Текст книги "Простые ответы на вечные вопросы"

Верность

Некий германский рыцарь, участник крестового похода, вывел на своем щите девиз: «Мою Честь зовут Верность». В этих словах – резюме его жизни и прямое указание потомкам: вот путь, на котором приобретается слава рода. Впрочем, не только рода. Верность является основным условием зарождения трагического духа и великого народа, и выдающейся личности.

Иван Ильин утверждал, что создание культуры требует оседлого образа жизни. Оседлость – это постоянство и преемственность, это способность структурировать мир, выделяя в нем центр и периферию. Оседлость также предполагает любовь к собственной истории. Такая любовь не изгоняет из прошлого ни одного, даже самого несчастливого, эпизода, но все принимает в себя, создавая целостный и величественный сюжет, в свете которого и заурядное событие приобретает уникальную драматургическую ценность. Одним словом, оседлость – это верность – в противоположность ветрености кочевника, который ежедневно отрицает самого себя и начинает жизнь с чистого листа. Тот, кто каждое утро снимается с места и уходит вслед за течением реки, образует крайне условную личность, познать которую ничуть не проще, чем дважды войти в одну и ту же реку.

Культура, усвоившая себе природу степных облаков, оставляет лишь быстро простывающий след и в конце концов рассеивается вместе с ними.

Древние греки, построившие мир, который часто называют «колыбелью европейской цивилизации», похоже, первыми теоретически осмыслили проблему постоянства и изменчивости. Ситуация, в которой призван жить и действовать человек, непрерывно меняется, заставляя нас отказываться от тех или иных личностных черт в стремлении приспособиться к новым обстоятельствам. Возникает вопрос: как можно говорить о единстве личности, в которой нет ничего неизменного? Так, корабль, на котором Тесей плавал на Крит, хранился на афинском Акрополе. Когда какая-нибудь доска сгнивала, ее заменяли новой, так что, наконец, во всем корабле не осталось ни одного первоначального фрагмента. Философы любили приводить сюда своих учеников и оттачивали их логическое мастерство вопросом: это тот самый или не тот самый корабль?

Мы изменяем однажды данному слову, забываем когда-то близких людей, меняем привычки и предаем идеалы. Кто из нас готов ответить на простой вопрос: где сейчас первая любовь твоя? Если же она гнилая доска, в числе прочих давно отделенная от твоего бытия, то вполне уместно спросить: точно ли твое имя всегда обозначает одно и то же? Или ты, мародерствуя, снял его с почившей личности чужого тебе человека?

Подобную аморфность мы оправдываем поправкой на изменившиеся обстоятельства и зачастую даже ставим себе в заслугу – как гибкость и способность идти в ногу со временем. Но то, что многим кажется прогрессом или модернизацией личности, на самом деле есть не что иное, как раскол.

В церковной традиции есть термин «целомудрие», аскетическое значение которого сильно расходится с общепринятым. Под нецеломудрием понимается не столько блуд как таковой, сколько вообще раскол личности на разумно-волевую и эмоционально-чувственную сферы. О масштабе раскола может самостоятельно судить всякий, кто пытался бросить курить и чувствовал справедливость формулы: Доброго, которого хону, не делаю, а злое, которого не хону, делаю (Рим. 7, 19). Осуществляя себя в ходе личной истории, расколотая личность оказывается неспособной построить органично целостный сюжет. Его жизнь напоминает рабочий стол незадачливого писателя, где невозможно найти ничего, кроме случайно перемешавшихся листков нескольких неоконченных романов.

Допустив неверность, нарушая слово, охладевая к Церкви или покидая женщину, которую когда-то любили, мы часто не ожидаем никаких последствий, кроме морально-юридических в виде угрызений совести, общественного осуждения или мести. Между тем абсолютно очевидно, что изменить кому-то – значит изменить себе. Апостол Павел говорит: Бог пребывает верен, ибо Себя отренься не может… Христос внера и сегодня и во веки Тот же (2 Тим. 2,13; Евр. 13, 8). Но изменить себе – значит искромсать величественный сюжет своей жизни, превращая его в серию случайных анекдотов, которые очень скоро будут забыты столь же непостоянными друзьями-кочевниками.

Даже такая сравнительно целостная натура, как Пушкин, с некоторой болью переживает то, что психологи называют «кризисом среднего возраста»:

 
Мечты, мечты! Где ваша сладость?
Где, вечная к ней рифма, младость?
Ужель и вправду наконец
Увял, увял ее венец?[82]82
  Пушкин А. Пробуждение.


[Закрыть]
 

Тридцатилетнему состоявшемуся поэту едва ли можно приписать старческую скорбь по утраченным возможностям физической молодости. Скорее, он досадует на изменчивость человеческой природы, на своеобразную забывчивость души к прежним идеалам, к первой любви своей. Не является ли эта досада первым сильным проявлением тревоги судьбы и смерти? Не есть ли это тихий протест личности против ветрености кочевника, в которой она предчувствует для себя бесславие и перспективу небытия? Если верно то, что человек призван стать подобием Бога, то это значит, что он может и должен преодолеть раскол собственной личности, то есть быть как Христос, Который, по слову апостола Павла, вчера и сегодня и во веки Тот же.

Верность требует сильной воли, компенсирующей непостоянность чувств. Несомненно то, что сердцу не прикажешь, но совсем не обязательно становиться заложником этой истины. Ведь сердце никогда не отказывается от любви. Иногда в силу разных причин оно попросту изнемогает и ищет союзника в лице разума и воли. Глубокое чувство, горевшее в нем, способно с новой силой воспламеняться вновь. Но знает это лишь тот, кто может в критическую минуту просто помнить свою любовь. А потому блажен человек, способный, не лукавя, сделать верность своим девизом и от полноты сердца повторить слова Бога, переданные через пророка Исайю: Забудет ли женщина грудное дитя свое, чтобы не пожалеть сына чрева своего? но если бы и оно забыло, то Я не забуду тебя, Иерусалиме! (Ис. 49, 15).

С.А. Мазаев

Игра

Пожалуй, на свете есть только одно-единственное занятие, в котором нет у людей никакой видимой необходимости и без которого не обходится жизнь ни одного человека. Это занятие – игра. Впрочем, играют не только люди, но и высшие животные: котенок гоняется за клубком, дельфины прыгают через обруч и даже вороны порой устраивают себе развлечения, дразня домашнюю кошку.

Занимаясь исключительно серьезными делами, мы часто говорим о них на языке игры: всегда надо «играть по единым правилам», нечестно, когда «игра идет в одни ворота». Да и не только мы – апостол Павел постоянно пользуется в своих посланиях образами спортивных игр: христианин у него – это и атлет на соревнованиях, и бегун, который ради венка пробегает свое «поприще», то есть положенную дистанцию.

А если спросить ребенка, чем он занят в свободное время, он почти наверняка ответит одним словом: «играю». Это для него самое важное, так он входит в жизнь, осваивает и практические навыки, и социальные роли. Собственно, так оно всегда и было: древние греки называли учебу словом «схолем», что означает «свободное время» (откуда и слово «школа» в современных языках). А древние римляне и называли свою школу просто «игрой». В этих играх, по сути, развивалась и росла вся наша цивилизация. И неслучайно в стихотворении Пастернака о Рождестве Христовом вдруг у колыбели Младенца возникают:

 
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Все будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все елки на свете, все сны детворы[83]83
  Пастернак Б. Рождественская звезда.


[Закрыть].
 

Шалости и забавы неотделимы здесь от высокой культуры, от самого события Рождества – да ведь если вдуматься, то и подраставший Младенец Христос наверняка проводил много времени в обычных детских играх.

С самых древних времен, говорят нам археологи, в жилище человека были игрушки, и не только детские – в царских дворцах они находят богато украшенные доски для настольных игр, которыми явно увлекались и взрослые. Причем оказывается, что эти древние игры достаточно сложны, чтобы поставить в тупик современные компьютеры, способные перебрать в секунду миллионы вариантов.

Да, машины играют в шахматы примерно как люди – самый мощный из них способен обыграть чемпиона мира. Но если взять еще более древнюю игру «го», изобретенную в Восточной Азии задолго до нашей эры, в нее самый мощный компьютер играет на уровне среднего игрока. А ведь это очень простая игра: игроки по очереди выставляют на расчерченное поле черные и белые камушки, стараясь захватить побольше пространства.

Почему же человек побеждает машину в такой простой игре? Машина способна всего лишь просчитывать варианты. Но человек при всем несовершенстве своего разума способен окинуть взглядом всю доску и оценить положение. Он слабее машины в просчете деталей, но выстроить осмысленную стратегию пока что способен только человек.

Может быть, все дело в этой замкнутости и доступности игрового пространства? Всякая игра – некий маленький искусственный мирок, созданный человеком себе и другим на забаву. Он, в отличие от реального мира, уютен и безопасен – всегда можно все переиграть, умирают в нем только понарошку, теряют только фишки и очки, если только речь не идет про азартные игры на деньги. А вот переживания игроков могут быть вполне настоящими. Как радоваться победе и как достойно принимать поражение, как соперничать с другом, как рисковать и как достигать желанного результата – научиться всему этому в настоящей жизни трудно, слишком высока цена. Игра позволяет сделать это безболезненно.

Настоящая игра – это, конечно же, дружеское или семейное общение. Стол, на котором разложено поле с фишками, или диван, превращенный в корабль, – это начало удивительных путешествий, в которых люди открывают друг друга.

Бывает, конечно, и так, что человек уходит в этот выдуманный мир с головой. Прежде всего это касается компьютерных игр, новшества, к которому подростки успевают пристраститься, пока их родители еще не успели к ним привыкнуть. Да и взрослые люди порой становятся «геймерами», все интересы которых сосредоточены там, в мельтешении пикселей на экране. В реальном мире множество проблем и обязанностей, столько всего неясного и неприятного, а по ту сторону матрицы – только строго определенный набор действий, привычных и понятных. Человек отдает ему все свободное время; бывали даже случаи, когда геймеры умирали за экраном от перенапряжения после двух-трех суток почти непрерывной игры…

Только в компьютерах ли дело? В романе Достоевского «Игрок» описано точно такое же поведение, а ведь дело было задолго до компьютеров. Конечно, там шла речь об игре на деньги, но не только жажда наживы двигала героем романа – не в меньшей степени это был азарт. Он решил поправить дела любимой девушки, выиграв крупную сумму в казино, и ему удалось это сделать, но… свою любовь он потерял, а затем проиграл и деньги. В заключительных строках романа он говорит о себе так: «Неужели я не понимаю, что я сам погибший человек. Но – почему же я не могу воскреснуть. Да! стоит только хоть раз в жизни быть расчетливым и терпеливым и – вот и все». Он все еще надеется на отыгрыш, потому что игра заменила ему жизнь.

Игра как путь в ад? Да, она засасывает человека целиком, если тот добровольно отдает ей всю свою жизнь. Неслучайно в далекой древности псалмопевец сказал о страшном морском змее Левиафане, что Бог создал его… для игры. Если ты заиграешься с ним, он проглотит тебя. Но, оказывается, и это чудище можно увидеть как игрушку в руках Божиих – игрушку, без которой не был бы таким ярким наш мир.

А.С. Десницкий

Честь офицера

«Честь? Не будьте смешным. Эполеты, аксельбанты, дуэли, “стволы Лепажа роковые” – все это давно забытая мода романтической эпохи. Сегодня говорить о чести – все равно что спуститься в метро в костюме мушкетера Людовика XIV».

Так склонны рассуждать о чести те, кто смутно представляет себе содержание этого слова. Между тем честь – это венец мужества, то есть способности утверждать собственное бытие вопреки угрозе небытия. Немецкий богослов Пауль Тиллих замечал, что угроза небытия смутно ощущается человеком в виде трех видов тревоги: во-первых, это тревога судьбы и смерти; во-вторых, тревога вины и осуждения…

Честь – это вполне конкретное содержание духа, позволяющее человеку преодолевать последнее и самое страшное испытание – тревогу пустоты и отсутствие смысла.

В фильме «Чистилище» Александр Невзоров со свойственной ему безжалостной ясностью показывает такое испытание. В одном из боев на улицах Грозного снаряд разбивает трак танка. И хотя орудия наведены на дом, в котором укрылись боевики, грозная боевая машина обездвижена и окружена чеченскими бронебойщиками. Возникает патовая ситуация. Командир боевиков сигнализирует русским о намерении вступить в переговоры.

«Я вижу, что ты не наемник и пришел сюда не ради денег, – говорит он русскому лейтенанту. – Я уважаю твою волю умереть за Отечество. Но, боюсь, умереть за Отечество здесь могу только я. Твои командиры предали тебя. Объявив войну, они вовсе не собирались побеждать. Их интерес в том, чтобы война продолжилась как можно дольше, ибо для них это бизнес: здесь зарабатываются и отмываются такие деньги, которые тебе даже и не снились. Разве тебя не убеждает в этом твое игрушечное оружие? У меня спутниковая связь, а ваши рации никуда не годятся – мы легко перехватываем ваши переговоры и раньше вас самих знаем, что вы собираетесь предпринять. Ваша разведка действует наугад, а наша агентурная сеть успешно решает свои задачи в самой Москве. Вчера мы перехватили ваш транспорт. Смотри же, что приготовило вам ваше командование для войны!» Чеченец разорвал пакет и протянул лейтенанту объемную стопку листков, на которых крупным шрифтом было отпечатан один и тот же текст: «ГРУЗ 200».

«Ичкерии нужны хорошие танкисты, – закончил он свою речь. – Может быть, нам и не одолеть огромной России. Зато самый последний из моих солдат знает, что он, по крайней мере, умрет воином, а не станет мелкой разменной монетой в чьем-то бизнесе.

Воин вроде тебя, живущий мыслью о достойной смерти, может получить желаемое, сражаясь на нашей стороне».

Достоевский говорит о том, что тяжесть каторжного труда составляет его бессмысленность, а вовсе не объем или сложность. Чеченский командир абсолютно верно рассчитал свой ход: ведь если человека вгоняет в уныние бесцельный труд, то какой разрушительный кризис способны произвести в душе служение и «верность даже до смерти», оказавшиеся бессмысленными?

Мы привыкли восхищаться мужеством воина, который свидетельствует и утверждает жизнь в прошитом смертью пространстве, на распаханном снарядами поле, где не растет даже трава. Но кто способен сохранить хладнокровие и волю к жизни там, где отсутствуют даже смыслы? Что дает возможность некоторым из нас заглядывать в эту пропасть, не испытывая головокружения?

Это честь офицера – цельная и прекрасная идея вполне конкретного содержания, завершение способности быть, то есть мужества; идея, преодолевающая периодически образующуюся бессмысленность служения.

Содержанием чести является чисто религиозная идея о том, что человек долга не может погибнуть зря. В судьбе того, кто предал себя воле Божией, вообще нет ничего случайного.

Так, увидев безволие и апатию, поразившие большинство греческих городов, царь Леонид уводил три сотни лучших воинов к Фермопилам. Их ожидало только драматическое сражение с заведомо предуготовленным поражением. Но царь Леонид не совершил самоубийства. Как оказалось впоследствии, он оставил залог будущих побед для новых поколений.

Дети побежденных не усвоили себе пораженческого комплекса «побитой собаки». Блистательная и трагическая гибель спартанцев при Фермопилах стала впоследствии тем сюжетом, переживая который, все новые и новые поколения переживали катарсис – очищение духа, и наконец, исполнились воли бороться и побеждать.

Честь офицера – это определенным образом структурированная воля. И в структуре этой воли есть что-то поразительно напоминающее веру ветхозаветного пророка. Оба они – и воин, и пророк – зачастую действуют в ситуации, когда единственным мотивом продолжать свое дело остается убежденность в том, что «все не зря»: не напрасно сорокалетнее скитание в пустыне, не напрасна и гибель трехсот лучших юношей у Фермопил; не зря совершена скомпрометированная предательством жертва, и не пропадет всуе ожесточение одинокой воли пассионария в условиях всеобщей коррумпированности и господства частного интереса.

Моисей, который вывел свой народ из египетского рабства, сам так и не вступил в землю обетованную. Но именно о нем спустя несколько столетий прозвучали слова Христа, обращенные к апостолам: «Жнущий получает награду и собирает плод в жизнь вечную, так что и сеющий и жнущий вместе радоваться будут, ибо в этом случае справедливо изречение: один сеет, а другой жнет. Я послал вас жать то, над чем вы не трудились: другие трудились, а вы вошли в труд их». Воистину достоин восхищения тот, кто способен, не спрашивая о награде, «верно исполнить закон». Ты поверил, потому что увидел Меня, – говорил Воскресший Спаситель апостолу Фоме. – Блаженны невидевшие и уверовавшие (Ин. 20, 29).

С.А. Мазаев

Собственность

Средневековый человек, попади он в наше время, несомненно, удивился бы характерной причуде эпохи: общество, возведшее потребление в культ, отказывает в доверии духовенству и воинству, заметив с их стороны даже самую скромную попытку приобщиться к роскоши. В то время роскошь и праздность, наоборот, считались исключительным правом аристократии.

Ремесленник или торговец отдает суверену часть себя: часть своего времени, сил, творческих способностей. Исполнив урок, произведя товар или услугу, он снова свободно располагает собой. Иное дело аристократ. Этот уже не сдает свою жизнь в аренду по частям, но однажды смелым и величественным жестом дарит ее целиком – Богу, царю или Отечеству. Дав воинский, монашеский или священнический обет, человек уже не живет своей волей. Жизнь, естественная и наиболее ценная собственность, более ему не принадлежит. В лучшем случае она временно возвращается ему на ответственное хранение – до тех пор, пока не получен боевой приказ.

Именно поэтому в традиционном обществе аристократ имеет право на роскошную праздность – суверен таким образом благодарит вассала за его дар. В Средневековье никого не удивляет и не возмущает то обстоятельство, что ювелир, выточивший драгоценный перстень, не может позволить себе носить его. Самим символом аристократического сословия становится лев – зверь, который, как известно, практически никогда не охотится, но всегда первым подходит к добытой львицей косуле. Этой честью сама природа вознаграждает того, кто, вопреки инстинкту самосохранения, не избегает угрозы, но всегда

выходит ей навстречу и спасает весь род, полагая за него свою голову.

Увы, справедливость в наше время не в чести. Биржевой спекулянт – прямой виновник кризиса – паркует роскошное авто у ювелирного магазина и чувствует к себе уважение окружающих. Но стоит зоркому журналисту заметить на руке Патриарха дорогие часы, как общество разражается циничными замечаниями. Впрочем, дело не только в справедливости.

Самый главный вопрос, связанный с обладанием собственностью, поставил еще древнегреческий философ Аристипп. Его друг и извечный оппонент Диоген Синопский утверждал, что человек свободен лишь настолько, насколько он самодостаточен и независим от материальных благ. В стремлении достичь максимальной свободы этот юродствующий мудрец раздал свое имущество и поселился в большой глиняной бочке. Заметив однажды, что мальчик, склонившись над ручьем, пьет воду из горсти, Диоген выбросил последнее, что у него оставалось, – чашку – со словами: «Надо же! Мальчик превзошел меня простотой жизни!»

Однако Аристипп не разделял всеобщего преклонения перед Диогеном. Ему казалось, что, избегнув множества мелких ловушек, синопский философ угодил в одну большую. Его поразила гордыня – явление, известное как «слабость совершенных» в языческом мире и как «смертный грех» в христианстве.

– Почему ты не сменишь свой дырявый плащ? – участливо спрашивал Аристипп Диогена.

– Потому что мудрецу подобает быть равнодушным в таких вопросах. – Был ответ.

– Что ж, коли тебе все равно, давай поменяемся. Я возьму твой плащ, а ты наденешь мой.

Диоген отказался. В дорогом плаще Аристиппа он утратил бы свою самобытность, показался бы заурядным прохожим.

– Сквозь дыры твоего плаща, Диоген, просвечивает твое тщеславие, – насмешливо заметил Аристипп и отошел прочь.

«Есть два рода людей, – размышлял он. – Одни владеют вещами, другими, наоборот, владеют уже сами вещи. Вот Сим, казначей Дионисия, разве он владеет своим роскошным особняком с мозаичными полами и драгоценными статуями? Ведь для того чтобы содержать это богатство, он бесчестит свое имя, взыскивая проценты с долга бедной вдовы, терпя унижения и побои Дионисия. Умри Сим, дом его останется цел. Но если землетрясение или война разрушит дом Сима, сам он едва ли переживет это событие. Лучше бы ему последовать примеру Диогена. Впрочем, Диоген не так далеко ушел: он так же не в силах расстаться со своим прославленным дырявым плащом, как Сим со своим дворцом. Очевидно, подлинная свобода приобретается иначе. Нужно не убегать от вещей, а учиться владеть ими».

Аристиппа можно назвать идеологом европейской аристократии. Он умел наслаждаться изысканными яствами, но в иных условиях не брезговал и миской чечевичной похлебки. Равно легко он засыпал и во дворце Дионисия, и в придорожной траве, положив под голову камень вместо подушки. Поэтому то ли Стратой, то ли сам Платон сказал ему: «Тебе одному дано ходить одинаково как в мантии, так и в лохмотьях».

Много веков спустя русская поэтесса Марина Цветаева воспела этот подлинный аристократизм в стихотворении «Генералам двенадцатого года»:

 
О, как, мне кажется, могли вы
Рукою, полною перстней,
И кудри дев ласкать – и гривы
Своих коней.
 
 
Одним ожесточеньем воли
Вы брали сердце и скалу, —
Цари на каждом бранном поле
И на балу.
 
 
Вам все вершины были малы
И мягок – самый черствый хлеб,
О, молодые генералы
Своих судеб![84]84
  Цветаева М. Генералам двадцатого века.


[Закрыть]
 

Тот, кто подарил самое ценное – жизнь – своему суверену, уже доказал свою способность владеть прочими, нисходящими ценностями, подчиняя их высшей цели. Так однажды Аристипп в знойный летний день отправился в долгий путь. Позади шел раб и, обливаясь потом, тащил его мешок с деньгами. Обернувшись, Аристипп сказал: «Ты меня задерживаешь. Выбрось лишнее и прибавим шагу». На глазах у изумленных прохожих раб развязал мешок и высыпал добрую половину золота прямо в дорожную пыль. Налегке пошли они дальше и скоро скрылись за горизонтом.

С.А. Мазаев