Текст книги "Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология"

Глава седьмая

Белые, пенистые сугробы мыла – в бушующем океане вздымаются гребнями, лижут руки и лопаются на розовых ноготках крохотными радужными пузырьками. Темные полотняные паруса мокнут, тяжелея и впитывая в себя океан. Млечные чайки, сверкая перламутровыми пуговичками, вздымаются, машут крыльями. Розовая рука проносится над океаном, ловит их и скручивает в шнуры тряпок. Тогда при ближайшем рассмотрении оказывается, что чайки вовсе не чайки, а лифчики; паруса – не паруса, а обыкновенные сорочки и рубашки, короче говоря, это Лиза на кухне стирает белье, склонившись над лоханью, в мыльном бульоне которой мокнут груды тряпок. А рядом, совершая рейсы утюгом, гладит белье Скорик.

– Лизанька, – говорит он, попыхивая утюгом, – мне хотелось бы воспеть твою бадью с пепельным морем в ней. Мыльная вода в бадье имеет вполне морской оттенок – пепельно-свинцовый. А какова она на вкус? Дай-ка попробовать! – и, рассмешив Лизу, он провел языком по мыльному пальцу. – Фи, от нее пахнет чем-то серым, это пресная обывательская вода. Но поэтическое сравнение остается в силе, и я продолжаю воспевать стирку. Итак, предположим, наши мужские сорочки – это белые медведи с ободранными боками. Вероятно, они уже побывали под рогатиной охотника и, к счастью, остались в живых. А эта величаво ныряющая льдина – ба! – твоя сорочка. Мы в царстве холода, Лизанька. Но не ошибся ли я, приняв это море за Ледовитый океан? Раскрасневшиеся щеки вовсе не доказывают, что ты переступила Полярный круг. Подозреваю, мы в Средиземном море. В таком случае, наши рубашки – это голубые поля парусников, твоя сорочка – яхта, вышедшая погулять в открытое море, а лифчик – единственный неповторимый и беспомощный, как ребенок, твой лифчик – белоснежная чайка в тот момент, когда, сложив крылья, она пускается стрелою и пронизывает насквозь бока девятому валу. Я вижу еще среди парусников – нечто, в чем можно угадать морское чудовище лилово-грязного цвета. Ну да, это толстовка Молодецкого. Я не знал, что она обладает способностью змеи – линять и менять в воде шкуру. А это носки. Подводные растения, водоросли, которые даже на дне моря пахнут потом. Прости, Лиза, но это мои носки.

– Скворушка, – сказала Лиза грудным и звонким голосом, – одно неосторожное движение, и ты прожжешь белье. Будет желтое пятно.

– За кого ты меня принимаешь, – воскликнул Скорик, – взгляни, какими белыми дорогами стелются рукава у кормы броненосца. Броненосец! Никогда еще ни один капитан не водил его такой уверенной рукой в минувшую эпоху боев, как вожу я в эпоху затишья. Заметь себе, я вожу утюг без компаса. Ведь это же не шутка. Лизанька, взгляни-ка сюда. Ты узнаешь рукав? Помнишь его минутку назад – это было старое морщинистое существо, начиненное воздухом. Найди на нем хотя бы одну морщинку. Я ему возвратил первую молодость. Ай, – воскликнул он, обжегши об утюг указательный палец и с размаху сунувши его в рот.

– Скворушка, – Лиза повернула к Скорику раскрасневшееся, в брызгах мыльной пены лицо и, заметив, что горячий утюг он оставил на воротнике рубашки, заволновалась, – Скворушка, сними скорее утюг! Он, наверное, сжег рубашку! Ну, скорее же!

Скорик быстро снял утюг. На месте воротника темнела коричневая полоска, издававшая чадный запах. Даже пуговицы присмолились. Скорик элегически вздохнул:

– Как безвременно погиб он, Лизанька, этот лоскуток, нежно и тепло охватывавший гусиную шею Бортова. Ничего, мы переделаем косоворотку в рубашку «фантазию» с отложным воротником.

– Для фантазии слишком мал воротник, – возразила Лиза, – Скворушка, имей смелость признаться, что ты испортил рубашку.

– Спорю, – воскликнул Скорик. – Да ты знаешь, почему такая рубашка именуется фантазией? В ней легче фантазировать, чем в рубашке со стоячим воротником. Настоящая рубашка фантазия должна быть совсем без воротника. Последнее время Бортов задумчив. Ему кстати рубашка фантазия. Ты не находишь, что он стал задумчив?

– Нет, – ответила Лиза, закидывая локтем свесившуюся прядь волос, – перед зачетами вы все немного нервничаете.

Скорик положил выглаженную рубашку в ворох сложенного белья и взялся за брюки – единственные и несменные, которые были на нем. Он попросил Лизу отвернуться и, когда она стала к нему спиной, низко опустив голову над стиркой, – быстро освободился от своей пары. Бросил брюки на гладильную доску, извлеченную из койки для гладильных целей, занес утюг и его горячим брюхом – гладким и плоским, как зеркало, – пронесся над одной штаниной. Пригладил и обратился к другой. Брюки сползали, он придерживал их за штанину и смял ее. Тогда он опять разгладил ее, но смял пояс.

– Лиза, – не вытерпел он, – пока я глажу пояс – трубочки мнутся. Пока я глажу трубочки – пояс мнется. Это ни на какую технику не похоже.

– Положи их зевом наверх, – посоветовала она не поворачиваясь. – И не держи за концы.

– Не выходит, – попробовал он.

– Вот так, – повернулась она и вся зарделась, – ты не одет, Скворушка. – Она отвернулась.

– Эка важность – я только без брюк, ну, гляди на меня сверху. Мы должны привыкнуть друг к другу в домашней обстановке!

– Я не привыкну. И не надо этого, – сказала Лиза, опустив глаза, – когда вы утром ходите на кухню умываться без нижних рубах – я ничего не говорю, а сейчас завернись в одеяло, ну… ну просто ты простудишься…

Скорик вприпрыжку направился в комнату и возвратился оттуда, завернутый до половины в одеяло.

– Удовлетворительно? – заставил он ее полюбоваться. – Может, ты права, что не надо привыкать, а может, нужно привыкнуть. Стыд – это только условный рефлекс. Ну, разве твои плечи отличаются чем-нибудь от моих, а ведь ты прячешь их тщательно. Если бы ты их не прятала – я бы привык. Товарищи ведь мы, слава тебе, а не черти сладострастные. Я к тебе, например, уже так привык, – соврал искренне и бессознательно Скорик, – что, если бы ты предстала предо мной как Ева в ослепительной своей прозодежде, я даже носом не повел бы… Не веришь? Держу пари – раздевайся! – И Скорик, горячо уверенный в том, что выиграет пари, готов был убедить Лизу раздеться.

Лиза очень смутилась или даже испугалась.

– Если бы из вас кто-нибудь попытался, ну, хотя бы подсмотреть меня – я бы ушла.

– Условный рефлекс, Лизанька. Ну, ладно, покажи, как штанину держать, – и Скорик опять взялся за утюг. – Это хорошо, что ты стыдлива. Когда среди такого количества мужчин одна женщина, то безопасней, если она стыдлива. Это кое к чему обязывает. Ну, давай споем, – предложил он вдруг, желая загладить впечатление от разговора, и, не дожидаясь Лизы, запел что-то тягучее и теноровое.

Лиза прислушалась к пению, опустила голову и, задумавшись, перебирала белье. Скорик заливался соловьем, изредка прерывая пение и пробуя пальцем утюг. Утюг с негодованием встречал капельки слюны и шипел.

– Ты грустна, девочка, – прервал пение Скорик, – что он сказал тебе, этот Захаров, чего ты забыть не можешь? Даже если ты и не выдержала экзамен – беды в этом большой нет. Поступишь после рождества. Вероятно, Дорош передал ему нашу просьбу. Трудно было уговорить его, чтобы он замолвил о тебе словечко. Дорош, Лизанька, очень серьезный человек. Но ведь нужно же было рассказать Захарову, какая трудная пора выпала тебе. О чем спрашивал тебя этот Захаров?

– Он, – очнулась от раздумья Лиза и грустно вздохнула, – он кричал на меня.

– Кричал, чем же ты провинилась перед ним?

– Он спросил, что такое прибавочная стоимость.

– Что же ты ему сказала?

– Я сказала, я… кажется, ошиблась.

– Нужно знать, Лизанька, в наше время.

– Он сказал мне еще такое, отчего я хотела расплакаться – что я любовница чья-то, что из-за таких, как я, честные люди совершают предосудительные поступки. Я же никак не могу понять, что он имел в виду?

– Вот куда загнул, эва какой чудак, он подозревает тебя в том, что… теперь ясно: Дорош говорил ему о тебе. Браво, Захаров, браво. Дело твое, Лиза, кажется, поправимое. Не грусти. Мы этому Захарову утрем нос. Но тебе все-таки придется познакомиться с такими мелочами, как прибавочная стоимость.

Он выутюжил штаны и отставил утюг. Направился в комнату, чтобы снять с себя одеяло и надеть брюки, но обратил внимание на плиту, которая нуждалась в топливе. Перекинул брюки на плечо и, путаясь в складках одеяла, подбросил два полена из стопки, сложенной у дверец плиты. Огонь сильней вздохнул, достал до стоявших на плите чугунных горшочков и кастрюль с варевом, оно зашипело, раздулось.

Из-под крышки кастрюли показалась белая пористая слюнка.

Скорик приподнял крышку, и взору его предстала грандиозная картина волнующегося супа. Поверхность кипела, пуская фонтанчики янтарных гейзеров, издавая очень знакомый запах и извиваясь вокруг разрезанных картофелинок.

– Пейзан, кажется, находится на точке кипения, – определил Скорик, приподняв крышку вилкой, – по привычке мне хочется пустить в него градусник, словно я нахожусь в химической лаборатории и пробую реакцию. Пейзан – сколько красоты и таинственности в этом французском слове! И кто подумал бы, что весь секрет его в картофеле и воде! Побольше картофеля, граждане! Пейзан, Лиза, народное блюдо студентов. Не прибавить ли морковки?

– Я уже положила.

– Когда же ты успела? Кажется, я различаю в волнах парящие морковные лепестки. В день дежурства Скорика суп должен быть янтарным.

– Мы опоздали сегодня с обедом. Они скоро придут, а каша еще не готова.

– Я не рискнул без тебя заварить крупу – я виновен. В день дежурства Скорика каша не должна быть сырой. Может быть, ее подсолить?

– Я уже солила.

– Лизанька, ты премилое существо!

* * *

Один день в неделю каждый из друзей освободил для участия на кухне, не исключая даже Леньки. Лиза тонко владела мастерством кухарки, и под ее руководством друзья начали изучение нелегкого дела. Присутствие в мужской колонии женщины, и к тому же весьма привлекательной, смягчило некоторые нелепости стряпни, которые всегда готов в ней усмотреть мужчина, относящийся с игривым и презрительным терпением к домашним занятиям хозяйки.

Нелегко надеть поварскую корону и со смешной суровостью царствовать в горячих владениях плиты, управлять разливной ложкой, держа ее в зажатой ладони, как держат жезл. Как первое, так и второе требует известного достоинства, хотя различной сноровки. Но еще труднее было нашим друзьям -

будущим строителям государства – не только короновать себя поварским колпаком, но взять полностью на себя домашние заботы, – не только варить обед, но и стирать белье. Первым откликнулся на идею Дороша, предложившего перейти на полное самообслуживание, Скорик. Друзья посвятили этому вопросу специальное обсуждение.

Дорош так аргументировал свою мысль:

– Пока среди нас не было женщины, мы делились заботами друг о друге, не понижая товарищеской нормы, установленной общежитием. В сущности, эта норма не выше нормы обыкновенных студенческих комнат, в которых живут по три и пять человек, сохраняющих основной принцип взаиможизни – дежурства. Мы открыли переплетную, и размах нашей взаимопомощи стал шире. Мастерская бездействовала в течение лета, теперь мы вновь ее пустили в ход. Что же мешает нам, хозяевам своего кармана и труда, перейти на полное самообслуживание и повысить темп кухни? Мы сбережем себе много времени, которое так бессердечно тратится в обеденных очередях студенческой столовой. И так же, как Молодецкий научил нас переплетному мастерству, так же нашего нового члена Лизу мы попросим служить нам учителем в течение некоторого времени, пока не усвоим поваренного букваря настолько, чтобы не огорчать друг друга пригорелой кашей или щами, от которых пахнет дымом и вчерашним днем. Не так уж это трудно – в лице Скорика и особенно Бокитько Лиза встретит опытных людей. Фронтовики, я думаю, также кое-чему научены и не полезут голой рукой на горячую сковородку. Бортов, правда, не нюхал, чем пахнет печь, но, думаю, – он настолько даровит, чтобы завязать кошке хвост и не ударить лицом в тесто. Он не сомневается в том, что станет хорошим адвокатом, я же, ни в коем случае не осмеливаясь поколебать его добрые надежды, уверен, что поваром он, наверное, будет хорошим. На Леньку я вообще смотрю бодро. Этому мальцу мы скоро выдадим удостоверение зрелости и не только получим удовольствие, видя его на рабфаке или фабзавуче, но и кушая изготовленные им блюда, к чему он уже имеет домашний опыт, как и его старший братец. Давайте же замкнемся в полном и окончательном слиянии, соблюдая более строго круговую поруку. Дело в том, что с появлением среди нас женщины мы должны повысить норму четкости в соблюдении обязанностей.

Для приятелей ничего нового не было в речи Дороша, за исключением разве Синевского, в первый раз присутствовавшего на публичном собеседовании друзей. Он по-своему расценил речь Дороша, выдавая чувство скользкой улыбкой. Скорик же поддержал Дороша.

– Фронтовики, слышите, фронтовики, знающие, почем фунт пороху, займутся стряпней! – воскликнул Скорик в кругу сплотившихся приятелей. – Один среди нас за боевые заслуги даже награжден орденом, а ну-ка пускай покажет свою храбрость с печным горшком. На фронте нужна хорошая сабля, вокруг же печного горшка требуется выдержка и гибкость в отчаянных мелочах, на этих мелочах нам нужно подучиться диалектике, что касается Лизы, то, конечно, она равноправнейший товарищ. Шут дери вас, Лизанька станет первой по-настоящему эмансипированной женщиной. Мы ворвемся в ее насиженный рай, не она, а мы ей сварим обед на славу.

Молодецкий, как и Скорик, живо откликнулся на предложение Дороша и произвел при этом свойственный ему шум.

– Есть контакт! – загремел он. – Лиза, скидай чулки – сейчас стирать буду. Я тебя обслуживать буду по всем правилам механики. Хочешь, голову тебе вымою и такую эмансипацию разведу в мыльной воде, что эмансипатор Скорик от зависти подавится.

После легкой перепалки Скорика и Молодецкого очень осторожно, как всегда, предложил свое мнение Бортов – он также за полное самообслуживание и кухню, хотя, принимая во внимание, нельзя не заключить…

Бокитько, уже пришедший в себя после тяжелого случая на погрузке, но продолжавший волочить ноги и – что больше всего огорчало Дороша – нестерпимо кашлять, встретил предложение раздражительным и непонятным криком:

– Куда, куда вы собираетесь? Стать кухарками, чтобы потом управлять государством? Нужно раньше научиться управлять государством, потом кухней. Я тоже хочу быть кухаркой – это легче, чем управлять государством. Я буду кухаркой. Но только не рассчитывайте, что я стану день изо дня кормить вас. И Леньку я также не дам вам для эксплуатации. Он не казачок. Каждый заставлял его чайник носить. Пускай уезжает в деревню. К черту, к черту, к черту!

К раздражительности Бокитько приятели стали привыкать, и поэтому выкрик, которым он разразился после слов Дороша, никого не удивил, за исключением разве самого Бокитько, внезапно устыдившегося и вылетевшего из комнаты. Дорош покачал головой и обратился к молчавшей Лизе. Она очень оживилась и быстро-быстро заговорила, как будто того только и ждала, чтобы спросили ее главного мнения.

– Милые товарищи, я очень буду рада, я готова вам услужить. Не услужить, а быть полезной. Я давно убедилась, я знаю, что у вас очень, очень серьезные и товарищеские намерения относительно меня. Рыжий шутит, но он веселый шутник, и я не сержусь на него. Я ни на кого из вас не сержусь, наоборот, наоборот. Я бы даже плохо себя чувствовала среди вас, если бы не могла стать вам полезной. Непременно, непременно!

На этом друзья закончили обсуждение.

Был приглашен печник, осмотревший плиту и приведший ее в полный порядок. Он увеличил ее емкость и сделал котел, ранее валявшийся в углу кухни и служивший для разводки клея. Благодаря котлу друзья получили запас кипяченой и горячей воды, необходимой для импровизированных ванн, мойки головы, посуды. Острая нужда в примусе, требующем кропотливого внимания, ослабла.

Когда печник для пробы уже замазанного и наполненного водой котла раздул в плите огонь, друзья, не исключая Бокитько и Синевского, в торжественном молчании окружили котел и ждали первую музыку кипятка. Как только вода закипела, друзья обнажили головы и при дружном хохоте выслушали вдохновенный дифирамб Скорика, обращенный к пару, который – вот оно – в век электричества все еще не сдает своих позиций. Бортов продолжил его блестящей филиппикой, направленной против примусов, и при молчаливом потворстве Дороша закончил ее безобидной метафорой: «На этом легком паре котла мы доедем в нашем ковчеге до золотых дней».

Благодаря котлу сделалась возможной стирка. Скорика с Лизой командировали для покупки стиралища и прочих принадлежностей этого доброго занятия. Ими была приобретена лохань, пожалуй, не удовлетворившая Лизу. Лохань казалась слишком глубокой для стирки и напоминала своими высокими и продолговатыми бортами двуместный баркас. Большой хитрец Скорик настаивал на покупке именно этой лохани, имея в виду использовать ее в качестве ванны.

– Но ведь это корыто, – пробовала спорить Лиза.

– Корыта с железными обручами не бывают, – возразил ей Скорик, – назовем эту посуду ванной. Немножечко воображения, Лиза.

Ванна – или лохань, или корыто, или, по-нашему определению, баркас – была куплена. Затем они закупили тарелки, ложки, стаканы и много такого, чего Скорик не видел даже среди препаратов химической лаборатории, например, ложку с сеткой и ложку в дырочках. Когда все главное было приобретено, назначили первый обед в дежурство Скорика.

Таким образом, мы и застали его на кухне с Лизой в день приготовления первого обеда, воспевающим плиту и стирку – со всей фантазией молодого сердца.

* * *

Лиза закончила стирку и указала Скорику на две оставшиеся рубахи:

– Скворушка, это тебе. Я покажу, как стирать.

Скорик под ее руководством выстирал обе рубахи, и они решили дать белью просохнуть. Единственно удобным местом для этого был коридор, так как они не осмелились развесить белье во дворе, Скорик мотивировал это тем, что двор проходной и много всякой всячины шатается в нем, пожалуй, стибрят. На самом же деле, он испытывал неловкость – ведь во дворе пришлось бы развесить белье перед окнами большого студенческого общежития – еще подымут на ура. Он поймал себя на этом чувстве, упрекнул за ложный стыд и все же не решился.

Они протянули веревку через весь коридор, укрепив один конец ее над дверью кухни, другой над дверью комнатки Дороша. Для этого надо было вбить по большому гвоздю на противоположных стенах, загнув головки гвоздей крючками, чтобы легче укрепилась веревка. Вколачивая обухом колуна гвоздь над дверью, ведущей в комнату Дороша, Скорик потерял равновесие и, удерживаясь за косяк, выронил колун, который ударился топорищем в дверь и произвел шум. Дверь распахнулась, из нее показалась голова Синевского.

– Нельзя ли поосторожней? – заметил он недоброжелательно, но, увидев Лизу, стоявшую тут же и наблюдавшую операцию вколачивания, заулыбался, закивал головою: – А, мадемуазель-товарищ Лиза, приветствую вас, то есть тебя на посту. Ну, как твой помощник – сможет ли он уже варить из топора кашу?

– Благодарю вас, тебя, – ответила Лиза, попадая ему в тон, – он очень послушный мальчик и готовит сегодня самостоятельно экспромт – пшеничные…

– Лизанька, – перебил ее Скорик, – экспромт – иностранное слово и обозначает неожиданность, поэтому его нельзя разглашать, это пока секрет.

– А, – осклабился Синевский, – между вами уже секреты.

– Ты не понял, ты не понял, – возразила поспешно Лиза, – это просто оладьи.

– Ну вот, Лизанька, – рассердился Скорик, – теперь они, наверное, не так уже вкусны будут, пускай бы орава наша думала, что сегодня только суп и каша. Ты представляешь себе фурор, который произведут оладьи, поданные на третье? Я покажу им, каков Скорик!

– Кажется он ошибся, избрав химический факультет, ему бы на кулинарные курсы. Чертовски талантлив. Да он скоро перещеголяет тебя, Лиза, – сказал Синевский с улыбочкой и, захлопнув дверь, спрятал голову.

Укрепив веревку, Лиза и Скорик стали развешивать белье. Его хватило на длину веревки и еще остался изрядный запас.

– Что же нам делать с ним? – обескураженно спросил Скорик.

– Развесить во дворе все белье и наблюдать.

Очень не хотелось этого Скорику, но пришлось все же освободить веревку. Во дворе они провели ее между флигелем и забором, и опять Скорик вколачивал гвозди. На стук вышла жена дворника, жившего в первом этаже флигеля.

– Скоро ли она уйдет? – подумал с досадой Скорик.

Но дворничиха не собиралась уходить, с превеликим и каким-то священным вниманием следя за процедурой. Пробежал студент химфака Малавин, оглянулся и тоже прирос к месту.

– Радио провожу, радио, – не утерпел Скорик, – антенну устанавливаю. С острова Явы волну хочу уловить. Ну, чего уставился, леший?

Малавин засмеялся.

– Должно быть, напугали тебя кошки, если антенна с крыши переехала на землю.

– Чтоб вас растрясло, – выругался Скорик и, внезапно устыдившись, крикнул: – Зови всех, скликай – пускай полюбуются, как я антенну провожу.

Но скликать и не нужно было – окна корпуса раскрылись сами собой, как будто открыло их ветром, и высунулся из них добрый десяток голов. Студенты с большим интересом следили за всеми движениями Скорика, ожидая, что же он дальше предпримет.

– Смотри, – крикнули из третьего этажа, – заземление дай хорошее, заземление, волны не словишь.

Скорик поднял голову, и ему закивали в окнах.

– Виват, виват!

– Беги за бельем, – сказал он Лизе.

Через минуту она возвратилась с мокрой кладью на плечах. Белье издавало запах мыла и синьки. Скорик снял сверху мокрый комок, оказавшийся полотенцем, и перекинул его на веревку.

– Поправь, – шепнула Лиза, – разгладь его, оно скорее высохнет.

Скорик послушался, разгладил его на веревочке и снял с кучи второй комок, оказавшийся мужской сорочкой. Отряхнул ее в воздухе, держа за рукава, и перекинул надвое, взметнув на веревку.

Дворничиха не могла равнодушно смотреть на то, как неумело распоряжался Скорик, всей силой своей женской души страдала, наконец не вытерпела и решилась помочь хотя бы советом.

– Так вы же, – застрекотала она, – рукава поместите на виду, а то что они у вас подогнулись. Не высохнут они, ей-богу не высохнут и будут мокренькими. Да ну же, – и она проворно поправила, как нашла лучшим.

– Учись, – воскликнул кто-то из окна, – учись, братец.

Из соседнего окна также раздался женский визг:

– Эй, медведь, да ты не туда его повесил!

Лиза подымала глаза к балкончику, к окнам, откуда неслись голоса, и опускала их тревожно.

Когда Скорик, беря с плеча, близко наклонялся к ней, она смотрела ему в глаза и смущенно улыбалась. Развесив при помощи дворничихи несколько штук, Скорик извлек из кучи белья Лизин лифчик. Она зарделась и прижалась пылающей щекой к белью. Принадлежность ее туалета, предчувствовала она, станет центром публичного осмеяния этих веселых и грохочущих людей. Она хотела спрятаться или провалиться на месте. Немного поразмыслив, Скорик высоко поднял лифчик, держа его за концы и предоставляя любоваться им всему студенческому фасаду.

– Не надо, – слабо прошептала Лиза.

– Поздно, Лизанька, – шепнул Скорик, – они все равно его заметили, лешие! – Он еще выше поднял лифчик, распростерши его, и произнес речь, достойную его поэтического и веселого нрава. – Студенчество, – начал он, подражая патетике Бортова, – обнажите головы и поклонитесь этой вещице. Она побывала в мужских руках, но без всяких дурных намерений. Это первый лифчик в мире, который выстирал мужчина.

– Неправда, я его сама стирала, – хотела крикнуть Лиза.

– Первый случай в истории культуры, когда дамская принадлежность, побывав под мужскими пальцами, вышла белоснежной и чище, чем была. Лешие всех стран, соединяйтесь и поклонитесь ей! – И, придерживая лиф одной рукой, Скорик первый поклонился ему, не выдержал и рассмеялся.

За ним грянул залп дружного хохота. Кричали ура, хлопали в ладоши. Через несколько минут толпа человек в десять студентов окружила Скорика и помогла ему развесить белье. Брали с плеч Лизы, засматривая лукаво в глаза. Она еще не пришла в себя от смущения и отворачивалась. Студенты шутили, острословили. Студентка Чуян, широколицая, некрасивая девушка, смеясь предложила Скорику для стирки свой капот.

– Ну, что, – обратилась она к Лизе, – хорош он на стирке? Медведь, небось, а?

– Легче из медведя медведицу сделать, чем из него прачку, – вставил Малавин.

– Ну, – пожурила его Чуян, – ты, Малавин, ни прачка, ни медведь, а рассеянный алхимик.

– Кто там ругает нашего философа, – крикнул молоденький студент Осинкин, – а, это ты, разливная ложка. Советую тебе, Чуян, замолчать. Он даст 21 очко по этой части. Тебе нужно было видеть, как наш философ чинил себе ботинки. Подметки подбил кнопками, а на прорехи положил кусочки сукна, которые он вырезал из пальто.

– Зачем врать, – запротестовал Малавин, – это было не сукно, а лоскутки замши. Я распорол старую перчатку с левой руки. Кнопки – да, верно. Но ведь это же особый сорт их – с узенькими головками и длинными хвостиками.

Чуян действительно была похожа на разливную ложку. Ее худое, как спичка, тело было увенчано могучей сократовской головой с рачьими навыкате глазами. Над ней незлобно подтрунивали студенты, но не могли отказать ей в уме и добром характере. Она горячо проповедовала товарищество и бескорыстно-дружеские отношения между студентами и студентками, хотя последние и не сомневались в искренности ее сердца, но между собой поговаривали, что Чуян потеряла надежду влюбить в себя кого-либо и потому так старается для дружества.

– Вы мне не ответили, – сказала она. – Дайте-ка развесим простыни. Вам одной не совладать. Вы на каком факультете? Я никогда не видела вас в институте.

– Я… я еще не поступила, – ответила Лиза стесняясь, – вы, пожалуйста, не верьте ему. Он не стирал. Я ни за что не позволила бы ему стирать мой лифчик.

– Отчего же, – удивилась Чуян, – ведь мы же стираем их белье?

– Я не могу вам сказать почему, но я ни за что не разрешила бы.

Белье, наконец, было развешено, и Скорик с Лизой возвратились в кухню. Жена дворника охотно согласилась наблюдать за бельем.

Плиту они застали в вопиющем беспорядке: суп выкипел, а каша пригорела. С поспешностью, изобличавшею решительную хозяйку, Скорик подбавил в кастрюлю воды. Должно быть, ему показалось мало одной кружки, и он зачерпнул вторую.

– Скворушка, – остановила его Лиза, – суп будет невкусным.

– Но это не суп пейзан, а картофельная глина. Стой, верно, – согласился он. – Меню меняется. Вместо супа мы предложим картофельное пюре пейзан. Ты не находишь, что оно значительно питательней супа? Решено, Лизанька. Ни одной кварты больше. В день дежурства Скорика пюре не должно быть жиденьким. Теперь взглянем на кашу. Что это? Мы, кажется, варили пшенную кашу, погляди скорее, в горшке – гречневая каша. Игра природы. Чудо! Чудо! Меню меняется.

– Скворушка, – вздохнула Лиза, – нельзя делать одновременно два дела: варить обед и развешивать белье. Я виновата. Каша пригорела.

– Неужели? Вот окаянная! Стой, – воскликнул озаренный Скорик, – она не пригорела, а загорела, как загорают на пляже в Крыму. Пшенная каша стала гречневой. В день дежурства Скорика каша не должна быть сырой. Уже четыре часа, гудит на фабрике. Братия соберется скоро к обеду. Возьмемся за оладьи, припри двери. Экспромт так экспромт. Сколько яичек разбить?

– Пять.

– Пять так пять. Ты, кажется, говорила, что необходима простокваша?

– Обойдемся без нее, возьмем соду.

– Соду так соду. Взболтать кашицу?

– Хватит, я думаю?

– Хватит так хватит.

И они приступили к подготовлению сюрприза.

А рядом, шагах в десяти от кухни через коридор, брился Синевский. К бритью он стал подготавливаться еще с утра, когда Дорош только напился чаю и собирался уходить. Поточил на бруске бритву, окатил чайным настоем мыльницу – горячей воды не было, – и она засверкала прояснившимся никелем. Постучал в комнату Лизы – не будет ли она так любезна предложить ему свое круглое зеркало. У него есть маленькое карманное зеркальце, но лучше не любоваться в нем – глядишь на себя, а видишь черта.

Такими объяснениями он сопровождал свою просьбу и, получив от Лизы круглое зеркало, некоторое время задержался в дверях: не находит ли Лиза, что ему к лицу борода? Отрастить ее этаким французским клинком и ввинтить в глаз монокль?

– Уверяю вас, – сказала мучительно и с мольбою Лиза, – я не знаю, как лучше. Мне все равно… мне нужно идти…

– Куда тебе зеркало прикажешь поставить? – спросил он, поняв, наконец, силу ее нетерпения и почувствовав себя несколько неловко за бесплодную и утомительную навязчивость.

– Вы… ты оставь его пока у себя. Оно сегодня мне не нужно.

– Я возьму на себя смелость зайти в комнату и поставить его на столик.

– Как хочешь, – ответила безразлично Лиза и вышла из комнаты.

Синевский вошел к себе с зеркалом, когда Дорош собирался уходить. Накинул полотенце на шею, набил из трубочки в мыльницу порошку, который запылил сухим облачком, щекоча нос. Чихнул, забрызгал зеркало и не спеша вытер его полотенцем.

Собираясь взбить мыльную пену, вспомнил, что у него нет теплой воды, – нельзя же мылить щеки чайными помоями. Пошел на кухню, на примусе согрел воду и, наконец, уселся бриться. Долго щекотал себя щеточкой и скользнул холодным и блестящим крылом бритвы, переломившей горящий взгляд Дороша. Этот взгляд сверкнул в зеркале, и его поймал Синевский. В этом взгляде были ненависть и злоба.

– Чего тебе? – повернулся он к Дорошу.

– Ничего, – ответил тот, туша огонь в глазах, – иду вот договариваться о тебе.

– Мне показалось, что ты чем-то недоволен.

– Эстет, – вдруг плюнул Дорош, не перешагнув за порог, но открыв дверь.

– Что же, я должен ходить обросшим, как свинья? Бритье, милый мой, – священнодействие, и я всегда проделываю его в приподнятом духе. Одеколончику хочешь?

– Эстет, самовлюбленная дрянь, – упрямо повторил Дорош, – для тебя стараться грех.

– И-и… не надо. Впрочем, против воли, а стараться будешь. Любишь ты меня, как… но стараться будешь… ох, будешь.

– Дерьмо, эстет! – крикнул Дорош и выбежал из комнаты.

– Застели кровать, – послал ему вдогонку Синевский, – приведи в порядок кровать, эй… свинья в щетине.

Летая снежно-стальным крылом бритвы, он продолжал выглаживать шероховатую поверхность самым тщательным образом. Бритва была новая, играла лучами и, позванивая, брала под самый корень волосяных сумок. На горле он задерживал ее смертельный оскал и, прищурив глаза, любовался осторожными и гибкими взмахами стали, одного неточного движения которой было достаточно, чтобы пустить кровь.