Текст книги "Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология"

В ожидании ребят и девиц я лежала на диване, от нечего делать просматривала письма – я не люблю читать письма, а еще больше отвечать на письма. Я прочла письмо отца. Он писал, что живет хорошо, сытно и поясница у него больше не болит, только сильно скучает о дочери, которая его позабыла и не хочет старика повидать… Его письмо я не дочитала, так как перед моими глазами встал большой мужик с козлиной рыжей бородой, со звериной походкой, глядя на него, я вспомнила большую рыжую лягушку, и мне стало мучительно неприятно, так что я выронила из рук письмо, и оно шумно соскользнуло с дивана на пол и, как бабочка, распласталось на нем. «У него больше не болит поясница», – прошептала я громко и прислушалась к своему голосу. Да, у него не болит поясница, он чувствует себя хорошо, совершенно свободно запускает свои ядовитые корни в жирный чернозем, живет в своем гнезде только так, как ему самому хочется. Разве не характерно отец сказал Петру: «как по-старому». Судя по понятиям отца – а он травленый волк, – осталось недалеко и только «чуть-чуть». И вот это «чуть-чуть» мы не должны перешагнуть, а должны оттолкнуться от него к Октябрю, и мы, кажется, оттолкнулись: об этом свидетельствуют XIV съезд партии и вышедшая книга «Политика партии в деревне». Но, несмотря на то что съезд партии правильно наметил на целое десятилетие линию работы в деревне, мне все-таки жутко от деревни, жутко от отца, жутко от этой маленькой фразы, произнесенной так равнодушно и многозначительно отцом, что жизнь теперь «как по-старому». Размышляя об этом, я вспомнила рассказ одного хорошего товарища, бывшего слушателя Коммунистической Академии, а теперь секретаря Т. Губкова. Вот что он рассказал: «Послали меня в город Т. за две недели до съезда партии. Приехал я спокойно и тихо, и меня никто, кроме членов бюро губкома, не знал до самой конференции. В этот период никто на меня не обращал внимания, несмотря на то что я очень интересовался городом, его таинственной тишиной, шелудивыми собаками, которые свободно бегали по улицам, советскими чиновниками, которые ровно, как говорят, минута в минуту в десять часов утра высыпали на улицу и, держа за ручки на некотором расстоянии от себя изящные портфели и помахивая ими, важной поступью с достоинством власти и чванства на чопорных лицах торопились в губсовнархозы, губземотделы, в губпросветы, в губкомотделы. Советские чиновники, встречаясь со мной, не замечали меня, проходили мимо все так же чопорно и важно, как мимо городского обывателя, который в страхе шарахался в сторону, почтительно раскланивался в спины и, не получив взаимного от них ответа на подобострастный поклон, вприпрыжку торопился за своими патронами. То же самое происходило и в четыре часа дня, когда кончался трудовой день и чиновники, натрудившись в кабинетах, возвращались домой, в лоно откормленных жен, солидных и степенных тещ, хорошо знающих цену жизни и прелесть семейной кухни, гостиной, высоко взбитых подушек и перин…

В эти часы, несмотря на то что я всматривался в них, даже некоторых изучал, очень пристально заглядывал в лица, стараясь уловить хоть бы одну черточку живую, они меня, как и по утрам, не замечали, а все так же, помахивая портфелями, торопились домой, а за ними вприпрыжку поспешал обыватель. Эти чиновники важны, солидны, по воскресеньям всегда изволят кушать пироги с капустой, по субботам с женами под руку, и всегда завидно, с собственными вениками, заготовленными руками тещ, вываливаются на улицы и гордо направляются в городские „советские семейные бани“ и благодушествуют там до определенного часа… Потом, после „семейных бань“, под звуки граммофонов в кругу семей из пузатых самоваров пьют настоящие китайские чаи, сдабривая их для лучшего запаха лимоном, мадерой, а то и коньячком. У этих чиновников хороший спокойный аппетит, имеется хороший беззаботный характер, великолепный сон, сладкозвучный храп во время сна; у этих чиновников крепкое, здоровое тело, солидные животы, которые хотя и мешают садиться близко к столу и работать, но зато всегда располагают к благодушию, к звериному аппетиту, к сладостной зевоте и ко сну. У этих чиновников не только благородные животы, но и на их лицах тоже имеется жир, благодаря которому мозг тяжелеет, отказывается мыслить, что есть партия, что есть рабочий класс, который послал его и который требует не отрываться от него, отчитываться перед ним, как перед хозяином страны… У этих чиновников маленькие глазки совершенно не желают видеть все то, что их окружает, все то, что стоит ниже их степенства, то есть людей, по положению гораздо ниже, чем они. Эти глазки не замечали и меня, пока я был неизвестен в этом городе и только был зорким наблюдателем… Эти чиновники не замечали вежливые до подхалимства поклоны своих подчиненных, а гордо, не удостаивая даже взглядом, проходили мимо, а ежели и отвечали на поклоны, то так небрежно, так величественно, что нет слов, красок, чтобы передать их поклоны, кивки, обороты, всевозможные выражения глаз… А что касается подачи рук, то лучше не говорить – подавали руки швырком. А когда чиновники узнали, что я – будущий секретарь губкома, я готов был провалиться сквозь землю, чтобы не видеть их необыкновенно отвратного подхалимства и идолопоклонства: они видели во мне не члена партии, не товарища, не простого смертного человека, а видели сановника, но только выше стоящего их, который может им повредить, призвать их к порядку, заставить отчитаться перед партией… Мне было отвратительно смотреть, как гнулись передо мной при встрече их жирные, багряные загривки, как маслено бегали в жиру их белесые, черные, кофейные, оловянные глазки… А еще более противно было слушать их заискивающие слова относительно моего здоровья: как будто им было очень интересно мое здоровье. Я только нахожу радость, когда работаю в самой гуще партии, в гуще рабочего класса, и чувствую энтузиазм партии и всю ее творческую силу, стремление к социалистическому строительству. И я только в эти моменты забываю уродливые явления и искажения лика нашей партии отдельными личностями, мертвыми душами, которым давно уже не место в нашей партии. Я думаю, что мы легко справимся с такими явлениями и очистим партию от ненужного шлака». – Вот почти дословные слова моего хорошего товарища о губернском городе Т., в котором он работает секретарем губкома. К этим словам я не прибавила ни одного слова. Вспоминая этот разговор, разговор с Петром и письмо отца, и его характерное выражение «как по-старому», я вспомнила еще одну семью, хорошо известную мне. Эта семья живет в Москве, и я часто у них бываю – в этой семье есть комсомолка. Мать этой комсомолки очень солидная, очень щепетильная дама, весом пудов на шесть. У ней крутое, загорелое, со стареющими угрями лицо, маленькие, похожие на перезрелую помятую вишню глазки. В зимние месяцы она ходит по театрам, по гостям, разносит по знакомым сплетни о том, кто как живет, кто что делает, кто как кушает и из какого количества тарелок. Перед веснами, как раз в то самое время, когда воробьи под карнизами домов начинают сильнее кричать, она запирается в своей спальне и начинает болеть всевозможными болезнями, которые требуют обязательной перемены климата московского на крымский. Добивалась она ежегодных поездок в Крым необыкновенно энергичным путем. В первый год, как только открылись курорты, она заболела и потребовала от мужа, чтобы он достал ей путевку. Муж не менее энергично отказал. Тогда она ему закатила несколько истерик и ссор, но муж был стоек, непоколебим. Тогда она выбрала самый решительный способ и заявила: «Ежели я не поеду – застрелюсь». Муж улыбнулся на ее угрозу и, уходя на службу, сказал: «Стреляйся – револьвер положу под подушку». Но он под подушку револьвера не положил – позабыл, а возможно, и испугался. Вместо револьвера он достал ей путевку. «Что же особенного в ее поступке? – спросила я громко себя и встала с дивана, закинула руки на голову, сладко потянулась. – Какого они черта не идут, а? Я тоже ведь была в Крыму, купалась в море. И что там за лунные ванны! Что же особенного в ее поступке? Ничего. Зачем я приводила рассказ секретаря губкома? Что я хотела этим сказать? Подтвердить слова отца, что у нас „как по-старому“? Нет. Нет. Я этого не хотела».

Нынче опять луна с правой стороны и необыкновенно сочная и большая. Я, глядя на эту луну, сладко еще раз потянулась и повалилась на диван: к счастью. К счастью. Эх, и накурюсь же я «анаша»!

Петр пришел в самый разгар нашего вечера, как раз в тот самый момент, когда Исайка Чужачок стоял на столе, говорил речь, а гости сидели вокруг стола, глядели на него и очень внимательно слушали. Исайка Чужачок был небольшого роста, с лица и тела щупленький, на тонком лице, похожем на челнок, имел только три достоинства: большой красный нос, широкие желтые, хищно выдающиеся вперед зубы и еще две – цвета кофейной гущи – бусинки глаз, которые были, несмотря на необыкновенную подвижность всего тела Исайки Чужачка, неподвижны и казались мертвыми. Одет Исайка Чужачок был не только хорошо, но изысканно: на нем были серый костюмчик в клеточку, белая в синюю полоску рубашка, подол которой был заправлен в брюки и охвачен широченным желтым ремнем; под острым крючковатым подбородком был огромного размера ярко-синий галстук, так что бутон узла далеко выпирал вперед, а его боковые концы доходили почти до самых немощных плеч Исайки Чужачка; чуб тоже был неплохой на голове Чужачка – он так лихо был зачесан направо, что даже становилось страшно за голову Исайки Чужачка – вот-вот чуб своей тяжестью перетянет голову и переломит длинную и тонкую, как соломинка, шею; на ногах у Исайки тоже был необычный порядок – замшевые остроносые полуботинки и серые в крупно-белую клеточку чулки. Глядя и изучая Исайку Чужачка, трудно было пересчитать все цвета его замечательной фигуры, а также было совершенно невозможно понять логику его мыслей, так как в нем сочетались все чувства, все мысли, все темпераменты, как он любил всегда и весьма серьезно выражаться, «интернационального свойства», и я, глядя на него, так увлеклась, что даже не слыхала стука в дверь и как вошел в комнату Петр. Я только тогда его увидела, когда Чужачок, прервав свою знаменитую речь «о половом вопросе и о свободной любви», многозначительно обратился ко мне и указал пальцем в сторону двери:

– Татьяна Ларина, вас изволят…

– Я не Ларина, а Аристархова, – ответила я быстро, поднялась из-за стола и пошла навстречу Петру.

Петр стоял у двери и не знал, что делать: не то ему оставаться, не то отправляться обратно. А когда я подошла к нему, он совершенно растерялся и не знал, куда деть свои темно-голубые глаза…

– Зачем вы меня пригласили? – сказал он взволнованно и потемневшими глазами взглянул на меня. – Зачем? Смотреть, как вы весело проводите время? Я не могу смотреть… А за вас мне больно…

– Татьяна! Татьяна! – вытягивая вперед голову, кричал Исайка Чужачок. – Я тебе не позволю любезничать, не позволю… да еще с таким красивым…

– Отстань! – крикнула я Исайке Чужачку и, стараясь зачаровать Петра своей красотой и бесстыдством своих движений, повернулась перед ним несколько раз и, придерживая двумя пальцами левой руки подол темно-красного цвета газового платья, бесшумно, почти дыханием сказала:

– Прошу не уходить.

Петр стоял у двери и все время не знал, что ему делать, смотрел мимо меня на тумбочку, на которой все так же, как и в первый раз его свидания со мной, лежали стихи Александра Блока и пудра «Лебедь». Пока я упрашивала Петра, Исайка Чужачок ужасно нервничал, размахивая руками, требовал, чтобы я оставила Петра и села на свое место. Остальные гости сидели спокойно, в непринужденных позах. Только одна Ольга, очень красивая блондинка, с большими серыми глазами, отодвинулась от своего Андрюшки, накинула теплый платок на плечи, чтобы скрыть наготу высокой груди, и с испуганным любопытством смотрела на Петра. Ольга была распутной девчонкой, и эта ее стыдливость страшно поразила меня, так что я не выдержала и громко ей крикнула:

– Олька, сейчас же сними!..

– Ни за что на свете, – ответила Ольга и, взглянув на Петра, густо покраснела.

– Андрюшка, Дылда! Чего ты смотришь? Разве ты, черт, не видишь, что она хочет своей скромностью отбить у меня нового кавалера? Сорви скорее платок…

– И верно, – заржал Андрюшка и потянулся было к Ольге, но, встретившись с ее глазами, остановился и нерешительно убрал руки. А Ольга в упор:

– Не смей. Иначе ты меня больше не увидишь.

Исайка Чужачок окончательно вышел из себя и, стараясь всех заглушить, уже не орал, а топал по столу замшевыми полуботинками, брызгал слюной. Он был так смешон сейчас, что нельзя было на него смотреть, чтобы не расхохотаться. Девицы, глядя на него, на его склоненную набок голову, на его большой пунцовый нос, на его маленький и круглый, как дырка, рот, на его крупные зубы, звонко смеялись, а Шурка даже подпрыгивала от смеха, издавала довольно пронзительные ноты, так что ее смех очень резко выделялся из общего. Только ребята сидели смирно, удивленно смотрели на девиц, а некоторые – на Петра: по-видимому, испугались его, вернее, испугались его толстого портфеля.

– Танька, – взвизгнул Исайка и чуть было не сверзился со стола. – Ты что это ему показываешь прелести свои, а?

– Какие? – ответила я и, отступив от Петра, взглянула на Исайку.

– Какие, – передразнил Исайка и показал пальцем на непозволительное место. – Светится все…

– А-а-а, – протянула, стараясь показать сквозь газовое платье, под которым не было даже и сорочки, свое светящееся тело, повернулась еще два раза кругом, потом вплотную подошла к Петру и, беря из его рук портфель, взглянула в его растерянные глаза: – разрешите мне за вами поухаживать, – и положила на кровать его портфель, а потом стала стаскивать с него непромокаемое цвета хаки пальто…

– Это я сделаю сам, – ответил он и, быстро скинув пальто, прошел к письменному столу, что стоял около окна, сел в кожаное кресло и стал перебирать книги:

– А за стол не хотите? – заглядывая ему в темные глаза, спросила я.

– Нет, я тут посижу, – пряча от меня, от моего слишком прозрачного платья глаза, ответил он и облокотился на стол.

На меня при виде Петра опять повеяло весной, я почувствовала запах ее цветов. Я хорошо почувствовала, как загорелось мое лицо, как шевелились ноздри, вдыхая запах весны, цветов, жирного чернозема. Я остро почувствовала запах первого весеннего подснежника и свободно, так тогда в селе, могу его отличить от запаха первого снега. И мне стало так хорошо и весело, что я чуть не крикнула Петру:

– Люблю! – и чуть не бросилась ему на шею. Но я этого не сделала, так как на столе стоял Исайка Чужачок, дрыгал ногами, показывая замшевые полуботинки, серые в белую клеточку чулки, за спиной Чужачка, на широком кожаном диване – Ольга с Андрюшкой, Шурка с Володькой; по бокам стояли еще две пары – Федька с Зинкой и Алешка с Рахилью. Взглянув на эту компанию, я вздрогнула, потеряла запах весны, запах цветов и жирного чернозема и вместо этих запахов почувствовала, как в моей комнате пронзительно запахло псиной и еще чем-то необыкновенно неприятным, так что я почти отбежала от Петра, подскочила к Исайке и злобно крикнула ему в рожу:

– Что же, дьявол, молчишь, а?! Говори свою речь о любви, а то сдерну к матери… и плясать пойду.

И, отбежав от стола и придерживая левой рукой платье, закружилась по комнате так, что кружевной подол вздыбился и оголил ноги выше колен, а когда остановилась, вскочила с дивана тонкая, словно выточенная из мрамора, изящная, с матовой кожей на лице и всем теле, которое просвечивало сквозь черный газ платья, черноглазая, черноволосая Шурка и, заложив руки в бока, выпорхнула из-за стола, закружилась по комнате, приговаривая:

 
– Под окном стоит береза
Тонкая, гибучая.
У мово миленка глазки,
Что крапива жгучая.
 

– Браво, Шурка! Браво! – закричал басовито Андрюшка, поднялся с дивана и хотел было тоже тряхнуть русскую.

– А ты, дяденька, сядь, – крикнул ему Исайка, – и без тебя очень ладно идет! – И он обратился ко мне и к пляшущей Шурке: – Вы, девочки, пляшите, а я буду рад продолжать…

– Говори! Говори! – кричали ребята. – Рахиль, дай ему по затылку, чтобы он не ломался.

Рахиль поднималась со стула, протягивала оголенную тонкую руку с гремуче-звонким смехом, показывая мелкие невыразимо прекрасные зубы, ловила Исайку за шевелюру. Исайка мотал головой, неистово кричал, призывая к порядку.

– Начинаю! Начинаю! Итак…

Шурка останавливается посреди комнаты, трясет курчавой черной головой и громко хохочет. Я гляжу на нее и тоже начинаю хохотать. Вдруг Шурка шарахается в сторону, неожиданно садится на колени Петру, обхватывает его шею, громко впивается в его губы и тут же отскакивает обратно и еще громче хохочет, глядя на Петра:

– Где уж вам комсомолок любить! Ха-ха!

Я видела: Петр был окончательно поражен такой выходкой Шурки, так что он совершенно не знал, что ему делать – смеяться или плакать, сидеть здесь или же немедленно подняться и удрать, но он не поднялся и не удрал, а только вынул из кармана платок и стал вытирать губы, вспотевшее лицо, а когда он вытер губы и красное в белых пятнах лицо и положил в карман платок, Шурка перестала хохотать, подошла к нему ближе и со слезами на глазах от смеха обиженно спросила:

– Брезгуешь? Не брезгуй – сифилисом пока не больна, не заразила.

Петр пожевал губами, но ничего не ответил. Я только видела, как еще больше потемнели его глаза, нахмурились густые брови. Я обратилась к Шурке и сказала:

– Не трожь его. Он очень славный товарищ.

Шурка подняла голову, очень резко взмахнула необыкновенно крупными зрачками глаз, осмотрела с головы до ног меня, сердито, с циничной улыбкой спросила:

– Для себя берегешь?

– Он мне земляк, – ответила я и обиженно обратилась к ней: – Ты что, Шурка, с ума, что ли, спятила, а?

Шурка не ответила, она резко отошла от меня, дернула за полу пиджака Исайку:

– Эй ты, дьявол, продолжай, а то не заметишь, как пейсы отрастут, жена шестерых принесет, так что придется перину покупать.

И Шурка прошла на диван, села рядом с Ольгой, толкнула ее в бок:

– Ты что – тоже в него метишь, а? Свежего захотела?

Ольга вздрогнула, оправила платок:

– Скучно что-то.

– Оно конечно, – засмеялась Шурка. – Исайка, начинай.

Исайка Чужачок взмахнул рукой, вырвал из рук Володьки гитару, передал ее мне:

– Убери!

Я убрала в шкаф гитару, заперла на ключ. Потом подошла к дивану, села на колени к Андрюшке, но он так, мерзавец, стал вести себя, что я не просидела трех минут, убежала от дивана и села рядом с Петром, который сидел неподвижно, смотрел на свои колени, стараясь никого из нас не видеть.

Исайка начал говорить:

– Мы часто наблюдаем, как люди не могут удовлетворить своих влечений, чувств даже и в том случае, когда со стороны женщины находят не менее яркий ответ.

– А женщины разве не люди? – вставила Зинка, толстая золотоголовая девушка, которая все время молчала, держала на своей крутой груди бритую голову Федьки, который тоже ничего не говорил, а крепко обнимал правой рукой ее талию и ладонью этой же руки поддерживал тяжелые чаши ее грудей, отчего Зинка сладостно млела и не вмешивалась в разговор.

Исайка дернул ногой и одновременно шевелюрой.

– Прошу, дрепа, не мешать!

– Это еще что такое? – вспыхнув, спросила недовольно Зинка и сверкнула на него маленькими глазами. – Требую объясниться, а то сейчас все желваки выдеру.

– Не мешай, – крикнул Исайка и еще раз дернул ногой. – Итак, продолжаю. Сколько страданий и слез от переживаний такой неудовлетворенности. Человек из жизнерадостного и деятельного превращается в апатичного и ограниченного. Где же причины этому? Весь корень зла в идеалистических, я бы сказал, в буржуазных предрассудках и традициях. Мы воспитывались в буржуазной культуре, прочно ее усвоили и… не хотим с ней расстаться. Старая любовь покоилась на принципе священной частной собственности. Женщина во имя этого принципа была собственностью мужчины, а собственник думал, что собственностью он будет владеть вечно, и строго оберегал ее. Вот откуда возникла «любовь до гроба».

Зинка взвизгнула:

– Врешь, Исайка, любви до гроба не бывает.

Исайка дрыгнул ногой.

– А я говорю – бывает.

– А я говорю – нет, – визжала Зинка звонко, – это ты врешь.

– Прошу не мешать, – показывая клетчатые чулки, дергался Исайка. – Я говорю, что бывает…

– А ты продолжай, – стукнув кулаком по столу, сказал Алешка, – а то сдерну тебя, Исайка, и воду на стол поставлю.

От удара кулака Исайка вздрогнул, испуганно взглянул на Алешку, но, увидав добродушное рябое лицо Алешки, а главное – большие белесые его глаза, которые были готовы весь мир приветить и приласкать, – успокоился и стал продолжать:

– Я говорю, вот откуда возникло «любовь до гроба», «ты моя навсегда», «я вся твоя», «ты мой единственный» и т. д. Почему же женщина мирилась с этим? Да потому, что она была в экономической зависимости от хозяина-мужчины. Итак, старая любовь есть насилие индивидуума одного пола над другим индивидуумом противоположного пола в силу экономической зависимости. Это покажется многим странным, и, возражая, приведут в пример счастливое «тихое семейство». Но не есть ли здесь, в сущности, опять-таки абсолютное подчинение жены мужу, где она бессознательно настолько закрепощена, что даже не мыслит иначе, как в унисон ее закрепостителя? Ее пугает мысль о разрыве с ним, ведь она его так любит… Но если взглянуть поглубже, то окажется, что ее пугает мысль остаться без средств к существованию… А как плоска, монотонна их жизнь, какое жалкое духовное существование влачит это «тихое семейство», похожее на стоячее болото. Здесь спит чувство, а следовательно, и мысль, здесь полный духовный застой, крепкий, как сама рабская любовь. Теперь посмотрим, что же такое новая любовь?

Тут Исайка Чужачок облизал кончиком языка дырку рта, закинул назад со лба сбившуюся шевелюру, победоносно осмотрел всех нас, потом дрыгнул ногой и стал продолжать:

– Новая любовь – это свободная связь на основе экономической независимости и органического влечения индивидуумов противоположного пола…

– Фу! – как паровоз, вздохнула Зинка. – Мне даже жарко стало, а он знай все врет.

И, столкнув с груди Федькину голову, крикнула:

– Ты что, Исайка, по книжке жаришь, а?

– Да, что-то уж больно гладко, – кладя опять на грудь Зинке голову, протянул Федька.

Чужачок продолжал:

– Любовь красивая, свободная, с полным сознанием существования своей связи только до тех пор, пока есть необходимость друг в друге, здесь нет и капли насилия; ведь марксизм говорит: сознание необходимости – это и есть свобода. Здесь люди дополняют друг друга, и только из этого сочетания может получиться полный человек. Но как только эта гармония нарушена, как только появились диссонансирующие нотки, связь должна быть разорвана, так как в противном случае она превращается в насилие одного пола над другим. Следует ли страшиться этого разрыва? Нет и нет. Это будет случаться с неизбежностью, потому что в процессе жизни от перемены занятий, работы, от перемены научных изысканий, заинтересованности в том или ином виде искусства и т. д., одним словом, когда человек увлекается новой деятельностью, и когда его захватил интерес к чему-либо из другой области, и когда он, живя в «иных» условиях, встречает женщину-товарища (или обратно) по делу и по взглядам, у них появляется общий интерес, они стали более дополнять друг друга и этим самым устанавливается «новая связь», а первая разрушается с полным сознанием необходимости этого разрыва…

– Здорово жаришь, – вздохнул Алешка и вытер лицо, – даже в пот бросило. Откуда это ты, Исайка, содрал: неужели это все ты брешешь из собственной головы?

Исайка остановился, дрыгнул ногой, закинул кивком головы со лба шевелюру, облизал губы, в уголках которых от быстрого говорения набилась пена и белела, как творог, взглянул кофейными глазками и недовольно проговорил:

– Конечно, не из твоей.

– Не поверю, не поверю, – добродушно возражал Алешка, – уж больно ты, Исайка, жарил нынче хорошо, даже свой акцент потерял.

– И верно, – захохотал Андрюшка. – Ты совершенно, Исайка, потерял в себе нацию, – и он обратился к Рахили: – Правильно я говорю али нет?

Рахиль показала мелкие зубы.

– Хе-хе. Я тоже так думаю.

Чужачок дернул ногой, низко наклонил голову, так что шевелюра отстала от головы, повисла в воздухе, и проговорил:

– Я интернационален, а потому не только в любви, а и в общих вопросах хорошо разбираюсь. А в городе Полтаве меня маленьким Троцким называли… А что касается пола…

– Какого пола? Ведь ты же стоишь на столе, – засмеялся Володька, – а впрочем, черт с тобой, жарь, но только поскорее!

– Я его изучал, – начал было Чужачок, но его опять перебил Алешка:

– Наверное, на практике.

Шурка громко захохотала и обратилась ко мне:

– Танька, по этому вопросу просим тебя ответить.

– Он совершенно не способен, – ответила за меня Ольга и крикнула мне: – Танька, верно я говорю?

– Я ничего общего с ним пока не имею, – крикнула я и обратилась к Исайке: – Кончил?

– Итак, – начал Чужачок и дрыгнул ногой, – новая любовь – это есть раскрепощение женщины и союз на принципе свободного самоопределения полов. Другие скажут, что новая любовь безнравственна, но ведь, как известно, всякая мораль классовая, а потому и безнравственная она только с буржуазной точки зрения. Каковы же проявления новой любви?…

– Андрюшка, – взвизгнула Шурка и звонко ударила его ладонью по голове, – куда тебя черт занес?

– Я ничего, я только хотел руку положить, а то уж больно просвечивает, – оправдывался Андрюшка.

– Дылда, даже газ прорвал, да еще на таком месте, как я теперь плясать буду, а? – ругалась Шурка.

– Ольга, чего ты не смотришь, а? А то, ей-богу, отобью.

– Новая любовь, – выкрикнул Исайка и погрозил Шурке пальцем, – появляется как тать[3]3
  Слово «тать» означает – «вор», «похититель»: славянское «как тать в нощи». Слово «тать» понимается как что-то мрачное – тьма, мрак и т. д. Чужачок же слово «тать» понимает как нечто светлое.


[Закрыть], она всегда с нами, это истинное чувство, не оставляющее нас никогда, а только проявляющееся в различных формах. Непосредственному проявлению их мешают людская косность, предрассудки, укоренившиеся привычки как наследие буржуазной культуры. Отбросьте же старые формы любви, мешающие проявлению новой истинной любви. – Тут Исайка дрыгнул ногой, вытянулся, еще раз дрыгнул ногой, затем гордо выпятил куриную грудь, вскинул тощее, похожее на челнок лицо, поднял руку и многозначительно проговорил:

– Женщины, вы первые должны быть сторонниками и проводниками новой свободной любви, так как вам нечего терять, кроме своих цепей.

– Браво! Браво! – кричали ребята и девушки. Исайка вытер лицо и под гром аплодисментов спрыгнул со стола.

– А все-таки ты, Исайка, дурак порядочный, – сказал добродушно Алешка и вытащил из-под стола кулек, потом стал из него вытаскивать бутылки и ставить их на стол. Чужачок вытянул необычайно красный нос и склонил голову:

– Это почему?

– Отстань. Но кто же, милый мой Исайка, говорит по такому глупому вопросу, да еще больше часа? Так говорят только дураки, вроде тебя. – Исайка обиженно отошел от Алешки. Шурка встала с дивана, вылезла из-за стола и, заломив руки за спину, стала ходить по комнате. Остальные, глядя на Шурку, тоже вылезли из-за стола и стали шумно толпиться по комнате. Только я и Петр остались на своих местах. Петр сидел все так же неподвижно, как и во все время речи Чужачка, и смотрел на свои колени. Его лицо сейчас было бледно и грустно. Я повернулась к нему и спросила:

– Ну, как вам речь Чужачка? Отчего вы так мрачны? – Он поднял голову, взглянул на меня. Я посмотрела в его грустные голубые зрачки. Он выдержал мой взгляд, а когда я оторвала от его глаз свои, он спокойно сказал:

– Неужели вам нравятся такие хлыщи, да еще начиненные такой пошлостью? – На это я ему ничего не ответила, так как ко мне подошла Ольга под руку с Рахилью. Ольга, глядя на Рахиль, сказала:

– Неужели мы нынче не устроим афинскую ночь?

– А мне страшно хочется покурить «анаша», – сказала жеманно Рахиль и судорожно затряслась всем своим телом.

– Мне тоже, – ответила я и взглянула на Ольгу, – вы разве не достали?

Через каких-нибудь полтора часа почти все, за исключением Петра, который, сколько его ни просили сесть за стол и за компанию выпить, остался на своем месте, были довольно навеселе, шумно смеялись, спорили, кричали. Я тоже была совершенно трезвой – я побаивалась за Петра, хотя, как оказалось впоследствии, все мои опасения были неосновательны, так как Петр держал себя очень хорошо, а также и остальные ребята.

– Товарищи, – встав с дивана, выкрикнула Шурка, – нынче афинской ночи не будет.

– Это почему не будет? – дернулся Чужачок и тоже поднялся из-за стола. – Почему не будет, я вас спрашиваю?

– Будем петь и плясать, – ответила Рахиль и бросила в Исайку конфеткой.

– Правильно, – крякнул Алешка, – дай я тебя за это, Рахиль, поцелую. – Тянется к Рахили. Рахиль сладостно мрет в его объятиях.

– Ты не особенно жми, – смеется над Алешкой Андрюшка, а когда Рахиль выскользнула из его объятий, Алешка крикнул:

– А почему же мне не жать?

– Весь дух из нее может выйти, – ответил Андрюшка и под общий смех и хохот запел:

 
– Ах, зачем ты меня целовала,
Жар безумный в груди затая?
Ненаглядным меня называла
И клялась: я твоя, я твоя.
 

Тут подхватили все: и Федька, и Андрюшка-Дылда, и Володька, и все девицы, и Исайка Чужачок выбежал из-за стола и стал откалывать русскую, стараясь работать ногами в такт песни. Плясал он удивительно смешно: он был похож на кузнечика, вернее – на тощего козла, которого поставили на задние ноги и заставили плясать. Исайка ходил как-то боком и работал почему-то исключительно правой ногой: он ее все время откидывал от себя – откинет и дрыгнет, откинет и дрыгнет, и так почти все время; голова его тоже во время пляса имела замечательное положение: почти лежала на левом плече, а пышная шевелюра трепалась по воздуху в горизонтальном положении; красное щуплое его лицо имело необыкновенно вдохновенное выражение и все время шевелило губами заячьего рта; правая рука была выгнута и подперта в бок, а левая была откинута в сторону и, болтаясь наравне с левым коленом, откидывала звонко щелчки:

 
– Ах, зачем ты меня целовала,
Жар безумный в груди затая?
 

– Ребята, – крикнул Володька, рыжий и густо осыпанный конопушками комсомолец, – мы ведь не в Крыму, а дома: давайте другую.

– И верно! – загалдели все. – Комсомольскую.

– Внимание! – крикнул Володька и вскинул рыжую руку, а когда все затихли, запел:

 
– Кто на смену коммунистам.
Кто на смену коммунистам?
 

Все сразу: