Текст книги "Бог с нами"

Глава 7

На журнальном столике, который на ночь обычно задвигали в щель между разложенным диваном и батареей, Ольга нащупала телефон и, щурясь, включила дисплей – под одеялом, чтобы не будить мужа. Она всегда просыпалась за минуту до сигнала будильника. Это было несложно: достаточно посмотреть на часы перед сном и посчитать, через сколько времени нужно вставать. Вот и сейчас на слишком ярком с утра экране горели цифры 6:29. Держа телефон, Ольга спустила ноги с дивана, надела протертые под пятками до ячеистой основы тапочки и пошла в ванную. В коридоре Дайка шевельнулась на своей подстилке, переложив лохматый хвост, но, зная, что выведут ее еще не скоро, продолжила спать. Сидя на унитазе, Ольга отключила будильник, внутри которого вкрадчиво начинали толкаться несуществующие колокольчики, постепенно выбираясь из-под комка слежавшейся ваты, чтобы зазвонить на всю квартиру, потом спустила воду, положила телефон на стиральную машину, бросив поверх него пижаму, и встала под душ.

Выйдя в халате из ванной, она встала на кухне у окна: с опрокинутой внутрь створкой, за открытой створкой перекликались невидимые птицы, тонкой заикающейся скороговоркой требующие друг у друга подтверждения тому главному, во что сами уже не верили. Некоторое время Ольга смотрела, как впитывает краску пустое и тонкое рассветное небо, в котором все четче прорисовывались провода, спускавшиеся на соседние крыши то ли с других, более высоких, домов, то ли просто из воздуха, отчего город был похож на большую марионетку. Правда, все они слишком сложно перекрещивались, и возникало подозрение, что у кукловода, когда он проснется, спутаются все нити и опять ничего не выйдет. В доме напротив, как всегда, светилось окно. Там кто-то либо работал по ночам, либо просто боялся спать в темноте, потому что свет горел всю ночь и гас только после восхода солнца. Ольга отвернулась от окна, тоже включила свет, отгородившись им от неба, и начала готовить завтрак.

Она никогда не любила заниматься домашним хозяйством и даже готовила без вдохновения – просто потому, что так надо, и потому, что таков был порядок, заведенный, впрочем, ею же самой. Однако это время по утрам, когда вся семья еще спала и Ольга ощущала себя не просто полновластной хозяйкой квартиры, а почти сливалась с ней в единое целое, трогая обрывки загустевших под утро детских снов, слыша проваливающуюся сквозь дом воду в слепых пещерных трубах, чувствуя, как щекочет пол пахнущее приторным ночным потом одеяло, – это время было для нее очень важным. В детстве Ольга часто играла на кухне, где у каждой вещи было свое таинственное предназначение, а внутри каждого шкафчика, как внутри человека, жил особый, только ему присущий запах – чая и специй, круп и печенья, конфет и сырого дерева. Чтобы приобрести какое-нибудь особое умение, нужно было только открыть дверцы, подставив, если нужно, табуретку, и втянуть этот запах носом. Ольга становилась там полководцем, ведущим нескончаемый бой с коварными бусами, разбрасывающими пыль, прячущими вещи и вообще сеющими беспорядок. Бусы были чем-то средним между буками и бесами – маленькими черными существами с продолговатыми головами на тонких шеях, которые действительно напоминали камни на маминых бусах, хранившихся в шкафу в жестяной коробке от заграничного печенья с парусником на крышке. Ольга иногда тайком доставала их оттуда, чтобы с брезгливым и опасливым любопытством потрогать гладкие черные суставы. Главным помощником в борьбе с бусами была плита по имени Ипполит. Это был железный дракон с четырьмя головами – умной, доброй, сильной и хитрой, – на которые, перед тем как бросить их в бой, полагалось надевать синие короны. Воевать без корон тщеславный Ипполит отказывался. Как правило, совместными усилиями врага удавалось обратить в бегство, но с годами бусы, видимо, набрались опыта и примерно раз в месяц так жестоко избивали Ольгу, что у нее изнутри шла кровь.

В этот мир Ольга никого не пускала. Дело было даже не в страхе, что ее засмеют не любящие странного взрослые или ровесники: первые боялись за будущее детей, которые не подготовятся к настоящей жизни и, голые, тонкошеие и тонкокожие, будут сидеть на асфальте, уткнув головы в колени, под ногами спешащей в офисы толпы, а вторые – за устойчивость своей и без того шаткой реальности, только что с трудом выстроенной. Нет, это был, скорее, какой-то род жадности, тем более что Ольге казалось, хотя она никогда не пыталась сформулировать это ощущение, что ее бус и драконов не хватит на всех, что они истончатся и исчезнут, если попробовать растянуть ткань этой реальности, чтобы накрыть ею хотя бы самых близких. Поэтому она так легко и даже с удовольствием подчинялась придуманным другими правилам, называясь сначала послушным ребенком, а потом примерной ученицей – так было проще прятать себя настоящую. Проблемы переходного возраста тоже обошли Ольгу стороной: она не страдала от несбыточных желаний стать кем-то другим или проломиться сквозь кусты, чтобы сойти с проторенного маршрута, не зная, что в этом месте дорога делает петлю и ты, с лохматой грязью на кроссовках и пунктиром царапин на руках, снова выйдешь на прежний путь с фосфоресцирующей разметкой. Ольге это было не нужно – она и без того была странной, пусть этого никто и не знал. Учителя, конечно, отмечали отсутствие у нее лидерских качеств и некоторую безынициативность, но по большому счету не видели в этом ничего дурного. Ольга действительно не была одной из тех звонкоголосых, уверенных в себе и чуточку надменных девочек, которые вечно выдумывают какие-нибудь игры и проказы, увлекая за собой охотно подчиняющихся им ровесников. Таких девочек всегда почему-то много в младших классах – потом они куда-то исчезают, словно, впервые влюбившись, теряют подаренную им волшебную способность повелевать. Впоследствии некоторые снова обретают это умение, но только тогда, когда начинает действовать уже совсем другая магия.

Ольга, возможно, даже лучше других могла бы придумывать новые игры и водить мягковолосых детей в походы за разбитыми коленками и родительскими наказаниями, однако ей мешали все та же жадность и боязнь делиться сокровенным. Она не любила нарушать правила – отчасти потому, что как раз и была тем самым голым подростком на асфальте, который из правил и законов, словно из скрепленных веревочками реек и фанерок, построил вокруг себя защищающий его от уткнувшейся в телефоны толпы дом, сначала хрупкий и непрочный, а потом основательный, вросший в землю.

С годами Ольга гораздо реже погружалась в свой тайный детский мир, но ей было достаточно знать, что он существует. Поэтому она по-прежнему легко и даже с удовольствием соблюдала законы мира, считавшегося настоящим: он оставался для Ольги игрой, которая никогда не становилась скучной и правила которой она изучила в совершенстве. Немного недотянув до медали, она закончила школу, поступила на юридический, а защитив диплом, пошла работать в прокуратуру – ее выпуск пришелся на очередной кризис, и вариант устроиться в какую-нибудь фирму отпал сам собой. Выходя замуж, она думала, что ее Валера тоже родом из секретного мира, но быстро поняла, что оттуда пришло только ее желание любить. Первое время она все-таки осторожно пыталась найти там для него место, но лишь убедилась, что муж, большой и надежный, никак туда не помещается. Валера работал инженером-электриком на одной из городских подстанций. На работе он, правда, то подстригал траву вокруг подстанции, то белил стены, то занимался еще каким-нибудь благоустройством территории, но если случались аварии, участившиеся в последнее время, мог пропадать на работе сутками. Когда заходила речь о конце света – а она теперь заходила всегда, если разговор продолжался дольше двух минут, – можно было быть уверенным, что Валера, подняв указательный палец и заглядывая в лицо собеседнику, произнесет свою дежурную шутку: «На моей подстанции конца света не будет!» В нем вообще легко можно было быть уверенным.

Когда родились девочки – сначала Соня, потом, через год, Лиза, – Ольга, словно вернувшаяся из изгнания королева, с головой погрузилась в мир своего детства, чтобы подготовить его к приходу дочерей. Однако уже в детсадовском возрасте они лишь вежливо терпели мамины истории и сказки, а дослушав, требовали диснеевских мультфильмов или модных среди их подруг сериалов с красивыми фальшивыми детьми, говорящими еще более фальшивыми голосами озвучивших их актеров. Как ни странно, Ольга пережила это легко: она знала, что так им будет спокойнее и проще. С годами Ольга совсем перестала возвращаться в свой тайный мир, решив, что в этом, наверное, и состоит взросление. Она почти забыла, что ее взрослая жизнь – плоская декорация, на которой вблизи становятся видны потеки краски и карандашные контуры, да и сама она теперешняя – всего лишь плод фантазии одинокой девочки, что-то шепчущей на темной кухне. Ольга жила вполсилы, оставив в том мире важную часть себя, но этого, похоже, никто не замечал. Так иногда живут люди, навсегда уехавшие в другие страны: иногда они вспоминают, какими были на родине, как много у них внутри было чего-то, что делало жизнь сладко-протяжной и невыносимой, но убеждают себя, что все дело в закончившейся молодости и география здесь ни при чем.

Ольга поддерживала вокруг себя закон и порядок – закон на работе, порядок дома, – и до недавних пор ей вполне хватало этого утреннего часа, когда она не то чтобы вспоминала о другой жизни, а смутно ощущала, что где-то есть девочка, которая по-прежнему ждет, встав коленками на табурет и прижавшись лбом к холодному стеклу. Однако в последнее время Ольга чувствовала какое-то беспокойство: из-за тянущегося конца света и начавшихся теперь поисков маньяка, в которых ей помогали странные сектанты, ей стало казаться, что тайный мир возвращается и, более того, постепенно превращается из внутреннего во внешний. Но, приготовив завтрак, помыв пол в коридоре и в ванной и вообще наведя порядок везде, где это не мешало спящим детям и мужу, Ольга, как обычно, успокоилась.

В ванной глухо обрушилась в унитаз вода, и под шум снова заполняющегося бачка на кухню вышел Валера, в трусах и футболке. Он тяжело опустился на стул и не глядя включил радио в стоявшем на подоконнике магнитофоне.

– …Мужчине примерно сорока лет, – тут же сообщила ведущая, вечная утренняя приживалка. – Представители полиции пока воздерживаются от комментариев, но, судя по всему, речь идет о преднамеренном убийстве. О подробностях происшествия мы расскажем ровно через час. Спонсор выпуска новостей – ювелирная компания «Алмазный венец». Ювелирная компания «Алмазный венец»: не ждите второго пришествия, порадуйте ваших любимых уже сейчас.

– А как же новый труп? – спросил Митя. – Я думал, сегодня все отменится.

Они встретились с Ольгой на площади перед зданием администрации, где посреди клумбы с похожими на собачьи морды анютиными глазками, словно внутри алхимического круга, по-прежнему стоял бессмертный, а потому не способный воскреснуть Ленин и с протянутой рукой взывал о помощи. Все было залито солнцем и только к корням редких деревьев жались карликовые тени. На одной из скамеек курила молодая мама – с коляской и под зонтиком.

– Я там не нужна. Дежурная бригада и без меня прекрасно разберется. Да и разбираться-то, в общем, особо не с чем. Ничего нового.

– Что на этот раз отрезали?

– Ногу. Правую.

Они пропустили серую мокрую собаку, которая, свесив набок огромный язык, неизвестно как помещавшийся в пасти, трусила через площадь, и пошли по бывшей улице Ленина, остроумно переименованной в девяностые в Ульяновскую: Варфоломеем Игнатьевичем Ульяновым звали первого городского голову Краснопольска. Дома на ней были в основном двух– и трехэтажные, еще дореволюционной постройки, но кое-где попадались и одноэтажные деревянные, непонятной серо-коричневой масти, и угловатые, словно школьники-второгодники, угрюмые переростки в пять-шесть этажей. Перед брандмауэром одного из таких пятиэтажных зданий, задрапированным огромным рекламным плакатом, вяло переругивались несколько человек. Заметив среди них знакомого полицейского, Ольга остановилась.

– Сергей Викторович! – крикнула она. – Что у вас тут?

Потный пожилой капитан, до этого обреченно выслушивавший претензии собравшихся, обернулся, с неожиданно проснувшейся властностью отодвинул кого-то с дороги и пошел навстречу Ольге с Митей. На его лице читалось облегчение.

– Да вот поглядите, Ольга Константиновна, – махнул он рукой в сторону дома. – Теперь здесь течет.

Ольга и Митя всмотрелись в рекламный плакат. На нем ухоженный молодой человек, держа в одной руке связку ключей, указывал другой на современный коттедж, перед которым его ждала длинноволосая девушка с двумя детьми. «Коттеджный поселок «Елисеевские поля» – твои ключи от рая!» – сообщала надпись внизу плаката. Идиллическую картину портили только крупные красные капли, которые медленно текли из глаз главы семейства.

– И рад бы в рай, да грехи не пускают, – пробормотал Митя.

Было действительно похоже, что молодой человек ради того, чтобы его семья смогла поселиться в райском саду, взял на себя какой-то страшный грех, зарубив, например, топором отвернувшегося проверить списки апостола Петра и отобрав у него ключи, из-за чего теперь обречен вечно гореть в адском пламени.

– Что течет-то? – спросила Ольга.

– Да черт его знает – масло какое-то, – пожал плечами капитан. – Цветочное, по ходу. В общем, как обычно.

Спорящие тем временем, продолжая выяснять отношения, направились в их сторону.

– Товарищ капитан, я требую составить протокол, – решительно заявил представитель застройщика – молодой человек в костюме, чем-то напоминавший плачущего домовладельца с плаката. Казалось только, что он решил вместо одного смертного греха обойтись множеством мелких подлостей и унижений, но потерял в процессе и ухоженность, и жену с детьми, и даже ключи от райского коттеджа. – Зафиксируйте, что заместитель главы управы Людмила Сергеевна Бовчар отказывается выполнять свои прямые обязанности и устранять это… э-э-э….

– Чудо, – подсказал Митя.

Молодой человек, сбившись, обернулся к Мите и пару секунд непонимающе смотрел на него.

– Какое чудо? – наконец, взорвался он. – Какое чудо? Тут ущерба имиджу на миллионы! Миллионы! Кто нам их компенсирует? Вы?

– Пушкин скоро воскреснет, – напомнил Митя.

Представитель застройщика закатил глаза и, покачав головой, обернулся к представительной женщине лет пятидесяти, державшей в пухлых руках с ярким маникюром красную папку.

– Людмила Сергеевна! – взмолился он. – Ну надо же что-то делать?

Людмила Сергеевна, в свою очередь, оглянулась на крупного рыхлого мужчину в очках, одетого в зеленый комбинезон на голое тело. В отличие от остальных он так и остался стоять на месте, заложив руки за спину и изучая мироточащий плакат.

– Виктор! – позвала она. – Может, все-таки лестницу какую-нибудь?

– Ну какая тут лестница? – устало откликнулся мужчина в комбинезоне. – Здесь метров десять, не меньше. Тут эти нужны – «если друг оказался вдруг».

Все замолчали. Было похоже, что спор давно движется по кругу и его участникам уже надоело повторять друг другу одно и то же.

– А нельзя как-нибудь изнутри? – спросила Ольга.

– Нельзя, – тут же закричала девушка с забранными в хвост волосами и правильными чертами немного изможденного лица, словно обрадовавшись, что подошла очередь ее реплики. – Мы, между прочим, плитку только что положили. Под заказ. Полгода ждали! Кто нам ремонт делать будет?

Высокий молодой человек, терпеливо маячивший за ее спиной, с надеждой посмотрел на Митю, но тот решил больше не шутить про Александра Сергеевича.

– А может, ну его? – неожиданно спросил полицейский. Все повернулись к нему.

– Ну, плачет и плачет, – пояснил капитан. – Может, он от радости плачет?

Так же синхронно все посмотрели на плакат и некоторое время изучали его, прикидывая, может ли хоть кто-нибудь принять эти кровавые потеки за слезы радости.

– В первый раз, что ли? – продолжал ободренный отсутствием возражений полицейский. – У нас вон однажды фотографии со стенда «Разыскиваются» заплакали, и ничего. Я и заметил-то через две недели.

Представитель застройщика молча раздвинул собравшихся, подошел к голоплечему Виктору и, попросив у него сигарету с зажигалкой, неловко закурил.

– А чего он вообще так нервничает? – спросил Митя. – Эти дома кто-то сейчас и правда покупает?

– Вот именно сейчас как раз и покупают, – ответила Людмила Сергеевна. – В Страшный суд денег все равно не занесешь. А тут хоть пожить под конец по-человечески.

– Ну, допустим. А ему тогда все это зачем? Или ему все-таки подсказали нужного архангела?

– Каждый ждет, как умеет, – пожала Людмила Сергеевна крепкими плечами, отчерченными под белой блузкой бретельками лифчика. – Это еще не худший вариант – людям дома строить. А что делать? В гроб лечь и молиться? У меня так муж лежал первое время. Сначала вместе со всеми на Лютой горке – я ему туда неделю еду носила. Потом все себе отлежал и стал на ночь домой возвращаться. Сказал, когда начнется, он до своего гроба добежать успеет. В конце концов они там разругались все, и он гроб домой перетащил. Бог, говорит, хорошего человека и под крышей найдет. Мы сейчас там рассаду выращиваем. На балконе только не повернуться.

На Лютую горку Митя уже ходил. На самом деле это был невысокий холм на окраине Краснопольска с ровной площадкой на вершине. Сейчас там стояло меньше десятка гробов, в которых, сложив руки на груди, лежали очень загорелые люди и выцветшими глазами смотрели в небо. Рядом с некоторыми из них сидели на крышках родственники и что-то рассказывали про детей и работу. Загорелые люди иногда улыбались. Уходя, родственники оставляли возле гробов целлофановые пакеты с едой.

Принято было считать, что горку называют Лютой из-за кулачных боев, которые когда-то на ней устраивались, но некоторые ученые связывали ее имя с племенем летяков, живших раньше в этих местах. Летяки проводили на холме свои похоронные обряды. Они верили, что душа после смерти попадает либо в Нижний мир, где ведет почти такую же жизнь, как и в обычном, Среднем, только без глаз и больших пальцев, либо в Верхний, откуда может вскоре вернуться и возродиться в новом теле. Чтобы помочь умершему попасть в Верхний мир, летяки подвешивали его между двух деревьев, причем люди, прятавшиеся за стволами, то натягивали, то отпускали привязанные к запястьям трупа ремни, отчего казалось, будто тот машет руками и летит. Одновременно вокруг тела кружились его соплеменники в сделанных из коры масках злых духов усыров, которые охраняют ведущий наверх Дымный путь. Они отрезали от покойника куски и бросали в пригибавшийся и недовольно шипевший костер. Нельзя было трогать только нос, поскольку считалось, что душа живет именно там: летяки, судя по всему, отличались крупными носами, и это давало им повод подозревать соседние племена в отсутствии души. Когда уже вымиравшие летяки впервые столкнулись с сифилисом, они окончательно убедились в правоте предков: носы, конечно, проваливались из-за того, что от блуда гибла душа. У женщин было две души, которые помещались в грудях, но поскольку одна все равно принадлежала Верхнему, а другая Нижнему миру, никаких специальных обрядов для них не проводилось.

После того как от покойника оставалась одна носатая голова, ее привязывали к сшитому из шкуры и наполненному болотным газом шару, чтобы отправить в Верхний мир, откуда душа умершего потом спустится вниз и поселится в ком-нибудь из новорожденных. Из-за близости к огню шары с метаном иногда взрывались. В таких случаях считалось, что душа решила прервать цикл перерождений и превратиться в духа-охранителя племени. Погибшие при взрыве усыры становились его помощниками.

Когда летяки ушли из этих мест, Лютая горка продолжала пользоваться дурной славой, поэтому краснопольцы появлялись здесь только ради кулачных боев с парнями из соседнего Хохлова. В тридцатом году на холме хотели поставить памятник Сталину, который, бежав из ссылки, где-то здесь вышел к Краснопольску и даже провел ночь в одном из домов. Семьи, в разное время дававшие приют беглым каторжникам, которые засыпали прямо за столом, роняя голову, как в нимб, в круг света от лампы на скатерти, и которых, конечно, никто не запомнил в лицо, долго потом спорили, у кого из них ночевал смертельно уставший и счастливый Коба. Памятник должен был изображать Сталина в валенках и расстегнутом на груди тулупе, стоящего над обрывом и приветственно распахнувшего объятья свободному миру. Проект послали самому Иосифу Виссарионовичу. В отличие от краснопольцев он читал про почти законченную статую Христа в Бразилии и прямо поперек рисунка вывел четким полууставом: «Боже упаси». Относилось это к конкретному проекту или к самой идее, никто не понял, поэтому на всякий случай памятник решили не ставить. Времена, к счастью, были еще относительно гуманные, так что для скульптора и местных властей этим все и закончилось.

– А вы, я смотрю, не местный? – с профессиональным равнодушием поинтересовался у Мити капитан.

– Он со мной, Сергей Викторович, – быстро сказала Ольга.

– Я из секты, – объяснил Митя.

– Из той, что в «текстилке»? С Миряковым? – спросила Людмила Сергеевна.

– С Миряковым, – кивнул Митя.

Все опять замолчали. Не дождавшись новых вопросов, Митя вежливо улыбнулся и отвернулся. Он изучал рекламный плакат, размышляя, как его можно обыграть в проповеди.

– Скажите, – неожиданно снова заговорил полицейский. – А он действительно – бог?

На середине фразы его голос дрогнул, и последнее слово капитан произнес почти шепотом. Митя оглянулся. Все столпились вокруг него – незаметно подошли даже представитель застройщика с флегматичным Виктором. Они стояли и ждали ответа. Митя вдруг увидел этих людей такими, какими они могли стать, если бы бог действительно существовал. Старик, пытающийся поддерживать порядок в расползающемся по швам мире. Женщина, которая отвоевала мужа у разъедающей глаза выси и подняла его из гроба. Взявшиеся за руки мальчик и девочка, готовые до последнего защищать свой первый и последний дом. Мужчина, отказывающийся лезть по лестнице в небо из-за того, что не в силах осушить чужие слезы. Молодой человек, действительно траченный тысячью мелких скучных грехов, но не своих, а незнакомых ему людей, – грехов, которые он взял на себя, чтобы, чистые и невинные, эти люди смогли поселиться в раю. Все смотрели на Митю, и боязнь чуда в их глазах мешалась с надеждой.

– Да, – сказал Митя.

– Хотите посмотреть на Лютую горку? – спросила Ольга, когда они попрощались со свидетелями никому не нужного чуда.

– Хочу, – ответил Митя.

К счастью, он не успел рассказать, что уже был там.

Добираться до Лютой горки нужно было чуть ли не через весь город, так что Ольга заодно устроила небольшую экскурсию по немногочисленным достопримечательностям Краснопольска. Обычно Митя стеснялся слишком пристально разглядывать людей, с детства считая это невежливым, но сейчас он то убеждал себя, что правила хорошего тона требуют смотреть на собеседницу, то пользовался тем, что она отворачивалась, указывая на какое-нибудь здание или улицу. Из-за этого город и Ольга слились для него в единое целое. Дом купцов Селиверстовых, который нависал над улицей резным фасадом, похожим на корму старинного галеона, и из окна которого раньше кричал гадости прохожим сумасшедший дядя Зина, был завитками волос за крупноватым полупрозрачным ухом. Елизаветинский пруд, к которому ползли по склону костистые панцири перевернутых лодок, – немного сутулой спиной с по-детски торчащими острыми лопатками. Заросший крапивой овраг, где потерялась робкая кошка по кличке Злая Собака, – едва заметным шрамом на подбородке. Городской театр, где маленькая Оля отказывалась от эклеров в буфете, поскольку знала, что там всегда едят понарошку, – мягкими ненакрашенными губами с намечающейся морщинкой у левого уголка. Неповоротливые голуби, которых прикармливала умершая два года назад учительница Антонина Петровна и которые по-прежнему прилетали к ее подъезду, – загорелой рукой с нежным исподом, уютной впадиной подмышки уходящим под короткий рукав футболки.

Ольга чувствовала, что слишком много говорит, что это хождение по городу делается почти неприличным, но остановиться уже не могла. По крайней мере, они не отправились на другой берег Сударушки, что было бы уже совсем странным, и только дошли переулком до набережной, откуда была видна испытательная башня лифтового завода.

Краснопольский завод лифтовых конструкций, или КЗЛК, был вторым, помимо текстильного комбината, предприятием города. Если на комбинате работали в основном женщины, то в производстве лифтов была занята большая часть мужского населения Краснопольска, поэтому для утверждения о том, что «все мужики – козлы», здесь были, учитывая аббревиатуру завода, некоторые основания. Мужики, рифмовавшие «текстилку» с «подстилкой», в долгу не оставались.

Лифты КЗЛК пользовались не лучшей репутацией: «козликами» их называли не только из-за названия завода, выгравированного на окладе кнопок, но и за манеру взбрыкивать при движении и периодически застревать. Последнее, впрочем, едва ли следовало ставить в вину их создателям. Лифт, как известно, представлял собой грубый тренажер смерти, – просторный гроб, возносящий или низвергающий своего временного обитателя. Поэтому до изобретения антивандальных покрытий он всегда напоминал захоронение вождя средней руки: с нарисованными символами плодородия – залогом будущего воскресения, – а также именами женщин, гладиаторов и музыкантов, которых, упрятав в буквы и квадрограммы, полагалось взять на тот свет. Обязательные спички выполняли функцию как благовоний, так и ритуальных факелов, поджигавших либо плафон светильника, то есть небо, либо кнопки с номерами грехов. Само слово «антивандальный» применительно к лифтам означало не столько борьбу с бескультурьем, сколько попытку уничтожить наследие цивилизации вандалов, похоронные ритуалы которых были заимствованы жителями многоэтажек.

Принятое в конце пятидесятых решение восстановить в городе заневестившихся ткачих гендерный баланс, разместив там еще какой-нибудь завод, было продиктовано, конечно, сугубо социально-демографическими причинами, но вот выбор производства наводил на интересные мысли относительно принципов экономического районирования в уже пальпировавшем небо Советском Союзе. Недалеко от того места, где теперь стоял лифтовый завод, в семнадцатом веке жил местночтимый святой Левтин. В то время правый берег Сударушки, прозывавшейся в девичестве Судорожкой, еще не был прочно пришит к левому размашистыми стежками мостов и не считался частью села Красное Поле. Селился там в основном беглый и разбойный люд, поэтому краснопольцы вообще не воспринимали правый берег как часть обитаемых земель и по возможности игнорировали его существование. Это был в буквальном смысле слова потусторонний мир: из села туда уходили совсем уж отпетые, которым больше не было дороги назад, в общество. Иногда, на исходе особенно голодных зим, зарецкие переходили Судорожку по льду, но вооружившиеся топорами и кольями краснопольцы всякий раз отбивали их атаки. Правобережные, как сорванный ветром мохнатый кровоточащий лишай, скользили обратно по льду, оставляя после себя кислый запах мокрой овчины и горьковатый аромат опаленных сырых бревен, после чего надолго оставляли село в покое. Со временем нападения сошли на нет, но в Красном Поле вплоть до девятнадцатого века на берегу каждую ночь дежурили двое часовых из местных жителей, назначавшихся в караул по очереди и использовавших вахту как законную возможность выпить на свежем воздухе и в спокойной обстановке.

Что привело на правый берег Левтина, ведуна и зелейника, никто не знал, да, в общем, и не интересовался. Любопытные там жили недолго. Совершенно седой, но еще крепкий знахарь сам срубил себе избу и начал лечить всех желающих, не задавая лишних вопросов и не требуя платы, так что местные его не трогали и даже иногда подкармливали. Так продолжалось много лет, пока Гришка Полбоярин и его дружки не привезли на правый берег выкраденную откуда-то молодую девку. Два дня они ее насиловали, угощая заодно соседей, а на третий голая обезумевшая девка вырвалась и, капая кровью, побежала почему-то именно к избе Левтина. Кинувшаяся вдогонку шайка Полбоярина застала на крыльце только самого ведуна, который коротко сообщил, что девку не отдаст, и посоветовал проспаться, после чего запер дверь и даже заложил чем-то изнутри. Насильники потоптались по двору, попробовали на крепость дверь и ставни, а потом накидали под стены соломы и подожгли дом. Огонь быстро занялся, но даже через полчаса изба, подрагивая в языках пламени словно собственное отражение в воде, продолжала стоять. Спустя еще какое-то время дом нежегомый начал погружаться в землю, пока не исчез совсем. Никто из него так и не вышел.

Прошло несколько лет. Строиться на месте ушедшей в глубину Левтиновой избы никто не решался, зато взятая оттуда земля стала считаться целебной. Намочив, ее прикладывали к больным местам, пили, разболтав в воде, а зашитая в подол, она уберегала от насильников: в безуспешных попытках задрать такое платье, наливавшееся неимоверной тяжестью, у них отсыхали руки. Но однажды летом, раздвигая редкую выгоревшую траву, дом начал подниматься обратно. После того, как он оказался на поверхности целиком, дверь открылась, и на крыльцо вышел Левтин. За ним появилась та самая девка, держа на руках светлоголового ребенка, с любопытством смотревшего на новый для него надземный мир большими серыми глазами. Когда к дому сбежалось все население правого берега, Левтин в пояс поклонился и благословил собравшихся. После этого все трое снова скрылись за дверью, и изба, покачавшись, словно обрывая корни, стала медленно подниматься в воздух. Тогда прятавшийся в задних рядах Гришка, растолкав толпу, вспрыгнул на оторвавшееся от земли уже на аршин крыльцо, и, что-то про себя прошептав, постучал. Дверь отворилась, и Полбоярин исчез внутри. Обратно он появился, когда дом был уже на высоте двадцати саженей. Гришка постоял на крыльце, перекрестился и шагнул вниз. Изба продолжала подниматься, пока не стала точкой в безоблачном небе, а потом исчезла совсем.

Гришка упал на деревья, поэтому, хоть и переломал все кости, остался жив. Правда, то ли от падения, то ли от всего пережитого, сильно тронулся умом, так что до самой смерти жил скудным в этих местах подаянием и откликался на прозвище Полусвят.