Текст книги "Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология"

Глава VII
На лестнице

Хорохорин едва успел с папиросой в зубах несколько минут повертеться на крошечной лестничной площадке перед дверью, как Вера вышла к нему.

Не говоря ни слова, она взяла его под руку и втянула за собой наверх по крутым каменным ступеням. На первой промежуточной между этажами площадке она, не выпуская его руки, села на подоконник, так что внизу была видна отсюда дверь ее квартиры, и заставила сесть рядом неожиданного гостя.

Он вырвал руку и, отодвинувшись, спросил сухо:

– Анна у вас?

– Вы за Анной пришли?

Она взглянула на него, откидывая со лба сползавший платок, и даже в сумраке плохо освещенной лестницы он успел поймать этот ее взгляд, обволакивавший как паутиною все его желания, мысли и чувства.

– Да, конечно! – нетвердо ответил он. – Мне она нужна сейчас!

Вера засмеялась:

– Вам вообще женщина нужна или именно Анна? Судя по вашему давешнему настроению…

Хорохорин встал:

– Позовите мне Анну!

– Ой, погодите, милый! Мне вас так нужно!

Она взяла его руку и потянула к себе. У него не нашлось силы вырваться и уйти или просто повторить свою просьбу с новой настойчивостью.

– Зачем я вам нужен? – спросил он и почувствовал, как весь вечер с его странными происшествиями, с нелепыми разговорами, беготней из одного места в другое исчез в тумане невероятного предположения, прорезанном, как молнией, одной мыслью: «А почему нет? Разве женщина не может хотеть, как я?»

Вера притянула его к себе еще ближе. Теперь он стоял перед нею так близко, что мог, наклонившись, поцеловать ее, распахнуть на ней незастегнутую шубу, вынуть ее лицо из груды белого меха, увидеть капот и за ним теплую грудь, по которой можно было скользнуть губами, став на колени.

– Зачем я вам нужен? – хрипло повторил он, не дождавшись ее ответа.

Она продолжала смотреть на него, и тогда ему показалось, что она уже ответила этим взглядом. Буйная радость охватила его с ног до головы. Он протянул руки к ее лицу, ставшему вдруг необычайно привлекательным, дорогим и милым, он наклонился к ней, ожидая ее горячих губ у своих, и уже почувствовал во рту горечь нетерпения, но Вера ловко и просто выскользнула из его рук.

– У меня к вам важное, хорошее, нужное дело!

Он сжал кулаки и тотчас же сунул их в карманы – если бы было можно, он сейчас бы избил ее, – потом сел рядом на окно с суровой решимостью не двинуться с места и спросил глухо:

– Какое же это?

– Вы не беспокойтесь, Анна подождет. Я ее к вам вышлю. У меня, видите ли, кроме нее, есть еще один человек…

– Я слышал, что вы даже по четыре их успеваете принять за ночь!

Он, помня свое решение не двигаться с места, не повернулся к ней и не успел предупредить ее движения: она ударила его раскрытой ладонью с кошачьей ловкостью и достаточной силой для того, чтобы обожженная ударом щека почувствовала резкую боль. Он схватил ее за руку выше кисти и сжал со всею силою, какую мог найти в себе.

Вера не двинулась от боли, но крикнула:

– Убирайтесь вон отсюда!

Он держал ее, глядел ей в лицо и чувствовал потребность каким-то резким движением разрядить сбившийся в груди гнев. Вера дернула свою руку, тогда он сжал ее сильнее, потом тут же оттолкнул от себя девушку сильным ударом в плечи и, когда она упала на окно, сжал ее горло и, ни о чем больше не думая, чувствуя только одно, что ее голова в его руках, наклонился к ее губам.

Вера откинула голову назад с дикой силою. Сзади с тонким дребезгом вылетело стекло. Хорохорин вздрогнул, отнял руки. Вера расхохоталась, поднимаясь с окна, и тут же, схватив Хорохорина за руку, побежала наверх по лестнице.

– Скорее! Скорее! – шептала она, давясь смехом. – Сейчас выйдет кто-нибудь! Подумают, что это мы, а оно было треснувшее, честное слово, было треснувшее!

Они без передышки вбежали на самый верх, под чердак, и остановились. У Хорохорина кружилась голова, он тяжело дышал, молчал и думал и помнил только о том, что лестница уже кончилась, а она продолжает держать его руку и греть своей.

– Это ужасно глупо! Не хватало еще, чтобы у нас на кухне услышали. – Она прислушалась. – Нет, кажется, никто не слышал…

Он стоял перед нею и боялся нечаянным движением напомнить ей о руке. Вдруг Вера выпустила ее:

– Как вам не стыдно говорить такие вещи!

Он посмотрел на нее и, положив ей на плечи руки, сказал глухо:

– Я убью тебя когда-нибудь!

– И вследствие этого четыре человека каждый вечер будут страдать от неудовлетворения естественных потребностей, – сказала она спокойно, снимая его руки со своих плеч. – Это бесхозяйственность, Хорохорин! Это нерасчетливость! Это растрата народного достояния!

– Черт! – сорвалось у него.

– Чертовка! – поправила Вера и, взяв его руку под локоть, стала тихонько спускаться вниз. – Пойдемте назад. Я боюсь, что Анна уйдет, а мы не заметим ее. Ведь вам Анна нужна?

– Да!

– Ну вот, я сейчас ее позову. Только о деле одну минуту. Вы Осокину знаете?

– Знаю.

– Почему вы ее в комсомол не берете?

Он удивленно посмотрел на нее, но ответил:

– Ее райком не утвердил. Она год была кандидаткой, мы ее представили.

Он отвечал сухо и коротко, не думая об Осокиной, но нетерпеливо ожидая, что нужно Вере. Она спросила:

– Все это из-за ее происхождения?

– Да!

Вера вздохнула.

– Ну, пусть так. Но неужели вы ее в университете не могли оставить?

– Нет.

Вера остановилась на прежнем месте, наскоро подобрала с полу осколки стекла и осторожно положила их за раму.

– Сядьте!

Они сели рядом. Вера помолчала, потом сказала тихо:

– Слушайте, Хорохорин! Она хороший человек – восстановите ее! Не втирайте мне очков, я ведь знаю, что это можно…

Он молчал, пожав плечами в ответ.

– Вы, Хорохорин, гнусный человек, потому что вы пришли давеча и стали раздеваться. Это скотство, Хорохорин. Когда это любовь и страсть, это другое дело. А так – одна гнусность. А когда я шла с вами, мне казалось, что я полюбила вас. Я вас полюблю, Хорохорин, устройте Осокину для меня! Хорошо?

Внизу растворилась дверь. В полосу света проскользнула Анна. Вера прислонилась к плечу Хорохорина и замолчала, глядя, как Анна прошла площадку и стала спускаться вниз.

Скоро ее шаги затихли внизу.

– Анна ушла! – заметила Вера и теснее прижалась к его плечу. – Так как же, Хорохорин?

Он с пойманным случайно мужеством встал. Она удержала его.

– Успеете ее догнать. Бедный! Вам действительно так нужна женщина сегодня, а?

– Мне нужны вы! – тупо ответил он.

– О, какой вы! – покачала она головой, глотая усмешку. – Ну как же быть? У меня Осокина! Не к вам же идти! Поздно уж, ночь…

– Давеча у вас никого не было! – вырвалось у него.

– Кто старое вспомянет, тому глаз вон!

Она приподнялась и быстро поцеловала его:

– Нет, вы милый, Хорохорин! Вот теперь вы меня любите… Теперь бы другое дело, да вот Осокина! Ах, какое несчастье! Ну, милый, ну неужели вы и для меня ее не устроите, а? Ведь она способна, она хороший товарищ, вы же знаете! Ведь не виновата же она, что у нее отец поп, а у вас рабочий.

– Никто ее не винит.

– Так что же ей делать? Ну, скорее, милый, говорите. Мне холодно уже… Анна вас ждать будет дома. Ну, скорее, ну, как это сделать? Заявление подать? Куда? Вам или в центральную комиссию?

– В центральную через нас…

– Вы устроите, устроите, Хорохорин?

Она заглядывала ему в лицо, кружилась перед ним, и он, повторяя безучастно: «Да, да, постараемся», сам смотрел на ее губы и думал только о них.

– Ну вот отлично, вы милый, Хорохорин! Тогда она вернется домой, я буду опять одна, и вы будете ко мне приходить! Прощай, друг!

Она вскинула руки; они вынырнули из-под накинутой без рукавов шубки, как белые птицы, и улеглись вокруг его шеи. Она поцеловала его в губы, и поцелуй этот ошеломил его.

Вера исчезла за дверью со смехом.

Глава VIII
Анна

Хорохорин спустился с лестницы, с той же самой заплеванной, крутой, каменной, нечистой лестницы, с которой сошел два-три часа тому назад, дрожа и волнуясь. Он снял шапку, подставляя горячую голову холодному ветерку, сдувавшему с крыш свежий и легкий как пух снег. Он стоял посредине двора минуту, потом за воротами минуту и чувствовал все одно и то же: он был сломлен, обессилен радостью поцелуя.

Он не думал о том, куда идет и куда нужно идти, так как путь был определен заранее. Он шел к Анне. Мелькнувшая мысль о ней, вместе со свежестью холодного воздуха и таявшими на лице снежинками, скоро вернула ему прежние силы. Тогда только что пережитая странная взволнованность стала казаться ему смешной и глупой.

– Романтизм! Сантименты! – несколько раз повторил он. – Сантименты! Мещанство! – почти вслух добавил он и тут же заключил: – А по правде сказать, все одно и то же – потеря душевного равновесия!

Он дошел до угла улицы, остановился, ожидая трамвая, пучившего красные фонари из снежной завесы.

Он вспомнил, как сошел здесь три часа назад с Верой. Казалось невероятным, что все это произошло только сегодня, только в один вечер, в промежуток времени, когда, может быть, еще не успели смениться кондуктор и вагоновожатый того вагона, в котором он встретился с Верой.

Вагон, торопившийся в парк, остановился на мгновение. Хорохорин едва успел вскочить на подножку. Он остался на площадке, высовывая голову наружу, на ветер и снег, и так простоял весь путь.

– Мещанство, сантименты! – бормотал он и, как нашаливший школьник, по-детски радовался тому, что никто не знает и никогда не узнает, что было; тому, что можно было сейчас вернуться к Анне, вырвать у нее со спокойной усмешкой из рук химию, повалить ее с хохотом на кровать и шутя возвратить себе душевное равновесие, а завтра уехать на фабрику и там преподавать кружку молодежи политграмоту…

Он в такт своим мыслям кивал головою и тогда, единственный раз в своей жизни, подумал: любит ли он Анну?

– Да, она хороший товарищ, – кивнул он, – да, не то что Бабкова! Новый человек, новая женщина! Разве нам нужны мещанский уют, мещанское счастье и все эти причиндалы? Нет! Никакой любви!

Трамвай остановился за университетским бульварчиком. Хорохорин спрыгнул с задней площадки и, перебежав дорогу, без раздумья вошел в настежь распахнутое парадное общежития.

Он поднялся по деревянной лестнице на второй этаж и вдруг остановился: да, сейчас, взволнованное ускользнувшей близостью Веры, сейчас в нем было знакомое, прочное желание, но разве к Анне оно его влекло?

Он закусил губы – опять голые руки, халат, разбитое стекло и лестница, зеленые глаза и влажные губы, расплавленным зноем опалившие его: ему хотелось застонать, заплакать или разбить что-нибудь, разломать со всею силою.

Тогда он решительно отворил дверь и вошел.

Анна была дома. В наддверное окно виден был свет. Хорохорин постучал и, не дожидаясь ответа, вошел в комнату

Уже встретившись взглядом с Анной, уже бегло взглянув кругом, он понял, что и здесь равновесия не было, что и здесь все было перевернуто вверх дном. Анна не улыбалась ему, Анна не читала книги, на Аннином столе не шипел примус с чайником, на Аннином столе лежал листок почтовой бумаги и синий конверт с пухлыми следами растаявших на нем снежинок.

– В чем дело, Анна? – резко спросил он.

– Дело в том, что я не понимаю: зачем ты сюда явился и что ты здесь у меня позабыл?

Хорохорин остолбенел.

– То есть как, Анна? Ведь я и ты… Разве я первый раз к тебе прихожу? – Он улыбнулся и прибавил просто: – Да объясни, в чем дело?

– Дело в том, что я тебя прошу больше ко мне не ходить!

– Почему?

Она встала и резко повернулась к нему:

– Что это за мещанский допрос, и что за собственнические права у тебя на меня? Ничего я тебе объяснять не намерена. И нечего тут объяснять. Ты такой же мещанин, как все, как эта Волкова, и вы пара! Ступай, мне заниматься надо!

Хорохорин подошел к ней и схватил ее руки.

– Слушай, Анна, ты мне нужна сейчас… Как воздух, как хлеб. Пойдем!

Она брезгливо выдернула руки.

– Не теряй попусту времени и ступай в другое место!

– Куда? – тупо крикнул он. – Куда?

– Куда угодно!

– Анна! – с угрозой двинулся он к ней. – Ты не мещанка, ты здравомыслящий человек! Ты понимаешь, что я не могу идти на улицу искать себе женщину…

– Есть дешевые! – усмехнулась она зло. – А до остального ведь тебе дела нет, правда? Я ли, другая ли, пятая ли, десятая ли!

Он в самом деле и совершенно серьезно подумал, что женщинам, взятым на улице, нужно платить. Анна стала теперь еще нужнее. Он как будто сейчас только понял, сколько удобств, и каких важных, представляла для него именно Анна.

– Анна, – тихо сказал он. – Анна, что ты, обиделась, что ли, на меня? Мы же с тобой здравомыслящие люди! В чем дело?

Тихонько приближаясь к ней, он неожиданно обнял ее и прижал к себе. Одно мгновение она подчинилась его силе, как всегда. Он со смехом потянул ее к кровати. Тогда она грубо вырвалась.

– Паршивец! – прошептала она.

– Анна, я прошу тебя! Анна, мне необходимо!

Она отошла к столу, села перед открытой книгой и зажала уши.

– Анна, не валяй дурака! – исступленно закричал он на нее. – Анна!

– Не кричи! – взвизгнула она. – Я тебе не жена еще! Не смей кричать! Не смей!

Она затопала ногами. Хорохорин не чувствовал стыда – теперь уже им овладело настоящее, буйное желание, и он с тоскою глядел на тонкие перегородки комнаты. Сжимая в груди гнев, как кулаки, он подошел к ней:

– Ну, Анна! Анна, не сердись… Анна, ну пойдем полежим, Анна! Анна…

Он стоял над ней и тупо твердил «Анна, Анна», не находя нужных слов, чтобы уговорить ее.

Она отвернулась от него со слишком заметной решительностью. Хорохорину стало страшно: эти случайности, это дикое стечение обстоятельств, нелепости, нагромождавшиеся друг на друга, отнимали у него последние силы. Он понимал сам перед собой свою жалкость, и это вызывало в нем бессильный гнев. Гнев унижал его, а ему казалось, что он поднимает его.

Он подошел к столу и ударил кулаком по нему с огромной силой так, что и синий конверт с распухшими лишаями от снежинок вздрогнул.

– Так ты не хочешь, Анна?

– Нет! Иди в другое место!

Он посмотрел на нее угрожающе и вышел. Он прошел по длинному коридору, опустив голову и сжимая зубы: за каждой дверью – он знал это, – в каждой комнате в этот самый момент, может быть, лежа в постели, женщина желала мужчину и не смела его позвать, как он не смел к ней войти. Не было ничего проще, и не было ничего сложнее! Он остановился перед одной из дверей и тотчас же отшатнулся от нее, как только там зазвучали шаги.

«Это кошмар, это кошмар человеческой жизни!» – подумал он и с сумасшедшей торопливостью выскочил на улицу.

Из окон пивной в открытые фортки неслись пар, шум, говор, разбитые звуки усталого квартета. Хорохорин ощупал в кармане деньги и по забитым снегом ступеням спустился в подвальную дверь.

Глава IX
Федор Федорович Буров

Как это ни странно, но никто из авторов, и научных в том числе, не говоря уже о следователях, изучавших день за днем всю жизнь Хорохорина, никто не заинтересовался вопросом: где же провел Хорохорин и эту ночь и те три-четыре часа, которые отделяли первую встречу его с Верой от второй? А между тем, зная, что происходило с ним в эти немногие часы, можно было пролить свет на множество таинственных и непонятных мест, оставшихся не разгаданными для всех.

Когда Хорохорин вошел в пивную, насквозь пропитанную запахом дешевой кухни, табака и сохнувшего на людях в тепле платья, он, отыскивая глазами пустой столик, сейчас же заметил в углу у окна бритое, уже тогда начавшее оплывать лицо Федора Федоровича Бурова.

Буров также его заметил. Оба они до того момента встречались лишь на занятиях да иногда на заседаниях правления и едва ли сказали два десятка слов, не относившихся прямо к занятиям или обсуждаемому по повестке вопросу. Они с некоторым удивлением кивнули друг другу. Хорохорин был особенно поражен, хотя тотчас же вспомнил, что удивительнее было бы Бурова встретить сейчас во всяком другом месте, чем здесь. Но его присутствие могло помешать ему заняться своими мыслями среди успокаивающей суеты и нетрезвого волнения, что составляло цель его прихода, и он прошел в глубину тесного помещения.

Свободных столиков не было. Хорохорин решил уже уйти, но подлетевший к нему официант ласково указал ему на стул у столика Бурова, приглашая не стесняться всегдашнего посетителя.

Хорохорин вынужден был подойти, извиниться и сесть за его стол.

– Нет, пожалуйста, я очень рад, – сказал Буров, пожимая его руку, – здесь всегда ко мне кого-нибудь подсаживают, – усмехнулся он, – я думаю, затем главным образом, чтобы меня не пугались другие посетители!

Хорохорин велел дать пива и без улыбки ответил:

– Не вижу в вас ничего страшного!

– А, однако, и вы, кажется, без большого удовольствия заняли это место?

– Не потому! – искренно ответил он. – Я зашел сюда с тем, чтобы немножко подумать, как-то прийти в себя. Поэтому предпочел бы отдельный столик…

– А, это другое дело, – согласился Буров. – Ну, уж раз так вышло, то, может быть, нам лучше держаться золотого правила: ум хорошо, а два лучше того! У вас что-нибудь произошло особенное?

– Нет, ничего, – уклонился Хорохорин, выпил залпом стакан холодного пива и вдруг прибавил, отирая мокрые губы: – А впрочем, может быть, вы и правы. Иногда чужой опыт может пригодиться!

– Особенно мой? – загадочно усмехнулся Буров, заставляя вздрогнуть своего собеседника.

– Почему ваш?

– Разве вы не знаете?

– Что я должен знать?

Хорохорин замер; в этот нелепый вечер он готов был ждать и верить в какие угодно нелепости, в какие угодно невероятные совпадения. Буров, впрочем, не имел намерения разжигать его любопытство и сказал просто:

– Да то, что наши почерки очень схожи! Вы это же знаете?

Хорохорин вздохнул облегченно, и, заметив этот вздох, Федор Федорович с пристальным вниманием стал приглядываться к своему неожиданному соседу.

Хорохорин покачал головой.

– Я этого не знал!

– Неужели? А я именно потому-то и предложил вам воспользоваться своим опытом, что знал о сходстве почерков… Я немножко занимался графологией и думаю, что из сходства почерков без большого риску можно заключить о известном сходстве характеров… Значит, и судьбы…

Хорохорин равнодушно покачал головою и налил себе стакан. Он задумчиво посмотрел его на свет и с неслышным вздохом выпил. Пиво было очень холодное, его нужно было глотать с осторожностью, и это занятие как будто отвлекало Хорохорина от его мыслей.

Он с некоторым любопытством взглянул на Бурова и улыбнулся.

– Так, говорите, схожи почерки? – спросил он, как будто сейчас только понял, о чем говорил ему его неожиданный собеседник. – Любопытно! Откуда вы знаете мой почерк?

– Да совершенно случайно я обратил на это внимание…

Хорохорин смотрел на него выжидая.

Буров добавил:

– Я видел как-то писанный вами протокол заседания…

– Да, – перебил Хорохорин, – в самом деле, дайте-ка что-нибудь написанное. У меня ничего писаного при себе нет! Любопытно!

– Самое лучшее: сравним сейчас. Хотите?

Буров достал самопишущее перо и блокнот, отодвинул стакан и написал: «никто ничего не знает», не закончив фразы знаком. Хорохорин принял с усмешкой из его рук перо и дописал, отделив свое от чужого лишь запятой: «но все делают вид, что знают и понимают».

Сходство было поразительное. Они переглянулись.

– Из сотни людей едва ли найдется один, кто заметил бы, что фраза написана не одною рукой, – сказал Буров, сворачивая перо и пряча его, – но и этот один не поверит себе!

Хорохорин допил свою бутылку. Буров долил ему стакан.

– Не беспокойтесь, – кивнул он, – прошу вас! У меня здесь открытый счет!

– Вы часто, кажется, здесь бываете?

– Да, теперь постоянно!

Хорохорин задумчиво покачал головою:

– Я не отказался бы от той части вашей судьбы, которая является вашей ученой деятельностью, но не хотел бы повторить вашу участь в другой части.

– Вы про что? – Буров кивнул на столы и соседей. – Да, это непривлекательно со стороны, я думаю! Однако вы, кажется, не пройдя первой половины моего пути, начали сразу вторую, очутившись здесь! – Он засмеялся и сейчас же добавил серьезно и почти просительно: – Ведь вы хотели вступить со мной в разговор касательно того, над чем поразмыслить сюда за брались?

У него было неприятное, прорезанное у губ, у глаз глубокими и свежими морщинами лицо, но с насмешливой улыбкой оно было привлекательнее. Совершеннейшая простота, с которой он отозвался на намек своего собеседника, располагала к откровенности. Хорохорин закурил папиросу и, пьянея от нее и выпитого пива, сказал тихо:

– А что, в самом деле, если нам с вами поговорить откровенно?

– Давайте!

– Забудем только разницу в нашем возрасте и положении.

– Готово!

– Тогда скажите прежде всего, Федор Федорович, вы знаете, что унижает вас в наших глазах, что губит вас как ученого?

Ни одна черточка не переменилась в лице Бурова: казалось, он был убежден, что откровенность и не могла повести ни к чему иному. Он кивал головою вначале, но потом прервал вопрос.

– Было бы странно, если бы я не замечал того, что замечают другие.

– Но раз вы сознаете.

– Вот как вы наивны! Вольтер был атеист, не верил ни в Бога, ни в черта, высмеивал религиозные предрассудки. А он же искренно огорчался, когда видел три свечи, чурался, если кошка перебегала дорогу. В верхнем сознании – одно, а в подсознательной сфере, где царят инстинкты, совершенно другое. Что развертывается в сфере верхнего сознания, я могу замечать не хуже других, конечно!

– Двойственность личности… – усмехнулся Хорохорин. – Но, по-вашему, кто же подчиняется?

– Тут борьба, – пожал плечами Буров, – постоянная борьба. Сознание и инстинкты не всегда живут в мире. Я думаю, и вам приходилось наблюдать это…

– Я сознательный человек… – начал Хорохорин. – Я лично считаю ненужным бороться с инстинктами, раз они естественны, а неестественных инстинктов и быть не может; я считаю нужным следовать им, удовлетворять их. Голоден – наешься! Желание – бери женщину.

Он говорил больше для себя, чем для внимательного своего слушателя. И закончил уже, явно ободряя самого себя, очищаясь от только что пережитого унижения:

– Никаких драм, никаких любовных трагедий тогда не будет, потому что и любви не будет, мещанской, унижающей людей любви…

Буров усмехнулся.

– А вы знаете, что такое любовь?

Хорохорин пожал плечами.

– Представляю себе, во всяком случае, довольно ясно.

Буров наклонился к нему:

– Любовь – огромная творческая сила. Этою силою созданы многие произведения искусства… и немало совершено подвигов…

– Но вы… – возмутился Хорохорин, – вы… у вас-то?

Буров спокойно поднял руку, останавливая его:

– Это только значит, что мои отношения к этой девушке – не любовь!

– А что же?

– Видите ли, – спокойно начал тот, – все вопросы сексуального характера страшно сложны. У нас ими мало занимаются, хотя все знают, что половое чувство – фактор исключительной важности. Сравнительная простота, физиологичность акта, как она есть у низших организмов, оказывается чрезвычайно усложненной у человека. У него это чувство обогащается не только комплексом температурных, осязательных, но и зрительных и всякого рода душевных согласованностей, всем ароматом личности. Чем человек культурнее, тем сложнее его чувство… А чистое местное половое чувство для нас, у нас, современных людей, есть фикция… Я разумею здоровых людей!

Хорохорин покачал головою.

– Да, вы этого не знаете, не хотите знать! – оживился Буров. – Да! Поверхностное знание биологических наук иногда приводит к таким вот, как ваши, выводам!

– К каким это? – перебил Хорохорин.

– А вот к таким, что, дескать, все очень просто: удовлетворился половым актом – кончено! И как это не верно, если бы вы знали! Половое чувство так сложно, что голый акт, конечно, его нисколько не удовлетворяет!

Хорохорин с усмешкой пожал плечами. Буров с неудовольствием посмотрел на него.

– Вы меня заставляете вспомнить старые сплетни, которые распускали про коммунистов: они, дескать, проповедуют свободу половых отношений исходя из того, что вообще все это так же просто, как стакан воды выпить…

Хорохорин перестал усмехаться, но спросил осторожно:

– А в действительности как?

– В действительности это еще сложнее, чем я могу вам представить здесь за бутылкой пива… Поэтому для нас, культурных людей, естественно, голый животный акт не только отрицательное явление, но он и биологически отрицателен, как рецидив, как атавизм…

– Я спрашивал вас о вашей любви…

– К этому я и подхожу. При случайном, не оправданном полнотой чувства сочетании в этом сложном клубке потребностей, чувств и ощущений удовлетворяется только одна, хотя и основная сторона, а все остальные приходят с ней в разлад, в раздор внутреннего, самого мучительного, значит, порядка… Изолированность здесь не только порок, но бедствие, психическое недомогание! Рецидив, низводящий меня, как вы сами заметили, начав с этого беседу, на степень очень невысокую… Это приводит к поступкам, ускользающим от контроля верхнего сознания; ваши товарищи правы, когда стараются не дать мне возможности подойти к этой девушке…

Голос его опал, и слова рассеклись странным вздохом, он отвернулся к окну; затем, пряча за холодком жестов взволнованность, позвал служащего и молча указал на пустые бутылки. Тот ловко принял их и через минуту явился, открывая другие.

Буров молча налил стаканы.

– Но ведь вы все это понимаете! – с упреком прервал молчание Хорохорин.

– Зайдите когда-нибудь в нашу психиатрическую лечебницу и поговорите с больными – есть такие, которые о своей болезни могут говорить с ясностью врача!

– Чем это кончится? – взволнованно спросил Хорохорин.

– Я закончу учебный год и, вероятно, уеду куда-нибудь подальше!

Он был взволнован. Казалось, ему хотелось прекратить разговор. Он улыбнулся натянуто, взглянул на часы.

– Кажется, нужно уходить! Я ведь живу в Солдатской слободке…

Хорохорин сочувственно кивнул головой: он чувствовал необходимость на время переменить разговор и сказал добродушно:

– Приятно пройти по холоду. Хотя у вас там страшно: раздевают чуть не каждую ночь!

– Да, бандиты. У меня всегда револьвер…

– Ах, мы же вам добывали разрешение!

Хриплый квартет в углу за бутылочными плетеными корзинами, нагроможденными друг на дружке, для восторгавшейся публики разыгрывал смертельное танго. Буров задумчиво слушал, потом встал и снова сел; тогда Хорохорин заметил, что собеседник его был нетрезв, хотя внешне казался спокойным и не изменившимся ни в жестах, ни в движениях.