Текст книги "Университетский вопрос в России"

Во избежание недоразумений и претензий со стороны автора описанной идеальной системы прохождения университетских наук, к каковым (sc. к недоразумениям и претензиям) у него, по-видимому, существует большая склонность и любовь[38]38
  Большие и неосновательные претензии против автора сих строк содержит, между прочим, полемическая статья автора в «России» (30 июня 1901 г., № 781) по поводу моей статьи в той же газете о практических занятиях (№ 746, 748, 750, 754, 765; см. выше, с. 49–74). Автор начинает с заявления: «В «России» была помещена статья г. Петражицкого «К университетской реформе», почти целиком посвященная моей брошюре «К вопросу и т. д.»». Далее идет ряд обвинений меня в «умолчаниях». Оказывается, что я умолчал прежде всего о всем содержании его рассуждений о лекциях, не сообщил и большинства его положений и рассуждений о практическим занятиях – вообще отнюдь не представил его системы в ее полном и надлежащем свете. Эти умолчания он отчасти и восполняет, сообщая некоторые свои мысли о лекциях, из которых видно (особенно если не видно других частей содержания его брошюры), что он отнюдь не такой уж враг лекций, правильно смотрит на практические занятия и вообще очень умеренно и умно рассуждает обо всем, как следует быть. Что он до известной степени исправился (по крайней мере на страницах «России», хотя и путем выбора из множества противоречивых положений своей брошюры достойных предпочтения положений), это хорошо. Но то, что он взводит на другого целый ряд очень несправедливых обвинений, – это нехорошо. Как и почему можно было требовать от меня, чтобы я говорил в своей статье о разных частях его книги, которые не относились к моей теме? Такое основание, по-видимому, содержится в приведенном выше начальном заявлении его полемики. Если я посвятил «почти целиком» статью его брошюре, т. е. избрал темою обсуждения его брошюру, то я должен был не выбирать произвольно отдельные положения, а представить, так сказать, во всей полноте и красе содержание этой брошюры. Но ведь это начальное сообщение резко расходится с истиною. Не брошюре проф. Казанского посвящены были мои замечания, а только некоторым его предложениям относительно устройства практических занятий, а именно предложениям, сводящимся к подражанию приемам изучения естественных и медицинских наук с их клиниками, музеями, лабораториями и т. д. и покоящимся на непонимании различия предмета этих наук и науки права, а кроме того, и этой теме посвящена не «статья… почти целиком», а только незначительная часть ее, только небольшое сатирическое intermezzo среди других, более серьезных тем моей статьи, где проф. Казанский никакой роли не играет.
  При этом критикуемые мною положения не сообщены «своими словами», а буквально перепечатаны из подлежащего места брошюры проф. Казанского (хорошо сделал!), и, казалось бы, возможен только спор по существу. Но спора по существу и защиты оспоренных мною положений в статье проф. Казанского нет вовсе (намек на эти положения и мое опровержение их содержится, по-видимому, в словах его статьи: «В моей работе должны быть, несомненно, слабые стороны»). Зато он создает вид какого-то защитительного ответа путем целого ряда обвинений меня в умолчаниях (и показания лицом разного товара из своей брошюры). В одном случае он прямо даже решается в связи с обвинениями в умолчаниях пропечатать обвинение в сообщении ложного факта: «Он [т. е. я] оставляет в стороне те общие начала постановки дела, которые подробно развиты мною в параграфах VIII–IX. Он оставляет без рассмотрения и главный вид практических упражнений, т. е. научные работы учащихся, берет только одни занятия прикладного характера и заявляет, будто этот… вид… практических занятий должен, по моему мнению, заменить все факультетское преподавание, и чтение лекций в частности». Конечно, далее он с успехом опровергает такое якобы находящееся, а на самом деле, конечно, не находящееся в моей статье сообщение. Это весьма смелый прием нападения, столь смелый и отчаянный, что я не решаюсь его здесь обсуждать и оставляю в стороне, как совершенно исключительный поступок, приключившийся, может быть, полунечаянно, полусознательно в пылу полемики, не подлежащий вменению. Что же касается, так сказать, менее ненормальных обвинений в умолчаниях и претензий по поводу несообщения разных частей содержания его брошюры, то они тем более неосновательны, что в моих замечаниях содержатся прямые оговорки о том, что они отнюдь не касаются прочих (кроме перепечатанных) предложений проф. Казанского и даже не исчерпывают его рассуждений о практических занятиях (одною из таких моих оговорок, а именно перепечаткою моих слов о том, что в его брошюре есть и «разные серьезные и достойные внимания мысли и указания», он даже заключает свою статью, хотя эта перепечатка не вяжется не только с обвинениями его статьи, но и с ближайшим контекстом).
  Впрочем, теперь его претензии по поводу несообщения разных частей его брошюры в значительной степени удовлетворены, в том числе приведены и рассмотрены его комплименты в пользу лекций, указано, в каком размере он их устраняет и какою системою учения он их заменяет. Но и здесь оговорюсь, что задачей моей статьи вовсе не является исчерпать все богатство мыслей брошюры проф. Казанского и вообще не только другие, более беглые замечания, но и эта статья посвящены вовсе не этой брошюре (а тем менее «фигуре») названного писателя (другие сочинения которого, впрочем, – считаю долгом оговориться – гораздо солиднее и достойнее похвалы, чем брошюра об университетском преподавании). Дело идет о некоторых идеях и планах, которые удачно движутся по течению; к тому же они подробно и систематически изложены в новейшей брошюре по вопросам университетского преподавания; они обратили на себя внимание и серьезных людей и могли бы получить практическое значение. Важно, чтобы в трудном деле университетской реформы не было по возможности ничего затемняющего существо дела, сбивающего с толку и осложняющего и без того весьма сложный и тонкий университетский вопрос. Между прочим, что касается практических занятий, то автор в конце брошюры, при изложении системы быстрого прохождения университетского курса, о их пользе и необходимости, по-видимому, забыл. Между тем как в средине брошюры предлагается множество сортов практических занятий и отдельным видам приписывается величайшее значение, в конце брошюры университетские науки мчатся с такой быстротою, что о разных практических занятиях уже и помину нет. Например, что касается «осмотра различных государственных (и т. д.) учреждений, законодательных, административных и судебных мест», то в главе о практических занятиях «осмотр по крайней мере главнейших учреждений и установлений, которые изучаются той или другой наукой права, является совершенною необходимостью» (с. 64), а в конце брошюры, в главе о сосредоточенном и быстром преподавании, студенты уже, по-видимому, никуда не ходят и ничего не осматривают, а сидят в институте и долбят с большою поспешностью учебники по очереди к экзаменам.


[Закрыть], я вынужден сделать одну оговорку.

Указывая на существование уже до изобретения проф. Казанским метода сокращенного прохождения университетских наук, воплощение и применение этого метода в виде института Einpauker’ов, я отнюдь не имею в виду заподозрить автора в заимствовании без указания источника. Напротив, отнюдь не предполагая ничего подобного, я только хотел указать, что та система, до которой автор дошел путем самостоятельных размышлений, в другом месте развилась эмпирическим путем, была выработана самою жизнью, а фактическая удача этой системы является подтверждением со стороны опыта того, до чего автор дошел теоретическим путем. Такое совпадение, даже в деталях, доказывает только особую проницательность, граничащую с даром пророческим, со стороны автора, который в столь трудном, тонком и замысловатом, по-видимому, деле, как университетское, над которым уже многие ученые и законодатели безуспешно ломали себе голову, не только создал весьма простую систему замечательного сбережения сил и времени, но даже правильно предопределил степень ее практического успеха и даже предсказал приблизительно точно сроки прохождения, правильнее, пробегания, пролетания университетских наук.

Что касается института Einpauker’ов, то для понимания этого явления необходимо принять во внимание следующее.

При всем блеске университетского преподавания в Германии, где очень многие профессора – корифеи науки, за свои заслуги справедливо мировою славою пользующиеся ученые, а почти все профессора (исключения столь редки, что их можно вовсе не принимать во внимание) – настоящие ученые, т. е. владеющие наукою, любящие ее и жизнь свою ей (обыкновенно до гробовой доски) посвящающие и искренно преданные университетскому делу и долгу люди, академическое образование там все-таки несвободно от некоторых изъянов, коренящихся, впрочем, не в самом университете.

Враждебным по отношению к университетскому образованию и его успеху фактором является прежде всего своеобразная корпоративная жизнь студенчества, регламентированная до мельчайших казуистических подробностей сохранившимся до сих пор и окаменевшим обычным правом средневекового происхождения, с точным определением прав и обязанностей буршей, сеньоров, фуксов, пьющих, дерущихся, секундантов etc., с бесчисленным, требующим немало труда для усвоения количеством установленных обычаем сакраментальных латинских и других формул, команд и т. п. священнодействий и формальностей. Дух в них веет средневековый: корпоративная исключительность и замкнутость на почве цеховой регламентации; препровождение времени состоит в пьянствовании с аккомпанементом пения в антрактах; бесчисленные штрафы за несоблюдение бесчисленных мелких обязательных обрядов опять-таки состоят в штрафном выпивании, иногда, особенно для более слабых людей, трудноисполнимом; сверх сего, господствует дуэль. Я был положительно поражен и изумлен, когда увидел в первый раз всю эту процедуру (в Риге, Юрьеве – только «некоторые подобия» настоящих немецких корпораций). Тем более поражают эти картины и сама возможность их в наше время культуры, столь далеко оставившей за собою средневековый тип жизни, что поступающие в университет юноши в Германии – вообще культурнейшие, очень благовоспитанные, вежливые, деликатные и в общем довольно развитые люди (впрочем, более юные и детски настроенные и потому, а отчасти и по другим причинам, представляющиеся подчас менее интеллигентными, чем наши студенты). Нельзя сказать, чтобы эту их культурность и благовоспитанность уничтожала или хотя бы умаляла эта странная корпоративная жизнь, несмотря на свой средневековый, довольно варварский характер. Напротив, как это ни странно, она оказывает даже некоторое положительное воспитательное влияние, еще более укрепляя в них дух дисциплины, приучая к точному соблюдению установленных правил, развивая корпоративный, коллегиальный дух и т. д. Но на умственном уровне, особенно наиболее усердных корпорантов, эта жизнь не может не отражаться подавляющим образом не только вследствие своего мелочного обрядового формализма и педантизма, но уже вследствие того, что она фактически мешает заниматься наукою и притупляет умственные способности хроническим злоупотреблением пивом, не говоря уже о том влиянии на умственные силы и трудоспособность, которое оказывает обычная болезнь усердных корпорантов – хронический катар желудка.

Сила традиций и обычаев при этом такова, что многие считают долгом студента comme il faut отбывать все это, быть в корпорации и соблюдать все ее обряды, несмотря на осознание нелепости и вреда этой жизни, несмотря на большие подчас затруднения родителей в деле доставления требуемых средств (корпорации имеют отчасти аристократические тенденции и требуют подчас от участников не только крупных взносов, но и известного личного шика); они подчас считают долгом тянуть эту лямку, несмотря даже на органическое отвращение к пиву и желание заниматься наукою.

Положим, в новейшее время растет и усиливается скептическое и даже прямо отрицательное отношение к этому делу, и имеющие большее гражданское мужество, более самостоятельные и интеллигентные студенты, особенно в больших университетских городах, где каждый чувствует себя более независимым, сторонятся вообще от участия в корпоративной жизни. А затем, и в центрах процветания корпораций студенту необходимо только отбыть в течение некоторого времени (средний срок – 2 года) корпоративную жизнь, приобрести путем выучки пить по правилам, исполнения установленного числа дуэлей и т. д. высший корпоративный ранг, а затем можно уже всецело отдать себя университету и науке.

Тем не менее в результате всего этого получается и известный процент таких студентов, которых государственный экзамен и необходимость приготовления к нему застигают в качестве номинально только «прослушавших» курс и «штудировавших»; на самом же деле это экстерны, к университетской науке и университетскому образованию не причастные, вынесшие из университетского времени только опытность в Bummeln и в дуэльном деле, множество шрамов на лице, свидетельствующих о корпоративных подвигах, катар или и ненормальную вздутость желудка от пива и т. д.

Вот для таких и т. п. субъектов и существуют своеобразные институты, заменяющие университеты, слушание лекций и занятия наукою в качестве школ для быстрого и спешного приготовления к государственным экзаменам, а именно кабинеты Einpauker’ов.

Второю язвою, вредящею университетскому делу и объясняющею существование и процветание института Einpauker’ов в Германии, именно и являются эти государственные экзамены. Мне в прошлом году в каникулярное время пришлось, между прочим, в качестве приглашенного гостя принять участие в заседании государственной юридической комиссии в Берлине. Я почувствовал величайшее затруднение, когда после окончания заседания наступила минута для сообщения своих впечатлений и мнения председательствовавшему сановнику и другим членам комиссии, по-видимому, ожидавшим услышать комплименты… Экзаменуется сразу несколько человек (один поправляет другого) и сразу по многим предметам. Главную роль в конце концов играют профессора (так что и там «государственные» экзамены сводятся к фикции), но и профессор не может быть компетентным экзаменатором по чуждым ему специальностям, и о серьезном экзамене по всем предметам здесь и речи быть не может. Некоторым экзаменующимся по некоторым наукам вообще может быть не предложено ни одного вопроса, или приходится случайно ответить (или не ответить) на один-два элементарных вопроса. У меня от этой смеси экзаменующихся, предметов и вопросов получился сумбур в голове, и я бы не смог сказать вовсе, кто из экзаменующихся насколько крепок в какой области. Только общее невежество одного из четырех экзаменовавшихся мне так врезалось в память, что его провал мне во всяком случае представлялся неизбежным. Но его экзамен признан был удовлетворительным[39]39
  Неудовлетворительная постановка экзаменов оказывает косвенное влияние и на преподавание, учебные планы и лекции по крайней мере некоторых профессоров. Она оказывает некоторое давление в пользу профессионально-практического направления во вред научности, а равно действует в направлении понижения уровня преподавания, в пользу излишней элементарности университетского преподавания. По крайней мере некоторые профессора приноравливаются к этому и, например, во время лекции диктуют элементарные тезисы для будущего экзамена (нечто вроде краткого конспекта – явление, прежде, до развития книжного дела, имевшее иной, более разумный смысл) или вообще читают слишком элементарно. Я, собственно, вообще не понимаю идеи и принципа «государственного» экзамена непосредственно после окончания университета. От окончившего университет требуется научное образование; для государства это образование ценно и важно, и потому естественно, что оно требует его проверки – экзамена как ценза. Но столь же естественно производить эту экспертизу чрез сведущих людей – экспертов; подлежащим экспертом являются не те ведомства, которые занимаются другим делом, а ведомство образования, в данном случае – университет как подлежащий орган этого ведомства и лучший мыслимый эксперт. Правда, для государственной службы требуется сверх научного образования (которое может и должен дать и проверить университет, и только он) еще кое-что, а именно техническо-практическая подготовка к отправлению данной должности или данной категории должностей. Этого университет дать не может и не дает, а потому в этом направлении и экзамена непосредственно после окончания университета нет и быть не может. Для сего существуют стаж, практическо-техническое обучение при судах, административных учреждениях и т. д. Вот экзамен по сему делу, проверка практическо-технического знания и умения – дело не университета (он здесь не эксперт), а того ведомства, где данный субъект обучался, отбывал стаж или где он желает получить самостоятельную должность. Поэтому так называемый «асессорский экзамен» – резонный экзамен, и резонно, что он поручен не университету. Брать же первый экзамен из рук ведомства и учреждения-эксперта, чтобы передать неэкспертам, смысла не имеет (поэтому и превращается этот экзамен в комедию не профессорского, но все-таки профессорского экзамена – только с разными сокращениями и искажениями).


[Закрыть].

Как бы то ни было, как наличности своеобразного личного материала для обучения по методу быстрого элементарного вдалбливания, так и успешному в экзаменном смысле применению этого метода со стороны Einpauker’ов, которые к тому же тщательно изучают и хорошо знают любимые вопросы комиссионных экзаменаторов и надлежащие ответы на эти вопросы, удивляться вовсе не приходится.

Скорее можно удивляться той замечательной духовной силе германских университетов, которая дает им возможность, несмотря на упомянутые язвы (в том числе и своеобразную конкуренцию со стороны Einpauker’ов), все-таки оживлять и поддерживать дух народа могучею струей научного света и университетского образования. Институт Einpauker’ов – все-таки ничтожный паразит, питающийся отбросами; громадное большинство, даже и отбывающих в первое время университетской жизни обязательное Bummeln студентов слушают университетские лекции и вообще получают настоящее университетское образование, и только лишь немногие довольствуются фальсифицированным суррогатом его в виде быстрого вдалбливания по методу репетиторских «собеседований» для экзамена.

Сродное описанному институту Einpauker’ов явление и вместе с тем подтверждение фактической возможности элементарного вдалбливания к экзамену университетских наук в течение немногих дней можно, впрочем, наблюдать и в нашей университетской жизни. Мне, между прочим, пришлось особенно близко наблюдать удивительно быстрое прохождение курса университетских наук путем совместного разучивания и взаимного спрашивания по программе государственных комиссий в первое время действия этих комиссий по Уставу 1884 г.; тогда, как известно, приходилось окончившим курс выдерживать в течение небольшого сравнительно периода времени экзамены по всем факультетским наукам, из коих многие многим из оканчивающих были дотоле совершенно неизвестны (лекции некоторых профессоров далеко не заинтересовывали и не увлекали в пользу их наук, а университетских экзаменов во время прохождения курса не было). И вот помнится мне такая картина. Два товарища «проходят» университетскую науку путем очередного чтения и взаимного выспрашивания по билетам и программе (с обращением главного внимания на начало билета). После нескольких дней, например 3–5, такого занятия «наука» или даже две науки готовы, идут на экзамен, после (успешного) экзамена в баню, а потом опять садятся на несколько дней за зубрение новой науки, опять экзамен, после экзамена омовение, на очереди новая наука, экзамен, омовение и т. д. В начале экзаменного периода, после римского права и других «главных» предметов, ходили в баню и мылись мылом; после второстепенных предметов купались в Днепре и обходились без мыла, справедливо рассуждая, что для достаточного омовения от остатков этих «наук» можно обойтись и без мыла.

Справедливость, впрочем, требует признать, что замечательно успешных результатов достигали и те, которые не прибегали к методу взаимного выспрашивания, а зубрили единолично по учебникам и конспектам с послеэкзаменным омовением или и без такового.

Поэтому не менее гениальною, чем идея превращения университетов в институты Einpauker’ов, а профессоров в натаскивателей, следует признать и ту недавно предложенную идею реформы прохождения университетских наук, которая сводится к выработке путем совместного участия профессоров-специалистов системы учебников, по одному на каждую университетскую науку, и производства экзаменов по этим учебникам.

Впрочем, дело не в учебниках, а в экзаменах. Краткие учебники, приноровленные к экзаменам, сами собою появятся и даже постепенно будут вытеснены еще более краткими, еще более сокращающими время прохождения университетских наук конспектами, если будут, как это предлагается с разных сторон, восстановлены государственные экзамены. Совершенно правильное и рациональное дополнение к этому представляет требование общего допущения к экзаменам экстернов, т. е. общее и формальное предоставление тем, кто желает получить права, связанные с университетским образованием, выучивать вместо того учебники и конспекты для экзамена без всякого соприкосновения с университетом.

Характерно то обстоятельство, что среди критиков современной системы университетского преподавания и сторонников системы собеседований, практических занятий и т. п. находятся вместе с тем и приверженцы государственных экзаменов и допущения к ним экстернов, т. е. не только крайнего сокращения, но и полного упразднения университетского образования в собственном смысле для всех желающих получить соответственные права без затраты труда и времени на учение в университете, слушание лекций и участие в других университетских занятиях.

Так, например, академик Янжул сообщает путем interview, помещенного в «Новостях» (4 мая), что «идеалом» преподавания является система практических занятий. Без них, по его мнению, вообще серьезное прохождение университетских наук немыслимо. «Как невозможно проходить медицинские науки без помощи клиник, так невозможно успешно усвоить юридические знания без соответственных клиник». Ценность и важность практических занятий подтвердили ему и те профессора, с которыми он беседовал об этом во исполнение соответственного официального поручения. В осуществление этого «идеала» он «глубоко верит».

Но в том же и в других сообщениях он выступает и защитником государственных экзаменов с допущением к ним экстернов. «Я припоминаю из своей профессорской деятельности, – замечает он между прочим, – что наибольшие знания на экзаменах обнаруживали не студенты, а так называемые сторонние, которые, вероятно, готовились к экзаменам не четыре года, а два, или, быть может, и меньше»[40]40
  Обыкновенно приходится читать и слышать свидетельства прямо противоположного характера: познания экстернов обыкновенно слабы; из них весьма значительное большинство вообще не выдерживает даже экзамена и т. д. При сем надо принять во внимание, что министры пользуются обыкновенно имеющимся у них и теперь правом допущения в отдельных случаях экстернов к экзаменам весьма редко – в случаях особых оснований и уважительных причин, в частности в случаях только формального отсутствия университетской легитимации, вовсе не означающего непричастности к университетскому образованию (например, вольнослушатели) и т. п. Если же ввести у нас допущение экстернов в виде общей меры, то, несомненно, хлынет масса неучей, и многие (несмотря на вероятное в таком случае большое общее понижение уровня экзаменов) потерпят крушение и сделаются неудачниками даже и в дипломном смысле (не говоря уже об образовании в собственном смысле).


[Закрыть]. Сообразно с этим он и предлагает «устранить всякие привилегии, связанные с окончанием высших учебных заведений… Нет надобности всех без исключения принуждать слушать многочисленные лекции, оставаться в учебном заведении на четыре или пять лет… Сообразно с этим должны быть организованы государственные экзамены. Они должны производиться при тех же ведомствах, в которые оканчивающие намерены поступить, и по тем предметам, знание которых необходимо для успешной работы на предстоящем им практическом поприще».

Итак, профессор Янжул убежден, «глубоко верит» в идеальность и даже абсолютную необходимость систематических практических занятий для юристов и даже в необходимость устройства «соответственных клиник» (он, впрочем, не отрицает и «важности и необходимости лекций»), и в то же время он не менее глубоко убежден в излишестве всего этого, в необходимости устранения всякой связи прав («привилегий») с прохождением какого бы то ни было курса университетских занятий и соединения этих «привилегий» непосредственно с государственными экзаменами.

Предварительное замечание. Для того чтобы правильно определить значение, назначение и идеал университета (а это необходимо для сознательной и целесообразной реформы университетов), надо исходить из того, что университет есть собрание мыслителей и ученых, ученое учреждение, очаг научного творчества и света (ср. выше, часть первую).

Этого нельзя забывать под страхом серьезных теоретических недоразумений и законодательных промахов не только потому, что взгляд на университеты как на «высшие учебные заведения» и только есть сам по себе совершенно поверхностный и ложный взгляд, а разработка университетского законодательства с такой односторонней точки зрения заключала бы в себе величайшую опасность – ослабления, искажения или даже умерщвления ценной и высокой сверхшкольной миссии и функции университетов, но и потому, что и сама школьная, учебно-воспитательная функция университета может быть правильно понята и сознательно и разумно организована только в том случае, если мы будем исходить из того положения, что университет есть центр производства и распространения научного света (разными путями – путем печати и «живого слова», между прочим, и путем чтения ученых лекций желающим их слушать: студентам и др.).

Университет не есть одно из высших учебных заведений, а unicum в своем роде, не имеющее ничего равного и подобного себе; и это явление совершенно sui generis не только потому, что университет представляет собой своеобразное соединение: ученое учреждение + школа, а и в том смысле, что он и в качестве школы существенно и принципиально отличается от других школ (как общих, например гимназий, так и специальных и технических учебных заведений – низших, средних и высших), ибо его школьная функция и миссия имеют особую природу, определяющуюся тем, что университет – коллегия мыслителей и ученых, центр производства и распространения новых научных истин – вообще научного света.

Для уяснения смысла и значения этого положения, а равно для его обоснования и развития нам необходимо уяснить себе предварительно природу и некоторые характерные особенности науки, в частности в отличие от того, что́ обыкновенно тоже под именами разных наук излагается в учебниках, выучивается к экзаменам или независимо от экзамена в разных школах и т. п.

I.

Обыкновенно определяют науку как систематическую совокупность сведений о какой-либо области явлений, как систематически упорядоченную совокупность методически проверенных положений, касающихся известного единого предмета и т. п. С точки зрения такого понятия науки можно было бы подумать, что если мы, например, имеем пред собою какое-либо систематическое руководство по какой-либо науке, какой-либо учебник как систематическую совокупность положений, касающихся известной категории явлений, то мы имеем и науку пред собою (в виде выражения ее символическими печатными знаками): выучили учебник – познакомились с наукою, хорошо выучили хорошее руководство – хорошо познали науку.

Это были бы совершенно наивные представления.

Наука представляет своеобразный живой, постоянно меняющийся, то ослабевающий, то усиливающийся, в общем быстро растущий и развивающийся сложный психический процесс (между прочим, как увидим ниже, отнюдь не интеллектуальный только, не познавательный только в тесном смысле слова).

Правильнее, наука представляет совокупность множества живых психических процессов – столь большого множества их, сколько людей, причастных в данное время к научному мышлению о данной категории проблем.

Жизнь науки состоит в постоянном движении, борьбе и смене. Здесь происходит неустанный процесс разрушения и созидания путем воодушевленного мыслительного сотрудничества и обмена сообщениями со стороны многих. То, что один нашел, счел истиною и с воодушевлением сообщил другим, многие другие рассматривают критически и с сомнением, ища слабых мест, и столь же воодушевленно разрушают или пытаются разрушить, как первый творец созидал. Amicus Plato sed magis amica veritas. Или они вступают в идейный союз с творцом идеи, если она представляется им достойною этого, укрепляют ее, создают на ее почве дальнейшие ценные идеи, помогая ему разрушать то, на место чего он поставил нечто более совершенное.

Мы никогда не можем абсолютно ручаться относительно какого-либо положения, что оно абсолютная истина или наиболее совершенно ее воплощает; немало из того, что мы, например, читаем в учебниках как достоверные положения, потому что они считались таковыми многими или даже всеми во время писания учебника, сегодня уже не существует в науке, уничтожено и выброшено за борт; сегодня содержание науки не то, каковым оно было вчера. Но участники этого созидательно-разрушительного процесса, как они ни склонны к критике и сомнению, твердо верят и убеждены, что все-таки не напрасно они усердствуют и воодушевляются как в области созидания, так и в области разрушения: они полагают, что этим путем, путем тяжелого и упорного совокупного труда, нередко падая и спотыкаясь, они все-таки идут к свету; научные построения разрушаются, сменяясь все более и более совершенными построениями, а знание быстро растет и совершенствуется.

Еще, пожалуй, важнее, что совершенствуется само познавание: истина добывается с убывающею затратою сил, с постоянно уменьшающимися шансами напрасных попыток, ошибок и заблуждений, с растущими шансами прочного успеха; познавательный механизм вообще работает все лучше и точнее, совершенствуется мышление и в каждой отдельной науке, отбрасываются неудачные приемы, создаются новые способы и приемы познания и проверки, прежние совершенствуются с каждым поколением. И если предположить (невозможное), что добытое и накопленное тысячелетиями золото знания погибло, а сохранился теперешний усовершенствованный и все улучшающийся механизм познавания и научного мышления, то одно столетие такой усовершенствованной работы, может быть, с излишком наверстало и воссоздало бы в лучшем виде сделанное тысячелетиями. И у каждого отдельного ученого сила не столько в количестве сведений, сколько в качестве мышления; последнее определяется отчасти природными дарованиями, в значительной же степени хорошею «школою», в частности усвоенным им умением и навыком владеть усовершенствованными веками приемами мышления, свойственными данной науке, причем тип его мышления может быть (и бывает у выдающихся ученых последующих поколений) еще совершеннее и элегантнее, нежели у предшественников, в частности и тех учителей, от которых он воспринял «школу» мышления и научной работы в данной области. Можно сказать, что наука не только знает сегодня больше, чем вчера, но и познает и мыслит сегодня лучше, чем вчера. Поэтому научный критицизм и наблюдение вечной смены идей и постоянного разрушения соединяются с надеждою и верою в великое будущее.

Человечество и теперь уже получает от науки великие и ценные дары – ценные в идеальном и материальном смысле, причем большинство и не знает даже, откуда они, где, как и кем они производятся. К такому большинству непосвященных относятся, между прочим, и те, которые, выучив какой-либо учебник, полагают, что они познакомились с наукою.

Как бы то ни было, поймать, так сказать, мчащуюся вперед к свету науку и зафиксировать ее на бумаге (изобразить путем написанных или напечатанных знаков) – совершенно невозможное и немыслимое предприятие.

Такое предприятие не было бы, впрочем, резонным, если бы оно даже было возможным. Изображение реальной жизни науки содержало бы множество повторений, сообщений тождественных по содержанию мыслей, а равно наряду с научным золотом оно содержало бы и много мишуры.

Но, конечно, желательно было бы иметь для ознакомления сообщение того ценного и высокого, что в данный момент имеется и происходит в науке, и вот, может быть, compendia и содержат такое сообщение и изображение ценного актива данной науки.

И это предположение было бы ошибочным, и притом во многих смыслах и направлениях. Мы только отметим некоторые обстоятельства, особенно важные для разъяснения смысла и функции университета как школы.

II.

Никакое руководство не может покушаться и никогда не покушается на сообщение всех ценных положений, добытых данною наукой. Оно может содержать разве 1/100 или 1/1000, обыкновенно еще меньшую долю ценных идейных результатов данной науки. Исключается громадная масса более специальных и частных положений, сообщается только известное скромное количество наиболее общих и важных положений.

При этом с образовательной точки зрения дефект, получающийся в случае ограничения ознакомления с наукою учебником, состоит не столько в ограниченности знания с количественной точки зрения (это не так важно), сколько в неправильности и односторонности общего представления о науке. Ознакомление с наукою по ее верхушкам не дает и не может дать представления о том широком базисе ее, который состоит в массе детальной работы, а эта детальная работа составляет в значительной степени тот фундамент, без которого положения руководства висели бы в воздухе, и имеет своеобразный, в каждой науке особый типический характер, без некоторого ознакомления с которым не может быть и ознакомления с общим характером науки.

Отсюда вытекает, между прочим, важное правило для научного образования, что минимум ознакомления с наукою не может состоять в изучении учебника только, а должен состоять из двух по крайней мере элементов: к минимальным общим сведениям учебника необходимо присоединение хотя бы некоторого ознакомления с детальною работою науки.

Уже с этой точки зрения очень прав приобретший весьма выдающуюся преподавательскую славу знаменитый романист Вангеров в своем требовании, чтобы лекции давали и исследования, «углубляющиеся и в тончайшие детали» (ср. выше, с. 128). При нормальном числе лекций так обыкновенно и бывает, что они заходят гораздо дальше в разветвления науки (особенно те, в которых в данное время специально работает данный ученый, или особенно хорошо ему знакомые и представляющие особый интерес по другим причинам[41]41
  У нас большую роль подчас играют здесь магистерская и докторская диссертации, иногда только магистерская, если раззнакомление с наукою началось уже после защиты магистерской диссертации, т. е. в такое время, когда и серьезного знакомства с наукою обыкновенно еще нет.


[Закрыть]), нежели учебники. У некоторых немецких профессоров, между прочим, такое отношение лекций и учебника наглядно выражается тем, что в конце или в начале лекционного развития известной темы диктуется в течение нескольких минут извлечение для письменного учебника, а некоторые лекции остаются без таких тезисов для учебного усвоения. Ограничение лекций до масштаба учебников или до некоторых верхушек науки, а потому и соответственное сокращение числа лекций нанесло бы существенный вред университетскому преподаванию.

Далее, весьма полезно и необходимо в университете возможно обильное и разнообразное предложение разных специальных курсов: университет без специальных курсов – хромой, ненадлежащий университет, поэтому и университет без надлежаще развитой доцентуры не есть университет, как следует быть.

Но возвратимся к учебникам и их отношению к науке в собственном смысле, чтобы поставить дальнейший вопрос.

Может быть, руководства содержат по крайней мере сумму достигнутой в данное время наукою мудрости в области тех наиболее общих и крупных проблем, которые составляют их предмет?

Для нас все-таки особенно ценны наиболее общие положения нашей науки, истина, а по крайней мере лучшее, наиболее совершенное приближение к истине, в области известной совокупности более общих и крупных вопросов. Поэтому поставленный вопрос имеет не только теоретическое, но и важное практическое значение, между прочим, и для желающих сознательно учиться или сознательно направлять учение других.

К сожалению (особенно с точки зрения тех, которые склонны усматривать в учебниках не только начало, но и удовлетворительный конец ознакомления с наукою), на поставленный вопрос может быть только отрицательный ответ.

Прежде всего нельзя забывать, что наука реально живет и – особенно в Новое время – быстро развивается в психике многих ученых, но того, что теперь находится в «лучших умах» представителей мыслительного процесса данной области науки, знать и сообщить в руководстве невозможно. Нам, ученым, доступно только то (кроме добытого собственным умом), что наши commilitones, соратники в борьбе за истину, уже поведали миру; говоря практически, нам доступно обыкновенно только последнее печатное слово, но не последняя мудрость науки. А это две очень различные вещи.

Пожалуй, то, что находится в умах более посредственных, а тем более совсем слабых не идет дальше (или даже находится более или менее далеко позади) последней «печатной мудрости» науки. Но среди серой массы тружеников науки, двигающих ее вперед разве в капиллярных и микроскопических ее разветвлениях, имеются и сильные и подчас могучие умы, иногда много прежних крупных и, казалось, крепких идейных строений в мысли разрушающих и заменяющих их более совершенными идейными строениями, – может быть, только более близкими к истине станциями, может быть, вполне соответствующими истине решениями. И к ним, заметим, относятся не только несколько известных нам крупнейших и знаменитых в данной науке ученых, но и, может быть, столько же только начинающих привлекать взоры ученого мира или даже и совсем еще неизвестных (кроме разве небольшого кружка слушателей начинающего доцента) ученых.

И чем крупнее их идеи, чем глубже они врезываются в теперешнюю структуру науки, чем больше их размер и размах, может быть, ведущий к основной перестройке всего здания, к созданию новой школы и новой эпохи, тем больше ceteris paribus промежуток времени между появлением их в уме ученого и передачею их в виде печатного труда на всеобщее пользование. Несомненно, что много великих научных ценностей было унесено их творцами в гроб, потому что они не успели их поведать миру; это особенно легко возможно в области таких идейных систем, для разработки и облечения коих в форму книг требуются десятилетия. Много великих научных трудов и крупных систем было издано великими авторами их на склоне лет как зрелый плод всей их жизни. Много крупного и ценного оказывается часто в так называемых посмертных изданиях, т. е. изданных по оконченным до смерти, но не напечатанным, или еще не оконченным, или во всяком случае окончательно не отделанным рукописям, или же по начатым только рукописям, кускам их, отрывкам… А крупнейшие и гениальные ученые, даже долго жившие, несомненно, всегда уносят много настоящего золота идейного в гроб, ибо ценные идеи появляются и мыслятся быстро, в умах сильных и гениальных мыслителей – в большом изобилии, а книги пишутся очень медленно (очень кропотливый и тяжелый труд!), и в каждой книге сообщается только то, что к данной «теме» относится.

Мелкий золотой песок науки сыплется быстрее, мелкие ученые с их немногими и небольшими идейками «выписываются» сравнительно быстро, но относительно целых глыб научного золота, относительно крупных и ценнейших, новые широкие горизонты открывающих и новые эпохи создающих идей и систем таковых, едва ли будет преувеличением сказать, что «последнее слово науки» в смысле печатной литературы отстает по крайней мере на десятилетия от последней мудрости науки в лице ее наиболее сильных и могучих борцов.

Между прочим, теперь научный барометр в области нравственных, правовых, экономических – вообще гуманных наук, а отчасти и в области философии начинает показывать приближение грандиозной бури, которая, вероятно, потрясет до оснований наши вообще (по сравнению с развитием некоторых других наук) довольно жалкие научные зданьица, подчас построенные на куриных ножках, на совершенно жалких и неподходящих фундаментах (например, теперешняя печатная нравственная и правовая мудрость в области философии нравственности и права покоится в значительной степени на субъективном нравственном и правовом нигилизме, на незнании и непризнании особой духовной природы сих явлений, на сведении их к индивидуальным или массовым вожделениям и интересам, к пожеланиям известной «пользы», к стремлениям к известным желательным для решающих факторов «целям» и т. п., так что, собственно, надлежало бы последовательно выбросить за борт соответственные особые науки за отсутствием особого, отличного от других предмета). Эта буря очистит затхлый и гнилой воздух пошлого житейского «материализма», отчасти связанного с еще недавно господствовавшим в области философии и естественных наук (а отчасти и в области общественных наук (ср., например, философские основания так называемого исторического материализма, а равно марксизма в тесном смысле в области политэкономии)) теоретическим материализмом, отчасти же имеющего собственные корни в некоторых болезнях века. Эта буря даст толчок нашим наукам и вызовет коренную перестройку. Симптомы этой приближающейся и, по-видимому, быстро надвигающейся научной революции отчасти проявляются и в печати, подчас в довольно неудачной и, так сказать, насильственной форме, в форме как бы только еще полусознательного, но сильного стремления в сторону, противоположную той, которая господствовала в науке второй половины XIX в., – стремления, начинающего столь сильно давить и толкать, что люди готовы ухватиться за что попало, хотя бы, например, и за память покойного Кёнигсбергского Философа, который бы крайне был удивлен и изумлен, увидев, что́ в одних областях приурочивают к его гносеологии, в других областях (например, в области политической экономии) – к его категорическому нравственному императиву и вообще практическому (в философском смысле) идеализму, какие усилия употребляются для того, чтобы найти у него и те специальные новые идеи, которые ему не только никогда и в голову не приходили, но противоположному которым он ясно и категорически учит на каждом шагу. Более обстоятельно и в более глубоком виде и интересной форме можно познакомиться с разными симптомами зреющего в умах ученых поворота и переворота идей путем слушания их лекций. Знакомящиеся с науками только по учебникам имеют дело с тем направлением и миросозерцанием, которое лет 10–20 тому назад задавало тон и торжествовало в аудиториях, но теперь, по крайней мере в некоторых университетах, уже подвергается принципиальной критике и начинает уступать место более идеальному миросозерцанию (этим, между прочим, в значительной степени объясняются и такие, например, явления, как имеющие характер предсмертных судорог движения марксизма и экономического материализма вообще).