Текст книги "Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология"

Он вез ее домой на извозчике.

– К вам в первый раз ехала на извозчике, и от вас в последний раз уезжаю на извозчике, – сказала она в пути с печалью. – Что же это вы, обещали меня познакомить с хорошим человеком, если будете расходиться со мной, а сами не знакомите. Или это тоже были одни слова, одни обещания?

– Нет, я имею в виду для вас одного хорошего человечка, моего близкого приятеля.

– Он кто?

– Старший счетовод из «Сельскосоюза», имеет отношение к разным продовольственным складам, так что голодные сидеть не будете.

– Как его фамилия?

– Арефьев. А что, разве вы его знаете?

– Нет, я так спросила. Хотела узнать, русский он или еврей. Хотя теперь на это не очень-то приходится смотреть.

– Он русский, чисто русский. Он очень хороший малый, я его давно знаю, он мой товарищ по курсам бухгалтерии Езерского, хотя значительно моложе меня. И скажу правду: он лучше меня.

– А он сейчас свободен? – сквозь слезы протянула в нос Валя.

– Да. Почти.

– Что значит «почти»?

– Свободен.

– А он захочет? – опять несчастно протянула она в нос.

– Должен захотеть.

– Как это так – «должен захотеть»?

– Зная его вкус, думаю, что захочет.

– А если нет? – как ребенок, хмыкнула она заплаканно.

– Тогда поищем другого. Вы, сударыни, искать не умеете! Нас, жаждущих чистой любви мужчин, много, гораздо больше, чем вы предполагаете. Нами кишат все частные дома Москвы, учреждения, клубы, театры, церкви, бульвары, улицы, трамваи. Всегда и всюду нами движут только поиски женской любви, иначе мы вечно лежали бы в своей берлоге. Но вы совсем не знаете нашей мужской психологии. Мужчина прежде всего трус в любви, и ваша прямая обязанность – приходить к нему на помощь. А вы этого не делаете. Вы ходите по самым освещенным и многолюдным улицам Москвы, строите мужчине глазки и думаете, что он заинтересуется, воспылает и подойдет знакомиться. Он, может, и заинтересуется, и воспылает, но не подойдет знакомиться.

– Подходят, – сказала Валя. – Я за те четыре дня убедилась, что подходят.

– Да, подходят, но какие подходят? Самые нахальные подходят, самые отбросы подходят, последний сорт! Подходят только сих дел мастера. А мужчина скромный, порядочный, воспитанный, ищущий серьезной и глубокой любви, – такой мужчина на освещенной и многолюдной улице к вам никогда не подойдет.

– А как же сделать, чтобы они подходили?

– Надо, если видите, что приличный мужчина заметил вас, сейчас же сворачивать в безлюдный и темный переулок. Там он немедленно догонит вас, смело подойдет, и вы в минуту объяснитесь. А вы ходите-ходите по пяти часов подряд по Петровке или Кузнецкому и удивляетесь, что к вам подходят знакомиться только шикарно одетые уголовники!

– Хорошо. Буду на всякий случай знать.

– Завтра попробуйте это средство – и послезавтра вы будете иметь кучу интеллигентных и занимающих высокие посты знакомых.

Когда Шурыгин возвратился домой, в квартире хозяев его нетерпеливо поджидал старший счетовод «Сельскосоюза» Арефьев, молодой, худой, бритый, с громадными глазами и с длинными, взъерошенными композиторскими волосами.

– Друг! – вскричал Арефьев бешено, едва они вдвоем вошли в комнату, и выпучил глаза. – Выручай! Спасай! Ты когда-то просил меня об этом!

И он заколыхал над своей головой обеими руками, как утопающий, взывающий о помощи.

– В чем дело? – спросил встревоженно Шурыгин.

– Забери у меня мою полячку! Ведь ты, кажется, хотел сегодня развязаться со своей докторшей!

– А ты как будешь? – улыбнулся Шурыгин.

– Я себе другую нашел, лучшую! Забери ее, прошу тебя, а я тебе тоже когда-нибудь в чем-нибудь услужу! Забери! – умолял Арефьев и положил обе руки на плечи Шурыгина.

– Ты так хвалил свою полячку. Чем же она тебе не угодила?

– У нее слишком узкий кругозор, с ней не о чем говорить.

– А зачем тебе с ней говорить? Вот эти идеализмы и губят нас.

Шурыгин сел, Арефьев не мог сидеть.

– И потом, моя новая служит – и ее не надо кормить! – быстро говорил он, весь дергаясь. – И потом, она вообще во всех отношениях лучше. И потом, дело это уже оконченное, решенное, я с той порвал и договорился с этой, ну, одним словом, мне некогда и уже поздно, ночь, говори: заберешь?

– А из себя она как, ничего?

– О! Об этом не спрашивай! По улице будете идти, все будут на вас оборачиваться, как на приезжих из Ниццы! Заберешь?

– Гриша, ты знаешь, что я всегда рад помочь тебе, но сейчас я этого сделать никак не могу.

– Почему? Такая женщина! Если бы ты знал, какая женщина! Она полячка, а похожа на англичанку!

– Я женюсь, – сказал Шурыгин. – У меня есть невеста.

Арефьев подскочил, потом опустил руки, раскрыл рот, расставил длинные ноги.

– Ты женишься? На ком?

– На курсистке.

– Что же, по-настоящему?

– Как придется. Да ты сядь! – поймал и потянул он книзу Арефьева.

– Не могу я сидеть! – подпрыгнул Арефьев, и композиторские волосы его на момент встали стоймя. – Что же, ты любишь ту курсистку?

– О-о!

– А она тебя?

– Меньше. А когда узнает меня ближе, полюбит больше.

– Ой-ей-ей, – застонал Арефьев, согнулся вдвое, как раненный в живот, и закружился на месте. – Значит, ты полячку мою не берешь? А я-то думал принести вам пуда два хорошей фасоли, наша фасоль разваривается скорее, чем у других.

– Что фасоль, фасоль – это ерунда, – пренебрежительно фыркнул Шурыгин, сидя в кресле и сложив на животе руки.

– Сыру голландского дать? – вдруг нагнулся к нему Арефьев со страшным лицом не то мученика, не то разбойника.

– Сыр голландский у меня есть, я его мало ем, от него у меня болит живот.

– Пудовую банку керосина дать? Завтра же принесу на квартиру пудовую жестянку керосина, если заберешь у меня мою полячку.

– Нет, дружище, верь мне, никак не могу! А керосин у тебя хороший?

– И ты еще спрашиваешь про тот керосин! Керосин самой лучшей марки, батумский, советский, со звездой! Говори скорее: берешь?

– Гриша, ты не обижайся на меня, но пойми сам, какой мне смысл забирать у тебя твою полячку, какую-то корсажницу, когда у меня курсистка! Ты только подумай: курсистка! Одно это слово чего стоит! Я об этом слове пятнадцать лет думал!

– Могу два пуда хорошей клюквы прибавить, будете с моей полячкой варить себе на примусе кисель; кроме того, Пасха прошла, значит, у нас через недельку в «Сельскосоюзе» пойдут парниковые огурцы, буду снабжать вас парниковыми огурцами, а пока в наших лабазах на Болоте из свежей зелени имеется только хрен. Хрену могу дать в любом количестве…

– А ну тебя с твоим хреном! – засмеялся Шурыгин, встал, решительно провел в воздухе рукой и отрезал: – Ничего не хочу! Никого не хочу! Сам спутался с полячкой, сам и распутывайся! Отчего я никогда никого не прошу и всегда сам расхлебываю свою кашу, если попадаюсь? У меня украинка, Наталка-Полтавка, а ты мне предлагаешь бог знает кого!

– А что же ты сделаешь с докторшей, у которой муж пропал за границей? – спросил Арефьев.

– Она другого себе найдет. Хочешь, тебе ее передам? Вот женщина! Прямо грузинка!

– О! – взвыл Арефьев в отчаянии. – Я ему свою предлагаю, а он мне свою!

Шурыгин довольно захохотал, затрясся в кресле.

– И заметь, Гриша, – сказал он, – что в нашем мужчинском деле, сколько я помню себя, всегда так: или ни одной, или две-три сразу. Ужас! Прямо ужас!

Арефьев схватил шляпу, собрался уходить, остановился, задумался. Его сжатые скулы выражали злобу, мстительность.

– Ну хорошо, – проговорил он. – Погоди, я тебе это когда-нибудь припомню! Когда-нибудь еще попросишь меня о чем-нибудь!

Шурыгин торжествующе рассмеялся.

– Я попрошу? Уж не воображаешь ли ты, Гриша, что я когда-нибудь попрошу тебя забрать у меня мою Полтавочку?

– Ты с ней уже живешь? – спросил Арефьев с мрачной ревностью.

– Нет еще. Первый раз завтра пойду. В эти часы вспоминай обо мне… Смотри, я с ней еще перевенчаюсь в церкви, с такой не стыдно: красавица! Я такую пятнадцать лет ожидал, и понадобилось произойти почти что мировой революции…

– Стой! – оборвал его Арефьев с раздирающим стоном. – О, если бы ты знал, как ты подводишь меня! Она замучила меня своими слезами: дай и дай ей такого же хорошего человека, как я! И я ей уже пообещал, что ты возьмешь ее, и ты своим отказом теперь ставишь меня в страшно неловкое положение перед ней, в страшно неловкое!..

– А ты в другой раз не обещай за меня.

– Ну, черт с тобой, – сказал Арефьев и сплюнул. – Кончим об этом! Теперь скажи: зачем ты бороду свою замечательную сбрил?

– Моя новая потребовала, – ответил Шурыгин с новым для него удовлетворенным, послушным семейственным лицом.

– Идиот ты! – посмотрел на это его лицо Арефьев, прыскнул, взмахнул руками, как дирижер, и убежал.

В ожидании первого любовного свидания с Наталкой-Полтавкой Шурыгин волновался уже с утра и весь день тихонько напевал себе под нос малороссийские песенки и дома, и на улице, и на службе.

– Разве в Москву малороссийская труппа приехала? – спросил его начальник, когда Шурыгин во время делового доклада запел нежным фальцетом что-то любовное из Кропивницкого, спрятавшись за тучную, как бы налитую мудростью спину начальника.

– Приехала, но только не труппа, – взвился корпусом вверх, как ракета, счастливый Шурыгин и весело взвизгнул.

– А кто же? – спросил еще не старый, но уже отяжелевший начальник, тяжко пыхтя всем своим лицом в бумаги.

– Скоро узнаете, – так же взвился и так же взвизгнул Шурыгин. – Тогда покажу.

– Ага, значит, невеста, – умудренно махнул рукой начальник, как на нестоящее. – Неужели задумали жениться? – похоронно покачал он узкой головой на широкой шее. – Что же вас заставляет? Разве мало таких… канашек?

– Жаль на кого попало тратить свое естество, – сказал Шурыгин. – А от этой и детей иметь не стыдно будет, ха-ха!

Начальник опять сделал кистью руки прежнее нестоящее движение, точно прикрыл на столе ладонью букашку.

– Смотрите… Какая попадется…

Веселый, шумный, нетерпеливый, помолодевший, даже похудевший, с охапкой покупок в руках, с вином, с пирожными, с апельсинами ввалился наконец вечером Шурыгин к своей Наталке-Полтавке.

– Талочка, миленькая, золотце мое, погляди скорее, какие такие разные штучки принес я тебе! – говорил он, сваливая с себя на подоконник гору продовольственных подарков. – Целуй за это скорее меня сюда, нá тебе мои губы, скорее, бегом!

И он поворотил от окна назад лицо.

– Что-что? – иглой вонзился в него острый и длинный окрик Наташи, и было слышно, как она топнула о пол своей маленькой детской ножкой. – Что за «Талочка» такая, что за «ты», и какие такие поцелуи? И потом, вы врываетесь в мою комнату без всякого предупреждения, как к себе домой!

Шурыгин согнулся, втянул в рукава руки, уставил на Наталку выбритое, удивленно-вытянутое лицо.

– Э… э… э… – захрипел он с жалким видом. – А разве мы сейчас не у себя дома?

– Что-о???

Он сжался под ее вопросом, под ее неприятным взглядом, покосился по сторонам, как вор, услыхавший за стеной подозрительный шорох, и так осторожно опустился на стул, как будто боялся напороться на уголки.

– Можете даже не садиться! – закричала Наталка, на всякий случай держась от него поодаль и разговаривая с ним через стол. – Я должна вас предупредить, что сегодня, то есть вчера, хотя это безразлично когда, мои обстоятельства резко изменились. Ко мне приехал с Украины земляк, можно даже сказать, друг детства, студент…

– Ну и что? – согнуто приподнялся со стула встревоженный Шурыгин…

– Ну и не перебивайте меня! – грубо оборвала она его. – Так вот, у этого студента очень большие способности и очень большое тяготение к науке, и совсем нет комнаты, и совсем нет надежды получить в Москве комнату, хоть попрощайся с наукой и полезай обратно в украинскую яму! И чтобы долго вам не рассказывать, я скажу прямо, что он согласен жениться на мне, слышите, не жить со мной, как собирались вы, а жениться на мне самым настоящим образом, и по-церковному, и по-советскому, по-всякому, по всем обрядам!

– За-за к-комнату??? – поднял со стула на Наталку лицо Шурыгин и скривил такую уморительную рожу, какую курсистка еще видела только один раз в жизни в посудном магазине, выставившем в центре витрины для приманки публики пузатую фарфоровую фигуру смеющегося китайского болванчика.

Его откровенный, насмешливый, губастый вид сразил уверенность курсистки, сбил ее с толку, и она на момент растерялась перед его слишком прямым вопросом.

– Отчасти, конечно, да, за комнату, – залепетала она, нахмурилась и, перебирая в воздухе тонкими пальчиками, собиралась с мыслями. – А отчасти, конечно, нет, не за комнату… А в общем, не за комнату, совсем не за комнату… Когда любишь, разве знаешь, за что любишь! – вдруг вскричала она яростно, исказив лицо и показав белые зубки, как маленький нападающий хищник, а потом заговорила с прежней уверенностью и прежним воинственным тоном: – По крайней мере, я буду законная жена, а не любовница, не содержанка! Я вам не бульварная все-таки, и вы не на такую напали! Правда, у меня был один такой момент, когда я готова была смотреть на ваше предложение как на спасение, но это происходило оттого, что я очень долго не обедала, а когда я потом у одной подруги пообедала, я поняла, что совершила бы великую глупость, если бы связалась с вами, – лучше пойти просить милостыню. А главное, у того студента связи, большие связи, в самых важных местах, и он обещал устроить меня на хорошую службу, где всё: и жалованье, и пайки, и обмундирование, и командировки, и санаторное лечение…

– И вы ему верите??? – опять возникла перед курсисткой широчайшая, глупейшая, расплывшаяся в веселой улыбке, глянцевитая фарфоровая рожа пузатого китайского болванчика.

Непомерная, чудовищная, классическая глупость упитанной рожи, похожей на тесто, на этот раз рассмешила курсистку. Она одной рукой уставилась в него через стол указательным пальцем, другой взялась за живот и принялась стрекочуще хохотать. Обе ее косы свешивались вдоль щек вниз прямыми золотыми палками.

– Бухгалтер! – сквозь удушающий хохот, сквозь умоляющие слезы визжала она, корчилась и показывала на него издали острием пальца: – Бухгалтер! Ха-ха-ха!

Ее смех, смех маленькой, хорошенькой, страшно далекой от него украинской плутовки, колко бил по самому сердцу влюбленного бухгалтера, и веселость его, веселость сытого болванчика, мгновенно соскочила с него. Он сидел на стуле уже уныло, как увядший в вазе цветок, для которого остался еще только один путь: в мусорную яму.

– Сколько же вам лет? – разинув рот, хохотала Наталка через стол.

– Теперь нечего спрашивать об этом… – пробормотал Шурыгин в пол безнадежно, потерянно. – Зачем же я тогда бороду снял! – вдруг провел он печально рукой по своим оголенным скулам.

Этот его жест дал Наталке повод еще раз хорошо посмеяться над ним. Она хохотала и рассматривала его издали, через стол, как ручную обезьянку, и занятную, и противную, и к тому же не совсем безопасную.

– Ну, батенька, – наконец сказала она, – вам пора уходить. Посмеялись, и довольно. А то сейчас ко мне должны подруги прийти, они меня засмеют.

Шурыгин тяжело поднялся на толстые короткие ноги и остановился в раздумье.

– Вы, оказывается, совсем еще девочка, – только и придумал он, чем ей отомстить за все ее глумления. – Даже совсем не похожи на курсистку!..

– Пусть буду не похожа, – следила за ним издали через стол курсистка и поправляла перед зеркалом косы.

Шурыгин стоял, достал платок и усиленно вытирал им пот с головы, шеи, затылка. Почему-то особенно лило у него с затылка. Словно главные удары курсистки приходились именно туда.

И удивительное явление: с той секунды, как его прошиб пот, он почувствовал себя значительно лучше. Точно из него вышла тяжелая, изнурительная простуда. Обычные силы вдруг вернулись к нему. И он не видел смысла в продолжении неравной борьбы. Надо было уходить.

– Ну что ж, – снял он с гвоздя свою новую, только сегодня купленную жениховскую шляпу. – Если студент, тогда конечно…

Взгляд его случайно упал при этом на подоконник, на кучу принесенных им продуктов, на вино и, главное, на апельсины, стоившие ему дьявольских денег.

Апельсинов бухгалтер сам не пробовал шесть лет!

И он решился на последний, рискованный безумный шаг. А вдруг?

Он сделал самое приятное, самое соблазнительное лицо самца, самые вкрадчивые, самые просительные глаза, на которые только был способен.

– Ну а на прощание, а на прощание, на прощание?… – просипел он сладеньким голоском, вкусно потягивая от нее к себе носом и подробно облизывая взглядом всю ее нежную молоденькую фигурку. – На прощание…

– Что-о? – сдвинула она брови. – Я вас не понимаю. Вы хотите, чтобы я постучала в стену соседям? Чего вы хотите? – грозно спросила она.

– Ничего, – скромно ответил бухгалтер, опустил голову, подобрался и более или менее неслышно вышел.

Часа полтора спустя, у Никитских ворот, под столбом с ярко освещенными уличными часами кучка трамвайных пассажиров с видом птиц, готовых к отлету, ожидавшая вагонов с номерами 16 и 22, отчетливо слышала, как в темноте вечера через дорогу перекликались два молодых, веселых, брызжущих жизнью голоса, мужской и женский, оба с заметным южным акцентом.

– Наташа, ну а если я очень запоздаю, ваши хозяева пустят меня?

– Ничего, ничего, Алеша, или как вас там, Андрюша, что ли! Ничего, приходите, когда хотите, я буду ждать! Только еще раз предупреждаю: ничего из еды не приносите! У меня все уже есть: и вино, и закуски, и апельсины!

– Ого, и апельсины! Это добре! Таки по-буржуазному вы тут в Москве живете! Хе-хе…

На другой день рано утром перед службой Шурыгин, не спавший ночь, наконец дождался, когда открылась ближайшая к его квартире государственная булочная.

– У вас можно поговорить по телефону? – вошел он в булочную с встревоженным видом.

– Вообще мы не разрешаем, – приглядываясь к странному виду посетителя, помялся управляющий, курносый, белявый, с моржовыми усами, в кожаном картузе на моржовой голове. – А вам по какому делу?

– По важному, по служебному.

– Если по важному, служебному или какое семейное несчастье… – задвигал белявыми бровями северный морж.

– И семейное несчастье тоже! – подхватил Шурыгин.

– Ванька, брось, сукин сын, жевать! Не можешь дождаться лому, от цельного откусываешь, весь товар тобой откусанный! Отведи вот их к телефону!

Дрожащей рукой схватил Шурыгин трубку телефона, приложил к уху, назвал номер.

– Соединила, – ответили оттуда, точно с черствым хлебом во рту.

– Благодарю вас. Это квартира Арефьева? Попросите, пожалуйста, Григория Петровича к телефону. Спит? Это ничего. Разбудите. По неотложному делу. Он не рассердится. Что? Я же вам говорю, что не рассердится! Скажите: просит Шурыгин, он будет рад. Гриша, это ты? Здравствуй!

– Здравствуй, черт бы тебя побрал! Какого тебе черта?

– Гриша, не сердись. У нас радость! Кричи «ура»! Я сегодня забираю твою полячку!

– Дудки!

– Что?

– Говорю: дудки!

– Оставь глупые шутки. Что это значит?

– Это значит, что ее вчера забрали. Хорошенькая женщина одного дня не засидится без мужчины, будь покоен. Она еще растет, ей еще двенадцать лет, а за ней уже следят тысячи глаз нашего брата!

– Но объясни, по крайней мере, как это произошло!

– Это произошло главным образом по твоей глупости! Не надо было зевать, надо было хватать предмет на лету, брать из рук в руки, когда давали. Так жизнь дураков учит.

– Но кто ее взял?

– Когда я сговорился с другой и она осталась ни при чем, я ей надавал записок к разным акулам насчет должности…

– А ты говорил, она корсажница!

– Да, она была корсажница, а когда мастерскую в одно окно, где она работала, приравняли по обложению к десятитрубной фабрике, хозяйка ее мастерской из-за налогов закрыла свое дело.

– Понимаю! Ну, она пошла с твоими записками – и?…

– И понравилась во Внешторге проходившему мимо персу. И вышло, что перс привез в Москву сушеный урюк для компота, а вывез из Москвы мою полячку… ну, а как обстоит дело с твоей свадьбой, ха-ха-ха?! Я рад!

Шурыгин злобно бросил трубку и выскочил из булочной на воздух. Он был похож на бешеного, и прохожие шарахались от него.

Бежать. Куда глаза глядят бежать!

Весна в том году в Москве была поздняя. Стояли первые числа мая, а во дворах, под стенами и заборами, в тени еще лежали пласты мокрого, ноздреватого, грязного снега. Зато по улицам, тротуарам и площадям везде текло, весело журчало, хлюпало, блистало в теплых лучах солнца множеством больших и малых зеркал. Земля! Трамвайные работницы, подпоясанные, похожие в своих спецнарядах на мужчин, и дворники, выражением мешковато-раззявых лиц похожие на баб, так же, как в предыдущие годы, нимало не считаясь с прохожими, размашисто гнали метлами грязную весеннюю воду с площадей и дорог в раскрытые подземные стоки. Вороны и галки, благополучно прозимовавшие в Москве возле непонятного человека, возле его содержательных мусорных ящиков, теперь с праздничным гомоном несметными тучами вольно носились по окрестным полям, рощам, лесам. В воздухе появились отдельные, странные, легкие, полупьяные от слабости мухи, и с Курского вокзала в то же время спешили в город целыми группами такие же хилые, бескровные, смуглые, иссиня-черноволосые шарманщики с белыми, фиолетовыми и зелеными попугаями, достающими клювами из длинненького ящичка тем дворникам и трамвайным работницам изложенное на ярлычке человеческое счастье. Зелени на московских бульварах еще не было, но земля уже набухала, уже резинилась и вздыхала под человеческими ступнями, уже проснулась, уже чувствовала, уже готовила миру веселые сюрпризы, уже таила в себе мириады зародышей, которым предстояло счастье не сегодня завтра прокричать миру о своем праве на молодую, яркую, свободную жизнь. Выпадали отдельные дни, когда при совершенно пасмурном, покрытом серыми тучами небе, при непрерывном, теплом тихом дожде в Москве стояла такая мягкая расслабляющая теплынь, так парило, что пассажиры трамваев обливались потом, как в июле, с изнемогающими лицами становились ближе к раскрытым дверям, обвевали себя руками, платками; и так странно было им тогда наблюдать, как из иных глубоких московских дворов вывозили на крестьянских телегах высокие громады серого снега, сложенного аккуратными плитами. На Тверской, на Петровке, на Кузнецком, на Арбатской площади норовистые молодцы, с прямыми затылками, в высоких сапогах и черных картузах, бежали вровень с рысаками, уносящими по мостовой прекрасные глубокие коляски, и, держа перед носами чванливых седоков крепко зажатые в руках, как в вазах, букеты, ядрено кричали, подставляя ветру свои красные щеки:

– Фиалки! Фиалки! Ландыши! Ландыши!

Но, конечно, ничто так не говорило о наступлении в Москве долгожданной весны, как тот любовный трепет, та горячка любви, которыми были охвачены жители красной столицы. Не за этим ли, не для этого ли главным образом ожидали весну?