Текст книги "Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология"

Глава VIII
Петля

Самое страшное в «тенгли-фуут», в этой липкой бумаге для мух, то, что она не представляет собою ничего иного, кроме канифоли, растворенной в скипидаре и размазанной затем на листе бумаги: сладкого там ничего нет. Однако напрасно жужжать прозрачными крыльями, вырываясь к свету, когда ноги так прочно приклеены к смертельному обману!

С горы сквозь просветы деревьев были видны матовые электрические фонари, тихонько раскачивавшиеся над подъездом театра. Хорохорин смотрел туда пустыми глазами, думал: «Так жить нельзя» – и слушал, что говорила Варя.

Ее голова лежала на его коленях. Она смотрела вверх, прямо над собою, и говорила тихо:

– Неужели может быть, что и там, как на земле, живут люди? Я прочитала про марсиан, неужели они такие? Ну, скажи, скажи: могут там люди быть?

– Возможно!

– Мне рассказывали, что в Америке нашелся такой ученый и богатый человек. Он собрал на горе много топлива и зажег. Был огромный костер, огромный-огромный. Тогда Марс был близко к Земле. И вот на другой год на Марсе видели ученые такие же огоньки… – Варя вздрогнула. – Неужели они от ветили?

– Я не слышал об этом, но, может быть, что-нибудь в этом роде и было.

– Да и ты еще не все знаешь! – вздохнула она. – А я хотела бы, хотела бы все знать, что только можно знать! Мне не трудно учиться, я все понимаю, и у меня память хорошая! Я иногда про себя повторяю твои лекции, почти точь-в-точь! Хочешь, когда-нибудь я тебе повторю все?…

– Да, хорошо!

– Послезавтра – демонстрация. Мы пойдем в город, и, когда я освобожусь, я забегу к тебе…

Он торопливо ответил:

– Нет, не ходи пока ко мне. Я заниматься буду, надо зачеты сдать. Я запустил все…

– Почему? Ведь это так приятно, что учишься?

– У меня нет душевного равновесия…

Она опрокинула голову назад так, чтобы заглянуть ему в лицо, и проворно сказала:

– Да… Но теперь есть? Теперь ты будешь заниматься. Я ведь не знаю, зачем это нужно! Но я разумной могу быть. Правда? Я не понимала, как другие позволяют с собой это делать, а теперь сама позволяю тебе…

Она закрыла глаза: жертва была принесена, теперь легко было радоваться совершенному подвигу.

Хорохорин наклонился к ней, подумал тоскливо: «Зачем я с ней еще связался?» – сказал тихо:

– Пойдем, Варя. Спектакль скоро кончится. Уж поздно…

Она встала без возражений. Он шел быстрее ее, она отставала. Ему же хотелось скорее выйти из рощи, он свернул на дорогу к мосту, потом пошел прямиком, чтобы сократить путь.

Где-то рядом слышались смех и возня. Он отвернулся, но знакомый голос привлек его внимание. Совсем на открытой полянке, выбиваясь из чьих-то рук, сердито кричала Анна:

– Я сказала – довольно!

На свету он увидел ее лицо: оно было кругло, полно и сыто. Хорохорин быстро свернул в сторону, увлекая за собой Варю. Анна их не заметила, она продолжала отбиваться и кричать:

– Довольно! Уйдите!

Варя упала и, охнув, стала тереть ушибленное колено сквозь платье.

Хорохорин прислонился к дереву и стал ждать ее. Там, в паутине ветвей, лунного света, темноты и хрустящей под ногами прошлогодней гнили, продолжалась возня.

Анны не было слышно. Хорохорин затаил дыхание – ему и в голову не приходило, что все это действительно могло быть.

Варя тихонько тронула своего спутника за руку.

– Пойдем, все прошло уже!

– Что прошло? – испугался он.

– Нога. Пустое совсем! Зачем ты побежал так? Это же наши парни там, наверное…

Он двинулся было назад. Неодолимая сила тянула его в рощу. Но едва он сделал шаг, как там вспыхнул желтый свет зажигалки и снова взорвался оглушительный хохот.

Варя тоскливо удержала его.

– Куда ты, пойдем здесь!

– Что же это здесь делается? – тупо спросил он, подчиняясь ее желанию и идя за нею.

– Все то же! – тихонько вздохнула она. – Уйдем отсюда…

В роще снова послышался смех. Варя зажала уши от едкой брани и торопливо побежала вперед. Она как будто разорвала страшную паутину кругом. Хорохорин вырвался на просторную дорогу со вздохом облегчения.

Живой поток темных человеческих теней расползался от театра во все стороны. Медноголосый оркестр гремел из решетчатых окон бывшей старообрядческой церковки. Дальше, в ограде новой церкви, слышались голоса, метались под высоким столбом в кольцах гигантских качелей чьи-то тени.

Оттуда, лишь только они поравнялись, послышался оклик:

– Хорохорин! Мы здесь!

Кричал Боровков, вздымавшийся высоко над оградой в кольце. Хорохорин неохотно зашел в ограду, не зная, как быть со своей спутницею. Варя шла тенью за ним, но едва они вошли, как со скамьи Варю окликнула Зоя. Она благодарно улыбнулась ей и села рядом.

Хорохорин оглянулся, отыскивая ее. Но едва он подошел к скамье, как из-под черного шарфа, закутывавшего женскую фигуру возле Королева, выскользнула рука и тихонько потянула к себе полу его тужурки.

Он вздрогнул, почти угадав эту руку.

– Хорохорин? Иди-ка сюда!

Он не противился. Еще раз в нем мелькнула какая-то смутная надежда. Он остановился перед Верою:

– Что?

– Ужасно устала я! – Она действительно чувствовала себя усталой, почти разбитой после спектакля. – Послушай, проводи меня до трамвая. Я хочу домой, пока еще трамвай есть. Но тут страшно у них ходить. Наши все остаются…

– Зачем?

– Что зачем?

– Зачем я с тобой пойду?

Она пожала плечами.

– Проводишь меня.

– А потом?

– Ну, странно, что потом? Вернешься сюда, или поедем вместе…

Он задохнулся. Он чувствовал себя прилипшим к чему-то, чего нельзя сшвырнуть с ног.

– Куда с тобой? – хрипло спросил он.

Она встала.

– Какой ты бестолковый сегодня! Идешь или нет?

Он потер лоб, сказал, слабея:

– Да, поедем вместе. Мне нужно в город. Да, мне тоже нужно!

– Ну вот, слава богу, надумался.

Они обошли всех сидевших, прощаясь. Вера поцеловала Зою, протянула руку Варе.

– Вы с фабрики, да?

– Да!

– А вы – милая. Вы с Зоей работаете вместе?

– Нет. Мы в одной казарме живем.

Хорохорин молча жал всем руки. Ему не хотелось смотреть ни на кого. Королев взял его руку ласково, сказал:

– Ты что-то нынче, брат, плоховато говорил!

Хорохорин не ответил. Спину его жгли потупленные глаза

Вари. Он догнал за оградой Веру и пошел рядом с нею.

– Это ужасно утомляет, – говорила она, – на сцене. И играть, и суета такая… Я вся как разбитая. Возьми меня под руку, что ли!

Он сделал и это, но молча. Так молча вышли они на дорогу, ведущую в город. Огни трамвая стояли неподвижно вдали.

– Не успеем к этому все равно! – сказала она и пошла тише. – Спектакль хорошо сошел?

– Я не видел!

– Где ты был?

Он помолчал, потом сказал глухо:

– Буров говорил мне раз – в пивной мы с ним встретились, – говорил, что одно это голое чувство – рецидив. Это получается действительно скотство.

– Ты о чем это? – не поняла она.

– Вот обо всем том, что происходит кругом…

– Где?

– Там, в роще, у нас в университете, у меня, у тебя…

– То есть?

Он ответил не сразу, но зато с полной отчетливостью и ясностью:

– Сначала это все оправдывается естественной потребностью, да, хорошо. Но потом это выливается в самоцель, забаву, развлечение. Это отвратительно.

– Почему же? – насмешливо спросила Вера. – Анна уверяет, что это законно: кинематограф стоит сорок копеек, а это даром…

– Это вовсе не даром, – взволнованно и очень серьезно вступился он, – это может стоить и стоит страшно дорого… Это захватывает всего человека, это тянет в пропасть…

– Ты до этого теперь только додумался?

Он посмотрел на нее и пришел в себя.

– Я еще ни до чего не додумался, я только думаю!

– Ты бы зачеты сдавал! – брезгливо заметила она. – Лучше бы дело было!

Он тоскливо стал оправдываться:

– Это самый главный, самый важный вопрос.

– Хороший бы был вопрос, если бы изобрели паровую машину, пустили ее и утешались, что это самое главное. Я думаю, это главное делается, чтобы от него толк был чему-нибудь?

Хорохорин, может быть, тогда лишь заметил, что Вера умна и находчива, он оглянулся на нее, как будто в первый раз видел. Она расхохоталась.

– Хорохорин! А ведь когда-то и я считала тебя умным парнем! Но ведь ты даже и не читал ничего никогда, кроме «Азбуки коммунизма»?!

Он прижал ее руку к своей с нежностью.

– Вера, слушай! Я тебе все скажу…

Он продолжал с настойчивостью человека, решившегося высказаться во что бы то ни стало до конца.

– Я сейчас имел эту девушку…

– Какую?

– Ту, с которой ты говорила прощаясь…

Вера удивленно посмотрела на него и с нервною дрожью пожала плечами.

– Послушай, Хорохорин, она же совсем девочка!

– Не знаю. Восемнадцать лет, семнадцать… Это не важно!

– Ой, Хорохорин, а ты еще гаже, чем я думала!

Он не слушал ее, занятый собою.

– И это гадко, верно. Потому что мне ты нужна.

Она расхохоталась:

– Даже и сейчас?

Он не обратил внимания на ее смех.

– Не для того только. Это любовь, что ли? – прибавил он глухо.

– Половая психопатия, от которой надо лечиться, – оборвала она его, дрожа и кутаясь в шарф. – Это скотство, Хорохорин! И жалею я, что я не Боровков: я бы тебе морду набила за эту девушку!

Она вырвала руку и пошла вперед. Конечная остановка трамвая была близко. В маленьком павильоне было пусто – вагон только что ушел. Вера забилась в угол, закрылась шарфом и молчала.

Хорохорин с неистовством закурил папиросу.

Он ходил из угла в угол по павильону, сжимая кулаки и скрипя зубами. В павильон набирались пассажиры. Он вышел на рельсы, грызя мокрый окурок.

Из города, играя красным светом, шел вагон трамвая. По блестящим рельсам двигались далеко вперед лучи ярких фонарей. Тогда, глядя на них, он подумал, что лучше всего было бы уйти в мрак навстречу вагону и там положить голову на рельсы, чтобы с отвращением, в боли и смерти выплюнуть самого себя.

Глава IX
Невозможно заниматься!

В статье, озаглавленной по-толстовски – «Не могу молчать!», появившейся в наших «Известиях» на другой же день после разыгравшейся трагедии, к рассказу о которой мы приближаемся, в этой серьезной статье не было даже упомянуто имя Бурова.

Действительно, немногие из нас в то время вспоминали его. Все знали, что Буров уезжает не сегодня-завтра, все считали его как бы исчезнувшим с горизонта. Да и сам он думал так же, нисколько не сомневаясь в том, что здесь все кончено и решено.

Но когда чемоданы были увязаны, билеты куплены, стены его комнатки ободраны, полы затоптаны, Федора Федоровича охватила отчаянная тоска.

С утра до вечера по привычке он наливался пивом, но не успокаивался и, как ему казалось, не пьянел. В самом деле, вечером накануне отъезда он совершенно твердо поднялся из-за своего столика у окна, рассчитался с хозяином за буфетной стойкой, выслушал пожелание счастливого пути и, приподняв шляпу, вышел за дверь.

Он прошел жиденькими бульварчиками, рассаженными перед университетскими зданиями, и неторопливо свернул на нашу главную в городе – Московскую улицу. Казалось, что он мирно прогуливался в последний раз, но многие уже потом, гораздо позднее, припоминали, что шел он, никого не замечая, не отвечая на поклоны знакомых.

Он не заметил даже, как прошел нашу Московскую в лучшем ее квартале, между Немецкой и Никольской улицами. Был теплый майский вечер, был восьмой час вечера. В эти часы весною наша главная улица кишит парами. В лучшем же квартале широкие наши асфальтовые тротуары кажутся издали живыми: тут сплошная толпа молодежи, двигающаяся взад и вперед бесконечными вереницами рука об руку.

Над ними стоит облако дыма; в шуме, шарканье ног, смехе нельзя слушать и говорить. Всюду летят плевки, кожурки от семечек, окурки, незагасшие спички.

Мирные прохожие идут по дорогам или же вовсе обходят переулками этот квартал. Но молодежь наша предпочитает эти тротуары и прекрасному нашему бульвару, раскинувшемуся здесь же рядом, на площади, и множеству тихих, поросших тополями улиц, и всем скверам, большим и малым, которыми изобилует наш город.

Нужно быть занятым чем-то особенным, из ряда вон выходящим, нужно иметь рассеянность Песталоцци или сосредоточенность Архимеда, чтобы протолкаться в этой толпе, не замечая ее.

И все-таки Буров не заметил ее. Он спокойно спустился по площади, миновал ряд поперечных улиц, дошел одною из них до переулка, прошел по нему, оглядываясь на дома, и спокойно свернул в открытые сводчатые ворота. Пройдя через двор, он поднялся по крутой и нечистой лестнице и позвонил; затем прошел через кухню, поблагодарив на ходу открывшую ему дверь старушку, и очутился перед дверью Веры Волковой.

Можно было подумать, что только сейчас заметил он, куда пришел. Поколебавшись минуту, он постучал и вошел.

Вера взглянула на него больше с досадою, чем с изумлением. Вместо приветствия она осмотрела его, улыбнулась его действительно смешной плюшевой шляпе, чрезвычайно надвинутой на лоб, и тотчас же сказала, швыряя на кровать книгу, которую держала в руках:

– Невозможно заниматься!

Федор Федорович не снял шляпы, не разделся. Он постоял минуту в дверях, потом прошел к дырявому креслу и сел, сказав тихо:

– Я к тебе пришел, Вера! Прости, но я…

Она вздернула плечи.

– Очень остроумно! Ты думаешь, что я не вижу, кто и куда пришел? Вижу! Но это невозможно! – всплеснув руками, повторила она. – Сейчас только выгнала Греца! Камышева в окно увидела, не впустила! Того и гляди, явится Хорохорин… Это каждый вечер! Невозможно заниматься!

Федор Федорович сжал губы.

– Ну, что тебе нужно? – спросила она.

– Вера, я уезжаю завтра!

Она кивнула головою серьезно.

– Слышала, да! На юг?

– Да, в Ялту!

Она подумала, потом подвинулась к нему.

– Жалко! Ну, что же сделаешь, поезжай! – Она подошла к нему ближе и тихонько погладила его по щеке. – Ты что-то обрюзг очень! Лечиться тебе нужно, верно! Пьешь все?

– Пью!

– Скверно.

Он не удержался, схватил ее руку, но тут же, почувствовав ее желание вырваться, отпустил.

– Я не вернусь никогда сюда!

– И лучше! Ах, и мне надоело здесь!

– Вера!

Он вздрогнул всем своим оплывшим, уже тучным телом.

– Вера, поедем со мной. Будем по-человечески жить. Любить, как все.

Она рассмеялась, потом отошла к окну и вернулась серьезной.

– На что мне это нужно? – спросила она. – Ну что вы ко мне пристаете, то один, то другой! У меня комната есть, стипендию мне дают, учиться я хочу, сцена у меня есть. Вот окно есть, небо, звезды…

Буров впился толстыми пальцами в локоток кресла.

– Вера! Я последние слова тебе говорю! Это последние слова, истинные слова! Не шути ими!

– Я не шучу!

– Вера!

Буров неожиданно, с большой неловкостью, за которой, однако, чувствовались решимость и сдавленное желание быть искренним до конца, сполз с кресла и обнял ее ноги.

– Вера! Вера! – говорил он, прижимаясь лицом к ее ногам. – Вера! Ну, скажи, чтобы я остался, скажи, что иногда я тебе бываю нужен… Вера?

Он терялся, слова не шли в голову. Он только крепче обнимал ее и чувствовал, что она стоит покорно, молчит, не отталкивает его от себя и как будто думает о том же, о чем и он.

Он ошибался, конечно. Если бы он поднял глаза, чтобы взглянуть на нее, он с ужасом увидел бы странную улыбку на ее губах и холодный свет торжества в зеленых глазах Она смотрела на него с удивлением, жалостью и брезгливостью, которыми сменился первый испуг от его горячности и первое изумление.

– Вера… Вера… Вера… – шептал он.

Она вырвалась грубо и сильно. Он остался на полу. Она отошла, не скрывая брезгливой дрожи, ползавшей по ее телу с ног до головы.

У Федора Федоровича потемнело лицо.

– Ну, что же? – крикнул он.

– Нет! – коротко ответила она.

Он сделал шаг к ней.

– А ты думаешь, что я не вижу, не знаю, что есть? И ты думаешь, что я так уеду, простив тебе, что вот я, разумное существо… Ученый с блестящей будущностью, в двадцать три года начавший новую главу в микробиологии… Вот так здесь обращаюсь в ничтожество перед тобой…

Он закрыл лицо руками и через минуту сказал почти спокойно:

– Я тебе не нужен больше?

– Нет!

Она помолчала, точно обдумывала, повторила «нет» и села против него.

– Да, не нужен! Я тогда готова была любить тебя и, может быть, любила. По-настоящему. Точно из подвала на нарядную улицу вышла – такою жизнь показалась…

– Это любовь была! – прошептал Буров.

– Да, была! А ты что сделал? Ты увидел меня у Грузинского. Я лечилась. Я еще дрожала, я еще едва могла стоять на ногах. Ты проводил меня до дому, просил прийти… Руку поцеловал – так я вот тут у окна ночь сидела, на звезды смотрела, о тебе думала! А ты что сделал? Ты пришел на другой же день – с вином; больную, ошеломленную гипнозом, кого целование руки уже покоряло и заставляло не спать ночь, ты меня напоил, ты меня взял… Ну, так что тебе надо? – крикнула она. – Получил свое – и убирайся! Не нужен ты мне, никто мне не нужен!

– Вера, ты любила меня!

– Пустое! Один намек на любовь…

– Вера, но мне невозможно жить без тебя…

– Какое мне дело до этого!

Он дышал тяжело и терялся от ее слов.

– А что мне делать?

– Твое дело уж, не мое!

Буров помолчал.

– Все то же, – отвернулся он, – все то же… Но надо кончать, надо кончать.

– Чем скорее, тем лучше!

– Как?

Он столкнулся с ее глазами и опустил свои.

– Очень просто, – сухо ответила она, – уехать и не мешать жить ни мне, ни себе.

– Так я, я уже не нужен тебе?

– Нет, нет, нет!

Он положил руки на локотки кресла, точно собирался подняться на них.

– А когда мужчина понадобится, так ты позовешь кого-нибудь?

– Ну конечно, позову!

Буров встал.

– Вера! – разделяя слова, сказал он. – Вера! Я не уеду так просто, как ты думаешь. Я не могу так уехать.

Он сел снова, как будто для того только и вставал, чтобы произнести выразительные эти и не очень понятные слова.

– Да не уезжай. Мне-то что до того?

Буров посмотрел на нее сумасшедшими глазами, силясь досказать ими то, что осталось скрытым в других словах.

Но Вера не заметила его взгляда – за дверью послышались шаги и стук.

Она сжала виски, посмотрела на своего гостя, потом на бессильно распростертую на постели книгу, прошептала:

– Невозможно заниматься!

– Кто это?

– Ну Хорохорин, конечно!

Он встал и быстро запер дверь на крючок.

– Не смей открывать!

Вера взглянула на него с угрозою. Он шатнулся к ней, но сейчас же махнул рукою бессильно.

– А, все равно! Прощай! Я выйду здесь!

Он прошел к шкафу и, раздвигая висевшие там по стенам платья, открыл противоположную дверь. Вера с досадою захлопнула шкаф, затем скинула крючок с двери, схватила книжку и, уткнувшись в нее, крикнула:

– Входите же!

Дверь растворилась с быстротой вихря – вошла Зоя. Вера взглянула на нее и расхохоталась.

– А я думала – Хорохорин! – вздохнула она с облегчением и поцеловала взволнованную подругу.

– Я только на одну минуточку! – еще не отдышавшись, проговорила Зоя. – Я только узнать: прислали мне мои вещи из дому?

Вера улыбнулась.

– Письмо пришло тебе, а вещей не приносили!

Зоя стиснула губы, но тотчас же сделала равнодушное лицо и заговорила о другом.

Глава X
Отец

Управление уголовным розыском помещается у нас в центральной части города на Бабушкином взвозе и занимает бывший князя Куткина особнячок. От Бабушкина взвоза до Собачьего переулка ходьбы всего несколько минут, но это короткое расстояние, как чувствовал Петр Павлович Осокин, легло между ним и дочерью, после ее ухода из дому, непроходимой бездной.

Приходя на занятия в угрозыск, Осокин, прежде чем приступить к работе, с затаенным злорадством неизменно заглядывал в окно, точно полагал украдкой, сквозь самые стены домов, увидеть раскаяние дочери. Но так как он ничего не видел, кроме крыш, труб да появившихся в самое последнее время на крышах антенн, а от дочери ничего, кроме коротенькой записки с просьбой доставить в Собачий переулок, дом 6, кв. 9, ее собственные вещи, не получал, то со вздохом и усаживался за свой стол.

Явившись в седьмом часу вечера (в угрозыске у нас занимаются и по вечерам) и в тот замечательный день, который потом так взволновал не только наш город, но и весь Советский Союз, Осокин по обыкновению заглянул в окно и с обычным вздохом сел на свой высокий стул под плакатом «Субинспектор 2-го района».

– Дочка ваша еще не вернулась? – спросил его, не поднимая глаз, субинспектор 4-го района, сидевший напротив. Он заранее знал ответ сослуживца и спрашивал вместо вечернего приветствия.

– Нет, – сердито барабаня по столу, ответил Осокин, – нет!

– И известий нет?

– Известия есть! – сказал неожиданно Осокин, и тот изумленно поднял на него глаза.

– Какие же, Петр Павлович?

– Вещи потребовала! Вещи ее собственные, то есть, там, платьишки да бельишко… Да главное, видите ли, книжки кое-какие! И адресок сообщает: действительно, как мне и говорили, в Собачьем переулке, у какой-то подружки.

– Это в вашем, значит, районе?

– Так точно. Даже и дом этот знаю и квартиру – был по одному дознанию.

Заявителей в комнате еще не было, и говорить о семейных делах можно было с полной откровенностью.

– Вещишки-то отослали? – равнодушно спросил субинспектор 4-го района.

Осокин вдруг нахмурился.

– Вот уж этого я, извините, не понимаю. Раз она свою собственную жизнь начала и от отца отреклась, то какие у нас могут быть с нею дела? Наконец, раз твои вещи тебе нужны, то прогуляйся сама! У меня посыльных нет для этого, а сам я и стар, и охоты нет! Все это я письмом ей ответил…

– Гордый вы очень, Петр Павлович, с детьми!

– Да, горд, ибо ее вырастил, вспоил, вскормил и могу от нее уважения требовать. Ей мои родительские чувства не нужны – так и она мне не нужна!

– Ну, это вы напрасно! Случись с ней что-нибудь, прибежит она, вы и простите!

– Я?

– Да, вы, конечно!

– Никогда этого не будет! – обрезал Осокин и на минуту даже прекратил разговор.

Субинспектор взглянул на него с любопытством – в скучной служебной тишине семейная драма Петра Павловича уже давно стала предметом необычайного интереса.

– И что вы ей такого сделали? – спросил агент, стоявший у окна, закуривая папиросу и располагаясь отдохнуть за болтовней. – Человек не злой…

Из кабинета начальника высунулась голова помощника.

– Кто из агентов свободен?

– Кажется, Петров один! – ответил инспектор.

– Прачкин где?

– На кражу ушел.

– А Брандт?

– На убийстве с утра!

– Пошлите Петрова мне!

Голова скрылась. Осокин усмехнулся.

– Видите ли, тайну моего прошлого обнаружили и дочери в вину поставили: дескать, происхождение!

– Это что же за тайна?

– Попом я был!

– Да ведь вы по своему желанию сан сняли!

Осокин пожал плечами и угрюмо ответил:

– Дочка-то, однако, у попа родилась. Теперь многие священство бросают, так что тут особенного?

– Это верно! – согласился субинспектор и, покачав головою, добавил сочувственно: – И как это вы в попы попали? Совсем не похоже на вас!

– А куда было из семинарии деваться? Отец плачет: «Я стар, помирать хочу. Бери мое место!» Сам к архиерею ходил, выхлопотал. Я и обернуться не успел, как мне и невесту нашли, и поженили, и указ дали из консистории.

– Вы и пошли?

– Как же тут не идти было? Прямо гипноз какой-то. Да что идти! Я и до сих пор, может быть, в попах бы служил, если б жена не померла…

– Вера была?

– Какая вера, – махнул рукою Осокин. – Вера у редких была! А так что же? Не все ли равно, тем ли, другим ли пропитание себе добывать! А как жена померла родами, так тут я и задумался: как же это без женского пола жизнь прожить? Сошелся было с учительницей, а в деревне, знаете, в те времена как на такие вещи смотрели? Сейчас к архиерею – донос! Архиерей на меня – епитимью… Плюнул я да и подал прошение о снятии сана!

В субинспекторскую комнату ввалился огромный рыжий человек с заявлением. Его лениво усадил к себе субинспектор 1-го района. Два других поближе подвинулись к Петру Павловичу, заинтересовавшись подробностями его биографии.

Он тихо им улыбнулся, поджег загасшую папиросу и продолжал:

– Не пускали меня долго! Вызывали для увещевания три раза! Архиерей меня укоряет: «Вы подумайте, что о вас говорить станут!» А я ему отвечаю: «Эх, ваше преосвященство, вы вот и в сане, а послушали бы, что о вас говорят!» – «Это верно!» – буркнул он и ушел! А на третий раз меня вызвали – я уже обстригся и штатское надел! Делать было нечего – сейчас же указ написали!

Все расхохотались. Рыжий заявитель ушел. Дежурный сказал, что привели арестованных. Субинспектора велели обождать, и не слышавший из-за рыжего заявителя рассказа инспектор снова начал расспросы:

– Почему вы в угрозыск попали?

– Случайно. Как сан снял, деться некуда было, я в судебную палату писцом устроился! И тут свое образование по сыскной части получил: всякие это допросы переписываю, а сам любопытствую и иногда следователю шепну, бывало, как опрос повернуть! Дослужился до помощника секретаря. А тут революция, закрыли палату, я без дел! Сначала в добровольную милицию записался, а потом так и до угрозыска дошел… Что зря говорить – делом этим интересуюсь!

– Да, вас начальник как-то Пинкертоном назвал!

– Слыхал, – не без гордости и солидности заметил Осокин, – это меня за банковское дело так окрестили, как я Улыбышева уличил!

Петр Павлович захихикал самодовольно. Агент откликнулся, обнажая профессиональное любопытство:

– Чем вы уличили?

– Кража через пролом в стене, в банке! Следов никаких! А я пошел в Кладбищенский трактир и взял там по подозрению одного чуть свет, рано утром! Улик-то нет, а под ногтями у него грязь, на кирпичную пыль похоже… Допросил, а потом ноготки-то ему вычистил и через лупу уследил – кирпичная пыль и известочка… А у него по опросу алиби значится: пьянствовал у бабы и никакими делами не занимался…

Субинспектора расхохотались и покачали головами. Осокин добавил:

– Дело люблю и на судьбу не жалуюсь…

Агент не без язвительности заметил:

– Еще бы вам жаловаться, когда вы процентных отчислений за найденное получили чуть не целое жалованье!

– Месяц хороший был! – захихикал Осокин и потер руки. – Удачный месяц был!

Субинспектора, переглянувшись, не замедлили усмехнуться также. Агент отошел от окна и, став в позу оратора в проходе между субинспекторскими столами, сказал:

– Хорошая вещь эти отчисления. Охотнее работаться стало… Но заявители начали понимать, в чем дело! Бывало, придет какой-нибудь с заявлением, непременно такую стоимость украденного укажет, что радуешься… И приврет обязательно: украдут на сто рублей – показывает, что двести… А как узнали, что с найденной суммы отчисление платить – так совсем по-другому… А позавчера лошадь этому извозчику вернули, знаете? Нарочно заходил на Конный базар о ценах справляться…

– Ну? – оживились инспектора.

– Ну и стоит такая лошадь не меньше трехсот рублей, а он заявил – сто!

– Довзыскать надо бы! – буркнул угрожающе Осокин. – Да еще к ответственности привлекать за недобросовестное показание…

Все рассмеялись.

Осокин, однако, не повеселел. Наоборот, мысль об удачном месяце как-то цепко соединилась с мыслью о дочери, и уж через минуту он ворчал своему соседу:

– Дочери отцовский хлеб не нужен, родная дочь пренебрегла! Раньше бы я ей за это… А теперь ничего не могу, руки коротки!

Он со вздохом пододвинул к себе папку.

Инспектор велел привести арестованных. Все, позевывая и потягиваясь, принялись за работу.

Осокин допрашивал, посматривал на стоявшего перед ним парня, записывал, но был суров и не улыбнулся даже, когда парень на вопрос: «Чем занимаешься?» – ответил просто:

– Карманник!

Окончив допрос, Петр Павлович отпустил арестованного, потянулся и закурил свежую папиросу. Смутившая его покой обида не проходила. Он знал, что Зоя не подает никаких надежд на самый малейший признак раскаяния или сожаления.

Он вздохнул и, побарабанив по столу пальцем, воспользовался минутным перерывом в работе сидевшего напротив субинспектора.

– А того не понимают, – начал он, как будто разговор и не прекращался, – что причиняют беспокойство! Можешь ты от отца уйти, но обязана ему сообщить, где ты, что и как!

– Ну, что там с ней случиться может – не маленькая! Да и товарищи помогут.

– Товарищи ее и сманили! – проворчал Осокин. – Лучше бы уже и не было этого товарищества!

– Да что же в товариществе плохого?

– А вот что…

Петр Павлович затянулся глубоко и, выдохнув дым, уже не продолжал начатой фразы. Не сказав ничего, он в тоске оглянулся: все тихонько поскрипывали перьями, и никто не придавал трагедии сослуживца значения.

Осокин вздохнул.

– Меняются времена, меняются! И так выходит, что и сам не заметишь, как черное белым называть будешь!

– Это вы, Петр Павлович, на нас, что ли, намекаете?

– Да, вот видите, что выходит: дочь отца бросила, дочь от отца сбежала, а отец и гневаться не моги, отцу и сочувствия ни от кого настоящего нет!.. Гордость же моя не позволяет мне…

Хотя все эти речи от Осокина сослуживцы слышали почти каждый день и привыкли как к ним, так и к собственным возражениям, тем не менее его слушали и покачивали головами.

Уже время подходило к девяти часам, агенты начали расходиться, когда подошедший к телефону дежурный инспектор с каким-то преувеличенным вниманием стал слушать.

Трубка клокотала неразборчивыми словами. Сидевшие поглядывали на инспектора и соображали по повторяемым им словам, откуда говорили и о чем сообщали.

– Из милиции? – спросил Осокин.

Инспектор кивнул головой, переспрашивая трубку

– Собачий переулок?

Петр Павлович насторожился.

– Дом шесть? – спрашивал тот.

Петр Павлович поднялся за столом, опершись на него руками.

– Квартира девять? Хорошо, сейчас будем!

Инспектор повесил трубку и посмотрел на Осокина.

Тот, в смущении, гневе и страхе одновременно, спрашивал:

– Что там? Что там?

– Застрелилась какая-то девица… Или убили ее – ничего не выяснили еще! Ваш район, Петр Павлович, пойдемте и вы!

Осокин сорвался с места, ураганом помчался к двери и исчез, прежде чем успели надеть на него шапку, вразумить, остановить, объяснить.

Инспектор покачал головой и пошел за ним.