Текст книги "Книга мертвых философов"

Умереть со смехом

«Книга мертвых философов» – это совсем не то же, что «Книга мертвых» (египетская или тибетская). В древних писаниях тщательно фиксируются ритуалы, необходимые для спокойной и уверенной подготовки к загробной жизни. Египетская книга мертвых состоит из 189 стихов, помогающих душе перейти в астральную или солнечную загробную жизнь. Тибетская книга мертвых описывает похоронные ритуалы, необходимые для прерывания иллюзорных циклов существования и достижения Просветления (с большой буквы П), которое, по всей видимости, приходит с осознанием Нирваны.

Эти подходы имели огромное влияние – начиная от «Тайной доктрины» Теософического общества мадам Блаватской в конце XIX века, продолжаясь в психоделической версии «Тибетской книги мертвых», созданной Тимоти Лири в 1960-х годах с помощью ЛСД, и заканчивая современным нам наваждением «близкого к смерти» состояния «пребывания внутри собственного тела», описанного Раймондом Моуди в 1976 году в книге «Жизнь после Жизни».

Примерно такую же позицию по данному вопросу Ницше называл «европейским буддизмом», хотя понятно, что теперь в ней присутствует и немалая доля американского буддизма. Главное положение как в египетской, так и в Тибетской книге мертвых и у их современных эпигонов состоит в том, что смерть – это иллюзия. Существование представляет собой цикл перерождений, прервать который способен лишь окончательный переход к Просветлению. Душа может освободиться, лишь обретя доступ к правильному Знанию (еще раз с большой буквы) и отринув то, что Шопенгауэр называл «пеленой Майи».

Такое отношение к смерти отлично выражено в словах знаменитого бенгальского поэта Рабиндраната Тагора: «Смерть есть угасание лампы в лучах рассвета, а не угасание солнца». Влияние этого подхода к смерти и умиранию можно найти в невероятно популярных трудах Элизабет Кюблер-Росс. Она выступала сторонницей глубокого психологического подхода к умирающим пациентам, основанного на знаменитых пяти стадиях умирания (отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие) и получившего широкое распространение в паллиативной помощи. Каждая глава книги «О смерти и умирании» (1969) начинается с цитаты Тагора, а в другой работе того же автора с многозначительным названием «Death: The Final Stage of Growth (Смерть: последняя стадия роста) (1974) многократно воздается должное Тибетской книге мертвых.

Не желая отрицать терапевтических преимуществ такого подхода, я, тем не менее, обеспокоен тем, что, согласно ему, смерть – это иллюзия, преодолеть которую возможно с помощью правильной духовной подготовки. Ведь на самом деле смерть – это не иллюзия, а реальность, которую нужно признать. Я даже готов пойти дальше и заявить, что человеку следует устраивать свое существование, помня о реальности смерти. Возможно, самой отвратительной чертой современного общества выступает нежелание принять эту реальность и стремление избежать факта смерти.

«Книга мертвых философов» представляет собой, скорее, набор напоминаний о смерти или memento mori. Это – не боевой клич новой эзотерической эпохи, а, скорее, 190 знаков вопроса, помогающих нам увидеть реальность смерти. На этом хорошие новости заканчиваются. История смертей философов – это еще и история странностей, сумасшествия, самоубийств, убийств, неудач, пафоса (ложного и истинного), а также толики черного юмора. Обещаю, что вы умрете со смеху во время чтения. Позвольте мне пока что перечислить несколько примеров, обсуждению которых будут посвящены следующие страницы:

Пифагор позволил убить себя, не пожелав убегать от преследователей через поле, засеянное бобами;

Гераклит задохнулся в коровьем навозе;

Платон, по некоторым сведениям, умер от вшей;

Аристотель, по данным историков, убил себя при помощи аконита;

Эмпедокл бросился в жерло вулкана Этна в надежде стать богом, но одна из его бронзовых туфель была выброшена вулканом на поверхность как доказательство того, что он – простой смертный;

Диоген умер, сознательно остановив свое дыхание;

То же самое сделал великий радикал Зенон Китийский;

Зенон Элейский умер героической смертью, кусая за ухо тирана, пока его не забили до смерти;

Лукреций, по некоторым данным, убил себя после того, как сошел с ума от выпитого им любовного зелья;

Гипатия была растерзана бандой разгневанных христиан, а ее кожа была содрана с тела устричными раковинами;

Боэций подвергся мучительным пыткам перед тем, как его забили до смерти по приказу остготского короля Теодориха;

Иоанн Скот Эриугена, великий ирландский философ, был предположительно забит до смерти своими английскими студентами;

Авиценна умер от передозировки опиума после слишком энергичного участия в сексуальных играх;

Фома Аквинский умер в 25 милях от места своего рождения после того, как ударился головой о сук дерева;

Пико делла Мирандола был отравлен своим секретарем;

Похожая судьба ждала Сигера Брабантского;

Уильям Оккамский умер от «черной смерти»;

Томас Мор был обезглавлен, а его голова выставлена на шесте на Лондонском мосту;

Джордано Бруно был сожжен заживо инквизицией на костре с кляпом во рту;

Галилео удалось избежать той же судьбы, однако он был приговорен к пожизненному домашнему аресту;

Бэкон умер после того, как занимался потрошением цыпленка снегом на улицах Лондона, изучая эффекты заморозки;

Декарт умер в Стокгольме от пневмонии, возникшей во время зимних утренних занятий с экстраординарной и склонной к травестизму королевой Кристиной;

Спиноза умер в съемном жилье в Гааге, пока все остальные жители были в церкви;

Лейбниц, дискредитированный обществом как атеист и забытый как общественный деятель, умер в одиночестве и был похоронен ночью. На похоронах присутствовал лишь один его друг;

Красивый и яркий философ Джон Толанд умер в Лондоне в такой бедности, что его могила не была отмечена никаким знаком;

Беркли, пылкий критик Толанда и других так называемых «свободных мыслителей», умер воскресным вечером во время поездки в Оксфорд, пока жена читала ему проповедь;

Монтескье умер в руках своей любовницы, оставив незаконченным труд по вопросу вкуса;

Атеист и материалист Ламетри умер от расстройства желудка, вызванного поеданием огромного объема паштета с трюфелями;

Руссо умер от массивного церебрального кровотечения, которое, возможно, было вызвано столкновением с немецким догом на улицах Парижа двумя годами ранее;

Дидро подавился абрикосом, доказав многим скептикам, что удовольствие можно получать буквально до последнего дыхания;

Кондорсе был убит якобинцами в самые кровавые годы Французской революции;

Юм мирно умер в своей кровати после того, как успешно парировал вопросы Босуэлла на тему атеистического отношения к смерти;

Последним словом Канта было «Suffi cit», «достаточно»;

Гегель умер во время эпидемии холеры, и его последними словами были «Меня понимал лишь один человек… да и то не полностью» (возможно, он имел в виду самого себя);

Бентам указал в завещании, чтобы его выпотрошили, а затем выставили на публичное обозрение в стеклянном ящике в Университетском колледже Лондона с целью максимально эффективного использования его личности;

Макса Штирнера укусило в шею летающее насекомое, после чего он умер от быстро развившейся лихорадки;

Могильный камень Кьеркегора лежит напротив могилы его отца;

Ницше медленно спускался в забвение, сопровождавшееся размягчением мозга, после известной истории с поцелуем лошади в Турине;

Мориц Шлик был убит психически нездоровым студентом – сторонником нацистской партии;

Витгенштейн умер на следующий день после своего дня рождения. Незадолго до этого его подруга миссис Беван подарила ему электрическое одеяло и пожелала долгих лет жизни. Витгенштейн ответил, пристально глядя на нее: «Никаких больше лет не будет»;

Симона Вейль уморила себя голодом в знак солидарности с оккупированной Францией в годы Второй мировой войны;

Эдит Штайн умерла в Освенциме;

Джованни Джентиле был казнен итальянскими партизанами-антифашистами;

Сартр сказал: «Смерть? Я о ней не думаю. Ей нет места в моей жизни». На его похоронах присутствовало 50 000 человек.

Мерло-Понти был, по слухам, найден мертвым в своем кабинете с лицом, закрытым книгой Декарта;

Ролан Барт умер в результате наезда грузовика после встречи с будущим министром культуры Франции;

Фредди Айер имел опыт максимального приближения к смерти и «встречи с властителями Вселенной» после того, как подавился куском лосося;

Жиль Делез выбросился из окна своей парижской квартиры, чтобы избежать страданий, связанных с эмфиземой;

Деррида умер от рака поджелудочной железы в том же возрасте, что и его отец (скончавшийся от той же болезни);

Мой учитель, Доминик Жанико, умер в одиночестве в августе 2002 года на пляже неподалеку от тропы Ницше на окраинах французской Ниццы после сердечного приступа, приключившегося во время купания.

Смерть ходит рядом и все время становится немного ближе. Забавно, не правда ли?

Мое собственное восприятие смерти ближе к Эпикуру и его знаменитым четырем постулатам: бог не страшен; смерть ощутить невозможно; то, что является подлинным благом, легко достигается; все, что есть зло, легко уничтожить. Он пишет в конце приписываемых ему четырех сохранившихся писем:

Привыкай думать, что смерть для нас – ничто: ведь все и хорошее и дурное заключается в ощущении, а смерть есть лишение ощущений. Поэтому если держаться правильного знания, что смерть для нас – ничто, то смертность жизни станет для нас отрадна; не оттого, что к ней прибавится бесконечность времени, а оттого, что от нее отнимется жажда бессмертия.

Эпикурейская точка зрения на смерть имела огромное влияние в античные времена, как можно заметить у Лукреция, и была заново открыта философами типа Пьера Гассенди в XVII веке. Она представляет собой не похожую на другие и достаточно мощную часть традиции западной мысли, которой обычно уделяется недостаточно внимания и которая хорошо выражается словами: «Пока я есть, смерти нет. А когда будет смерть, меня не будет». Таким образом, нет смысла беспокоиться относительно смерти, а единственный способ достигнуть спокойствия души состоит в отказе от тревоги, связанной с жизнью после смерти.

Несмотря на всю свою заманчивость, очевидная проблема этой позиции состоит в том, что она не может ничего противопоставить одному аспекту смерти, с которым тяжелее всего справляться – не нашей собственной смерти, а смерти тех, кого мы любим. Именно смерть тех, с кем мы связаны узами любви, лишает нас сил и смысла, разрывая тщательно скроенную ткань личности. С моей точки зрения, как бы странно это ни звучало, мы становимся самими собой лишь в горе.

Иными словами, обладание самостоятельной личностью заключается не в каком-то мнимом самопознании, а в признании части нас самих, которая безвозвратно теряется. Главная сложность состоит в том, как представить себе, насколько мы можем оставаться довольными или спокойными в случае смерти любимых нами людей. Я не буду обещать, что могу ответить на этот вопрос, однако читатель заметит, что этот вопрос изучен и развит в некоторых из приведенных ниже статей.

Как писать про мертвых философов

Очевидно, что написание книги о том, как умирают философы, – это довольно странный вид досуга. Не менее странным может выглядеть и чтение такой книги. Однако это позволяет нам рассмотреть целый ряд вопросов о том, как должна писаться история философии и как должна пониматься философская деятельность.

Первая и неизбежная сложность, связанная с созданием истории философии, заключается в поиске отправной точки. Самые ранние версии истории философии были написаны учителем и его учеником – это первая книга «Метафизики» Аристотеля и «Об ощущениях» Теофраста. В обоих текстах философы развивали свои собственные точки зрения в отношении предшествовавших доктрин. С одной стороны, Аристотель великолепно описывает доктрины досократиков – философов, которых он называет physiologi, таких как Фалес, Анаксагор и Эмпедокл, и их взгляды на материальные причины природы.

С другой стороны, после этого он обращает критический взор на своего учителя – Платона и на воззрения пифагорейцев об идеальном состоянии природы. С помощью подхода, который впоследствии стал стандартным для философских споров, Аристотель изучает и интегрирует материалистический и идеалистический подходы и лишь затем вводит свое собственное определение субстанции, лежащей в основе того, что более поздняя традиция назвала «метафизикой».

Работа Теофраста наглядно демонстрирует бедность наших знаний о философской Античности. Труд Теофраста «О физических мнениях» состоял из 18 томов и был основным источником знаний о прошлом доскоратической мысли. Однако от него остался лишь один фрагмент труда «Об ощущениях», по которому можно представить себе, насколько подробно в этом труде обсуждалась природа чувств у Эмпедокла, Анаксагора, Демокрита и Платона.

Ситуация с остатками литературной традиции Античности печальна. Как мы знаем, архив древних текстов был во многом утрачен, к примеру, когда толпа разъяренных христиан разрушила величайшую библиотеку классического мира в Александрии в конце III века н. э. Все, что у нас осталось, – это лишь разрозненные фрагменты знаний, представить весь объем которых целиком вряд ли нам по силам. Это чем-то напоминает попытки представить себе все богатство Британской библиотеки, имея перед глазами сотню книг серии «Penguin Classics» в бумажных обложках.

В этой книге я уделяю больше внимания тому, что представители древней философии называли «доксографией», то есть описанию жизни философов, мнению об их принципах, и иногда – их смерти. Слово «doxa» может значить не только «мнение» (как в самом распространенном смысле), но и «репутация», то есть мнение об одном человеке, представленное другими. Вследствие высокой важности репутации (особенно посмертной) в греческой культуре понятие «doxa» может включать в себя «отличную репутацию» или даже «славу». Последнее является ключевой концепцией для греков, убежденных в том, что бессмертие человека заключается в известности его репутации, в историях, рассказываемых после его смерти.

Доксография, понимаемая в этом широком смысле – который, должен признаться, иногда кажется довольно странным, – может восприниматься как описание выдающихся репутаций философов, а доксографами могут считаться люди, создававшие биографии этих выдающихся фигур. И в этом плане концепция доксографии может считаться родственной концепции агиографии. Интересно наблюдать, насколько сильно описание жизни философов, от Сократа до Спинозы и от Юма до Витгенштейна, напоминает описание жизни святых. Основное различие состоит в том, что философы примечательны не своей святостью, а тем, каким образом они демонстрируют свои сильные стороны и слабости. Жизни философов зачастую вовсе не наполнены святостью, что и влечет нас к ним. Мы знаем о множестве странностей в жизни философов: пристрастие Гоббса к игре в теннис и пению в спальне, любовь Канта к английскому сыру и его боязнь потоотделения, а также карбункулы Маркса.

В своей книге я хочу показать, что историю философии можно рассматривать как историю философов, сопровождаемую хорошо запоминающимися примерами – иногда благородными и добродетельными, а иногда приземленными и комичными. Как мы увидим ниже, то, как философы умирают, очеловечивает их и показывает, что, несмотря на все богатство интеллекта, им (как и всем нам) приходилось иметь дело с теми картами, которые сдает жизнь.

«Доксография» – это неологизм, созданный немецким ученым Германом Дильсом, чей монументальный синтез греческой философской биографии был опубликован на латыни в 1879 году под названием «Doxographi Graeci». Однако, по вполне достаточно условным историческим причинам, нашим главным проводником в «доксографическом» подходе к истории философии, особенно в отношении смертей философов, станет Диоген Лаэртский, живший в III в. н. э.

Как ни печально, но, несмотря на всю приятность и легкость для чтения его труда «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов», он вряд ли может считаться достаточно точным, полным или философски острым. Диоген скорее ведет с нами легкий разговор, рассказывая весьма синкретические истории об Античности. Время от времени это становится невероятно увлекательным чтением. Его переводчик на английский язык Герберт Ричардс вполне справедливо замечает, что «он был весьма глуп», а Джонатан Барнс и Джулия Аннас описывают его жизнь как «болтливую и неразумную».

Также стоит отметить, что Диоген насытил свою книгу невероятно ужасными стихами, с которыми мы познакомимся чуть ниже. Однако, при всем этом, Ричардс говорит, что «книга обладает огромной ценностью для истории, в особенности литературной истории греческой философии». Я нахожу Диогена Лаэртского вполне приятной компанией, и мне скорее нравится то, каким образом он группирует факты, особенно ненадежные и скандальные (отчасти мой подход также можно местами считать скандальным). Помимо прочего, у Диогена приводится ряд прекрасных историй о смерти философов.

История Диогена Лаэртского начинается с рассказа о том, как философия впервые появилась у «варваров», таких как халдеи Вавилона и Ассирии, гимнософисты Индии, друиды, жившие среди кельтов и галлов, фракийцы (например, Орфей), зороастрийцы в Персии и египтяне. Однако он быстро переходит к утверждению о том, что расцвет философии произошел именно благодаря грекам и что именно «таким образом началась у эллинов философия, самое имя которой чуждо варварской речи».

Итак, философия говорит на греческом языке, а ее история начинается с Греции, то есть с Европы. Именно такая точка зрения стала стандартом в рассказе об истории философии, принижающем роль не-греческих, не-европейских, «варварских» источников до так называемых «мудрых традиций», но не самой философии. С этой точки зрения идея сравнительной философии бесплодна, поскольку греческую философию сравнивать просто не с чем.

Подход Диогена Лаэрция развивал непоседливый англичанин Вальтер Бурлей (или Gualteri Burlaei) в своей книге «Liber de vita et moribus philosophorum» (Книга о жизни и нравах философов). Эта книга была, по всей видимости, написана в Италии или Южной Франции в 1340-х годах и оставалась стандартом в области истории философии на протяжении нескольких следующих столетий. Джон Пассмор вполне справедливо говорит о созданном Бурлеем описании истории философии как «вольном и ненадежном», хотя и не лишенном интереса.

К примеру, в книге можно найти рассказы не только о Гермесе Трисмегисте, Эзопе и Заратустре, но и о Еврипиде, Софокле, Гиппократе и позднейших римских писателях типа Плавта, Вергилия и даже Овидия. Также Бурлей довольно забавным образом подчеркивает этническое происхождение большинства философов – «Thales, asianus» («Фалес, азиат»), «Hermes, egipcius» («Hermes» египтянин) – и указывает, какой иудейский царь занимал трон в годы их жизни.

Описание истории философии было продолжено Томасом Стэнли в 1687 году во впечатляющем трехтомнике «История философии», содержавшем «жизнеописания, мнения, действия и рассуждения философов из каждой секты, иллюстрированные их изображениями». Стоит отметить, что эти «изображения» достаточно привлекательны. Книга наполнена крупными и героическими изображениями мертвых древних философов. Хотя предложенная Стэнли модель истории философии во многом основана на работах Диогена Лаэртского (он рассказывает только об античной истории), автор использовал ряд новых подходов. В частности, в книге имеется большая заключительная глава о «халдейской» философии, наполненная текстами и комментариями оракула Заратустры, а также множеством ремарок о персидских и сабейских философах.

Как ясно указывает сам Стэнли в посвящении своей книги, «я пользовался уроками премудрого Гассендиуса». Речь идет о труде Пьера Гассенди «De Vita et Moribus Epicuri» (Жизнь и мнения, или Привычки Эпикура (1647)), представляющем собой убедительную и масштабную (восемь книг) защиту эпикурейской философии против гнусности и искажений, которым она подвергалась со времен Зенона, стоиков, Цицерона, Плутарха, а также Отцов Церкви. Главный вопрос для Гассенди (который хочу задать и я сам) звучит не как «что такое философия?», а как «что такое философ?». А этот вопрос невозможно отделить от вопроса «как умирает философ?».

Согласно некоему Уильяму Энфилду из Норвича, «История» Стэнли написана в «неотесанном и туманном стиле». В чем бы ни заключалась истина, нет сомнений в том, что работа Стэнли находится в тени работы Якоба Брукера «Historia Critica Philosophiae» (Критическая история философии), опубликованной в Лейпциге между 1742 и 1767 годами и считавшейся основным авторитетным источником в области истории философии в XVIII веке. Эта работа была довольно вольно переведена на английский язык вышеупомянутым Энфилдом в 1791 году.

Самым удивительным в этой достаточно сжатой работе является рассмотрение широкого круга философских традиций и широкое обсуждение не только философии халдеев, персов, индусов и египтян, а также евреев, арабов, финикийцев, эфиопов, этрусков, «северных наций» типа скифов, фракийцев и кельтов (и даже британцев). (Интересно, что отличительная черта кельтов состояла в их отрицании смерти; Брукер пишет: «Нет людей выше их в великодушном презрении к смерти».)

Идея того, что философия была уникальным греческим источником и что все, что было до греков, просто нельзя считать философией, находит самое сильное выражение в современные времена в шеститомнике Дитриха Тидеманна «Geist der spekulativen Philosophie» (Дух теоретической философии, 1791–1797). Эта работа оказала огромное влияние на последующие труды по вопросу истории философии, и Джон Пассмор описывает ее как «первую историю философии, изложенную в современной манере». Во вступлении к книге Тидеманн совершенно четко дает понять, что не собирается возиться с «халдеями, персами и индусами» и что оценивает эти традиции как поэтические или религиозные, но уж точно не философские. В подходе Тидеманна также заметно, что доксографические элементы в истории философии сведены к минимуму, а основное внимание (как показывает заглавие книги) уделяется теоретическому духу философии, который может быть выражен систематичным образом, а не физическому телу (мясу и костям) и жизни философа.

Такое пренебрежение к особенностям жизни философов связано с убеждением в том, что история философии способна на прогресс научного рода, или, как минимум, то, что различные философские взгляды могут быть выражены в научной форме, предполагающей логичное развитие. Эта идея находит свое выражение в книге Готтлиба Теннемана «Geschichte der Philosophie» (История философии, 1789–1819), в которой философия описывается как движение научного духа в сторону истины. Позволю себе заметить, что лично я сильно сомневаюсь в том, что дух философии можно отделить от тела философа, а также весьма скептически отношусь к идее, что философия способна к прогрессу научного рода.

Важно отметить, что и Тидеманн, и Теннеман сильно повлияли на Гегеля и его книгу «Лекции по истории философии» (1833–1836). С точки зрения Гегеля, мало что имеет меньшую значимость, чем знание того, как жил философ или в чем состояла природа его мнений, привычек или какова была его репутация. Философия определяется как «время, постигаемое в мысли». Тем самым, именно в философии выражается весь мир греков, жителей Средневековья и всех остальных. Более того, с точки зрения Гегеля, предыдущая история философии представляет собой, скорее, не историю ошибок, а последовательное раскрытие истины, которая находит свое полнейшее выражение – сюрприз! сюрприз! – в работе самого Гегеля.

Хотя предложенная Гегелем концепция истории была постоянным объектом атак, начиная с Маркса и Кьеркегора, она все равно представляет собой метод, по которому продолжает писаться история философии. Философия – это магистральное движение идей с востока на запад, от греков до «нас, европейцев» или «нас, американцев». Такое положение дел Джеффри Хартман назвал знаменитым выражением – «озападниванием духа (westering of spirit)». Мы похожи на греков, но, в каком-то смысле, выглядим более толковыми – ведь мы обладаем такими интеллектуальными драгоценностями, как самосознание, правильная логика и эмпирическая наука. Философия не выглядит как сборник различных традиций, а имеет нетронутый и уникальный греческий – то есть европейский – источник.

Было бы преуменьшением сказать, что эта версия истории философии оправдала и продолжает оправдывать своеобразный европоцентризм. То, в какой степени европоцентризм оправдан или нет в отношении философии – важный вопрос, и я хочу в этой книге прямо к нему обратиться. Позвольте мне, однако, сказать, что я скептически отношусь и к европоцентрическому подходу к философии и к попыткам критиковать привилегии греческой философии и считать, что истинный источник философии лежит в Персии, Индии или Китае (то есть в Азии), или в Египте (то есть в Африке). Философия не имеет подлинного источника и в значительной степени рассказ о жизни и смерти философов как раз и позволяет понять, что это дело довольно запутанно и разнообразно, как в фактической, так и в географической плоскости.

Книга мертвых философов – это, скорее, история философов, а не история философии. Это история о том, как многие смертные, материальные и ограниченные создания встречали последние минуты своей жизни, с достоинством или в бреду, с благородством или обливаясь потом от страха. Таким образом, мой подход можно считать совершенно отличным от подхода Гегеля. Я не воспринимаю историю философии как последовательное и логичное раскрытие «Духа», кульминация которого возникает в судьбе западной философии нынешнего времени. При таком подходе факты из жизни самих философов считаются неуместными. Мне представляется, что подобная концепция философии слишком нарциссична: согласно ей, единственная функция истории состоит в том, чтобы держать зеркало, позволяющее нам видеть отражение самих себя и нашего собственного мира.

Я же надеюсь показать, каким образом материальное качество множества жизней и смертей, о которых мы узнаем, препятствует движению в сторону «Духа» и ставит под сомнение четкий и определенный способ занятий философией. В этом смысле можно легко заметить что-то крайне высокомерное, даже пренебрежительное в том, как философ зачастую относится к жизни и смерти других философов. В курсе своих лекций об Аристотеле, прочитанном в 1924 году, Хайдеггер сказал: «Личность философа представляет лишь ограниченный интерес – он родился в такое-то время, работал, а потом и умер».

Эти слова демонстрируют олимпийское, почти божественное спокойствие в отношении философии и жизни. Подобная позиция не желает, а, может быть, и не может, рассматривать философа как создание, подверженное «всем болезням тела». В моем представлении, философ, относящийся с пренебрежением к жизням и смерти других философов, враждебен их (и своей собственной) индивидуальности, материальности и смертности. Такое отношение приводит – как в случае Гегеля и Хайдеггера – к триумфальной и превозносящей саму себя версии истории философии, которая в конечном итоге уродует прошлое.

В этой книге я представил довольно суматошный и разнообразный набор жизней и смертей, которые просто невозможно выстроить в единую концептуальную схему. Я надеюсь, что, глядя на все эти смерти, мы увидим не только свое собственное отражение, тянущееся нам навстречу, но и что-то на нас не похожее, далекое и отстраненное, но позволяющее чему-то научиться. Теперь же пришло время начать.