Текст книги "Книга мертвых философов"

Классические китайские философы

Классическая китайская философия принадлежит двум богатым и непростым историческим эпохам – позднему этапу «Весеннего и осеннего периода» (722–481 до н. э.) и периоду «Сражающихся царств» (403–221 до н. э.), завершившемуся объединением Китая под руководством династии Цинь, провозглашением первого императора и завершением строительства Великой Китайской стены. Он также известен как период «Ста Философов», первым и самым выдающимся из которых был мастер Кун или Кун-цзы.

Кун-цзы,

или Конфуций

(551–479 до н. э.)

Без всякого сомнения, никакой философ не повлиял на человечество так же, как Кун-цзы, и его имя неразделимо со всем, что значил для мира Китай в последние два с половиной тысячелетия. Слово «цзы» переводится как учитель или мастер, а само имя Кун-цзы было латинизировано иезуитскими миссионерами в «Конфуция».

По всей видимости, мать обычно называла его «Цю» (что значит «курган» или «холм») из-за необычного подъема в верхней части лба, с которым его часто изображали.

Как и Сократ, Кун-цзы был не особенно привлекательным внешне и даже говорил о себе (вспомним о киниках!): «По правде сказать, я напоминаю пса из умершего семейства». Великий период классической китайской философии удивительным образом совпадает с периодом развития мысли в Древней Греции. И если в Греции этот период характеризовался яростным противостоянием между платониками, киниками, стоиками и эпикурейцами, в Китае существовали огромные разногласия между конфуцианской, даосской и моистской школами.

Для Кун-цзы рождение и смерть представляют собой определенные границы, а религиозные обряды, связанные с трауром, – это важнейшие события, позволяющие надлежащим образом подчеркнуть ценность человеческой жизни. Кун-цзы возродил древние, хотя и забытые в его времена, ритуалы, связанные с похоронами и трауром, некоторые из которых сохранились в Китае и по сей день. Когда его мать умерла, она была похоронена с большим великолепием и торжественностью, а сам Кун-цзы ушел со всех государственных постов и оплакивал ее в одиночестве в течение трех лет. Так же он сильно горевал после смерти своего любимого ученика по имени Янь Юань, и когда другие ученики предположили, что он демонстрирует неподобающую грусть, он ответил: «Неужели? Но к кому, как не к нему должна относиться моя неподобающая грусть?»

Согласно легенде, Кун-цзы знал, когда умрет, и как-то раз во сне увидел печальное видение: «В течение долгого времени мир был беспорядочным; никто не понимал, как следовать за мной. Прошлой ночью мне приснилось, что я сидел рядом с жертвоприношениями между колонн, где находился мой гроб».

Кун-цзы умер в возрасте 73 лет, окруженный большим количеством преданных последователей, а его гроб был помещен между колоннами (точно так же, как в его сне). Ученики оплакивали его в течение трех лет, а затем разошлись по домам – за исключением одного, особенно близкого к Конфуцию ученика, который чувствовал, что еще не полностью отдал долг памяти своему наставнику, и оплакивал его в течение еще трех лет.

В своем труде «Лунь Юй» (также называемом «Аналекты»), Кун-цзы выражает определенный агностицизм в отношении возможности загробной жизни. Чи-лю спрашивает Кун-цзы: «Могу ли я спросить вас о смерти?», на что тот отвечает: «Ты не понимаешь даже, что такое жизнь. Как можешь ты понять, что есть смерть?»

Лао-цзы

(зрелость приходится на VI век до н. э.)

До конца непонятно, существовал ли Лао-цзы на самом деле, а связь между этим человеком и автором «Дао Дэ Цзин» довольно слаба и основана на легенде. Согласно легенде, описанной первым великим китайским историком по имени Сыма Цян, Кун-цзы отправился в гости к Лао-цзы, и у них возникли серьезные расхождения относительно важности ритуалов. После того как царство Чжоу распалось в результате войны, Лао-цзы оставил свой пост императорского библиотекаря и отправился в путешествие на запад верхом на быке. Когда он доб рался до перевала Хан Гу, пограничный страж понял, что Лао-цзы уходит навсегда, и попросил его поделиться с ними словами своей мудрости.

Лао-Цзы согласился и тут же принялся создавать «Дао Дэ Цзин». Закончив работу, Лао-цзы сел обратно на своего быка, и больше его никто не видел. Никто не знает, где он умер. Сам он писал:

Я страдаю от огромного бедствия, потому что у меня есть тело. Какие могут быть беды у бестелесного?

Лао-цзы превратился в подлинное небесное тело, когда в его честь был назван астероид 7854. Астероид 7853 получил имя Кун-цзы.

Мо-цзы

(точные даты жизни неизвестны, по некоторым источникам, 470–390 до н. э.)

Как гласит легенда, Мо-цзы был родоначальником моизма – философской школы, приверженной бережливости, саморефлексии и тому, что в наши времена называется дистрибутивной справедливостью. Мо-цзы как явный противник Кун-цзы, верил, что конфуцианская озабоченность ритуалами требует слишком больших денег и приводит к обнищанию людей. Чжуан-цзы делает довольно тонкое замечание относительно Мо-цзы:

Он заставлял людей трудиться всю жизнь, но не оставлял им ничего на похороны. Подобное учение бесплодно. Идеалом он считал самострадание.

Моисты яростно сопротивлялись тому, что считали бюрократической элитарностью конфуцианства с его презрительным и покровительственным отношением к простым людям («мин»). Моисты были «пролетариями» и «демократами» в классической китайской философии, а их взгляды сознательно искажались императорскими династиями следующих поколений. В результате мы почти ничего не знаем о жизни Мо-цзы. Судя по всему, Моцзы был ремесленником из нижних слоев общества, который в итоге занял официальную должность благодаря своему опыту создания фортификационных сооружений.

Существует немало споров относительно самого имени «Мо-цзы». Изначально считалось, что «Мо» было именем семьи или клана, а «Цзы» – его личным именем. Однако современные ученые предполагают, что «Мо» представляло собой общее название для людей с клеймом раба-преступника. Следуя этой интерпретации, ученики Пути Мо противостояли власть имущим, объявляя себя последователями рабов. Сам Мо вел непоседливый образ жизни. Как отмечает Хуайнань-цзы, «Мо-цзы был настолько непоседлив, что никакое его сиденье не успевало нагреться».

Мэн-цзы

(372–289 до н. э.)

Мэн-цзы, защитник идеализированной и возвышенной версии конфуцианства, направленной против моистов, провозглашал благость человеческой природы и стремился развивать праведность или достойное поведение во всех случаях. Он считает это верным путем для движения к Небу («Тиан»). В одном из своих трудов Мэн-цзы пишет:

Я хочу рыбу и медвежью лапу,

но если у вас есть что-то одно, я откажусь

от рыбы и возьму только медвежью лапу.

Используя эту аллегорию, Мэн-цзы хочет сказать, что человек жаждет и жизни, и праведности. Не имея возможности получить и то и другое, он должен отказаться от жизни и выбрать праведность. Таким образом, человек может ненавидеть не только смерть, но нечто большее, чем смерть, а именно неправильные действия. В типичной для себя манере он заключает: «Таким образом, есть вещи, которых мы жаждем больше, чем жизни, и вещи, которые мы ненавидим больше, чем смерть. Об этом помнят не только примерные люди, а и все человеческие существа. Однако лишь примерные люди способны не только думать, но и поступать должным образом».

Лично я, как далеко не примерный человек, предпочитаю рыбу и жизнь, при этом вежливо отказываюсь от праведности и медвежьей лапы.

Чжуан-цзы

или Чжуан Чжоу

(369–286 до н. э.)

С моей точки зрения, Чжуан-цзы представляет собой самого интересного, глубокого и остроумного из всех классических китайских философов. В отличие от высокого морализма Мэн-цзы, афористичных высказываний Лао-цзы и ритуалов Кун-цзы, философская вселенная Чжуан-цзы лингвистически насыщенная и по-философски тревожная.

В основе версии даосизма Чжуан-цзы лежит убеждение в том, что все должно происходить в соответствии со своей природой. Правильное поведение состоит в том, чтобы дать событиям идти своим чередом, не вынуждая их быть чем-то иным, не прилагая усилие воли и не занимаясь бесплодными размышлениями. В этом состоит способ изучения идеи «недеяния» или «у-вэй» – она не предполагает бездействия как такового, но действие в соответствии с природой вещей. Таким образом, для Чжуан-цзы:

Великая земля обременяет меня телом,

заставляет жить и трудиться, облегчает мне

старость и успокаивает в смерти. Если жизнь

хороша, то хороша и смерть.

Когда Чжуан-цзы пришло время умирать, его ученики захотели организовать богатые похороны в конфуцианском стиле. Однако он отказался со словами: «Моим гробом станут солнце и земля». Тогда ученики запротестовали: «Мы не хотим, чтобы ваше тело съели вороны и орлы», но Чжуан-цзы дал замечательный ответ:

Непогребенное тело станет добычей ворон и орлов, a погребенное будет съедено муравьями. Вы забираете пищу изо рта ворон и орлов и вкладываете ее во рты муравьев. Почему вы отдаете им предпочтение?

Для Чжуан-цзы в существовании нет никаких плохих черт.

Смерть – это всего лишь переход от одной формы существования к другой. Если мы можем найти счастье в таком существовании, то почему мы не можем обрести счастье в новой форме существования как пищи для муравьев, ворон или даже медведей? Существование определяется переходами от одной формы к другой, и все эти формы должны признаваться такими, какие они есть. Иными словами, как пишет Чжуан-цзы, «смерть и жизнь – это никогда не прекращающаяся трансформация. Это не начало и не конец. Поняв этот принцип, мы можем уравнять жизнь и смерть».

В этой книге мы уже пару раз встречались с идеей равенства жизни и смерти, но Чжуан-цзы делает еще более радикальное заявление – если жизнь и смерть равны, то об умерших не стоит скорбеть. Напротив, их уход должен не просто приниматься спокойно, но даже праздноваться. И этот тезис иллюстрируется поразительной историей. После смерти жены Чжуан-цзы Хуэй-цзы навестил его, чтобы выразить свои соболезнования. Он нашел учителя сидящим на корточках, стучащим по тазу и певшим: «Ты жил с ней, она воспитала твоих детей и постарела».

Когда же Хуэй-цзы посчитал это несколько неуважительным, Чжуан-цзы возразил:

Когда она умерла, мог ли я поначалу не опечалиться? Скорбя, я стал думать о том, чем она была вначале, когда еще не родилась. И не только не родилась, но еще не была телом. И не только не была телом, но не была даже дыханием. Я понял, что она была рассеяна в пустоте безбрежного Хаоса. Хаос превратился – и она стала Дыханием. Дыхание превратилось – и стало Телом. Тело превратилось – и она родилась. Теперь настало время нового превращения – и она умерла. Все они сменяли друг друга, как чередуются четыре времени года. Человек же похоронен в бездне превращений, словно в покоях огромного дома. Плакать и причитать над ним – значит не понимать судьбы. Вот почему я перестал плакать.

Прах к праху, пыль к пыли, муравьиный корм к муравьиному корму. Существование – это всего лишь переход от бесформенности, предшествующей жизни, к бесформенности, возникающей после смерти. Признав перемены, мы начинаем бить по тазу и петь.

Рассказывая о разговоре о смерти между четырех мастеров, Мастер Лай говорит: «Если я думаю хорошо о жизни, по той же самой причине я должен думать хорошо и о своей смерти». Мы не должны мешать процессу изменений от жизни к смерти, а признавать его как необходимую трансформацию. Заболев, Мастер Юй не опечалился, а искренне заинтересовался грядущими переменами – он думал о том, что создатель может превратить его левую руку в петуха, и тогда он сможет оповещать о ночных часах; или же его правая рука могла превратиться в самострел – и тогда он мог бы добывать ей дичь на жаркое; или же его ягодицы могли стать колесами экипажа, и он смог бы сэкономить немалые деньги, потому что ему больше не понадобилось бы нижнее белье. Посмотрев на Мастера Юй, Мастер Лай сказал:

Как грандиозен путь превращения вещей! Чего только не сотворят из тебя нынче! Куда только не заведут тебя перемены! Быть может, ты превратишься в печень крысы? Или в лапку насекомого?

Несложно представить себе, как подобное поведение возмущало моралиста Кун-цзы, который якобы однажды воскликнул: «Что они за люди?.. Для них жизнь все равно что гнойник или чирей, а смерть – как выдавливание гноя или разрезание чирья. Разве могут такие люди отличить смерть от жизни, предшествующее от последующего?»

В отличие от Кун-цзы, ставшего под конец жизни полицейским чиновником, Чжуан-цзы отказался от любой государственной службы и проводил жизнь в нищете, часто сопровождавшейся недоеданием. Однажды, когда Чжуан-цзы ловил рыбу в реке Пу, правитель государства Чу послал к нему двух сановников с приглашением «возложить на него бремя государственных дел». Держа в руках удочку, Чжуан-цзы сказал:

Я слыхал, что в Чу есть священная черепаха, которая умерла три тысячи лет тому назад. Правитель завернул ее в тонкий шелк, спрятал в ларец, а ларец тот поставил в своем храме предков. Что бы предпочла эта черепаха: быть мертвой, но чтобы поклонялись ее костям, или быть живой, даже если ей пришлось бы волочить свой хвост по грязи?

Сановники ответили: «Конечно, она предпочла бы быть живой, даже если ей пришлось бы волочить свой хвост по грязи». На это Чжуан-цзы сказал: «Уходите. Я тоже буду волочить свой хвост по грязи». Так что, даже если нашим ягодицам суждено превратиться в колеса экипажа, я предлагаю нам последовать за Чжуан-цзы и волочить по грязи наши собственные хвосты.

Хань Фэй

(280–233 до н. э.)

Хань Фэй, автор трактата о пути правителя, встретил ужасную смерть в руках своенравного правителя. В эпоху, когда красноречие было самым мощным политическим оружием, Хань Фэй имел немало проблем из-за своего заикания. Однако он хорошо писал, что и стало в конечном итоге причиной его гибели. Его труды попали в руки правителя Цинь, который впоследствии взошел на трон первого императора Китая под именем Цинь Шихуан-ди. Правитель выразил глубокое восхищение трудами Хань Фэя своему министру Ли Сы. Сам Ли Сы когда-то был соучеником Хань Фэя и яростно завидовал его литературному дарованию. Через некоторое время правитель Цинь объявил войну Ань, правителю царства Хань, который всегда отказывался идти по Пути Хань Фэя. В надежде спасти свое государство от разрушения, правитель Ань отправил Хань Фэя к правителю Цинь, который поначалу очень этому обрадовался. Однако ревнивый Ли Сы убедил царя в том, что Хань Фэй всегда втайне разделял интересы врагов (Хань) и никогда не был сторонником Цинь. Хань Фэй был посажен в тюрьму, а перед тем, как у правителя появился шанс пожалеть о своем решении (что он, по всей видимости, и сделал), Ли Сы отправил в тюрьму яд. Хань Фэй выпил его и умер, а Ли Сы стал первым министром у первого императора Китая. Это – еще один пример того, что философы должны держаться подальше от политики.

Дзен и искусство умирать

Не могу считать себя экспертом в области дзен-буддизма, а некоторые из его западных разновидностей лишь усиливают мой скептицизм. Тем не менее меня искренне завораживает традиция написания стихов, которые создавали дзенские монахи, находясь на грани смерти. В дополнение к обычному завещанию они писали прощание с жизнью в форме хокку или другой короткой элегии. В идеале умиравший монах должен был почувствовать момент своей смерти, написать стихотворение, сесть рядом со своей кисточкой для письма, скрестить руки, выпрямить спину и умереть.

Довольно экстремальный и слегка комичный пример такого поведения можно заметить в судьбе Эйсая (1141–1215), одного из основателей японской школы дзен. Чтобы показать людям, как нужно правильно умирать, он отправился в Киото. Там монах поклонился толпе, сел в дзенскую позу и умер. Но когда его последователи пожаловались на то, что его смерть была слишком внезапной, он ожил и умер абсолютно таким же образом пятью днями позже.

Поэмы смерти отличаются крайней экономичностью языка, формальной строгостью и красотой. Взять хотя бы приведенное ниже хокку Кораку (ум. 1837).

 
Как радостно видеть капли росы
В траве, когда они вновь
Обращаются в пар.
 

Или вот это, автором которого стал Докио Этан (ум. 1721):

 
В тени смерти сложно
Произнести последнее слово.
И я скажу лишь
«Слов нет».
Ничего больше,
Ничего больше.
 

Однако многие из этих поэм смерти на удивление самоуничижительны и наполнены юмором, как хокку от Мабутсу (ум. 1874):

 
Луна в бочке:
Никогда не знаешь, когда
Выпадет дно.
 

А приведенный ниже отрывок из поэмы смерти Киорику напоминает нам о высказанной Чжуан-цзы идее тела как корма для муравьев:

 
Раньше я думал,
Что смерть настигает
Лишь бесталанных.
Если и людям с талантом
Суждено умереть,
То верю, что они станут
Лучшим навозом.
 

Римляне
(серьезные и нелепые)
и неоплатоники

Цицерон,

Марк Туллий

(106–43 до н. э.)

В нашем движении обратно с востока на запад пришло время обратиться к Риму и обсудить вопрос о том, что значит «умереть как римлянин». Как мы увидим чуть ниже, это довольно кровавое дело В своем труде «De Finibus Bonorum et Malorum (О пределах добра и зла)» Цицерон пишет: «Славна гибель полководца. Философы же обычно умирают в своей постели. Однако важно, как умирают».

Цицерон размышляет о смерти Эпикура и о том, как интеллектуальное удовольствие брало верх над его невероятной физической болью. Однако жестокая смерть самого Цицерона, настигшая его далеко от родной постели, напоминает кончину полководца, а не философа. Он умер благородной смертью во времена распада Римской республики, которую он всегда защищал против скатывания в деспотизм.

Хотя Цицерон и не был в курсе заговора с целью убийства Цезаря во время мартовских ид, Брут был его близким другом и действительно выкрикнул имя Цицерона, размахивая окровавленным кинжалом (что вряд ли можно считать политически сдержанным поведением). В своей последней философской работе, «De Offi ciis» (On Duties, Об обязанностях), Цицерон неустанно оправдывает убийство Цезаря как вполне легитимный акт тираноубийства.

Однако никакой идее восстановления Римской республики не было суждено прожить долгую жизнь. Брут и другие «освободители» были изгнаны из Рима, а консул Марк Антоний явным образом претендовал на место Цезаря.

Понимая, что он находится в серьезной опасности, Цицерон планировал убежать из Рима в Грецию в июле 44 г. н. э. Однако затем – по совершенно необъяснимым причинам – Цицерон вернулся, и поначалу его встретил триумф. Он принялся осуждать Антония в своих четырех речах, названных «филиппиками» в память Демосфена, обрушивавшегося с похожими речами на Филиппа Македонского. После формирования нового римского триумвирата, состоявшего из Октавиана, Антония и Лепида, был издан указ о казни Цицерона. Его брат и племянник столкнулись с той же судьбой. Группа солдат под предводительством центуриона Геренния вышибли дверь дома Цицерона, но его там не оказалось. Раб-вольноотпущенник Филолог, ученик Цицерона, сообщил солдатам о том, что его хозяин только что скрылся в сторону моря.

Поняв, что Геренний со своими людьми догоняет его, Цицерон отказался от сопротивления нападавшим. Геренний убил его, сначала отрезав Цицерону голову, а затем, по приказу Антония, и руки – те самые руки, которые писали «Филиппики» против него. Голова и руки Цицерона были отправлены Антонию в Рим, а тот приказал, чтобы они были помещены на ораторской трибуне форума. Как можно себе представить, это стало довольно ясным символом отношения Антония к свободе слова.

За свое предательство Филолог, по приказу невестки Цицерона, был вынужден отрезать от своего тела кусок мяса, затем поджарить его и съесть – это был первый в мире пример самоедского барбекю.

Сенека,

Луций Анней

(4 г до н. э. – 65 г. н. э.)

Сенека пишет: «Немало времени мы имеем, а много теряем». Основная проблема жизни состоит не в ее краткости, а в том, что мы растрачиваем ее, как будто она будет продолжаться бесконечно. Мы живем в поддельном бессмертии, веря в свое желание быть бессмертным и всячески скрывая страх смерти, лежащий в его основе. Сенека пишет: «Вы боитесь всех вещей как смертные и все желаете их как бессмертные». Правильное философское отношение прямо противоположно этому.

Для Сенеки философ представляет собой человека, который чувствует себя дома среди любых человеческих существ и у которого всегда найдется нужное время. Как отмечает Витгенштейн в книге «Культура и ценность»: «Философам следовало бы так приветствовать друг друга: „Не торопись!“» Философ покажет вам, как найти время для всего, и научит вас умирать. С его точки зрения, беспокойство вызывается страхом будущего, и этот страх представляет собой причину наших переживаний из-за краткости жизни. Он приводит пример персидского императора Ксеркса, высаживающего свою армию на обширные равнины и плачущего из-за того, что через сотню лет ни одна из душ, живущих в телах его воинов, не останется в живых. Большинство из нас уже представляли себе, как может выглядеть мир без нас или любимых нами людей. Однако такое беспокойство о будущем парализует и создает ощущение недолговечности жизни.

С точки зрения Сенеки, философ наслаждается долгой жизнью, поскольку он не беспокоится из-за ее недолговечности. Он живет в настоящем и, с моей точки зрения, единственное бессмертие, которое может обещать философия, это возможность жить в настоящем и не беспокоиться о том, что будет потом. Все почести исчезнут, а государственные учреждения, памятники и здания окажутся разрушеными и забытыми. Но с философом, как говорит Сенека, все будет иначе:

Жизнь мудреца длится долго. Он не заключен в пределах того же земного срока, что прочие смертные. Он не связан законами рода человеческого. Все века служат ему, как богу. Прошедшее время он сохраняет в своем воспоминании, настоящее он использует, а будущее он предвосхищает. И вот это соединение всех времен в одно и делает его жизнь долгой.

Философ ищет «великого, высшего и почти небесного», а затем пытается рассказать об этом другим. Ему свойственны постоянная твердость духа и умиротворение, в котором мышление следует по четкому курсу, оставаясь в состоянии равновесия. Однако это не спокойствие Лукреция и Эпикура с их материалистической верой в смертность души. Для стоиков типа Сенеки, Эпиктета и Марка Аврелия человеческое существо представляет собой соединение души и тела, а смерть представляет собой их разделение. Хотя стоицизм и оказал влияние на христианство, такое определение души не является христианским. Душа для стоиков – это «небесное дыхание», проявляющееся в нашей рациональности и называемое также «руководящей частью». Эта рациональная душа представляет собой часть мира души небесной. Итак, согласно образу, активно использовавшемуся стоиками и замеченному нами у Хрисиппа, душа каждого человека представляет собой микрокосм в составе божественного оживляющего макрокосма. В момент смерти мы возвращаемся в этот макрокосм – универсальную и в конечном итоге божественную субстанцию.

Сенека писал: «Тот, кто не знает, как хорошо умереть, не сможет хорошо жить». Важно быть подготовленным к смерти, ведь она может прийти в любой момент. Сенека завершает свое творение «О душевном покое» историями о философах, сохранявших спокойствие вне зависимости от поворотов судьбы. Потеряв все свое имущество в результате кораблекрушения, Зенон Китийский сказал: «Судьба велит мне стать менее обремененным философом», – и эти слова впоследствии отозвались эхом у Спинозы. Получая угрозы со стороны императоров или всевозможных властителей, философы должны всегда сохранять спокойствие.

Когда Юлий Цезарь приговорил Юлия Кана к смерти, то самым примечательным было то, насколько спокойным оставался тот в ожидании казни. Играя в шашки, Кан услышал о том, что за ним идут палачи. Он посчитал свои оставшиеся шашки и сказал своему сопернику: «Смотри, после моей смерти не соври, что ты выиграл». Видя печаль своих друзей, он сказал им: «Почему вы так печальны? Вы же хотели знать, бессмертны ли души – я совсем скоро это выясню». Рассказывая об этом, Сенека заключает: «Еще никому не удалось так же сильно продвинуться в изучении философии».

Как ни печально, но смерть самого Сенеки оказалась, скорее, трагикомической, чем героической. Получив от Нерона приказ покончить с собой, Сенека спокойно поговорил с друзьями и обнял свою жену Полину, попросив ее достойно пережить потерю мужа. Она не согласилась и решила кончить жизнь одновременно с мужем. В один и тот же момент они перерезали артерии на своих руках кинжалами, после чего начался довольно утомительный процесс умирания. Мучимый страданиями своей жены, Сенека попросил перенести ее в другую комнату. Затем, согласно приказу Нерона, солдаты перевязали раны Полины и остановили кровотечение. По всей видимости, она прожила после этого еще несколько лет.

Судя по всему, Сенеке было сложно расставаться с жизнью. Тацит рассказывает, что вследствие старости и определенного рациона питания Сенеки его кровь вытекала из тела крайне медленно. Он попросил яду, примерно такого же, что был подан Сократу. Однако и яд пропал зря – смерть все никак не приходила.

Затем его поместили в ванну с горячей водой, а один из слуг помог ему задохнуться горячими парами. Согласно просьбе, указанной в завещании Сенеки, его тело было сожжено без каких-либо привычных похоронных обрядов.

Петроний

(умер в 66 году н. э.)

Петроний был arbiter elegantiae Нерона, то есть советником по вопросам роскоши и экстравагантности. Он был невероятно развратным человеком, проводившим свои дни в сновидениях, а ночи – в наслаждении удовольствиями жизни. Как и Сенека, обвиненный в предательстве, Петроний был вынужден совершить самоубийство. Однако, в отличие от Сенеки, его смерть превратилась в антисократический спектакль и насмешку над идеальной философской смертью. Тацит пишет, что, вскрыв себе вены, Петроний то перевязывал их, то снимал повязки, следуя своему чувству юмора. В это время он не рассуждал о бессмертии души или философских теориях, а болтал с друзьями, шутил и пел легкие и игривые песенки. Иных из рабов он оделил своими щедротами, других – плетьми. Затем он пообедал и погрузился в сон, дабы его конец, будучи вынужденным, уподобился естественной смерти.

Также Петроний был автором «Сатирикона» – ядовитой сатиры, призванной, скорее, не принести читателю веселье, а создать комический эффект, связанный с отвращением к гуманизму. Антигероем в «Сатириконе» выступает Трималхион, тупой и вульгарный раб, ползущий на верхушку социальной иерархии (и представлявший собой карикатуру на императора Нерона). Трималхион, названный в тексте «великим сияющим кабаном», пишет свою эпитафию на языке, который Беккет мог бы назвать «свинской латынью».

Здесь покоится г. Помпеи Трималхион…

Он мог бы украсить собой любую декурию Рима,

Но не пожелал.

Благочестивый, мудрый, верный,

Он вышел из маленьких людей,

Оставил тридцать миллионов систерций,

И НИКОГДА НЕ СЛУШАЛ НИ ОДНОГО ФИЛОСОФА.

Эпиктет

(55–135)

Невероятно популярные беседы бывшего римского раба Эпиктета были опубликованы после его смерти под названием «Беседы», а также в виде дидактического сборника по вопросам морали «Руководство». Эти труды увидели свет благодаря ученику Эпиктета Арриану (создавшему также одно из самых важных описаний походов Александра Македонского). Эпиктет был хромым, возможно, из-за увечий, полученных в годы, когда он был рабом. Он прожил жизнь в примечательной простоте – в хижине с простым ковром и фаянсовой лампой (по всей видимости, его железная лампа была украдена).

Император Домициан, разбойник и жестокий тиран, относился к философам с большим подозрением и изгнал их (в том числе и Эпиктета) из Рима в 95 году. В итоге Эпиктет основал в греческом Никополисе очень успешную философскую школу, которую даже посетил император Адриан.

Эпиктет, считавшийся в последующие столетия влиятельной фигурой, представляется мне мастером стоических моральных трюизмов, доносимых довольно кротким, однако уверенным и доступным образом. Он поощрял идеи самостоятельности человека, принятия роли Провидения и терпения во всех аспектах жизни.

Причина его смерти точно неизвестна, но известны некоторые его содержательные ремарки относительно смертности человека, одна из которых неожиданно стала эпиграфом к монументальному и довольно странному литературному труду Лоренса Стерна, «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» (1759–1767):

Людей страшат не дела [pragmata], а лишь мнения [dogmata] об этих делах. Таким образом, в смерти нет ничего ужасного, что бы ни казалось Сократу. Однако ужас заключается в нашем мнении о смерти.

Иными словами, ужас смерти вызывается нашим мнением о смерти, догмами, которые мы принимаем за истину. Если же мы внимательно посмотрим на вещи (pragmata), то наш ужас исчезнет. Когда мы постоянно видим перед собой смерть и говорим о ней, то у нас постепенно исчезнут и ужас, и привязанность к мирским вещам. Эта мысль находит свое выражение еще в одном высказывании из «Руководства»:

Позвольте смерти, изгнанию и другим подобным вещам, которые кажутся вам ужасными, постоянно находиться у вас перед глазами (главным образом, смерти); и тогда вы не будете ни бросаться в крайности, ни охотно желать чего-либо.

И конечно же крайне иронично, что эта мысль, в конце концов, стала эпиграфом к «Тристраму Шенди». Что есть это произведение, как не поразительное и довольно утомительное исследование того факта, что человеческие существа куда больше озабочены не самими вещами, а своими мнениями, которые Стерн называет «теорией [любимого] конька»?

Вселенная словоохотливого отца Тристрама, Уолтера Шенди, полностью создана из странных мнений – об именах, о носах, о лучшей технике родовспоможения, позволяющей защитить уязвимый мозжечок – и так далее и тому подобное на сотнях страниц.

Стерн наносит Эпиктету своеобразный ответный удар, говоря о том, что люди попросту не могут не погружаться в свои мнения, и поэтому смерть продолжает нас ужасать.

Полемон Лаоликейский

(род. 85 г н. э.)

Странный и разговорчивый софист, чья поразительная смерть описана в книге Филострата «Биографии софистов». Полемон был любителем декламации и однажды провозгласил: «Даже солнце не заставит меня замолчать!» Для демонстрации своего тезиса на практике он приказал своей семье похоронить себя живьем. Пока его замуровывали в стену, он кричал: «Поспешите, поспешите!» Когда же работа была завершена, из могилы можно было слышать его голос: «Дайте мне тело, и я прочитаю речь».

Эта история подтверждает высказывание Климента Александрийского о софистах, сравнившего их со старыми ботинками: «Почти все они ослабли или пропускают воду – остался лишь язык».