Текст книги "Собственная логика городов. Новые подходы в урбанистике (сборник)"

Когда я пытался подступиться к габитусу Парижа, я подчеркивал, что для того, чтобы в Париже преуспеть – будь то в качестве кутюрье или философа, шеф-повара или политика – надо обладать стилем, манерами, выдавать работу, которую “не стыдно показать в свете” (Lindner 2003). Чем это объяснить? Отправной точкой любого анализа габитуса городов должно становиться генетическое выявление определяющего сектора местной экономики и той группы, которая его обеспечивает. При этом необязательно габитус должен порождаться тем, что имеет более долгий срок жизни. Как раз при экстремальных переломах – например, таких, какой вызвало появление тяжелой индустрии в Рурской области, – исторически предшествующие формации вытесняются и как бы оказываются в забвении. С другой стороны, мы можем констатировать процессы, отличающиеся поразительно “большой длительностью”, при которых сохраняет свое действие порядок, по сути своей являющийся наследием истории. Облик города в таких случаях определяется экономической и социальной историей, которая в современности, может быть, сказывается не повсеместно, а лишь в отдельных точках, но все равно она продолжает накладывать свой отпечаток на город. Это можно наблюдать, в частности, в бывших городах-резиденциях, которые до сих пор сохраняют свой репрезентативный характер, чему в решающей степени способствует их соответствующий облик. Мы с Иоганнесом Мозером попытались показать это на примере Дрездена, который для нас является символическим городом-резиденцией (Lindner/Moser 2006). Символичность его обретает материальное воплощение не только в постройках и сокровищах искусства, но также – и прежде всего – в традиции “изящных” производств. Указав на определяющий сектор городской экономики, мы направляем внимание на центральный формообразующий фактор города в целом. Определяющий сектор городской экономики проявляется не только в соответствующих промышленных и административных учреждениях и постройках (от фабричных корпусов и заводоуправлений до выставочно-ярмарочных комплексов) и связанной с ними инфраструктуре, но и в потребительских, культурных и досуговых центрах, отвечающих потребностям, интересам и способам самовыражения тех акторов, которые связаны с этими предприятиями. Ведь сразу понятно, что город, чья основная масса потребителей – это фабричные рабочие, будет иметь другую атмосферу, другой вкусовой ландшафт, нежели город, который определяется этосом статусного потребления (термин Норберта Элиаса). Город, в котором располагаются штаб-квартиры региональных концернов и который не в последнюю очередь служит для расходования прибыли, как, например, Дюссельдорф, обзаводится и соответствующей инфраструктурой потребительской культуры: это ярмарки моды, магазины модной одежды, антиквариата и искусства, а также рекламные агентства, школа прикладных искусств, академия художеств и многое другое, что полагается для эстетизации и стилизации жизни. Говорят, что на Кёнигсаллее (“Кё”) по сей день самые высокие в ФРГ цены на аренду коммерческой недвижимости. Если довести эти рассуждения до логического предела, то можно утверждать, что не случайно – т. е. не будучи независимой от места – “Новая Немецкая Волна” около 1980 г. началась в Дюссельдорфе, в пивной “Ратингер Хоф”, – эпицентре местной художественной богемы, группировавшейся вокруг Бойса.

Если говорить об определяющем секторе городской экономики, то применительно к Парижу естественно думать о традициях этого города как центра искусств, моды и роскоши. Особую роль играет здесь уже со второй половины XVI в. специфическая группа товаров – так называемые articles de Paris, они же articles de luxe или articles de gout, – которая по сей день считается воплощением предметов роскоши, так как это вещи в буквальном смысле ненужные, излишние. Основу их составляют предметы декора, украшения, отделки. Именно этим товарам обязаны своим существованием пассажи, давшие название великой книге Вальтера Беньямина о Париже: это центры торговли предметами роскоши, предшественники появившихся во второй половине XIX столетия grand magasins, которые поначалу тоже торговали исключительно так называемыми Nouveautés, т. е. модными тканями, бельем, украшениями и всем, что касалось внешнего лоска. Здесь мы отчетливо видим, что характерный облик Парижа в значительной мере определялся торговлей такими предметами и аксессуарами, как птичьи перья, шелковые цветы, кайма. А уж если зашла речь о роскоши и светскости, то можно было бы указать на “высокую моду” в качестве части вместо целого, если бы при этом мы не упускали из виду структурное подобие “между полем производства одной особой категории предметов роскоши, а именно модных товаров, и полем производства другой категории предметов роскоши, а именно – легитимных культурных товаров, таких как музыка, поэзия, философия и т. д.” (Bourdieu 1993: 187). Светский габитус, если это не причуда, должен был бы распространяться, хотя бы в тенденции, на все сферы культуры. И в самом деле, для исследователя, интересующегося реконструкцией вкусовых ландшафтов, Париж, где вкус и интеллект сливаются воедино, представляет собой чуть ли не идеальный пример ландшафта, пронизанного разными проявлениями утонченности. Поэтому необходимо обращать внимание на достижения “искусств” в самом широком смысле этого слова – от “декоративно-прикладных” до “искусства жить красиво”. Симптоматичным мне кажется и то, что там, где в немецком языке мы говорим о культуре (Tischkultur – “культура поведения за столом”), во французском говорят об искусстве (art de la table – “искусство поведения за столом”). Париж не в последнюю очередь представляется таким светским потому, что этот город – обитель и “высокой моды”, и “высокой философии”; здесь существует не только светская мода, но и светская литература, и светская философия. “Утонченность” и “вкус” образуют здесь две стороны одной “элегантной жизни” (vie élégante) как наивысшей формы самопрезентации. Именно игровая сфера этой “элегантной жизни” собирает вместе “аристократов духа, аристократов власти и аристократов коммерческого усердия”, как писал Бальзак, в котором мы имеем полное право видеть собрата Бурдье, анализировавшего общество. Кстати, – и это кажется мне очень показательным – оба они писали о светской моде. Статья Бальзака “Об элегантной жизни”, которую он написал для великосветского журнала “La Mode”, содержит в себе мысли, например, о гармоничности как принципе элегантности – и подобные же рассуждения мы находим в работе Бурдье о “тонком различии”. Не случайно Бальзак говорит об “аристократии” духа, власти и коммерческого усердия. Парижская культура, пишет Серджо Бенвенуто, – это популяризированная аристократия (Benvenuto 2004), и даже парижское простонародье сознает исключительность своего положения. Не случайно, когда говорят о модных фирмах, их называют “домами” моды, указывая тем самым на происхождение, которым они обязаны аристократии. В общем, здесь по-прежнему сохраняется изысканность манер городской аристократии XVIII столетия, задававшей тон всей Европе (Fumaroli 2003).

По мнению Бурдье, одна из причин, по которым нельзя обойтись без понятия габитуса, заключается в том, “что с его помощью можно объяснить то постоянство диспозиций, вкуса, предпочтений, которое заставляет ломать голову неомаргиналистскую экономику” (Bourdieu/Wacquant 1996: 165). Это же касается и жилых пространств. Ни в чем другом не проявляется так отчетливо постоянство и даже упрямство, как в проблемах, на которые наталкиваются попытки изменить имидж города или то, что мы назовем интернализованными паттернами. На сегодняшний день в немецкоязычном ареале уже имеются первые эмпирические исследования по габитусу городов. Наряду с уже упоминавшимся дрезденским проектом следует упомянуть прежде всего диссертацию Лутца Муснера “Вена как вкусовой ландшафт” (Musner 2007), которая представляет собой первую исчерпывающую монографию о “культуре и габитусе одного города”. Символически определяющими отраслями экономики, оказывающими значительное влияние на репутацию и имидж Вены, стали, как указывает Муснер, идущие еще из императорских времен “индустрии вкуса” – придворная кондитерская “Demel” с ее тортом “Захер” и прочими сладостями, фирма столовой посуды “Lobmeyr”, фарфоровый завод “Augarten”, компания по производству роялей и пианино “Bösendorfer Manufaktur”, – которые в последние два десятилетия, взяв на вооружение новую моду и дизайн, объединяются в “экономику притязательных запросов”. При этом обнаруживается, что “покрой” этих товаров и в буквальном, и в фигуральном смысле не столько аристократически-светский, как в Париже, сколько выглядит выражением культурных претензий той группы, которая задает тон. Исследования, посвященные “габитусу” города, “характеру” конкретных мест, дают ответы на распространенные сегодня комментарии, описывающие нынешний постмодерный мир как лишенную пространственной специфики, а значит и различий плоскость, которая растворяется в универсальной структуре потоков (flows). Поскольку это считается результатом неостановимого процесса движения капиталов, то кажется, что конкретное место безразлично для протекания экономических процессов. Но работы, изучающие габитус, показывают, что в мире, в котором мы живем, пространство не стало менее важным, – как раз наоборот, оно приобрело, причем именно благодаря процессу глобализации, большее значение – в двояком смысле.

Что еще остается сказать

“Раньше в метро был совершенно особенный запах. Меня можно было бы спящим перенести в Париж, и я по этому запаху узнал бы, где нахожусь”, – пишет Гернот Бёме в своем эссе об атмосфере города (Böhme 1998: 149). Пусть запах парижского метро теперь уже выветрился или его уничтожили дезодорантами, но до сих пор существуют запахи, которые связаны у нас с определенными местами, определенными районами. А у социологов город – это обычно место, которое ничего не говорит нашим органам чувств; мы его не слышим, не чувствуем ни его запаха, ни его вкуса, так что, строго говоря, город становится своего рода “ничейным пространством”, “не-местом”[49]49
  Термин “ничейное пространство”, или “не-место” (фр. non-lieu), был предложен французским антропологом Марком Оже для обозначения мест кратковременного и анонимного пребывания, своего рода “транзитных зон” вроде торговых центров, автобанов, вокзалов, аэропортов, гостиниц и т. п., в которых отсутствуют привычные антропологические характеристики “места”. См. Augé, Marc (1992), Non-Lieux. Introduction à une anthropologie de la surmodernité, Paris. – Прим. ред.


[Закрыть]. В работах социологов мне предлагается неопознаваемый город, жаловался в одном из интервью Пьер Сансо, – разбитое на схемы образование, в котором не находят себе места те аспекты города, которые действительно меня трогают в прямом смысле этого слова. Где же чувственные впечатления, где настроения, где мечты, связанные с городом? Разве не эти “ненастоящие” вещи делают для нас город “настоящим”? У каждого города есть свой “способ существования” (manière d’etre), объяснял Сансо в том же интервью, и именно на этом “способе” и основана его индивидуальность. Три представленных выше компонента анализа города – текстура, воображаемое и габитус – вместе, как мне кажется, дают нам метод, позволяющий лучше прослеживать индивидуальность городов.

Литература

Balzac, Honoré de (2002), Pathologie des Soziallebens, hg. v. Pankow, Edgar, Leipzig [рус. изд.: Бальзак, Оноре (1995), Физиология брака. Патология общественной жизни. Москва. – Прим. ред.].

Bélanger, Anouk (2005), Montréal vernaculaire/Montréal spectaculaire: dialectique de l’imaginaire urbain // Sociologie et Sociétés, vol. XXXVII, Nr. 1, p. 13–34.

Benvenuto, Sergio (2004), Die Mysterien von Paris // Lettre International, Nr. 67, S. 35–44.

Bloomfield, Jude (2006), Researching the Urban Imaginary: Resisting the Erasure of Places // European Studies, Bd. 23, hg. v. Weiss-Sussex, Godela/Bianchini, Franco, Amsterdam/New York, S. 45–61.

Böhme, Gernot (1998), Die Atmosphäre einer Stadt // Breuer, Gerda (Hg.), Neue Stadträume, Frankfurt am Main/Basel, S. 149–162.

Bourdieu, Pierre (1993), Haute Couture und Haute Culture // idem, Soziologische Fragen, Frankfurt am Main, S. 187–196.

– (2005), Habitus // Hillier, Jean/Rooksby, Emma, Habitus: A Sense of Place, Hillier, Jean/Rooksby, Emma, 2. Aufl., London, S. 43–49.

Bourdieu, Pierre/Delsaut, Yvette (1975), Die neuen Kleider der Bourgeoisie // Kursbuch Nr. 42, S. 172–182.

Bourdieu, Pierre/Wacquant, Loic (1996), Reflexive Anthropologie, Frankfurt am Main.

Cherubini, Bernard (1995), L’ambiance urbaine: un défi pour l’écriture ethnographique // Journal des anthropologues, Nr. 61–62, p. 79–87.

Delorme, Pierre (2005), De l’école de Chicago à l’imaginaire urbain // ders. (dir.), La Ville autrement, Sainte-Foy 2005, p. 9 – 27.

Fink, Leon (2005), Chicago – a city of big shoulders and a long labor history, union-network.org/unisite.

Fumaroli, Marc (2003), Als Europa französisch sprach // Sinn und Form, 55. Jg., S. 149–162.

Hoffmann-Axthelm, Dieter (1993), Die dritte Stadt. Bausteine eines neuen Gründungsvertrags, Frankfurt am Main.

Lindner, Rolf (1996), Der Habitus der Stadt, Vortrag gehalten auf der deutschfranzösischen Tagung Anthropologie der Stadt/Anthropologie de la Ville, Berlin, 12./13. Januar 1996.

– (1999), The Imaginary of the City // BFWV/IFK (Hg.), The Contemporary Study of Culture, Wien 1999, S. 288–294.

– (2003), Der Habitus der Stadt. Ein kulturgeographischer Versuch // Petermanns Geographische Mitteilungen, Bd. 147, S. 46–53.

– (2006), The Gestalt of the Urban Imaginary // European Studies, Bd. 23, hg. v. Weiss-Sussex, Godela/Bianchini, Franco, Amsterdam/New York, S. 35–42.

– (2007), The Cultural Texture of the City, Conference Paper, published electronically.

Lindner Rolf/Moser, Johannes (2006) (Hrsg), Dresden. Ethnographische Erkundungen einer Residenzstadt, Leipzig.

Lindner, Rolf/Musner, Lutz (2005), Kulturelle Ökonomien, urbane “Geschmackslandschaften” und Metropolenkonkurrenz // Informationen zur modernen Stadtgeschichte, Nr. 1, S. 26–37.

Musner, Lutz (2007), Wien als Geschmackslandschaft. Kultur und Habitus einer Stadt, Habilitationsschrift, Berlin.

Sandburg, Carl (1948), Guten Morgen, Amerika!, Berlin.

Sansot, Pierre (1993), L’imaginaire: la capacité d’outrepasser le sensible // Société, vol. 42, p. 411–417.

Strauss, Anselm (1961), Images of the American City, New York.

Suttles, Gerald D. (1984), The Cumulative Texture of Local Urban Culture // American Journal of Sociology, vol. 90, p. 283–304.

Wohl, R. Richard/Strauss, Anselm (1958), Symbolic Representation and the Urban Milieu // American Journal of Sociology, vol. 63, p. 523–532.

Zukin, Sharon et al. (1998), From Coney Island to Las Vegas in the Urban Imaginary // Urban Affairs Review, vol. 33, p. 627–654.

Собственные логики городских ландшафтов знания: о динамике коэволюции в развитии городов и знания в городских knowledgescapes
Ульф Маттизен

1. Знание городов и специфика его констелляций: вводные замечания и основной тезис

Как соотносятся друг с другом город (регион) и знание? Урбанистика и городская политика в последние двадцать лет дали два принципиальных ответа на этот вопрос.

Одна позиция, имеющая определяющее значение для формирования критического мейнстрима последних десятилетий, основана на принципиально скептическом отношении к роли “постфордистских” индустриальных городов в производстве знания (и наоборот). Подкрепляется эта позиция давними сомнениями относительно того, могут ли материальные инфраструктуры вообще оказывать каузальное воздействие на интеллектуальные виды деятельности, не зависящие от места своего осуществления, и на формы креативности, выходящие за пределы такого места. Вместе с тем, данная позиция выдвигает на первый план эффекты открепления, возникающие за счет печально известного “пространства потоков” (space of flows, см. Castells 1996, а также § 2 этой статьи), и подчеркивает исходящие от глобальных высокотехнологичных коммуникационных сетей и финансовых потоков импульсы, ведущие к деспатиализации и синхронизации различных процессов.

Другая, противоположная этой позиция, которая в последние годы стала пользоваться большой популярностью, с программным оптимизмом славит “Город” (имея в виду город вообще, но обычно большой) как мотор и инкубатор новых комбинаций знания и пространства, а иногда даже как естественную среду обитания форм хозяйствования, основанных на знании, с их “sticky knowledge places” и креативными инновационными прорывами. Словно универсальные “выкройки”, годные для всех перспективных стратегий развития городских регионов, разные комбинации связки “знание+город” демонстрируются как выставочные образцы городской политики: “город знания”, “город науки”, “наукоград” и т. п.

Обе эти позиции, как бы они ни контрастировали друг с другом, скорее всего ошибочны. Однако они относительно осмысленны в качестве крайних точек некоего континуума новых комбинаций “город+знание+социальная среда”, которые реструктурируют динамику развития городов и в особенности накладывают определяющий отпечаток на индивидуальное лицо каждого города. В обширных пространствах действия и дискурса между этими крайними точками обнаруживаются всё более конкретные, специфичные для отдельных случаев структурные связки между развитием города, развитием различных сетей и развитием знания. Это – новые процессы коэволюции, т. е. они не характеризуются односторонним каузальным детерминирующим воздействием одного на другой. Разнообразие представленных в них форм тесных связок и мимолетных соприкосновений очень велико. Чтобы эти процессы изучать, я ввожу эвристическую концепцию городских ландшафтов знания (KnowledgeScapes – см. Matthiesen 2005; 2007a; 2007b). C ее помощью можно уточнить центральный тезис данной статьи:

Структуры и пути развития городских регионов, а также их индивидуализированные траектории всё больше и больше определяются спецификой динамики коэволюции в области формирования знания, пространства и сетей. Поэтому комбинации знания и пространства вносят важнейший вклад в профилирование индивидуализированных городских процессов и их динамики, причем роль этих комбинаций настолько велика, что мы можем говорить об “основанных на знании” собственных логиках развития городов. Это одновременно означает, что специфика “габитуса города” (Lindner 2003; см. также § 4 этой статьи) всё больше определяется реконструкцией важнейших для того или иного городского региона ландшафтов знания, их арен и акторов.

Если этот тезис удастся подтвердить посредством систематических попыток опровержения, то это не только будет иметь последствия для урбанистики, но и окажет заметное влияние на градостроительное планирование, политику городского развития, проектирование облика и идентичности городов, а также на формы муниципального управления и процессы брендинга: везде в таком случае потребовался бы более систематический учет специфичного для каждого города и формирующего его габитус структурного уровня коэволюции социальных сред, знания и городских пространств. Только тогда у нас была бы надежда, что мы сможем участвовать в структурировании динамики развития городских регионов, подчиняющейся собственной логике. “Знание городов” (см. Matthiesen/Mahnken 2009) вместе с его институциональными формами распределения – между разными вариантами развития, между новыми диспропорциями знания, создающими препятствия альянсами и специфическими формами “урбанизации” знания – приобретает в таком случае ключевую роль как для новой разновидности урбанистики, так и для городской политики, ориентированной на специфические социальные среды (Breckner в Matthiesen/Mahnken 2009).

Центральный тезис о специфических, определяющих облик города ландшафтах знания и о действующих по собственной логике, основанных на знании формах габитуса городов я буду обосновывать посредством следующих семи шагов:

1) ретроспективный обзор господствовавшей в течение долгого времени парадигмы информационного общества с ее подпарадигмами общества услуг;

2) описание основных вариантов динамики развития городов, основанной на знании;

3) их спецификация в контексте дискуссии о габитусе города;

4) уточнение эвристической техники изучения ландшафтов знания;

5) два небольших кейса (Йена, Берлин/Бранденбург), на основе которых очерчиваются типичные признаки конкретных городских ландшафтов знания и вариантов их развития;

6) выводимые из сказанного аргументы в пользу смены парадигмы в социологии города;

7) обобщающие замечания о необходимости новой урбанистики – компаративной, опирающейся на этнографический материал.

По ходу текста будут даны краткие методологические замечания касательно “больших субъектов”, соотношений микро – и макроуровня, а также ориентирующейся на Георга Зиммеля программы объяснения города через реконструкцию его “индивидуального закона” в виде специфичного для него центрального кода.