Текст книги "Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология"

XIX

Велярская сама открыла Тумину и провела к себе в комнату.

– Что это у вас за пакет?

– Это книжки. Вы просили.

Велярская засмеялась.

– Спасибо. Но книжки мы теперь отложим. Садитесь вот сюда.

Она усадила его на кушетку. Села рядом.

Тумин улыбнулся.

– Вы сегодня какая-то быстрая, Нина Георгиевна.

– Как всегда.

– Нет, иначе как-то.

– Вам показалось. Я просто очень рада, что вы пришли.

Обнялись, поцеловались.

– Я принес вам все, что мог достать подходящего. Но боюсь, что вас это не удовлетворит.

– Вы про что?

– Про книжки.

– Ах, про книжки. Я посмотрю; если будет скучно, я не буду читать.

Тумин поморщился.

– Мне хочется, чтобы вы все-таки вчитались. А я бы вам потом рассказал самое главное, чего там нет.

– Самое главное – чтобы вы ко мне хорошо относились.

– Я отношусь к вам замечательно.

– Правда? Вы меня любите немножко?

– Не немножко, а очень.

– Правда?

Велярская кинулась ему на шею и крепко поцеловала в губы. Тумин сидел неподвижно. Велярская встала.

– Ужасно яркий свет. Я его не люблю – режет глаза, и неуютно.

Потушила люстру и зажгла маленькую лампочку на столе.

– Вот так куда лучше. А теперь рассказывайте: как и за что вы меня любите?

Тумин опустил голову.

– Я люблю вас за то, что вы обаятельная женщина. Мне хочется увлечь вас, заставить вас делать то же самое, что делаю я, жить так, как живу я. У меня такое впечатление, будто вы пропадаете даром, что вы двигаетесь впустую. И это обидно. Понимаете?

– Понимаю.

Она вытянулась на кушетке и положила голову ему на колени.

– Иногда мне кажется, что это вполне возможно, что иначе быть не может, что такая женщина, как вы, должна рано или поздно захотеть чего-то другого, что вам не может не надоесть жить так, как вы живете сейчас. Значит, вы будете наша, потому что только в коммунистической работе можно все это найти, нигде больше. А иногда я ясно вижу, что все это ерунда, что это безнадежное дело.

– Почему же безнадежное?

– Не знаю, так кажется.

– Глупенький вы.

Велярская притянула его к себе.

– У вас замечательные глаза, Тумин. И губы.

Он наклонился и поцеловал ее. Она выгнулась к нему всем телом. Потом опрокинулась на подушки, сжимая в поцелуе.

Тумин стал тихонько отодвигаться. Она заметила и не отпускала.

– Почему? Ну почему ты от меня уходишь?

Тумин отвел ее руки. Она пустила и отвернулась.

– Я так не могу.

И опять схватила его. Притянула на себя.

Тумин решительно высвободился, встал и отошел к столу.

– Не надо этого.

И тут же Велярская резко поднялась с кушетки.

– А мне, милый мой, вашей болтовни не надо.

Тумин сдвинул брови.

– Я могу уйти.

– Пожалуйста.

– Я уйду, Нина Георгиевна, но только уж больше не вернусь.

– Сделайте одолжение.

Тумин вышел.

Велярская бросилась на кушетку и заплакала. Потом сорвалась, кинулась к двери, в подъезд, на улицу – но Тумина уже не было.

С этого дня Тумин не возвращался. Велярская исходила весь город, надеясь встретить его на улице, но безрезультатно. Тумин исчез бесследно.

XX

Велярская лежала, уткнувшись лицом в подушки.

Вошел муж.

– Нина, Стрепетов просил разрешение войти и объясниться с тобой.

Велярская молчала.

– Нина! Ты слышишь?

Велярская обернулась.

– Что тебе надо?

– Я говорю, Стрепетов хочет с тобой объясниться.

Она опять уткнулась в подушки.

– Что с тобой, Нина? Нельзя слова сказать. Откуда вдруг такая нервозность?

Велярская заплакала.

– Ну, уж это совсем глупо. Тебе, милая, лечиться надо. Ты положительно больна.

Она обернулась, утирая слезы.

– Ну что тебе надо? Оставь меня, ради бога, в покое. Не приставай ты ко мне.

– Мне надо очень немного: чтобы ты помирилась со Стрепетовым. Это такой пустяк, о котором и говорить не стоит.

– Боже мой, как мне все это надоело.

Велярский выждал минуту.

– Ну что? Позвать его?

Велярская не отвечала.

– Позвать?

– Делай как хочешь. Мне все равно.

Велярский кликнул Стрепетова.

Стрепетов вошел, стал на колени, скрестил руки и опустил голову. Велярский рассмеялся.

– Ну посмотри, Нина. Разве можно такого не простить?

Велярская отвернулась.

– Встаньте, Стрепетов. Не валяйте дурака.

– Нина Георгиевна! Дорогая!

Велярский двинулся к двери.

– Ну, ладно, объясняйтесь, а я пойду.

И вышел.

– Нина Георгиевна! Если я что-нибудь не так сказал…

– Бросьте, Стрепетов. Я уже ничего не помню.

– Вы чем-то расстроены, я вижу. Если могу быть полезен – пожалуйста, рад стараться.

Велярская посмотрела на него в упор.

– Можете.

– Чем прикажете?

– Разыщите мне Тумина.

– Кого?

– Тумина.

– Кто это?

– Я ничего не знаю. Знаю только, что зовут его Алексеем и что он работает где-то у коммунистов.

– Он коммунист?

– Да, но не в партии.

– Это все, что вы о нем знаете?

– Все.

Стрепетов задумался.

– Трудновато.

– А вы постарайтесь. И никому про это не болтайте.

– Само собой.

– А для меня это очень важно.

– Приложу все старания.

Стрепетов поцеловал ручку и вышел. Велярская прошлась по комнате. Взяла со стола книжку. Села на кушетку.

Стала читать. Потом упала в подушки.

«Азбука коммунизма» скатилась на пол.

XXI

Стрепетов таинственно нагнулся к Соне.

– Ну как? Уже?

– Нет еще.

Недовольно поморщился.

– А Сандаров у себя?

– Да.

Вошел в кабинет. Сандаров взглянул вопросительно.

– Я к тебе по важнейшему делу, совсем особого свойства.

– А именно?

– Велярская…

– Опять Велярская.

– Подожди. Велярская разыскивает некоего Тумина. Зачем он ей нужен – не знаю. Но нужен, по-видимому, очень, потому что была очень взволнована, когда о нем говорила. Тумин этот шьется среди коммунистов; не член партии, а вроде.

– Я знаю Тумина.

– Знаешь? Вот здорово! Где он? Как его найти?

– А тебе зачем?

– Как – мне? Не мне, а Нине Георгиевне.

– Так пусть Нина Георгиевна ко мне зайдет, я ей и скажу.

Стрепетов необычайно обрадовался.

– Вот это другое дело. Это правильно. Весьма правильно. Тогда я сейчас же за ней заеду, и через двадцать минут мы будем здесь.

– Сыпь.

Стрепетов выкатился из кабинета.

Сандаров сдвинул брови, сжал губы и так просидел неподвижно минут пять. Потом встал, взял со стола пакет и вышел в секретариат.

– Тов. Бауэр, я вас попрошу отнести этот пакет в президиум В. С. Н. Х. и дождаться ответа. Я прошу вас, а не посылаю с курьером, потому что дело важное и секретное. Только пойдите сейчас, а то опоздаете.

XXII

Стрепетов влетел к Велярской.

– Едемте к Сандарову.

– В чем дело, Стрепетов? Что с вами?

– Сандаров знает Тумина. Он вам лично все скажет.

Велярская бросилась ему на шею.

– Едемте, Стрепетов. Едемте, голубчик, немедленно.

Стрепетов уклонился и сел на стул.

– Виноват, Нина Георгиевна. Так дело не делается; сядьте на минуточку сюда.

Велярская села.

– Ну, что еще?

– А вот что. Вы меня обругали и выгнали за то, что я хотел свести вас с Сандаровым. Теперь вы сами к нему идете. Устроил это я. Значит, услуга за услугу. Вы поговорите с ним о Тумине, а потом скажите словечко о нашем деле.

– Хорошо, хорошо, Стрепетов. Только не томите меня.

– Словечко вот какое. В секретариате, вероятно, лежит совсем готовая ассигновка на имя «Производитель». Сандаров должен ее подписать. Простая формальность. Пусть он ее при вас подпишет. Больше ничего.

– Хорошо. Я скажу. Только идемте.

Велярская быстро вышла. Стрепетов побежал за ней.

– Нина Георгиевна! Не расспрашивайте только Сандарова слишком подробно о Тумине. А то он приревнует и ничего не сделает.

XXIII

У кабинета Сандарова стоял курьер и никого не пускал. Стрепетов взволновался.

– Я только что был у него. Он знает, что я должен прийти. Вы пойдите спросите.

– Никого не приказано пускать. Только гражданку Велярскую.

Велярская вздрогнула.

– Это я.

– Пожалте.

Велярская вошла в кабинет. Сандаров стоял у окна, спиной к двери. Услышав шаги, обернулся. И в ту же секунду Велярская ахнула и бросилась к нему.

– Алеша!

Сандаров подвел ее к дивану и усадил.

– Что это? В чем дело? Я ничего не понимаю. Почему ты здесь? Какой-то другой? И почему Сандаров?

– Я и есть Сандаров.

– Ты Сандаров? А Тумин?

– Это мой псевдоним.

Велярская прижалась к нему.

– Как все это странно. Алеша, милый! Я счастлива, что тебя вижу, что я с тобой.

– А зачем ты меня гнала?

– Дурачок! И ты поверил? Ты поверил, что я могу тебя совсем прогнать?

Поцеловались.

– Но почему ты назвался Туминым? Зачем ты меня обманывал?

– А тебе разве не все равно, какая у меня фамилия?

– Конечно, все равно. Но я хочу знать: зачем это было нужно?

– Я сам не знаю. Так захотелось.

Велярская заглянула ему в глаза.

– Но больше ты от меня уходить не будешь? Никогда?

– Это от тебя зависит.

– Если от меня, то я тебя никуда не пущу.

И опять поцеловались.

Сандаров резко отстранил Велярскую. К столу подходила Соня.

– Я извиняюсь, что помешала. Вот ответ из В. С. Н. Х., – и вышла.

Сандаров нахмурился. Велярская засуетилась.

– Тебе неудобно, что я здесь. Я пойду.

Сандаров молчал.

– Ну, прощай. И приходи скорей, Алеша.

Поцеловал ручки. Проводил до двери.

Стрепетов ждал с нетерпением.

– Ну что? Сделали?

Велярская, не замечая, прошла мимо.

Соня подняла голову.

– Не беспокойтесь, гражданин Стрепетов. Ассигновка будет сегодня подписана.

XXIV

Соня вынула из папки пачку счетов.

– Тов. Лебедев, вот, возьмите. Выпишите ассигновку на всю сумму.

– А приемочные акты?

– Выпишите без них. Это неважно.

Прошло минут десять.

– Готова ассигновка?

– Пожалте.

Соня собрала бумаги и вошла в кабинет. Сандаров ходил взад и вперед по комнате.

– Надо подписать бумаги. Они давно уже лежат.

– Давайте.

Сандаров взялся за перо.

– Все проверено?

– Да.

Подписывал не читая.

– Еще много?

– Нет, одна ассигновка.

– Кому?

– «Производителю».

– Все-таки сдали работу. Хорошо, что я отказал в отсрочке.

Соня молча взяла бумаги и вышла. Звякнул телефон.

– У телефона Сандаров.

– Алеша, мне ужасно неспокойно. Приходи сейчас же.

– Иду.

XXV

Предчека положил трубку и поднял глаза на вошедшего следователя.

– Вам что?

– Вы меня вызывали с делом – «Производитель»…

– Да, да. Только что опять звонили из М. К. Что это за дело?

– Дело дала Бауэр, секретарь Главстроя.

– Она у нас работает?

– Нет. До сих пор не работала. Это ее первое дело.

– В чем суть?

– Дутая ассигновка.

– Кто арестован?

– Один из владельцев конторы, Велярский, его жена и посредник, Стрепетов.

– Допрошены?

– Да.

– Сознались?

– Велярский говорит, что ничего не знает, что переговоры действительно велись о получении денег под заказ, но что переговоры вел не он, а Стрепетов. Стрепетов признает, что вел переговоры, но считает, что если Главстрой выдал ассигновку незаконно, то «Производитель» тут ни при чем.

– Кто подписал ассигновку?

– Член коллегии Сандаров.

– Вы его допрашивали?

– Нет еще. Я его вызвал повесткой. Он как раз сейчас у меня.

– А жену Велярского вы допрашивали?

– Она в тюремной больнице. Больна. На предварительном допросе очень волновалась и заявила, что решительно ничего не знает и к делам никакого отношения не имела.

– Зачем вы ее арестовали?

– Бауэр указывала на нее как на главную посредницу между мужем и Сандаровым.

Предчека досадливо махнул рукой.

– Домашнее дело. Вот что: оставьте дело и приведите ко мне Сандарова. На всякий случай отберите у него пропуск.

Следователь вышел. Предчека взялся за трубку.

– Главстрой? Тов. Бауэр? Говорит предчека. Зайдите сейчас ко мне. Пропуск у коменданта.

XXVI

Предчека перелистывал дело. Ввели Сандарова.

– Сандаров?

– Да.

– Садитесь.

Предчека протянул ему документ.

– Это ваша подпись?

– Моя.

– Вы знали, что ассигновка дутая?

– Как дутая?

– Выписанная за несданную работу.

– Нет, не знал.

– А вы проверяли оправдательные документы? Счета? Приемочные акты?

– Нет, не проверял.

– Как же вы подписывали?

– Проверять документы лежит на обязанности секретариата.

– Кто заведует у вас секретариатом?

– Тов. Бауэр.

– Это она давала вам на подпись ассигновку?

– Да.

Предчека дал знак следователю выйти.

– Вот что, тов. Сандаров. Здесь вышла глупая история. Вы подписали дутую ассигновку конторе «Производитель», нам об этом сообщили. Арестованы представители конторы: Стрепетов, Велярский и его жена.

– Велярская арестована?

Предчека посмотрел на него иронически.

Сандаров вскочил.

– Это чепуха какая-то. Я ничего не понимаю. И при чем тут Велярская?

– Она была посредницей между вами и конторой.

– Какая чушь! Я с ней ни разу не говорил ни о каком деле. Я вообще ни с кем об этом не говорил.

– А с гражданином Стрепетовым?

– Никогда.

Предчека перелистал дело.

– Стрепетов показал на допросе, что переговоры велись.

– Не со мной, во всяком случае.

– С кем же?

– Не могу знать.

Предчека улыбнулся.

– Не волнуйтесь, тов. Сандаров. Сядьте.

– Я не могу не волноваться, когда происходит черт-те что. И к чему арестовывать женщину, абсолютно не причастную ни к какому делу?

– Это мы выясним.

В дверь постучали.

– Да! Войдите.

Сандаров оглянулся.

XXVII

Вошла Соня Бауэр. Сандаров бросился к ней.

– Соня, в чем дело?

Предчека поднял руку.

– Виноват, тов. Сандаров. Разрешите по порядку.

Сандаров и Соня сели.

– Тов. Бауэр, оказывается, что проверять документы лежит на вашей обязанности.

– Да.

– Почему же вы дали тов. Сандарову на подпись ассигновку без приемочных актов?

– Этого хотел тов. Сандаров.

Сандаров ахнул.

– Я?… Опомнись, Соня. Что ты говоришь?

– Стрепетов сказал мне, что тов. Сандаров согласен.

– Это ложь! Наглая ложь!

Предчека остановил его.

– Скажите, тов. Бауэр, а с тов. Сандаровым у вас об этом был разговор?

– Был.

Сандаров разинул рот. Предчека снова остановил его.

– Что же он вам говорил?

– Не помню точно.

– Вспомните.

Соня молчала. Предчека нахмурился.

– Скажите, тов. Бауэр, вы знали о том, что тов. Сандаров знаком с Велярской?

– Знала.

– Вы жена тов. Сандарова?

– Мы разошлись.

– Давно?

– Нет, недавно.

– До его знакомства с Велярской или после?

– После.

– Поэтому вы и донесли на тов. Сандарова?

Соня вздрогнула.

Сандаров вскочил и в ужасе уставился на нее.

– Что? Ты донесла? На меня?

Соня опустила голову. Потом быстро закрыла лицо руками. Плечи задергались. Она громко закричала и упала в истерике. Сандаров заметался. Предчека позвонил.

– Принесите воды.

XXVIII

Сандаров отвез Велярскую домой. Всю дорогу она злобно молчала.

– Ну вот вы и дома.

– Мерси. Но меня это мало устраивает. Надо еще мужа вытащить.

– Это будет много трудней.

– Так потрудитесь.

Сандаров усмехнулся.

– Вы разговариваете со мной каким-то странным тоном.

– А каким прикажете разговаривать? Из-за вас заварилась каша. Вы и извольте ее расхлебывать.

– Не волнуйтесь, Нина Георгиевна. Я сделаю, что возможно. Но муж ваш спекулянт: а спекулянтов у нас не очень жалуют.

Велярская дернула плечами.

– Какое мне до этого дело? Муж меня содержит, больше я знать ничего не желаю. Как он меня содержит, откуда он берет деньги – мне на это в высшей степени наплевать. Факт тот, что я без него существовать не могу.

Сандаров вздохнул.

– Мне казалось, Нина Георгиевна, что у вас на этот счет другой взгляд.

– Какой другой?

– Другой. Во всяком случае, если вам нужны деньги, я могу вам дать.

Велярская рассвирепела.

– Да вы, голубчик, что? Дурак? Или не в своем уме? Вы что, думаете, что вы на ваше паршивое жалованье, которое вы где-то там получаете, можете меня содержать? Да я на пудру больше трачу, чем вы в год наработаете. Черта ли мне в ваших деньгах.

Сандаров покраснел, задумался на секунду, потом громко рассмеялся.

– Вы правы, Нина Георгиевна. Я дурак. Будьте здоровы. Пойду вытаскивать вашего мужа.

И быстро вышел.

Велярская постояла в недоумении, махнула рукой и позвонила.

– Маша, приготовьте мне ванну. Живо!

XXIX

Предчека выслушал доклад следователя.

– Значит, Бауэр во всем созналась?

– Да.

– А кто такой Тарк?

– Сослуживец Сандарова, тоже член Р. К. П.

– Мне не ясна его роль в этом деле.

– Бауэр говорит, что действовала по его указаниям.

– Вы его допрашивали?

– Да. Он подтверждает, что неоднократно беседовал с Бауэр о Сандарове, но категорически отрицает свое участие в деле с ассигновкой.

– Велярская освобождена.

– Да. Тогда же.

– Ладно. Вы вот что сделайте теперь. Выделите дело Сандарова, Бауэр и Тарк и перешлите с вашим заключением в Ц. К. на усмотрение; а спекулянтов засадите в административном порядке. Ясно?

Следователь поклонился, взял дело и вышел. Присутствовавший при докладе член М. К. крякнул.

– Удивительное дело. Как только коммунист свяжется с буржуазной сволочью, непременно какая-нибудь гадость выйдет.

XXX

На вокзале к Сандарову подошел член М. К.

– Вы уезжаете, Сандаров?

– Да. По предписанию Ц. К.

– Куда?

– В Ново-Николаевск.

– Это в связи с вашим делом?

– Да.

– Чем оно кончилось?

– Мне объявили выговор и перевели на работу в Сибирь.

– А другие?

– Бауэр исключена из партии.

– А Тарк?

– Тарка тоже перевели. Кажется, на Урал.

– Он здесь?

– Не видел. Должен был ехать этим же поездом.

– Вы с ним помирились?

– Да, вполне. Он был совершенно прав. Я вел себя как мальчишка.

Паровоз загудел.

– Ну, счастливо.

Сандаров вскочил в вагон, прошел в купе и встал у окна.

Поезд тронулся.

По платформе, оглядывая окна, быстро шла Велярская. Сандаров бросился в коридор, на площадку, рванул дверь. Кто-то с силой схватил его сзади и втащил в вагон.

– Плюньте, тов. Сандаров. Не стоит из-за пустяков расшибать себе голову.

Сандаров обернулся. Перед ним стоял Тарк.

1923

Пантелеймон Романов
Без черемухи

I

Нынешняя весна такая пышная, какой, кажется, еще никогда не было.

А мне грустно, милая Веруша.

Грустно, больно, точно я что-то единственное в жизни сделала совсем не так… У меня сейчас на окне общежития в бутылке с отбитым горлом стоит маленькая смятая веточка черемухи. Я принесла ее вчера… И, когда я смотрю на эту бутылку, мне почему-то хочется плакать.

Я буду мужественна и расскажу тебе все. Недавно я познакомилась с одним товарищем с другого факультета. Я далека от всяких сантиментов, как он любит говорить; далека от сожаления о потерянной невинности, а тем более от угрызения совести за свое первое «падение». Но что-то есть, что гложет меня – неясно, смутно и неотступно.

Я потом тебе расскажу со всей «бесстыдной» откровенностью, как это произошло. Но сначала мне хочется задать тебе несколько вопросов.

Когда ты в первый раз сошлась с Павлом, тебе не хотелось, чтобы твоя первая любовь была праздником, дни этой любви чем-нибудь отличены от других, обыкновенных дней?

И не приходило ли тебе в голову, что в этот первый праздник твоей весны оскорбительно, например, ходить в нечищеных башмаках, в грязной или разорванной кофточке?

Я спрашиваю потому, что все окружающие меня мои сверстники смотрят на это иначе, чем я. И я не имею в себе достаточного мужества думать и поступать так, как я чувствую.

Ведь всегда требуется большое усилие, чтобы поступать вразрез с принятым той средой, в которой ты живешь.

У нас принято относиться с каким-то молодеческим пренебрежением ко всему красивому, ко всякой опрятности и аккуратности как в одежде, так и в помещении, в котором живешь.

В общежитии у нас везде грязь, сор, беспорядок, смятые постели. На подоконниках – окурки, перегородки из фанеры, на которой мотаются изодранные плакаты, объявления о собраниях. И никто из нас не пытается украсить наше жилище. А так как есть слух, что вас переведут отсюда в другое место, то это еще более вызывает небрежное отношение и даже часто умышленно порчу всего.

Вообще же нам точно перед кем-то стыдно заниматься такими пустяками, как чистое красивое жилище, свежий, здоровый воздух в нем. Не потому, чтобы у нас было серьезное дело, не оставляющее нам ни минуты свободного времени, а потому, что все связанное с заботой о красоте мы обязаны презирать. Не знаю, почему обязаны.

Это тем более странно, что ведь наша власть, нищая пролетарская власть, затрачивает массу энергии и денег, чтобы сделать именно все красивым: повсюду устроены скверы, цветники, каких не было при правительстве помещиков и капиталистов, хваставшихся своей любовью к изящной, красивой жизни;

вся Москва блещет чистотой оштукатуренных домов, и наш университет – сто лет стоявший как ободранный участок при старой власти – теперь превратился в красивейшее здание Москвы.

И мы… чувствуем невольную гордость оттого, что он такой красивый. А между тем в нашей внутренней жизни, внутри этих очищенных нашей властью стен, у нас царят грязь и беспорядок.

Все девушки и наши товарищи-мужчины держат себя так, как будто боятся, чтобы их не заподозрили в изяществе и благородстве манер. Говорят нарочно развязным, грубым тоном, с хлопаньем руками по спине. И слова выбирают наиболее грубые, используя для этого весь уличный жаргон, вроде гнусного словечка «даешь».

Самые скверные ругательства у нас имеют все права гражданства. И когда наши девушки – не все, а некоторые – возмущаются, то еще хуже – потому что тогда нарочно их начинают «приучать к родному языку».

Заслуживает похвалы только тон грубости, циничной развязности с попранием всяких сдерживающих правил. Может быть, это потому, что мы все – нищая братия, и нам не на что красиво одеться, поэтому мы делаем вид, что нам и плевать на все это. А потом, может быть, и потому, что нам, солдатам революции, не до нежностей и сантиментов. Но опять-таки, если мы солдаты революции, то как-никак прежде всего мы должны были бы брать пример с нашей власти, которая стремится к красоте жизни не ради только самой красоты, а ради здоровья и чистоты. И потому этот преувеличенно приподнятый, казарменно-молодеческий тон пора бы бросить.

Но ты знаешь, большинству нравится этот тон. Не говоря уже о наших мужчинах, он нравится и девушкам, так как дает больше свободы и не требует никакой работы над собой.

И вот это пренебрежение ко всему красивому, чистому и здоровому приводит к тому, что в наших интимных отношениях такое же молодечество, грубость, бесцеремонность, боязнь проявления всякой человеческой нежности, чуткости и бережного отношения к своей подруге – женщине или девушке.

И все это – из-за боязни выйти из тона неписаной морали нашей среды.

У тебя в консерватории все иначе. Я иногда жалею о том, что перешла в университет. И часто думаю, что если бы моя мать, деревенская повитуха, смотрящая на меня с набожной робостью, как на высшее существо, услышала бы, как у нас ругаются самыми последними словами и живут в грязи, – что бы она подумала?…

Любви у нас нет, у нас есть только половые отношения, потому что любовь презрительно относится у нас к области «психологии», а право на существование у нас имеет только одна физиология.

Девушки легко сходятся с нашими товарищами-мужчинами на неделю, на месяц или случайно, на одну ночь. И на всех, кто в любви ищет чего-то большего, чем физиология, смотрят с насмешкой, как на убогих и умственно поврежденных субъектов.