В остатке что-то типа Гражданской обороны – Джа Егор, Килгор Траут, ну и Дохлый, конечно: «А злая собачка умерла восвояси, монетка упала третьей стороной, монетка упала третьей стороной, Армагеддон попс!» Пришли судебные исполнители, сказали – можете забрать все с собой: оттоманку, диван-кровать, другую мебель, холодильник, вещи. А куда мы это возьмем?

Что-то из вещей взяли и пошли себе, вначале на вокзал – решили переночевать на лавочках. Первые два дня нас не трогали – вроде две приличные, чистенькие женщины, решили, что, наверное, не удалось вовремя уехать. Или билетов нет. А потом подошел милиционер, отдал честь: «Гражданочки, предъявите ваши документы». Ну, документы у нас тогда еще были. Предъявили – он посмотрел, вдаваться в детали не стал и говорит нам: «Мне нужны ваши проездные документы». А если вы никуда, мол, не едете, тогда будьте любезненьки, покиньте помещение вокзала.

Так и началась наша бродячая жизнь. Зимой было особенно трудно. Пойти нам было некуда – ни родственников, ни друзей не осталось. Правда, и в этой жизни можно встретить приличных людей, товарищей по несчастью. Нам посоветовали ехать в Невскую Кленовку по Ладожской линии ЖД, найти там одну заброшенную дачу. На этой даче ютилось несколько бомжей. Света не было, но можно было печку топить – в общем, тепло и крыша над головой. Эти люди не выгнали нас, пригрели, и мы прожили там зиму. А весной кто-то из «доброжелательных» соседей спалил наше пристанище. Потом скитались по заброшенным домам, по недострою, иногда ночевали в парадных, находили теплые подвалы.

Такой был случай. Один мужик, можно сказать – сосед по подвалу, решил картошку себе пожарить. Достал где-то примус вонючий, поставил сковородку на самый маленький огонек. Вот он и говорит нам с Люсей: «Часы есть, бабы? Ну, так разбудите в девять, а я вздремну пока». Сел тихонечко и умер. Ни слова не сказал. Я еще тогда подумала, как ему повезло, что он так спокойно умер. Так мы тогда с Люсей – там еще пара человек были – спали по очереди, караулили, чтобы его крысы не съели. Все это в праздники случилось – труповозку три дня пришлось ждать.

По подвалам разный народ ютится. Однажды рядом расположились бывшие сидельцы. Человек семь. Там еще девчонка оказалась лет двадцати. Нас, двух старушек, не тронули. А ее, как подпили, решили по кругу пустить. Ну, мы уговаривали, просили, кричали – ничего не помогло. Молчите, говорят, а то и вас порвем. Убежать нам тоже не дали: «Как это мы их отпустим? Враз милицию приведут. Скажите спасибо, что вам хорошие люди в соседи достались. Другие бы убили, чтобы свидетелей не оставлять». Мы забрались в уголок. Люся отвернулась, а мне лицо полой своего пальто закрыла, чтобы я ничего не увидела. А мне ведь все равно слышно – ужас! Их, насильников, семь было. Один безногий, на инвалидной коляске, и то сумел. Самому младшему тринадцать лет было, его старшие заставили. Девчонка кричала, кричала, а потом замолчала – потеряла сознание, наверное.

Под утро, когда все уснули, мы вылезли из окна и убежали все-таки. Пошли в милицию, заявление написали… Потом кто-то говорил, что несколько человек из этих нашли и посадили. Летом мы перебрались в Братскоозерное и до поздней осени в заброшенном садике жили.

Вот об этом всем мы и рассказали на «горячем стуле». Сказали, что мы сестры, Люся – старшая, а я – чуть помладше. Люся заранее придумала, как нам нужно себя вести, чтобы у нас не было неприятностей и чтобы нас там не разлучили.

Всю правду о себе мы, конечно, не раскрывали; тем не менее рассказ этот очень искренний у нас получился. И у меня такой восторг был, что я, наконец, поделилась с людьми своей болью и получила ответы на вопросы, почему именно так все у нас с ней сложилось. Теперь я точно знаю, что у кого-то бывает еще хуже, что наш с Люсей случай по сравнению с другими – еще и ничего.

Потом где только ни бывали. Очень помогал ночной автобус. Там можно получить горячую пищу. И люди собираются хорошие. К автобусу приходят не только бомжи. Приходят и другие, у кого жилье еще сохранилось. Одна женщина проектировала что-то для подводных лодок. А теперь она без работы. Пенсии не хватает даже на квартплату. Что-то ей удается днем подзаработать. У нее каждый месяц уходит пять тысяч на лечение позвоночника и сердца. Так она ночью сидит и ждет автобус, чтобы прокормиться, чтобы с голоду не умереть. Еще она в стационар ходит – это мы ей подсказали. Там раз в квартал кормят тех, у кого минимальная пенсия.

В Доме на Горе хорошо было. Единственное, что раздражало, – нас все время заставляли писать дневник чувств. Так же, как в приюте сестер Терезы. Это все вполне можно было бы пережить. Но там случай такой произошел. Пришла та самая девчонка, с которой в подвале страшное случилось. Просила, чтобы ее взяли, плакала, клялась, божилась, что пить бросит. А мест не было. Когда еще там освободится? В общем, нам стало жалко ее, мы решили уйти из приюта, чтобы ее взяли – пропадет ведь девка, и так ей уже досталось. Алексей Вадимович говорит – пусть одна из вас останется, а вторая вернется, как будут свободные места. Но мы, конечно, не согласились на такое и ушли.

А ранней весной Люся заболела. Болела несколько месяцев. Была очень бледная и с трудом уже ходила. Я накопила немного денег, ящики с фруктами для ларечников носила, Люсе не говорила – она всегда была против того, чтобы я таскала ящики, пусть и нетяжелые. Довела ее до врача. Платного. Бесплатно нам ничего не получить – ни паспорта, ни страховки… Тот послушал, сказал: «Микоз!» В общем, у нее в сердце выросли генно-модифицированные холодильные грибы, так он сказал. Их вывели, конечно, абсолютно оголтелые американцы на территории Грузии в своей абсолютно секретной лаборатории, в которой они во все доступные природные субстанции умело добавляют заботливо выращенный русофобский ген. Мы ничего не знали об этом, сказали только, что политика нас не интересует, а интересует только лишь здоровье Люсеньки. И тогда врач объяснил нам, что споры этих генно-модифицированных грибов имеют обыкновение проникать в самые защищенные места. Обычно, они ищут наиболее теплое место в организме, потому что им для жизни требуется очень много калорий. И там, где раньше было тепло, после их появления становится холодно, как в морозильной камере. Любимое их развлечение – проморозить себя и всех окружающих и превратиться в форменную ледышку. Это им удовольствие и счастье их жизни, им в радость всякое такое, а у Люси́ всегда были из-за этого озноб и сердечная слабость.

Потом мы еще к одному доктору ходили. Он лекарство дал – пилюли какие-то. И сказал, что пить надо, но вряд ли это поможет. Потому что семья холодильных грибов устроила себе из Люсенькиного сердца настоящую четырехкомнатную квартиру. Левый желудочек они превратили в гостиную, правый желудочек – в родительскую спальню, а в двух предсердиях устроились двое их малышей. А потом они, грибы эти, перетащили к себе родственников, и те оккупировали легкие Люсеньки, и там тоже развелось много грибов. И никакие пилюли не помогали. Грибница буквально пронизывала весь ее организм. Тонкие грибные нити протыкали совсем уже высохшую Люсенькину кожу и завязывались снаружи маленькими шевелящимися узелками, имитирующими что-то типа папиллом.

Некоторое время она еще держалась, а потом совсем заболела. Мы в подвале одном жили. Папилломы высохли и отпали. Это означало, наверное, что грибница та полностью погибла и теперь отдает обратно всю накопленную тепловую энергию. Потому и температура высокая. Температура высокая, а Люсю знобит. Видимо, отравление организма продуктами распада. А грибница при разложении отравляет больного трупным ядом. И вот справится ли со всем этим моя совсем слабая сестричка?

Я испугалась, побежала, нашла пост ГАИ, те направили в ближайшее отделение милиции – так, мол, и так, говорю: «Помогите человека эвакуировать, она сама до больницы ну никак не дойдет, а мне ее не довести». Сказала, где она сейчас находится и сколько ей годочков. Милиционеры квасили, вид у них был как у бомжей из подвала – грязные и заблеванные. А дух – и того хуже. Вначале они никак не могли понять, что мне от них надо. А когда сообразили – тоже испугались. Но совсем не из-за здоровья старенькой клошарки, которая лежит где-то в подвале в их микрорайоне. Вообще-то они должны привозить таких в отделение – личность устанавливать, составлять протоколы и все такое, не знаю, что еще. Вряд ли они мечтают предоставлять нам работу, тем более – жилье. Похоже на то, что не любят они с бомжами возиться. Брезгуют – у бомжа могут быть и вши, и блохи, вообще что-нибудь заразное. И запах… Хотя как раз мы-то с Люсей следили за собой, ходили в баню, стирались. Но главное, чего они боятся: вдруг кто не дай бог окочурится прямо в отделении, проблем, объяснений, справок, отчетов не оберешься. Они говорили обо всем этом в открытую, на меня – ноль внимания, будто меня уже и в природе нет. И тот, что постарше, говорит другому, что помоложе: «Надо бы хачикам звякнуть, это их бизнес. Пусть, как прошлый раз, подгонят машину с бетоном и зальют подвал к чертовой бабушке. Никто уже никогда не узнает, кто там остался под бетоном. И в будущем никаких проблем». «Бетон денег стоит, – отвечает второй. – А ну, они не согласятся». «Хачики-то? Согласятся, куда им деться? Отдерем по-армянски всю их шоблу. У них большинство мигрантов без документов работает». Потом тот, что старше, подумал и говорит – как ни крути, все равно ничего из этой затеи не получится, потому что заявление старухи уже в журнал занесено и придется отчитываться, как отреагировали. Тот, что помладше, предлагает: «А не отодрать ли нам эту пока?» «Совсем сдурел, на старуху из подвала… Да у тебя и не поднимется, – пристыдил его старший. – Если уж приспичило, пошли наряд на перекресток Целокудровой и Нордборгской, привезут сколь угодно никеевых – молодых, ядреных и никакого базара!»

Вот так получилось, что они сначала испугались, а потом обрадовались. Обрадовались, когда до них, наконец, дошло, что Люся просто больна. Значит, можно это легко перекинуть на «скорую». Медпомощь так и так придется вызывать. Но если клиент «откинется», – так они сказали, – тогда труповозку надо заказывать и ворох документов оформлять, в общем, это хлопотно им получается, когда списывать приходится. «Ну, а если сестричка ваша еще ничего, тогда вызываем медбратьев ваших с ихними медсестрами», – сказали так и ну гоготать – дураки какие, что тут смешного? Лучше уж так… А то и правда, взяли бы да бетоном залили, с них станется.

Приехал врач с медбратьями. Как вошли в подвал, аж застонали – грязь, вонища…

– О, влипли. Теперь всю машину завоняет… Кто теперь мыть машину будет, ты что ли?

А Люсенька не может встать. Я и говорю им:

– Ну, это вы полегче. Люсенька у меня в порядке: и помыта, и одежда постирана… Не хуже вас будет. Четырьмями языками владеет. Живой человек всегда в беде оказаться может. И вы не зарекайтесь от сумы да от тюрьмы.

Медики эти как-то язык прикусили, Люсю – на носилки, и в машину. Я, конечно, с ними. Посмотрели они: обе мы – хоть и в старом, но в чистом. Это их немного успокоило. Но выгружали все равно по-хамски. Носилки выволокли частично, и Люсеньку мою – бах ногами об асфальт. Типа – вставай и иди. Что с них возьмешь? Неизвестно еще, люди ли они – может, оборотни какие: сейчас он медбрат, а ночью вампиром по дорогам шныряет. Я махнула на них рукой, обняла сестрицу и помогла ей доковылять до приемного покоя.

Положили в «приемном». Прямо на кафельный пол. Хорошо, у нас было теплое одеяло, очень теплое – из бамбука. У клошаров всегда все есть. Иначе не проживешь. Вот здесь запах так запах. Что это хлорка, аммиак, борная кислота? Наверное, всего понемногу – антисептический микс. Да уж, тут гений места – что надо гений! Вдоль пола сырость и холод пробираются. Не знаю уж, откуда эта дрянь попадает в воздух, откуда ее эманации появляются и куда движутся, но я почему-то отчетливо вижу эти медленные тягучие потоки по-над полом: грязно-желтые с тонкими багровыми прожилками – струятся, завихряются. И запах тошнотворный.

– Люсенька, – говорю, – давай мы тебя передвинем на метр вон туда.

– Да что ты, милая, не беспокойся. И так все хорошо. Какая ты у меня заботливая!

Она не видит, что рядом есть тихое место, которое потоки эти зловонные почему-то стороной обходят. Ну, уговорила ее, передвинула туда, где лучше будет – не так пахнет и заметно теплее. Сама притулилась рядом, спиной к какому-то шкафчику… Почувствовала вдруг, что голова у меня кругом пошла, – перенервничала, наверное. А по стенам-то, по стенам, кого здесь только нет.

Смотрю, как стены загибаются: будто я внутри большого елочного шара оказалась, а на его вогнутой поверхности отражаются, стоят, прислонившись к серебристым сферическим зеркалам, огромные фигуры. И поднимается овалом гул! Все как у Петрова-Водкина. Только я не знаю, был ли у него в голове такой же гул. Удивительно, почему вдруг именно он пришел ко мне из прошлой жизни – может, ему тоже ужасы мерещились? Один с разбитым лицом стоит, глаза почти не видят – синяками заплыли. У другого – плечо куда-то в сторону смотрит, ключица сломана, наверное. Третий – весь заблеванный, палец вывернут наоборот. Паноптикум уродов. Уродиум паноктов Петра Великого. А тоже ведь люди – всех жалко, хоть и страшно обычным женщинам рядом с подобными персонажами находиться.

Прошло сколько-то времени – может, час, а может, и полдня, – появляется сестра милосердия – зверь-зверем, глаза так и горят классовой ненавистью, ненавистью полезного члена общества ко всяческим дармоедам и тунеядцам. Обругала нас для начала разговора. А потом посмотрела, что мы опрятные, одеяло чистое, лица вымыты, волосы заправлены – это ее немного успокоило. Примирило с опостылевшей действительностью. Притащила откуда-то стул, положила прямо на Люсю – беспардонная какая! – журнальчик свой обмусоленный и забормотала про себя. А я все знаю, что у них написано, знаю этот их листочек – перечень причин смерти российского народа неприкаянного без определенного места жительства. Классификатор такой! Не любят они с нами возиться, ни за что в палату больничную не положат. «Возись с этими, а потом возьмет старуха и откинется!» – так, видимо, она думает. Тогда документы, вскрытие, патологоанатом. Сколько таких могил безымянных по земле русской раскидано! На кладбище – ряды анонимных могил, все больше их и больше. Анонимных – вот здесь это слово вполне подходит! А у людей ведь были когда-то имена, родители, биография и даже собственная точка зрения – никто не придет, никто не поставит на могиле крестик с надписью!

В общем, ей так надо отписаться, чтобы поскорее от Люсеньки избавиться, да и от меня заодно. Очень даже милосердненько. Зря мы тогда ушли от сестер матери Терезы. Все в благородство играли. А вот пришла беда – отворяй ворота. Давно уже пришла. По всей нашей необъятной земле беда гуляет, праздник на ее улице нынче.

Стала я за спиной этой милосердной сестрички, смотрю, как ручкой она в журнальчике значочки разные ставит. Не слушала больную, не простукивала – эта мегера, наверное, и слова-то такого, как «перкуссия», не знает, – температуру не померила, все-то ей сразу ясно. Пневмония – ставит «минус», цирроз печени – «минус». Почечная недостигаемость, желудевая селезневка, подъяремные впадины, алкогольный токсигаз, пробадение желудяки, сотрясение вещественной серости головы – все минусы, минусы, минусы. Гениальная медсестра – насквозь человека видит, цены ей нет!

Говорю ей: «Микоз, холодильные грибы в сердце и в легких». Она посмотрела на меня, как на пустое место, головку закинула и говорит через губу:

– Совсем из ума выжила, какие такие грибы? Что за чушь собачья! Грибы… Грибы в лесу растут, и то не в это время года. Не мешайте работать. Будете много разговаривать, попрошу охрану вывести вас из приемного покоя. Если бы у нее выросли шампиньоны, как вы говорите, или мухоморы какие, да еще в сердце, давно бы уже вашей подружки не было.

Она подумала немного и сказала примирительным тоном:

– Ну не подружки, сестры – какая разница?

Почему она сказала это примирительным тоном – может, все-таки у нее самой в душе что-то человеческое еще осталось?

Я знала, что меня она вполне может выгнать, выкинуть за ворота. А Люсю не имеет права, потому что Люся двигаться не в состоянии. А увезти ее некому и некуда. Было видно, что медсестринская голова мучительно ищет правильное решение проблемы.

Через медсестрино плечо я увидела, что ее палец остановился как раз против графы «пьяная травма». Подошел врач, нас завели в процедурную. Люсю осмотрели, сделали рентген, потом какой-то укольчик… Как ни странно, Люсе стало лучше, лицо немного порозовело. Мы слышали, как наша мегера звонила куда-то – приют, ночлежка, диспансер, не знаю, – лаяла отрывисто в трубку:

– Чего вы несете? Что за детский разговор «нет мест»? А у кого есть места? В школах – нет, в яслях – нет, в законодательном собрании – нет, на поезд в Москву – нет, у кого есть? У вас, к примеру, есть помытые? Ну так выпишите двоих помытых… Это ваш клиент, вам за это правительство деньги дает. Вас создали для этого, чтобы вшей собирать, вшей и бомжей, такая ваша социальная функция. У вас для таких все есть по смете: хавка, одежда, мыло. У меня их здесь двое – тихие две старушонки, такие никому неудобства не составят. Трезвые. Возьмите двух пьянчуг, переоденьте и выкиньте. Чего? Чего у вас нет, денег по смете? Не таскайте жратву домой, да не воруйте, вот деньги и будут. Хватит трепаться, у нас и без бомжей тут свора гопоты и отбросов.

Она так говорила, потом кричала, и у меня опять закружилась голова (от волнения, наверное), и стены вновь стали заворачиваться в сферу. Алкоголики и покалеченные увеличивались в размерах и угрожающе наклонялись ко мне сверху, наподобие то ли зомби, то ли троллей. И бормотали что-то, одни – по-итальянски, а некоторые и вообще на латыни говорили. Странно, но я все понимала. «Иди отсюда, – говорили они. – Ишь, разлеглась, босячка подзаборная. Иди отсюда, по тебе давно Мешковая плачет, беги отсюда, да побыстрей». А потом как закричат: «Кыш отсюда – на сцену, на сцену!». При чем тут Мешковая, думаю. Что там делать, там театральный институт, вот и все. Да пару пышечных – может, они пышечные имеют в виду? Тогда при чем здесь сцена? А тем временем пары борной кислоты – или что там было – заволновались вдруг, как-то беспокойно стали двигаться и завихряться, будто им передалось мое волнение.

Этого транспорта нам пришлось ждать довольно долго. Люсе чуть полегчало, она вспотела, и жар, похоже, спал. Она стала откашливаться какими-то черными кусочками – я подумала, что это погибшие грибы начали выходить. Ей захотелось сесть, но я уговорила ее полежать: кто их знает, скажут еще: «А-а-а, оклемалась сестра, ну тогда валите в ночлежку своим ходом. Здесь вам не дом отдыха».

* * *

Ночлежка эта, как все социальные учреждения, наверное, напоминала то ли тюрьму, то ли казарму. Не кровати, а нары в два яруса – шконки, иначе и не скажешь. Тумбочки, стол в центре и табуретки. Везде металл, окна зарешечены, на полу – линолеум. Никак не сравнишь с приютом «сестер» или с Домом на Горе, там уютно, все добрые и заботливые.

Огромная эсэсовка в резиновых перчатках нас постригла – сносно постригла, не особо коротко – и побрила – везде, где можно и где нельзя.

– Волосы у тебя хорошие, совсем как у молодой, – сказала она с удивлением. – Да и тело тоже. У твоей сестрицы – совсем другое дело.

– Ну и неправда ваша. Люсенька – стройная и подтянутая до сих пор. Да мы и не старухи вовсе – Люсеньке чуть за пятьдесят, а я немного младше. Просто жизнь у нас так сложилась – не дай бог каждому, вот и состарились раньше времени.

– Как это вы не старухи? В зеркало погляди: рожа в мешках, рубцах, да еще и в кровоподтеках.

«Какие кровоподтеки? Сосуды просвечивают, так часто бывает от ветра и мороза», – подумала я, но ничего не ответила этой малокультурной женщине.

Вещи наши сложили в черные пластиковые мешки, а нас погнали мыться. Мыло не мылится и пахнет плохо. Одежду выдали чистую, но бэ-у и совсем ветхую. Простыни после стирки – сырые и тоже ветхие. И персонал угрюмый и озлобленный – видно, совсем мало им платят. Чай пахнет содой, каша ячневая – вообще без вкуса, суп – баланда, да и шлюмки, в которые ее наливают, – все пахнет половой тряпкой. Когда мы подвале жили, там был запах гнилья и помоев, в больнице – запах хлорки, здесь – половой тряпки, в нашей жизни явно наметился прогресс. Обещали даже документы восстановить. Документы у нас украли, еще на Братскоозерном. В какой-то момент показалось, что мы сможем начать новую жизнь.

Показалось… Люсенька моя совсем слабая стала – чуть походит, тут же прилечь ей надо. Ничего у нее не болит, но силы на глазах убывают.

Однажды она тихо пропела: «Как в толпе его найдем – твоего дружка? Шляпа странника на нем, а в руках клюка».