Текст книги "Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология"

Глава II
Тот, кто любит

Для нашего шахматного турнира тот вечер был самым решительным, и клуб задолго еще до начала игры был переполнен. Хотя большинство следивших за турниром шахматистов не сомневалось, что первенство останется за Королевым, тем не менее интерес к партии Сени с Очкиным, имевшим тогда уже звание мастера, был совершенно исключительным, благодаря замечательным успехам Сени на этом турнире.

Королева, после того как он получил звание чемпиона нашего города, а затем и всего Поволжья, у нас мечтали послать на последний международный шахматный турнир в Москву, и надо пожалеть, что разыгравшиеся у нас события помешали этому. Мы же не сомневались, что юному мексиканцу, привлекшему внимание всего мира, пришлось бы сильно потускнеть, если бы на турнире появился наш чемпион!

Вечером Королев волновался, немножко нервничал, потирал руки, старался шутить и смеяться, но отвечал как-то невпопад большею частью и даже Зою, явившуюся в клуб, долго не замечал.

Он пожал ее руку, буркнул:

– Хорошо, что зашли! Только не убегайте, как вчера!

– Вы же и вчера не проиграли?

– Да, да! Нет! – резко ответил он, заглядывая ей в глаза, и вдруг рассмеялся с какой-то тихой уверенностью. – Нет, я не проиграю! Силища какая-то ко мне привалила – вот, чувствую ее!

Он убежал от нее тут же и, точно торопясь приложить к делу свою силищу, кричал:

– Когда же начинаем? Пора!

– Очкина нет! – развел руками распорядитель.

– Где он?

– Не приходил еще!

Грец, вертевшийся тут же, подошел, заметил:

– Что за черт! Я же его час назад встретил – он сюда шел!

– Он один был? – ехидно спросил распорядитель.

– Нет, с девицей какой-то.

– С Гриневич?

– Кажется, она!

Распорядитель свистнул и развел руками. Королев пожал плечами, буркнул сердито:

– Как это не противно нашим ребятам бегать за шелковыми юбками! Пустая куколка.

– Не забудет же он о турнире, черт возьми?

– Может быть, – рассмеялся Грец. – Забыл же он, где свой карман, где чужая касса.

– Что ты болтаешь? – оглянулся на него Королев. – В чем дело?

– Хорохорин говорил, не знаю. Во всяком случае, казначеем уже сам Берг сидит в кассе… Понятно, откуда у него галстучки и брючки!

– Это уж черт знает что такое! Что ж Хорохорин.

– Да он вчера как сумасшедший тут был, а сегодня и носу не показал. Анна его к черту послала. Вот в чем дело!

Сеня с досадою вывернулся из кучки прислушивавшихся студентов и хотел уйти, но распорядитель кричал уже:

– Начинаем. Очкин здесь. По местам, товарищи!

В комнате стало тихо, через минуту шарканье ног прекратилось, игроки уселись за столы, окруженные толпами зрителей.

Зоя протискалась вперед и стала смотреть на игру.

Белые достались Очкину. Кто-то сзади Зои вздохнул, сочувствуя Королеву, и тут же кто-то огрызнулся:

– Рано хоронишь! Смотри, как он начал!

Нарядненький партнер Сени начал игру конем. Этот модный ход преследовал цель вывести слона, но задержал развитие центра и ослабил пешку.

Спохватившись, Очкин начал играть осторожно. Зрители погрузились в молчание. На четырнадцатом ходу, после рокировки, он двинул пешку и тогда своими же пешками запер слона. Ход Сени был очевиден для всех – он переставил коня под одобрительный шепот зрителей. Тогда весь правый край белых оказался скованным, находящимся под постоянной угрозой.

Очкин растерянно закурил папироску. Сеня укрепился, прежде чем перейти к окончательной атаке. Только на двадцать первом ходу начался давно подготовлявшийся и решительный натиск. Белый конь заметался, не зная, как спасти своего короля.

– Нет уж, не поможет! – шепнул кто-то за спиной Зои.

Черные мастерски добивали врага. Несмотря на лишнюю фигуру, у Очкина не было защиты. Он встал, прежде чем зрители успели обдумать красивое и сильное завершение игры.

– Сдался! – глухо сказал он.

Оглушительный гром аплодисментов встретил поднявшегося пожать руку партнеру Королева. Он, отвечая на поздравления, выскользнул из толпы и подошел к Зое.

– Очкин плохо играл, – торопливо говорил он. – Черт знает, что с ним сегодня. Я думал, не знай что будет, а вышло легко… Рассчитывал на ничью! Уйдемте отсюда, а то будут без конца говорить и поздравлять… С чем тут поздравлять?

– Поздравлять, может быть, и не нужно, – тихонько заметила Зоя, когда они вышли из клуба и пошли по тихой улице, – но прекрасно всякое мастерство… Это все равно, какое мастерство, – добавила она, – лишь бы был настоящий мастер! Делает ли сапожник ботинки, или доктор Самсонов оперирует больного… Играют ли в шахматы или читают стихи, но всегда покоряет мастерство!

– Великая вещь, – ответил Сеня.

Над ними были высокое небо, зеленые звезды и голубая луна. В провалах каменных улиц сияли огни.

– Куда мы идем? – спросил он.

– Все равно…

Каменные улицы вывели на черную площадь. Зоя шла чуть-чуть впереди, опираясь на его руку, к белому дому с высокими каменными ступенями и круглыми колоннами.

Она улыбнулась:

– Посидим здесь?

Он, не отвечая, постлал на ступеньку полу своего пальто и сел. Зоя опустилась рядом. Сеня взял руками ее голову и обернул к себе.

– Зоя!

– Что?

Он рассмеялся.

– Я об одном только сожалею: что вы не можете видеть, как вы сейчас хороши!

– Только сейчас?

Лицо ее было близко, и влажные ее губы кружили голову. Он положил свои крепкие руки на ее плечи и еще на какое-то огромное расстояние приблизил ее к себе.

– Зоя, скажите, что мне делать, чтобы вы любили меня?

– Ничего.

– Зоя, вы любите?

Она не вымолвила ни слова – ее губы были уже закрыты его губами. Над ее головой были капители белых колонн, уходящих в небо, и голубая луна на нем, гасившая зеленое сияние злых звезд.

В глазах ее блеснули слезы, как капли росы.

– Зоя, о чем же вы плачете? – крикнул он.

– Не знаю…

– Вас никто никогда не целовал?

– Никто никогда!

– Вы боитесь меня?

– Нет!

– Сколько вам лет, Зоя?

– Восемнадцать!

– И вы никогда никого не любили?

– Нет!

– Зоя, почему же у вас в глазах слезы?

– Не знаю, Семен, не знаю…

Она оперлась на его плечи и встала:

– Вам холодно, Сеня. Пойдемте!

Она застегнула его пальто, он поцеловал ее руки, сказал серьезно:

– Я буду любить вас недолго: только до моей смерти!

Глава III
Весна идет!

Весь материал, посвященный тому или иному отображению трагических событий в нашем городе, имеет одно неоспоримое достоинство: он освобождает нас от обязанности с такими же последовательностью и подробностями излагать повесть дальше, как это мы делали в первой ее части.

Имея таким образом огромное преимущество перед другими – не говорить того, что всем известно; имея возможность не рассказывать о давно рассказанном, – мы можем теперь передать последовательность событий с такой же почти стремительностью, с какою они на самом деле происходили, останавливая внимание лишь на самом главном да на том, что осталось в тени или вовсе было не замечено другими.

Однако нельзя отнести это упущение за счет одной только неосведомленности авторов.

Тут сыграло роль и желание – вольное или невольное – затушевать значительность событий, притупить остроту вопроса, преуменьшить размеры последствий, свести все к сложному уголовному происшествию, если и заслуживающему внимания, то только своей запутанностью.

Уже одно то, что наши же события послужили фабулой для повести в «Вечерней газете», подтверждает эти соображения.

Между тем для нас, знавших о кружках «Долой стыд» и «Долой невинность» гораздо раньше того, как о них упомянул очень кратко тов. Бухарин в своем докладе о комсомоле на последнем съезде партии, и знающих, может быть, и сейчас на месте больше, чем знают о них и о подобных им в Москве, – для нас уголовное в живой хронике событий стоит не на первом и не на главном месте.

Нам не представляется возможным выделить главных действующих лиц так, чтобы они стояли вне времени, вне пространства, вне быта, вне своей среды, как это делается в уголовных романах. Мы не могли поэтому оставить в тени рабочий поселок, Варю Половцеву, некоторые другие моменты, помогающие нам вывести нашу хронику за пределы того, что сообщают и в дневниках происшествий в каждой газете.

Насколько мы правы в этом, покажет дальнейший рассказ.

Весна в наших краях, как по всей Нижней Волге, приходит всегда как-то вдруг, неожиданно. После жесточайших морозов, суровых ветров на синем небе вдруг появляется беспечальное солнце, ледяные сосульки шлепаются в рыхлые сугробы снега под крышами как подрезанные; дороги на улицах темнеют, покрываются откуда-то взявшимся навозом, в колеях их скопляются ручейки, и вскоре уже улицы полны воды, овраг наш, пересекающий город, шумит и бурлит водопадами, и на припеках вытапливаются черные тропинки по тротуарам, и молодежь начинает щеголять без калош, в свежеподштопанных и ярко начищенных сапогах.

Тогда становится нестерпимо видеть замазанные рамы, дышать весной только через открытую фортку, смотреть сквозь заплесневелые, сизые от зимы стекла на мальчишек, играющих в бабки.

Вера раскрыла свое окно еще неделю назад, теперь же его закрывали только на ночь. С подложенной под грудь подушкой, она лежала на подоконнике и смотрела на улицу.

Зоя ходила из угла в угол молча – она чувствовала себя как кошка, посаженная в ящик без всякой нужды и провинности: ей хотелось царапаться и кусаться, но, чувствуя бессилие против крепких стен, она только жалобно вздыхала:

– Ой, милая! Когда же конец? Ведь он еще утром хотел зайти!

– Зоя, к чему эта канитель? Когда я была у Хорохорина, он дал мне слово, что устроит тебя обратно!

– Теперь я сама не хочу этого!

– Чего же ты хочешь?

– Работать! Стать сама себе предком!

– Слова, все это слова только. – Она зевнула и вдруг расхохоталась. – Но для чего же я тогда к нему ходила?

– Для меня? – насторожилась Зоя.

Вера немедленно поднялась с окна и серьезно посмотрела на подругу:

– Ой, не смей думать! Я и без того пошла бы, а тут просто предлог был хороший. Он так и взбесился. Милая, как я ненавижу их всех!

– За что?

– Все за то же!

– За ручки и ножки?

– Да, за них! Ты думаешь, – она выпрямилась, точно готовая сражаться до последнего за истину своих слов, – ты думаешь, есть из них хоть двое на сто, которые бы женились, сходились с женщиной для прямой цели рожать вместе детей?

Зоя усмехнулась:

– Двое найдется, я думаю!

– А я не уверена!

Она охватила голову руками и покачала ею:

– Зоечка! Какая это гнусность, милая! Ведь мне этого и не нужно было совсем, когда я замуж выходила! А он меня приучил, развратил – вот и пошло и пошло! Сколько на эту гнусную личную жизнь времени уходит, сколько сил, нервов, а ведь этих нервов хватило бы, чтобы университет кончить! Люди этими нервами стихи пишут, картины рисуют, важные дела делают, а мы что?

Она тоскливо выглянула в окно, крикнула: «Королев идет!» – и замолчала.

Зоя вышла его встретить и вернулась с ним.

– Ну конечно, – говорил он, – конечно, Зоя! Завтра вы отправляетесь на фабрику и будете работать! Поздравляю вас, поздравляю – новая жизнь, все новое, настоящее, исправдашнее!

Он жал им обеим руки и улыбался без конца.

– Нет, Зоя, вы мне спасибо скажите! Я ведь с ним, прежде чем договориться, двенадцать партий сыграл! Вот уж никогда не думал, что из шахмат можно такую пользу осязательную извлечь! Но, – он расхохотался и поднял палец сурово, – но я, товарищи, не покривил душою ни разу! Я проиграл ему только одну партию! Честно проиграл… И то только потому, – добавил он с самоуверенностью профессионала, – что был рассеян и позволил ему рокироваться…

Зоя, кружась по комнате, поцеловала Веру и затем самого Королева. Он зажмурил глаза и, открыв их, вдруг опечалился.

– Но подождите, подождите – тут еще огромный есть вопрос! Хорохорин у вас не был? – обернулся он к Вере и, когда та покачала головой, сказал: – Сейчас примчится! Нам надо до него решить, решить, Зоя! Вас восстановили!

Вера всплеснула руками. Зоя только удивленно раскрыла глаза.

– Итак, выбирайте, выбирайте! Университет или фабрика?

Зоя сказала спокойно:

– Я предпочитаю фабрику. Дело это решенное!

– Ага! – завопил Королев. – Так я теперь скажу вам, что вышло в центральной комиссии, когда разбирали ваше заявление…

Сеня рассмеялся, вздохнул и заходил по комнате из угла в угол, лукаво поглядывая на Веру, недвижно застывшую у окна.

– Хорохорин с ума сошел и сам себя в лужу посадил. Во-первых, написал такой отзыв на вашем заявлении, что председатель комиссии глаза вытаращил: «За коим же чертом ее исключали?» – спрашивает. Потом от ячейки – опять хороший отзыв. Успехи – отличные. Приписано и о том, что вы ушли от отца. В комиссии только плечами пожали и объявили нашей комиссии выговор.

– Перестарался наш Хорохорин! – усмехнулась Вера.

– Зато и шествует сюда грозным победителем…

Вера вскочила, сжала пальцы так, что они хрустнули. Мгновенная краска стыда опалила ее лицо с такой яркостью, что Зоя посмотрела на нее удивленно. Этот взгляд вернул Вере наружное спокойствие. Она опустилась на свое место с высокомерной усмешкой:

– Что же, посмотрим…

Сеня быстро обернулся к Зое:

– Итак, Зоя, вы можете вернуться в университет без всякого смущения… Там рассуждают просто: в чем дело. Был попом? Ну а сейчас не поп – раз, а во-вторых, вы ушли из семьи. Вы не будете краснеть за себя. Выбирайте.

Он стоял перед нею, не переставая улыбаться и не сходя с шутливого тона. Внутри себя он не был так спокоен, но желал только одного – предоставить Зое свободный выбор между тем и другим. Ему казалось, что уже на всю жизнь будет нарушено его душевное спокойствие, если он окажет хоть едва заметное давление на нее в этот момент.

Он почти не сомневался в ее выборе, но чувствовал, что одним словом Зоя может сейчас поколебать его безграничную уверенность в ее искренности.

Он ждал. Зоя ответила просто:

– Что тут выбирать?

Она на мгновение задумалась. Сеня не понял ее и с плохо скрываемым смущением повторил:

– Решайте, Зоя!

– Да я уже решила!

– Что, что вы решили? – крикнул он нетерпеливо.

Она обернулась к нему: глаза ее сияли не меньше, чем голубое небо за окном.

– На фабрику! – крикнула она. – На фабрику, Сеня! Уж теперь-то в особенности на фабрику. Жить хочу, любить хочу, радоваться хочу, работать хочу и в университет хочу, как все, а не исключением…

Королев поднял ладони щитками, сказал:

– Конечно. Вопрос исчерпан. Теперь последнее слово: я обогнал на трамвае Хорохорина и по его удрученной морде видел – идет сюда. Что ему говорить?

– То есть что сказать? Возвращаюсь я в университет или нет?

– Да, да, чтобы уж путь к отступлению раз навсегда от резать…

Зоя отошла к окну и задумалась – она и без того знала, что решает раз навсегда.

– Самое страшное тут то, – медленно выговорила она, – что я одного человека видеть не буду целыми днями, неделями, может быть…

– Это вы про кого? – лукаво спросил Сеня, и опять по-детски милым стало его лицо.

– Не важно про кого, – отвернулась она, – а важно, что это факт…

– Да и руки испортятся… – усмехнулся Сеня.

Зоя подняла голову:

– Я, Семен, руками дорожу не больше того, чем и всем остальным, чем дорожить надо ради здоровья и чистоты. А работой меня не удивишь, потому что я работать умею. Так, может быть, я еще и не хуже, а лучше жить буду – это так…

Сеня подошел к ней.

– Значит, и вся причина в самом страшном, что человек раз в неделю в субботу приедет, так, что ли?

– А он приедет?

– Он, Зоя, приедет.

Зоя быстро пожала его руки и отвернулась к окну – теперь, почему-то только теперь, на девятнадцатом году жизни, и только вместе с любовью пришла острая чуткость и к привлекательности улицы, и к красоте весеннего неба, в сравнении с которой все прошлые переживания и самые увлекательные радости стали тусклыми и пустыми.

– Итак, что же сказать Хорохорину, товарищи?

Молчавшая до сих пор Вера вскочила с места и всплеснула руками:

– Милые, как это хорошо! Зоя, ты решила так?

– Решила!

– Серьезно? Раскаиваться не будешь?

Зоя улыбнулась с некоторым высокомерием даже. Вера махнула рукой.

– Тогда ладно! С Хорохориным я сама поговорю! Ох, как это замечательно все выходит!

– Говорите! – разрешил с преувеличенной и смешной важностью, смеша Зою, Королев. – А мы пойдем, Зоя! Пойдем ведь? Лужи огромные, мальчишки кораблики пускают, солнце греет! Все это для вас завтра исчезнет… До воскресенья!

– И от этого только выиграет!

– Да! Одевайтесь, Зоя!

Она одевалась с веселой торопливостью. Вера следила за нею, за Королевым, ей помогавшим, и странно – она завидовала им. Какая-то смутная и жесткая мысль мелькнула в ее сознании. Она не додумала ее, но подошла к Королеву, впилась в рукава его пальто тонкими пальцами и крикнула ему в лицо:

– Ну, слушайте, Королев! Если вы ей… Ей, – она кивнула на Зою. – Если вы ей сделаете… – голос ее дрогнул истерически, – вот это… – у меня темнело в глазах, – ручки и ножки… Клянусь вам, я сама, сама перегрызу вам горло!

Она отшвырнула его руки и высунулась в окно. Королев обернулся к Зое, ничего не понимая. Она тихонько оттащила его в угол и шепнула:

– Ничего, ничего… Это она про то говорит… Она про аборт так говорит! Она думает, что и мы… так же, как другие…

Сеня понял тогда очень многое. Он как-то затих вдруг, потом подошел к Вере и, тронув ее руку, сказал глухо:

– Слушайте, Вера… Я вам честное слово даю, что вам не придется трудиться. Я бы сам себе горло перегрыз за это гораздо раньше вас!

Вера встала. И в ее глазах остались следы весеннего, насквозь влажного дня. Она улыбнулась, сказала:

– Какие вы счастливые!

Потом, отвернувшись к окну, заговорила тихо:

– Что бы я дала, чтобы идти сейчас, как вы, на улицу… Смотреть на все новыми какими-то глазами и понимать, что мальчишки играют в бабки, пускают кораблики… Солнце греет, весна идет…

Но стук в дверь перебил ее. Она подошла, крикнула: «Кто там?» – и сейчас же, запирая дверь, ответила громко:

– Одну секунду, обождите! Я одеваюсь!

Сеня посмотрел на нее с удивлением. Вера, торопливо толкая его в спину, прошептала:

– Идите сюда, в чулан, – там другая дверь на черный ход… Пусть он вас не видит, я будто бы ничего не знаю. Ступайте!

Они пошли через шкаф, давясь смехом, толкаясь в темноте.

Вера захлопнула за ними дверку, и они, уходя, слышали, как она крикнула:

– Теперь войдите! Я готова!

Королев и Зоя, взявшись за руки, как дети, сбежали вниз по крутой лестнице, не переставая хохотать.

Глава IV
Паук ткет паутину

Уже и в это время тот, кто захотел бы приглядеться к Хорохорину, мог легко заметить, что он изменился: он худел, бледнел, двигался без прежней уверенности в себе, становился вспыльчивым, рассеянным и нетерпеливым.

Даже и чрезмерная его возбужденность, с которой он вошел к Вере, не могла это скрыть.

Вера улыбнулась, насмешливо здороваясь с ним.

– Кажется, к тебе не вернулось твое душевное равновесие? – заметила она.

Он сжал зубы и, не отвечая на ее вопрос, сказал весело:

– С Осокиной все устроилось.

– А? Очень рада! – равнодушно ответила она. – Что еще нового?

– Ничего, – поднял он изумленно брови, – но ты, кажется, очень хотела этого?

– Отчего же не хотеть. Ты тоже хотел, если старался!

– Да, но.

– Да, но не понимаю, – резко перебила она, – почему ты мне прежде всего об этом сообщаешь, а не ей самой?

– Я для тебя это делал, Вера!

Она рассмеялась.

– Вера, – подошел он к ней, – когда ты была у меня тогда… И раньше ты сказала…

Он ловил ее руки и тянул к себе. Она отошла к окну.

– Слушай-ка, ты, – небрежно начала она, – слушай! Я у тебя была – верно! Но верно еще вот что, мой милый…

Она задумалась и, глядя куда-то в сторону, как-то мимо него, хотя говорила с ним только, сказала тихо, точно для себя:

– Верно еще вот что… Ты мне сегодня не нужен, Хорохорин!

Он смутился. Руки его упали. С совершенной растерянностью он переспросил:

– Сегодня не нужен? То есть как не нужен, Вера?

Она пожала плечами.

– Что тут непонятного, милый мой? Не нужен, и все тут. Как мужчина мне ты не нужен, а сам по себе ты не очень-то интересен, особенно сейчас. Понятно?

– Вера!

Он шатнулся к ней со сжатыми кулаками и отступил бессильно.

– Черт возьми! – вскрикнула она. – Можете же вы, мужчины, приходить к женщине тогда, когда вам хочется? Почему же и мне не сказать тебе, что ты мне не нужен?

Он искривленными губами едва произнес:

– Что ж! Логично!

– Ну и в чем дело?

Он грохнул кулаком по столу:

– А в том, что мне не женщина, а ты, ты нужна!

Вера, присматриваясь к нему с деланым любопытством, сказала тихо:

– Ой, Хорохорин! Ой, милый, да уж ты не влюблен ли в меня?

Он опустился в знакомое кресло со вздохом и бросил свои руки, как чужие, ненужные вещи, на свои колени.

– Не знаю. Но так… так нельзя, Вера! Я каким-то лунатиком стал. Я и в университет стал ходить, только чтоб с тобой увидеться… Я к тебе два раза приходил, да увидел в окно, что эта Осокина у тебя торчит, – не вошел. Я сижу дома вечерами, вздрагиваю от каждого стука – думаю, не ты ли?

Вера холодно перебила его:

– Это ты напрасно: я к тебе больше не приду, не беспокойся!

– Вера!

– Ну что «Вера»? – Она пожала плечами. – И вообще, раз уж это беспокойно для тебя, могу тебя уверить и слово дать: я к тебе не приду и тебя не позову больше…

– Без меня есть много?

– Найдутся! Было бы болото, а черти будут…

Хорохорин вскочил.

– Болото, болото! Верно: болото! – Он подошел к окну и высунул голову наружу. Как раз перед лицом его пришлась измятая подушка, на которой лежала Вера. Он прижался к ней, закрыв глаза.

– Послушай, Хорохорин, – говорила она над его головой, стоя рядом и с тоскою заглядывая в окно, – ты парень красивый и видный, ничего тебе не стоит найти себе подходящую женщину. Таких, как Анна, много, и на твой век их хватит, они не скоро еще выведутся… Никакой в тебе любви нет и не будет. Я видела, как другие любят, и знаю, что это такое! Любовь их возносит, а тебя твои гнусненькие потребности толкают – правильно ты сказал – в болото, и еще такое болото, что ты и не видишь! Ты с какой-то работницей на фабрике связался, я слышала, или это ты так сболтнул, для меня только?

Хорохорин молчал.

– Есть она или нет? – настойчиво повторила Вера.

Хорохорин безнадежно кивнул головой.

– Если хорошая девушка, так жаль ее. Да не сойдется, я думаю, с тобой хорошая девушка, а если из того кружка – так того тебе только и нужно, ничего ты больше не заслуживаешь! У нас об этих кружках много говорят, известно, что это такое… Ваши с Анной детища.

Он поднял голову. Она поспешно кивнула ему.

– Да, да… Прямое следствие из проповедуемой вами простоты отношений. Борьба с мещанством, как Анна говорит…

Она оборвала речь и засмеялась:

– Что это я расфилософствовалась?

Хорохорин вдруг, точно обдумав все, встал и протянул руки:

– Вера, ну давай по-настоящему жить! Ну как все сойдемся, будем жить! Ну, поженимся, если это нужно.

– Ну, милый, ты уже через край хватил! Это не только Анна, пожалуй, и Осокина смеяться будет.

– Вера!

Он ловил ее руки, тянулся к ней – она легко, но настойчиво отталкивала его. Наконец он отошел и покачал головою.

– Нет, так нельзя жить, нельзя, нельзя! Вера! – крикнул он так, что она вздрогнула. – Вера! Да ты знаешь, что вот сейчас, сейчас я могу уйти от тебя и не вернуться никогда больше!

Она хрустнула пальцами и с искренней тоскою посмотрела на него.

– Милый мой, да пожалуйста! Сделай одолжение! Говорю тебе: ты мне не понадобишься больше

– Буров придет? – крикнул он.

Она удивилась, но осталась спокойна.

– Ну и Буров, – медленно выговорила она, – ну и Буров. Тебе-то не все равно? Я только боюсь его, – неожиданно прибавила она. – А разве он плох?

– Паук!

– Что? – переспросила она.

– Паук! – повторил он зло. – Паук! Половой паук!

Вера, улыбнувшись, махнула рукой.

– А все вы, милый мой, одинаковы! Я-то уже знаю, видела много! А ты не паук? – резко обернулась она к нему. – Ты не паук?

– Я? – тупо переспросил он.

– Да, да, ты? Ты погляди на себя в зеркало, милый мой!

Она добавила резко:

– Иди, Хорохорин, на тебя смотреть противно!

Она отвернулась к окну, словно дожидаясь, что тот поторопится после этого действительно уйти.

Но Хорохорин стоял неподвижно, опершись руками на стол.

Он чувствовал, как тонет в нечистом болоте, отрывается от всего мира, от солнца, весны и воздуха, и знал, что довольно ей, этой женщине, прижать его к себе, чтобы засияло солнце снова и вернулся мир.

Он содрогнулся от этой странной зависимости. Она легла петлей на его шею, он почти почувствовал даже спиравшееся дыхание в груди.

Именно в эту минуту пришла впервые ему в голову мысль – вынуть из кармана револьвер и убить ее и себя.

– Так было бы лучше! – нарочно вслух, чтоб испугать ее, сказал он, но она не спросила ни о чем, и он прибавил: – Прощай!

– До свиданья, Хорохорин! – ответила она с такой простотой и естественностью, что он, теряя сознание от бешенства, потянулся к карману, где камнем лежал револьвер.

Она взглянула на него с любопытством, почти с испугом Этот взгляд вдруг заставил его вспомнить другую девушку: так Варя глядела ему в лицо, когда он говорил о борьбе классов, о социализме, о грядущем мире… За длинной беседой в клубе шло короткое свидание наедине, и этот затаенный испуг встречал всегда его ласки.

Он вздрогнул – ему стало стыдно за себя, за Варю. Его подхватил какой-то внутренний вихрь. Он не прибавил больше ни слова и вышел с суровым решением, не удержавшись, впрочем, от того, чтобы не хлопнуть дверью.

Вера брезгливо пожала плечами, но, тут же рассмеявшись над собою, отошла к окну, оперлась грудью на подушку, легла на подоконник и стала без дум, без мыслей следить за клочьями облаков на вечеревшем небе.

Розовый, чистый закат обещал на завтра безветренный, солнечный день.