Текст книги "Университетский вопрос в России"

Кроме слушания лекций, средством ознакомления с теперешним с каждым годом все живее и живее бьющимся пульсом науки могут служить отчасти коллегиальное общение и научные беседы в главных центрах научного производства. Темы и характер этих бесед, отражающееся в них настроение и миросозерцание быстро меняют свою окраску и свое направление, что, может быть, даже незаметно самим участникам такого постоянного общения, но положительно поражает приезжающих «в гости» от времени до времени.

Между прочим, для ученых, желающих быть в курсе дела и не отставать, особенно для находящихся вдали от главных столиц науки, весьма полезными и даже необходимыми следует признать периодические поездки во время каникул, а еще лучше на более продолжительное время в те научные центры, где их науки бьют особенно живым и сильным ключом. Поэтому одним из начал рациональной университетской политики является всяческое облегчение и поощрение заграничных поездок с научною целью и командировок не только для начинающих ученых, но и для профессоров. Этим был бы усилен приток новых идей и научного воодушевления и творчества. Погружение в научную спячку профессора более вредит кафедре и университету, чем перерыв его деятельности с временным замещением его или даже без замещения в течение года.

Как бы то ни было, не может подлежать никакому сомнению, что настоящее «последнее слово науки» и то «слово» ее, которое содержится в наличных печатных произведениях, – это две различные вещи и что печатная мудрость науки необходимо находится позади подлинной последней мудрости ее, никогда ее не догоняя.

Что же касается систематических руководств, то по их адресу надо к сказанному добавить еще, что они, в свою очередь, отстают от уровня даже последней печатной, т. е. непременно несколько отставшей, мудрости науки.

И при лучшем мыслимом вооружении автора руководства для того, чтобы следить за текущею, и притом текущею все более широкою рекою, литературою по множеству разветвлений его специальности и по смежным областям науки[42]42
  Сюда относятся знание языков, образованность в сфере различных наук, обильные материальные средства на приобретение текущей литературы и надлежащее развитие своей библиотеки (университетская библиотека этого условия отнюдь не может заменить, хотя и она необходима и доставляет очень важную помощь).


[Закрыть], а равно при постоянной затрате большого труда и времени для поддержания такой связи с движением литературы все-таки быть в курсе дела можно (особенно в новейшее время) лишь в известной степени, в относительном смысле.

А затем, и при превосходной школе и силе мышления в данной области и могучем критическом таланте для того, чтобы уметь правильно познать и оценить научное золото в этом море литературы и отличить его от мишуры, все-таки это может быть достигнуто силами одного автора руководства лишь в сравнительно скромной степени, но отнюдь не в идеальном совершенстве.

Один выудит одно, другой другое из тех зерен золота, которые рассеяны в монографической, журнальной и т. д. ученой литературе, так что уже во всяком случае ознакомление с несколькими новейшими руководствами скорее может дать некоторое представление о современном состоянии науки, нежели чтение одного руководства, даже и очень хорошего. Но, затем, наука представляет, особенно в новейшее время, процесс, развивающийся с очень большою и быстро ускоряющеюся быстротою, и пока закончилось печатание систематического руководства науки, она уже убежала вперед даже в виде печатной своей тени.

Фактически руководства и учебники, по которым учится юношество, обыкновенно являются отставшими от новейшего уровня науки в гораздо большей степени, чем это можно было бы предполагать на основании вышеизложенных общих соображений. Я уже не говорю о положении некоторых наших университетских наук, руководства по которым, изучаемые студентами, иногда были изданы десятки лет тому назад учеными, уже тогда далеко не бывшими на уровне науки, а затем переиздавались без всякого изменения или с такими изменениями, которые вовсе не приближали учебник к достигнутому уровню науки[43]43
  Например, имеющий наибольшее распространение в провинциальных университетах учебник Ренненкампфа «Юридическая энциклопедия» представляет переделку более обширного руководства того же автора, уже в 1868 г., т. е. в год своего появления, весьма слабо и отстало отражавшего тогдашний уровень теории права, притом переделку, ни на шаг не подвинувшую содержание вперед, а только сократившую его и испортившую и в других отношениях для приноровлению к экзаменному зубрению по программе, «изданной Министерством народного просвещения в 1888 г. для производства испытаний в государственных испытательных комиссиях» (слова в кавычках взяты из краткого, но очень ясного предисловия). Отсталость этого ходкого учебника можно приблизительно оценить в полстолетия. Таких же находящихся в ходу учебников, которые представляются отставшими на одно ученое поколение – на 30, 20 лет и т. п., немало (хотя по датам изданий этого иногда не видно).


[Закрыть]. Даже если остановиться на таких учебниках, которые имеют сравнительно новую или даже совсем недавнюю дату, например 1900 или 1901 г. (таких, конечно, сравнительно весьма немного, например, и в Германии), и авторами которых являются первые светила науки, постоянно и исключительно преданные упорному научному труду, и то совершенно ошибочно было бы думать, будто уровень этих передовых учебников равен уровню, достигнутому монографической и журнальной литературой.

Солидные учебники издаются обыкновенно только после многолетней профессорской деятельности, чаще всего на старости лет; но когда вся система науки уже в такой степени переработана ученым, что он имеет смелость (в Германии, например, это большая смелость) выступить с систематическим руководством, его научный ум, приобретя большую солидность и превосходные качества во многих отношениях, уже потерял в большей или меньшей степени то качество, которое свойственно главным образом молодости, а именно способность не бояться новизны, уметь понять, оценить и усвоить то ценное, которое заключается в новейших движениях науки, в бесчисленных научных произведениях молодого поколения.

Как бы то ни было, мне кажется, не было бы преувеличением сказать, что и хорошая сравнительно учебная литература (где таковая существует) по крайней мере в среднем на десятилетие отстает от монографического и журнального уровня литературы тех же наук.

Конечно, это положение, как и установленные раньше, имеет различное значение в разных областях знания. Я руководствовался главным образом наблюдениями в области общественных наук. Есть области науки, где указанные несоответствия значительно меньше, есть и такие области, где эти несоответствия еще более поразительны. Бывают периоды уменьшения указанных расстояний (во времена относительного застоя), бывают и периоды поразительного увеличения этих расстояний (времена молодости новой науки, а равно периоды кризисов, смены школ и направлений или просто большого подъема научного воодушевления и творчества).

III.

Предыдущие замечания имели в виду ценные положения науки, научные истины или более или менее удачные приближения к истине, так сказать, плоды научного процесса, продукты научного производства, не касаясь самой процедуры добывания этих положений, самого процесса научного творчества.

Учебные руководства, compendia, представляют собой своего рода склады и магазины важнейших результатов производительного научного процесса, получаемых из многих лабораторий и кабинетов научного производства.

Наука представляет собой процесс постоянного методического мышления, направленного на создание и добывание новых истин и идей, на критику и разрушение ошибок и заблуждений или менее совершенных построений, а в компендиях преподносятся известные, главным образом положительные результаты, известные твердые отложения, кристаллизации, получающиеся в результате научного процесса.

Тот факт, что учебники не дают и не могут давать отражения тех мыслительных процессов, той мыслительной процедуры, главнейшие результаты которой они сообщают, впрочем, столь ясен и несомнителен, что излишне на нем подробно останавливаться.

Интереснее установить здесь следующее, идущее значительно дальше положение.

Prima facie можно было бы подумать, что этот процесс отражается по крайней мере в тех монографиях, из которых извлекаются главным образом положения для учебников (мы, конечно, предполагаем действительно научные и солидные учебники, а не те, которые представляют собой компиляции по нескольким чужим учебникам). Большая солидная монография с обстоятельнейшею аргументацией – тезис, подчас в несколько строчек, как результат ее в учебнике (кстати, тезис, читать который в авторитетном учебнике авторам монографий бывает, с одной стороны, конечно, весьма лестно и приятно, но, с другой стороны, обыкновенно и довольно неприятно, если у них чуткие научные «нервы»; вообще, научные идеи в своем движении от первых творцов к публичному, так сказать, потреблению почти всегда в каждой инстанции подвергаются некоторому опошлению, а когда они дойдут до широкой взрослой публики или учебников для детей, перейдя все стадии движения научного света от центра производства до широкого публичного потребления, то и узнать их часто нелегко – такой пошлый вид и тривиальную или прямо извращенную форму они иногда получают).

Конечно, в монографической литературе, питающей учебную, содержится обыкновенно не только наиболее продуманная и с любовью и художественно в научном смысле отделанная формулировка идеи, попадающей в виде более или менее удачной копии в учебник, но и некоторое отражение происшедшего для ее получения развития, лучшего определения и т. д. мыслительного процесса в уме «первоизобретателя». Но может быть речь именно только о некотором отражении, а никогда о верном изображении действительно происшедшего творческого процесса.

Прежде всего следует строго отличать научный процесс доказательства от процесса творческого мышления. Последний предшествует первому, и нередко они друг на друга совсем непохожи. При этом не только порядок течения мыслей в этих двух процессах не совпадает, а весьма часто процесс доказательства идет прямо обратным ходом по сравнению с творческим процессом (например, творчество идет в дедуктивном, сообщение и доказательство в индуктивном направлении, или наоборот), но и мыслительный материал бывает в большей или меньшей степени различный.

Но главное, что нужно принять во внимание для понимания отношения не только монографии, но и всякого печатного произведения к подлинному процессу научного мышления, к естественному, так сказать течению мыслей, – это тот несомненный факт, что писание для печати вовсе не означает излияния на бумагу (в форме символических, условных знаков алфавита) именно тех мыслей и в таком порядке, в каком они появляются в нашем уме в момент свободного мышления (хотя бы, например, во время предварительного размышления о тех вопросах, по которым мы имеем в виду написать монографию, статью и т. п.). Само собою разумеется, я предполагаю вполне честное, убежденное и искреннее писание и вовсе не имею в виду разногласие мысли и письма в таком направлении. Совершенно вне такого предположения, естественное и свободное мышление в уме ученого и его научное произведение в печатном виде или в виде рукописи для печати – две совершенно различные вещи, подчас довольно мало похожие друг на друга.

Изучение и изложение характера, направлений и причин этого различия потребовало бы много места и времени. Относящиеся сюда проблемы (они психологического свойства) и их изучение имели бы немалый теоретический интерес, пожалуй, и важное практическое значение (например, хотя бы для сознательного и методического обучения искусству писать и самообучения писательству), но для нас здесь теоретическое углубление в эту область не необходимо, а достаточно только констатировать и подтвердить, что интересующие нас процессы именно являются двумя совершенно различными, друг с другом отнюдь не совпадающими процессами. Для этой цели достаточно напомнить, например, следующие факты.

Производство и отделка хотя бы и не ученой рукописи для печати или даже просто письменное изложение мыслей не для печати, а, например, для сообщения в виде писем друзьям, для подачи в виде ученического сочинения учителю представляют собой манипуляцию, требующую особой выучки и сноровки и представляющую для необученных подчас непреоборимые, до отчаяния доводящие затруднения, совершенно независимо от тех мыслей, которые должны составить содержание письма, ученического сочинения и т. п. Вспомним гимназические времена, трагикомический вопрос: «Как начать?» и т. п.

Даже рукописи опытных, вполне «владеющих пером» писателей бывают подчас испещрены переделками и поправками; разные части перечеркиваются, а подчас переделываются несколько раз.

Но особенно наглядную иллюстрацию нашего положения доставляют стенограммы произносимых по свободному течению мыслей (а не заученных наизусть по предварительно составленной рукописи) речей. Кому приходилось заниматься корректурой для печати своих же стенографированных речей (например, лекций, речей в ученом обществе, в законосовещательной комиссии), тот знает, сколь неприятна и трудна эта задача. Нередко оказывается, что овчинка выделки не стоит: гораздо легче и скорее забраковать совсем стенограмму и написать извлечение главного содержания речи заново. Предо мною лежит книга под заглавием «Министерство финансов. Стенографические отчеты и журналы заседаний Высочайше учрежденной Комиссии по пересмотру законоположений о биржах и акционерных компаниях» (1898). Но если бы кто вывел из этого заглавия заключение, что он здесь может найти, так сказать, фотографии произнесенных в этой Комиссии речей, то это было бы весьма большим заблуждением. Заседания длились по 3–4 часа и были всецело заполнены речами, а «стенограммы» их (заседаний) занимают по 40–50 и даже меньше небольших страниц не особенно убористой печати; некоторые речи были весьма продолжительны и обстоятельны и длились подчас около часу или больше, а «стенограммы» их можно громко, не спеша прочесть за 10 минут или меньший промежуток времени. То же относится к так называемым «стенографическим отчетам» парламентских заседаний и т. п. Почти никогда не следует, читая печатные «стенограммы» каких-либо заседаний, воображать, что это действительно стенограммы, точные записи произнесенных слов. С другой стороны, точные стенографические отчеты, если бы таковые печатались и издавались, представляли бы собой по большей части довольно странные литературные произведения, которые бы весьма неприятно было читать, хотя соответственные речи, может быть, были превосходными речами именно как речи.

Иногда приходится читать университетские курсы под заглавием «Лекции, читанные в таком-то академическом году в таком-то университете»; иногда такие книги соблюдают даже некоторые внешние формы лекций, например разделены не на главы, а на «лекции», начинающиеся обращением «Messieurs» (особенно часта такая форма книг у французов) или «М. Г.!». Я уверен, что по крайней мере в 90 % случаев это простая фикция (и рационального смысла в таких выдумках я не вижу). Не фиктивны эти внешние формы разве в тех случаях, когда сами действительно читанные лекции были фикциями в том смысле, что собственно не произносились свободные речи в порядке естественного течения мыслей профессора, а считывалось или произносилось по памяти заученное наизусть содержание годной для печати рукописи.

Не умеющие или по каким-либо причинам не желающие свободно говорить в аудитории профессора так иногда делают: пред ними рукопись или печатные листы, и они медленно читают, поглядывая то в свое «пособие», то на слушателей, или даже смотрят только на страницы «пособия». Последнее, по-моему, предпочтительнее, ибо, во-первых, так легче читать, во-вторых, не приходится видеть обыкновенно очевидно скучающих или борющихся с дремотою жертв этой операции, хотя бы их всего было одна или две во всей аудитории. Некоторые же (сюда относятся подчас очень старательные и усердные лекторы) читают лекции наизусть в точном смысле этого слова, т. е. они произносят заученные наизусть слова заготовленной раньше рукописи. Но и от таких лекций, как бы они ни были хороши в качестве глав печатного труда, обыкновенно веет таким холодом и такою скукою, что относительно них я вообще полагаю вместе с противниками лекций вообще, что читать книгу – гораздо более подходящее занятие, нежели слушание лекции.

Должен, впрочем, оговориться, что некоторые ораторы, готовящиеся к речи путем «зубристики», все-таки подчас произносят очень хорошие речи. Я не отрицаю абсолютно возможности так изготовить рукопись, что она вполне приноровлена к требованиям и вызову впечатления свободной речи, а также возможности такого произнесения наизусть слов и предложений такой рукописи, что получается более или менее полная иллюзия свободной речи. При известном обучении и упражнении, может быть, этого искусства можно было бы достигнуть всякому оратору или университетскому лектору. Между прочим, я полагаю, что «оратору» этого легче достигнуть, чем ученому лектору. Ибо в области ораторского искусства в собственном смысле есть много таких средств (неудобных или прямо шокирующих в случаях применения в области строго научной лекции), которые легко создают иллюзию подлинной жизни и свободного течения мысли и чувства (жесты, радостное, печальное и т. п. выражения лица, «цветы красноречия», как бы нечаянно появляющиеся, и т. п.).

Как бы то ни было, произнесение наизусть заученного лишь при особом искусстве этого рода может представлять более или менее удачный суррогат свободной речи и вызывать иллюзию свободного течения мыслей и чувства.

По существу все-таки остается правильным наше положение, что дело идет о двух совершенно различных явлениях с различною структурою, с различным характером и назначением.

Поэтому стенографическая или иная точная копия свободного «громкого мышления» обыкновенно совершенно негодна для печати, а глава рукописи или книги – обыкновенно негодный предмет для лекции, и даже трудно с успехом выдать громкое произнесение ее за свободное «громкое мышление».

Этим я, конечно, отнюдь не умаляю значения и ценности ни того, ни другого и считал бы даже странным и неуместным рассуждение о том, что́ лучше, в частности лучше ли быть (например, студенту) слушателем свободной речи или читателем книги. Странно было бы рассуждать о том, что́ лучше – сапоги или шапка, и доказывать, что сапоги отличаются такими-то несомненными преимуществами пред шапкою. Поскольку дело идет о покрытии головы, то, несмотря на все преимущества сапог, их бо́льшую прочность и всякие другие заслуги, все-таки шапка лучше, и обратно; и самые решительные приверженцы идеи о многочисленных превосходствах шапок по сравнению с сапогами не стали бы спорить, что, несмотря на все несомненные, с их точки зрения (им, например, больше нравится мягкость, легкость и т. д., чем прочность и другие свойства сапог), преимущества шапок, все-таки уж лучше обуваться сапогами, нежели шапками.

Я только в качестве склонного в некоторому «педантизму ученого», да к тому же юриста, внес бы в это рассуждение пред подписью в знак согласия одну оговорку.

Мыслимы и бывают такие сапоги или такие шапки, что лучше ни того, ни другого не надевать: например, бумажная шутовская шапка или гнилая и издающая неприятный запах шапка тоже именуется шапкой, но подчас предпочтительнее остаться с непокрытой головой, чем пользоваться такими шапками.

Если мне интересно и желательно познакомиться с мыслительным процессом данного лица, например гениального философа или знаменитого ученого специалиста, и этот виртуоз мысли великодушно снисходит до удовлетворения такого моего желания, предлагая мне слушать его свободные, только «громкие» размышления по разным важным и серьезным проблемам, то я, естественно, брошу всякие, хотя бы и превосходные и даже написанные еще более гениальными людьми, учебники и буду с радостью его слушать, удивляясь разве его великодушию, его готовности посвятить меня в свою гениальную умственную лабораторию, раскрыть предо мною тайны своего удивительного мышления. Слушание его я бы с величайшею радостью предпочел даже чтению им же самим написанного учебника (обыкновенно такой альтернативы вовсе нет, потому что учебник доступен всякому), ибо я понимаю, что мое желание, т. е. желание непосредственно ознакомиться с ходом, процессом и приемами мышления этого гениального человека или хотя бы просто выдающегося и талантливого мыслителя (о пользе этого и резонности такого желания см. ниже), отнюдь не может быть удовлетворено чтением хотя бы даже им самим сочиненного учебника; и вообще, наиболее непосредственный, лучший мыслимый способ удовлетворения такого моего желания именно тот, который он мне великодушно предложил, согласившись раскрыть, так сказать, предо мною двери своей интимнейшей мыслительной лаборатории.

IV.

До сих пор у нас шла речь о чисто интеллектуальной стороне научного процесса – о научных знаниях (III) и научном мышлении (IV) в тесном смысле этих слов.

Но интеллектуальным элементом не исчерпывается существо научного процесса. В жизни науки принимает участие и весьма существенную роль играет еще иной элемент – элемент чувства, целый ряд чувств особого рода, возвышенного свойства.

Наука есть такое явление духа человеческого, которое, подобно религии, поэзии, нравственности, способно вызывать чистую и незаинтересованную любовь и уважение к себе, воодушевление особого свойства, подчас величайший энтузиазм и поднимать этими чувствами дух человеческий высоко над личными житейскими интересами, над мелочами и пошлостями жизни. Истина заключает в себе нечто божественное, как добро, красота…

Наши выражения «чистая и незаинтересованная любовь и уважение», «воодушевление особого свойства» не дают, впрочем, анализа и определения того чувства особого рода – его можно назвать «научным чувством», – которым живет и дышит наука. Язык человеческий вообще не имеет средств, путем которых можно было бы выразить и определить существо разного рода чувств и таким образом, например, познакомить другого с таким чувством, которое ему раньше не было известно по личному внутреннему опыту. Наиболее ценное и высокое в духовной жизни зиждется на чувстве. Нравственность зиждется на особом, не поддающемся анализу и определению чувстве долга, право имеет подобный же фундамент – только здесь чувство нашего долга является в то же время чувством права, притязания другого, между тем как нравственный долг есть свободный долг без чувства права, притязания другого на известное поведение с нашей стороны. Эстетика зиждется на опять-таки не поддающемся анализу и определению чувстве красоты. Этим в значительной степени объясняется то явление, что ученые и философы до сих пор ломают себе головы над определением морали; юристы до сих пор не сумели определить существо права; точно так же и эстетики научного определения изучаемого ими предмета до сих пор нам не сумели доставить. Каких только формул для определения морали, права ни предлагалось и ни предлагается! Кант – великий философ не только гносеологии, но и права и морали – отверг все предыдущие определения морали и права и не без иронии говорил о юристах, которые «еще ищут определение для своего понятия права»; вместо других определений он предложил собственные, по-видимому, очень глубокие формулы существа морали и права, но не нашел и он того, чего без успеха искали до него философы древности, Средних веков и Нового времени. И собственно такого определения, какое мы, например, имеем для понятий «круг», «треугольник» и т. п., и быть не может для права, как и для морали, и обычные формулы и теории, которые пытаются без ссылки на не поддающееся определению нравственное чувство или чувство права дать определение нравственности или права, представляют покушения с негодными средствами. Перестанет сбиваться с пути философия права, как и моральная философия, по нашему крайнему разумению, только тогда, когда она осознает это положение дела, когда в основу теории будет положено признание и констатирование этого чувства sui generis. Теперь юристам еще странным подчас кажется, если изучать право как психическое явление sui generis путем соответственного психологического метода…

И существо, и природа науки, по моему мнению, собственно, вовсе не охватываются и не определяются ходячими формулами, игнорирующими свойственный ей элемент чувства. А тот, кто не испытывал и не знает того чувства sui generis, о котором мы говорили выше, собственно, не знает науки и не причастен к ней, подобно тому как не мог бы знать существа поэзии тот, который бы рассуждал о стихах и т. п., но не знал чувства красоты, или подобно тому как не знал бы вовсе существа религии тот, который бы целые книги написал о египетском культе и божествах и о разных других религиях, но никогда не испытывал и потому не знает и знать не может тех особых чувств мистического характера, которым соответствует понятие религиозного чувства и без знания которого религия вообще понята и познана быть не может.

Упомянутые чувства составляют красу духа человеческого и высшие идеальнейшие блага, поддержку и утешение жизни человеческой.

Не требуется и невозможно на земле, чтобы все посвящали себя специально культу науки, как невозможно, чтобы все были поэтами или служителями и проповедниками религии. Но тем не менее приобщение к науке путем хотя бы временного поднятия существа нашего до высоты ее, до созерцания и чувствования ее высоты и красы составляет такой же необходимый элемент полной и совершенной жизни, как такое же приобщение к другим идеальным сокровищам рода homo sapiens, например к поэзии, к религиозному чувству… Такой homo sapiens, который никогда не приобщился в этом смысле к sapientia, к высшему проявлению и воплощению этого свойства человечества – к науке, не есть homo sapiens в полном и совершенном смысле этого слова, как и тот, кто никогда в жизни не поднялся до высоты поэзии или эстетики вообще, кому даже неизвестно чувство эстетического подъема и воодушевления.

Поэтому идеалом развития человечества должно быть достижение такого состояния, чтобы никто в этом отношении не оставался в обиде, чтобы приобщение к высшим идеальным благам человеческой культуры, в том числе и к науке человеческой, могло быть уделом всех и каждого.

Теперь приобщение к науке является уделом немногих; в наиболее близком и тесном отношении к ней находятся, конечно, те, которые свою жизнь специально посвящают культу и развитию науки.

Особенно высокого подъема и сильного напряжения достигает то чувство незаинтересованного воодушевления, которое мы назвали «научным чувством», в области научного творчества в моменты творческого «вдохновения» и созерцания впервые новой истины, особенно если она освещает большие, темные прежде пространства. Такой впервые увиденный свет представляется особенно чудным и вызывает подчас экстаз и сильное физическое потрясение. Бывают, конечно, миражи, большие печали и разочарования, и абсолютной гарантии против этого почти никогда не бывает. Нечто подобное пришлось переживать довольно широким кругам образованной публики по поводу известия об открытии проф. Кохом средства излечения чахотки. Некоторые профессора-старики, покрытые славою и сами сделавшие великие открытия, объявляя в аудиториях содержание полученной из Берлина телеграммы, плакали от волнения, энтузиазм в аудиториях (например, Гейдельбергского университета) был неописуем. Дальнейшие вести причинили многим, конечно, горькое разочарование.

Эмоциональное действие научных идей, конечно, не ограничивается моментом первого появления. Характер чувства меняется, оно получает более спокойный характер, но подчас сохраняет или приобретает большую силу, и власть, и способность воодушевлять на великие подвиги. Как показывает история науки, в особенности в периоды гонения воодушевление и преданность научным идеям доходит со стороны авторов их подчас до готовности потерпеть за них смерть, например до предпочтения мучительной смерти на костре отречению от найденной научной истины.

В Новое время, вообще чуждое гонений за научные истины, воодушевление и преданность научным идеям выражаются и проявляются в менее героической, но подчас тоже не чуждой больших жертв и самоотречения форме, например в виде посвящения всей жизни тяжелому и упорному труду фактической проверки, разработки, развития и отделки известной идеи или системы идей, иногда соединенному не только с отказом от разных житейских благ, удовольствий и развлечений, но и от необходимого для элементарного физического благосостояния и здоровья отдыха. Вещественные и характерные иллюстрации к этому представляют подчас своеобразные ходячие мумии, желтые и высохшие, так что старый потертый сюртук висит как на колышке каком-то. Так изображаются типы ученых, между прочим, в немецких юмористических журналах, в иллюстрациях к анекдотам на тему об ученой рассеянности и забывчивости под влиянием идейной жизни не от мира сего. Но это материал для размышлений не только юмористического свойства, хотя подлинные воплощения ученого аскетизма подчас превосходят эти типические изображения, так сказать, еще большею резкостью и типичностью. Например, живой скелет Моммзена имеет форму пишущего человека и во время ходьбы, во время передвижения этой своеобразной тени человека, способной внушить своим появлением скорее мистические, нежели юмористические, чувства.

Другого рода вещественные иллюстрации к сказанному выше – некоторые книги. Иногда уже объем этих книг и характер примечаний к тексту наглядно свидетельствуют о таких подвигах упорного и напряженного труда, терпения и энергии в течение десятков лет, какие в других областях жизни едва ли вообще случаются. Другие книги дают подобное же свидетельство только при более близком ознакомлении с их содержанием (например, труды Канта, Дарвина и т. п.).

Некоторую роль в этой области играют, конечно, и слава, и честолюбие. Но не следует преувеличивать значение этого фактора. Стремление к научной славе играет часто более или менее сильную вспомогательную или, пожалуй, иногда даже решительно преобладающую роль главным образом в начале ученой деятельности, в области первых успехов, до приобретения славы или в начале ее. Иногда, особенно в начале углубления в науку, играют большую роль и чувства, и соображения еще менее высокого свойства, например карьерные соображения.

Но было бы весьма ошибочно так толковать вообще научные подвиги, особенно более великие из них. Люди вообще те личные «блага», которые они уже имеют, менее ценят, а иногда совсем ими перестают интересоваться. И научная слава может приесться, а иногда даже опротиветь. А затем – и это главнее – идейная, истинно научная жизнь по мере глубины и силы приобщения к ней поднимает и очищает от личных интересов, более высокие и напряженные чувства вытесняют менее высокие, и при известной высоте подъема, которой, естественно, особенно легко достигают великие творцы великих идей, такие вещи, как слава, хотя и более высокие и ценные блага, чем, например, деньги и т. п., могут остаться далеко внизу и позади. Нередко это видно уже из самого характера отстаиваемых ими идей и систем таковых и из способа их сообщения и борьбы за них. Например, если бы Кант из-за славы посвятил свою жизнь и жизненные удовольствия постоянному, тяжелому и упорному научному труду для разработки и изготовления к публичному (печатному) сообщению своей системы гносеологических, нравственно-философских и иных идей, то уж он, наверно, сумел бы придать более популярный облик как самой системе, так и форме сообщения. Разве так и такие вещи пишут люди, которым интересны «рукоплескания толпы»? Из его системы и формы сообщения ясно и очевидно, что этот человек не сделал бы не только ни малейшей уступки в области содержания, не пошел бы ни на малейший компромисс и смягчение научного радикализма своих положений, чтобы сделать их более понятными, доступными и приятными широкой публике, но не изменил бы ради этой цели даже формы выражения, ни единой из своих строгих и с точки зрения внешнего выражения формул, хотя бы такое приноровление к вкусам читателей не влекло за собою ущерба для содержания, его опошления или даже только некоторого смягчения ввиду большей удобоваримости для массы читателей.