Текст книги "Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология"

Глава XI
Так жить нельзя

– Хорохорина я на лестнице обогнала, – задыхаясь от беготни, сказала Зоя. – Он сумасшедший какой-то: ничего не видит! Давай письмо!

– Все они сумасшедшие! – равнодушно ответила Вера, доставая из-под скатерти конверт, и, подавая его, спросила: – От кого?

– Отец, конечно, – взглянула на конверт Зоя. – Некогда, Верочка! Хорохорин идет, значит, собрание кончилось. Меня Сеня в клубе ждать будет! Я прямо с работы сюда…

– Какое собрание?

– А перевыборы. Хорохорина отозвали и уж не выберут теперь! Прощай!

Она вышла и в дверях столкнулась с Хорохориным, который даже не узнал ее. Он был бледен, как всегда, но никогда еще не чувствовал такой слабости, безволия и нерешительности, как в этот раз.

Войдя, он осмотрелся кругом, точно видел впервые и Веру, и комнату, и картинки на стенах, и дырявое кресло, и круглый стол. Он покачал головою, пробормотал со вздохом: «Так жить нельзя» – и стал у окна, глотая сухими губами воздух, как только что выловленная и выкинутая на берег, измученная крючком, длинная костистая рыба.

Вера не без сочувствия посмотрела на него.

– Что случилось, милый мой?

– Ничего!

– То есть как ничего? Собрание чем кончилось?

– Королева выбрали!

– А тебя?

– Меня? – Он удивленно взглянул на нее и махнул рукою. – Куда я гожусь теперь, Вера? Я никуда не гожусь! Теперь уже все кончено, решено и подписано…

Вера вздохнула, села на кровать и, положив голову на руки, обнявшие судорожно железные прутья спинки, стала смотреть на Хорохорина с преувеличенною ненавистью и презрением.

– Послушай! – зло сказала она. – Послушай! Если уж тебе не терпится, то выкладывай все, что у тебя есть, только скорее – мне заниматься нужно, – и уходи!

Он смотрел на нее, слушал и с радостью чувствовал, как сам переполняется гневной тоской и решительностью.

– Если ты хочешь, – кривя губы, выговорил он, – то могу сказать и это… Тебя это может заинтересовать – кажется, я заразился…

– Чем?

Она вскинула голову, отклоняя ее назад, точно ждала удара.

– Глупый вопрос. Я о чесотке не стал бы тебе докладывать, а с тифом пошел бы в клинику.

Вера сжала зубы и тихонько спросила:

– Когда?

– Давно уже, вероятно. Завтра мне сделают исследование, тогда скажут наверное. Если тебя это интересует – можешь справиться… Вот…

Он вырвал из кармана скомканную бумажку и бросил ее на стол.

– Вот с этой бумажкой пойдешь и справишься. Я не пойду. Я вообще больше никуда не пойду, и мне ничего больше не нужно.

Вера подошла к нему Она смотрела на него с ужасом.

– А я? Я – тоже?

Он пожал плечами: так трудно было устоять от искушения причинить ей такую же боль. Он сказал серьезно:

– Вероятно…

– Ты и до меня, до меня был болен?

Она впилась в его руку пальцами с такою силою, что он невольно вырвал ее.

– Да, наверное!

– И ты знал?

Ее лицо, искаженное злобой, было страшно. Хорохорин оттолкнул ее: он почти боялся ее, этой женщины.

И эта страшная ненависть, гнев, насквозь пропитанный презрением, самое лицо ее, опаленное краской стыда и унижения, были действительно жутки.

Хорохорин бессознательно отодвинулся от нее.

– Гад! – прошипела она. – Гад!

Он не мог скрыть мгновенного торжества, отмщенного унижения. Эта тень, пробежавшая по его лицу, заставила Веру сдержаться.

Она покачала головой.

– Ты лжешь, Хорохорин?

Он промолчал.

– Ты лжешь, я спрашиваю! – крикнула она. – Лжешь?

Он только взглянул на нее, не отвечая. Это молчание было страшнее самых горячих клятв. Тупея от ужаса, дрожа от страшного холода, как острый сквозняк пробиравшегося откуда-то изнутри наружу, Вера продолжала ждать ответа.

Хорохорин молчал, опустив голову. Тогда, овладевая собою, она спросила:

– Где же ты сам?…

Она не кончила. Он закричал исступленно:

– Где я сам? Там, там, где и все… Один раз и я дошел до проститутки по твоей милости!

– Когда, когда это было? – простонала она.

– Когда ты, ты, ты меня выгнала отсюда! Вот когда это было! Через тебя ушла Анна, ты не далась мне сама. И по делам: нам обоим нужно было заботиться о здоровье, а не разыгрывать мещанских драм.

– Негодяй!

Она вдруг с какой-то гневною страстностью выпрямилась и согрелась в ненавистном отвращении к этому человеку.

Он засмеялся.

– Что ж! Доигралась? Ну и ладно! – сказал он, утихая. – Все равно! Дело случая…

Этот тон отрезвил ее. Она тряхнула головою и заметалась по комнате.

– Подожди, – шептала она почти про себя. – Подожди… Я же ничего не заметила. У меня никаких признаков, ничего… Разве можно не заметить?

Он чувствовал какое-то тупое удовлетворение от ее лихорадочного волнения и, стараясь скрыть злость, отвечал просто:

– Можно и не заметить!

– Нет, этого не может быть. У меня ничего нет!

– Будет!

– Нет, погоди, погоди. Тут надо рассчитать. Когда может это выясниться? Какой это срок бывает при заражении? Ничего не помню – сдавала зачет и не помню, ничего не помню…

Она кинулась к маленькой плетеной этажерочке, заваленной книгами, стала рыться в них молча, беспорядочно и страшно спеша.

– Стой! – крикнула она. – Где у меня Штрюмпель? Где кожные и венерические?

Она стояла на коленях перед книгами, терла виски, вспоминала:

– Кто-то взял! Кому я отдала? Ничего не помню, ничего не помню… Ты лжешь? – крикнула она ему. – Ты лжешь?

Он кивнул на смятую бумажку, лежавшую на столе:

– Для шутки, что ли, я туда ходил?

Она вскочила. Вынутые из этажерки книги рассыпались по полу. Она не подняла ни одной, их движение напомнило ей о себе самой, катившейся куда-то вниз, без поддержки.

– Подожди, – крикнула она, – подожди! А та, та девушка на фабрике? Тоже?

Он махнул рукою с досадою.

– Ах, не знаю я! Вероятно, и она!

– О, какой ты негодяй, Хорохорин!

– Да кто виноват во всем, как не ты же! – крикнул он в тоске и отчаянии. – Ты, ты толкнула меня!

На ней был тот же самый желтый халат с крупными цветами. Хорохорин следил за нею, метавшейся по комнате из угла в угол, с тупым раздражением.

– Ты, ты, – упрямо твердил он, – ты! Я сторонился проституток всю жизнь, я не ребенок. Через тебя Анна ушла от меня! Ты сама не знаешь, чего хочешь, то я, то другой, то пятый, то десятый! Ты мне испортила жизнь! Зачем ты тогда пришла, зачем?

Она брезгливо отвернулась от него

– Ты, ты… – твердил он, размахивая руками, – ты, ты сама мещанка и меня втянула в это болото…

Вера, не слушая его, бродила по комнате взад и вперед. Наконец он замолчал. Минутная тишина в комнате показалась Вере тишиной могилы.

– Может это быть, может это быть, – остановилась она перед ним, – что и я?

– Должно быть, – тупо ответил он.

Она уставала от суеты мыслей, движений, чувств. Рассыпанные по полу книги беспрерывно попадались под ноги. Вера остановилась над ними, потом начала собирать их и, не собрав, опустила руки в изнеможении.

– Нет, ничего нет.

– Сходи к врачу, самое лучшее.

Она вздрогнула – лучше было бы ничего не знать до конца. Хорохорин добавил с глухой злостью:

– Там очень любезны все. Привыкли. Все просто и обыкновенно.

Он источал из себя злость, как ядовитую слюну. Чем сильнее яд ее действовал, тем больше рождалось ее в хриплых словах.

– При мне пришла девочка лет двенадцати. Ей сказали: «Сифилис». Она даже вздохнула: «Слава богу, – говорит, – а я испугалась, думала корь!»

Вера не слушала его, она старалась удержаться от слез, истерических рыданий, душивших ее. Она отошла к окну. Весенний, благоухающий вечер, звеневший детским смехом, стуком извозчичьих дрожек, наполненный звездным сиянием, ошеломил ее. Все оставалось по-прежнему а она падала в черную пропасть и знала одно: что нет силы, кроме случайности, которая могла бы ее удержать теперь.

Мир, прекрасный этот мир рушился и падал вместе с нею.

Глава XII
Лучше умереть

Она тронула холодными пальцами горячий лоб. Это прикосновение освежило ее. Она сказала почти про себя:

– Нет, этого не может быть!

Хорохорин молчал. Она взглянула на него и, точно только сейчас замечая его присутствие здесь, сказала негромко:

– Хорохорин, уйди отсюда!

Он не обратил внимания на ее слова. Он чувствовал, как непереносимой тяжестью навалился на него огромный, этот утомительный и страшный день. Это была почти физически ощутимая тяжесть. Ему казалось невозможным встать и уйти.

– Надо же решить сначала, – сказал он, – надо окончательно решить.

Она повторила:

– Лучше уйди и делай что хочешь. Только уйди от меня…

Он, не слушая ее, сказал, волнуясь:

– Да нет, впрочем, нет, все решено. Я сказал: решено и подписано. Иначе разве можно? Нет!

– Если ты даже вынешь револьвер, так я не поверю тебе! – резко крикнула она на него. – Ты никого не убьешь, ни себя, ни меня! Слышишь? Да уйди же, наконец!

Она отвернулась снова к окну. Вечерние тени ползли по улице, с тротуаров слышались усталые детские голоса, и звенел внизу из открытого окна голос:

– Ванюшка, иди домой!

Высокие тополя в палисаднике перед домом, поднимавшиеся выше крыш, точили с клейкой листвы волнующий аромат свежей зелени. Невидные извозчичьи дрожки прогромыхали по каменной мостовой.

Вера схватилась за окно. Она мгновениями забывалась, как в обмороке, и, пробуждаясь, шептала почти про себя:

– И никогда мне так жить не хотелось, как этой несчастною весной! Не потому ли?

Хорохорин не смотрел на нее. Револьвер лежал в кармане с такой же отчетливостью, как твердое в голове решение, и все-таки в словах Веры, в злом крике «ни себя, ни меня» было больше правды, чем в том и другом.

Он встал через силу и с тоскою взглянул на дверь.

«Зачем я пришел?» – подумал он и оглянулся на Веру, как вор.

Она поймала этот его взгляд. Он снова сел.

– Уйди же, наконец! – почти простонала она.

– Слушай, Вера!

– Я не буду тебя слушать!

– Разве мы одни.

– Замолчи! Не делайся еще гнуснее, чем ты есть!

– Так что же, по-твоему, делать?

– Убей себя, убей себя! – исступленно закричала она. – Зачем ты живешь?

Ее слова и больше слов страшный взгляд поразили его.

– Подумай о себе! – тихо сказал он.

– Это ты о чем? – со злостью перебила она его.

Он, не отвечая ей ни слова, прошел к столу, сел в кресло, потянул к себе перо и чернильницу, вырвал из лежавшей на столе тетради листок и написал на нем: «Так жить нельзя!»

Он смотрел на написанное, точно гипнотизируя себя.

– Это уже я слышала! – пожала плечами Вера, заглядывая в листок. – Еще что?

Он посмотрел на нее с усмешкой, потом дописал дальше: «Лучше умереть» – и внизу поставил четко подпись.

– Это уже поновее, – заметила Вера, – что еще?

– Ничего!

С жалкой усмешкой, вызвавшей у Веры какое-то странное отвращение к нему, Хорохорин вынул револьвер и посмотрел на него, на Веру.

– Восемнадцатилетним мальчишкой на Чека работал, – потряс он оружием, теперь холодной и бессильной тяжестью болтавшимся в его руке, – а теперь вот… На такую дрянь, как я, рука не поднимается!

Вера вспыхнула, отвращение и гнев душили ее.

– Хорохорин, уйди отсюда сейчас же!

Он увидел ее дрожащие от ненависти и презрения глаза. В один миг, который потребовал столько времени, чтобы поднять с угрозой на нее револьвер, он вспомнил все: первую встречу, цветистый халат, голые колени и потом черную пропасть унижений, безволия, бессилия и страсти, которую он сам в себе ненавидел. Он крикнул:

– Сначала тебя!

– Уйди! – Она подняла руку, чтобы отстранить его или ударить. Он отшатнулся, и в этот же миг оглушительный гром выстрела ошеломил его.

Он видел, как Вера, закусив губы, чтобы не застонать, схватилась рукою за грудь. Сквозь плотно прижатые пальцы ее брызнула кровь. Она упала. Хорохорин смотрел на нее, не понимая: он поразился той простотою, с которой все это случилось.

Должно быть, пуля попала в сердце: судорожно вздрагивая, не отнимая руки от груди, Вера корчилась на полу, как будто пытаясь встать. Темные струйки крови, быстро расползавшиеся из-под прижатых пальцев по желтому полу, сливались в сплошное пятно. Хорохорин отодвинулся к двери.

Он не мог оторвать глаз от этого пятна. Оно росло, залитая кровью рука неожиданно сползла с груди и легла на пол. Тогда он увидел, как все тело девушки вдруг приобрело неестественные, мертвые очертания: откинулась голова и высунулся вперед подбородок. Короткий халат плотнее лег на ноги.

Хорохорин вздрогнул.

За дверью кто-то громко, взволнованно постучал.

Он обернулся к двери и запер ее, оттуда послышалось:

– Что такое у вас?

Он хотел крикнуть «сейчас!», но крика не вышло. В дверь же стучали с большей настойчивостью.

– Откройте! Что такое?

Он до крови закусил себе губы. Тогда, сам удивляясь своему спокойствию, он ответил:

– Ничего, ничего! Сейчас открою…

Он заглянул в окно, метнулся назад к двери, и, чувствуя себя пойманным этими стенами, этими настойчивыми людьми, потрясавшими кулаками дверь, всем этим днем, всей жизнью, он зажмурил глаза, сжал револьвер и, обернув его к себе, спустил курок.

Примечание составителя

Развязка детективной интриги не представляет особенного интереса. Любопытствующие читатели могут ознакомиться с третьей частью самостоятельно, хотя все самое увлекательное и наглядное уже произошло. Тем, кому лень искать текст, сообщаем, что Хорохорин никого не убивал, выжил и встал на честный путь, а Веру, к сожалению, уже не воскресишь, но зато в гробу она лежала очень хорошенькая, что и отмечено всеми героями. Убил ее – да какая, в сущности, разница. Среда заела.

Лев Гумилевский
Игра в любовь

Глава восьмая
Автору ничего не остается, как последовать за героями повести

Тотчас, как только туалет был окончен, то есть бакенбарды, при помощи бритвы и сахарной воды, уподоблены бакенбардам Гарри Пиля, губы выбриты, галстук подвязан, а гуттаперчевые манжеты высунуты ровно на три четверти сантиметра из-под рукава, Гарри оделся и вышел. Уже на пороге комнаты, едва переступил он за ее пределы, покрылось лицо его сеткой брезгливых ужимок: он очутился в коридоре общежития.

Общежитие ЮФФТ’а помещалось, правда, в новом доме, но выстроенном наспех при недостатке всех строительных материалов. Плохо выбеленное, едва окрашенное, с торчащими повсюду отопительными, водопроводными, канализационными и иными трубами, трубками и проводами, оно не вызывало к себе ни любви, ни жалости со стороны его населения. Вероятно, вследствие этого, даже в более короткий срок, чем обычно, было приведено оно в ужасный вид, запачкано, запылено, заплевано и забито корзинами, кадушками, корытами, горшками, обломками мебели и обрывками платья, всем тем грязным, вонючим и ни на что не годным хламом, которым, отчасти из страха перед возможной нуждой, а больше всего по лени и привычке к грязи, забиваются у нас в домах коридоры, углы, уголочки и всякое свободное место вообще.

Гарри должен был пройти длинным коридором своего этажа, потом спуститься вниз и пройти в самый конец нижнего этажа, где помещались работницы. Он старался проскользнуть узкой тропинкой между шкафами, поленницами дров, разбитыми стульями и пустыми ящиками, чтобы не цепляться за гвозди и углы новеньким своим пиджачком и полосатыми брючками. Он искусно миновал все опасные места и не выразил ни единым намеком своего неудовольствия; только, очутившись перед серой дверью с чугунным номерком, вздохнул он и, постучавши, отряхнул брючки и полы пиджака.

Некоторое время после того, как он назвал себя в ответ на вопрос, за дверью царили суета и беспокойство. Они улеглись не раньше, чем он вторичным и нетерпеливым стуком напомнил о себе.

Тогда дверь распахнулась, и молодому человеку было предложено войти. Гарри вошел, кивнул трем девушкам, стоявшим у своих кроватей, и направился к четвертой, заметив на ходу:

– Я к Кетти!

Молодая девушка с кокетливым именем, покраснев, поспешила ему навстречу. Она протянула руки и отступила назад в невероятном смущении. Подруги ее, возглавляемые высокой и строгой девушкой, немедленно оставили комнату. При этом старшая из них, приоткрыв дверь, напомнила:

– Десять минут, не больше!

Гарри с недоумением обернулся к двери, потом к Кетти.

Девушка пояснила, краснея еще больше:

– Это ничего, это так мы условились. Когда мужчина приходит к кому-нибудь, то чтобы остальные уходили… А то, знаешь, ужасно неудобно!

– Я думаю, – поощрительно заметил Гарри, – не очень аппетитно глядеть на людей.

– Вот только всего на десять минут… – жалобно сказала Кетти.

– Да, в такой регламент уложиться трудно, – усмехнулся Гарри, но тут же, впрочем, стал суров и строг, выбросив на постель письмо. – Вот письмо тебе, от родных, наверное! – пояснил он и строго остановил девушку, увидев, что она потянулась к письму: – Оставь, прочтешь после. Или тебе письмо интересней, чем разговор со мной?

– Гарри, – воскликнула девушка с нежностью и тоской, – зачем ты так говоришь…

Она протянула руки, скользнула по краю постели, спустилась к его ногам и положила голову на его колени.

– Не о любовных содержаниях будет речь, – сурово отстранил он ее, – а о деле.

– Все равно, Гарри, о чем хочешь.

Она слушала его и соглашалась со всем, что он говорил. Но мысли ее были заняты только одним им.

Гарри сказал сухо:

– Вот что. Если будут тебе какие-нибудь письма, то будешь мне отдавать, поняла?

– Поняла, Гарри!

Она тихонько тянулась руками к его чудесным бакенбардам, так чтобы он не видел, и ласково гладила не волосы – нет, это было бы слишком, – а только воздух возле них, и замирала от наслаждения.

– Затем, – сурово приказывал он, – если кто-нибудь из посторонних будет спрашивать Ненюкову, ты выйдешь к нему и скажешь, что, мол, Катя Ненюкова ушла по делу, вернется не скоро и вообще ее трудно застать, а я, мол, ее самая закадычная подруга и все ей передам, что угодно. Поняла?

– Поняла, Гарри!

Взволнованные пальцы ее скользнули нечаянно по его щеке. Гарри поднялся тотчас же и сурово отстранил ее руки.

– Ну, довольно, довольно. Обрадовалась!

– Гарри! – простонала она.

– Ну, что?

Он взглянул на нее с некоторым любопытством и даже улыбнулся ее порозовевшим от волнения щекам, блистающим от страха глазкам.

– Гарри, – пробормотала она, – Гарри… Костюм мой готов!

– Ого, – заинтересовался Гарри, – шелковый готов?

– Ну да, шелковый, Гарри! Такая прелесть, Гарри! Хочешь, я надену сейчас?

– Некогда, после…

– Когда же, когда, Гарри! Я в нем хорошенькая, я совсем как барышня, ты не отличишь меня от конторских, Гарри!

Гарри был смягчен этим страстным призывом. Он, улыбаясь, приблизился к девушке и, небрежно обнимая ее, прошептал:

– Когда же придешь?

– Гарри!

– Ну, например, сегодня, да?

– Гарри, сегодня. Сегодня, сегодня, Гарри!

Гарри задумался, потом достал из бокового кармана объемистую тетрадочку, испечатанную машинными буковками через лиловую копировку, и передал девушке.

– Сначала прочти это.

Девушка отступила и не сразу приняла подарок. Влюбленное сердце ее не лежало к бумажным ласкам. Лиловые строчки, да еще смазанные и не очень четкие, наводили на нее страх и уныние. Однако она покорно спросила:

– Гарри, что это такое?

– Прочтешь – увидишь, – сурово сказал он, – но без этого совместная любовь наша невозможна.

– Хорошо, я прочту! – согласилась она.

– Когда все поймешь и изучишь, тогда приходи. Поняла?

– Поняла, Гарри.

– Ну вот. Прощай… Десять минут уже вышли, – ехидно прошипел он и направился к двери.

Подруги Кетти, должно быть, находились где-нибудь поблизости, потому что, едва лишь дверь затворилась, как они, одна за другой, вернулись назад. Особая подружеская гордость запрещала им расспрашивать Кетти и обязывала ждать, когда она сама поделится пережитым. Но Кетти молчала. Оскорбленная ее молчанием Доротея грубо проворчала:

– Только зря людей беспокоите… Ничего, вижу, и не было у вас…

Кетти вздрогнула от обиды и зарылась в подушки. Горечь сползла с ее сердца, как весенний снег под пристальным солнцем. Она тихонько достала оставленную Гарри тетрадку и, с напряжением всех своих душевных сил, принялась за чтение.

Крупными буквами, разукрашенными красными и синими чернилами, в заголовке рукописи значилось: «Наказ моему предмету». Когда значение этих слов дошло до сознания Кетти, она почувствовала, как все тело ее облилось горячим стыдом и радостью.

Непрестанно краснея, в жару и волнении, она принялась за чтение наказа.

Наказ этот, представлявший из себя небольшой, но насыщенный содержательностью трактат, гласил по девяти пунктам следующее:

«Настоящим хочется поставить в известность относительно драм жизни, то есть то, что бывает в жизни наших переживаний, когда я с кем-нибудь сходился. Что я хочу сказать моим наказом? Правда, пишется он скоро и не так, может быть, литературно, но лишь бы было понятно. В моем наказе я хочу показать на факте, что мне нужно.

То есть наша совместная любовь может состояться на следующих фактах:

Во-первых, ни в каком случае ты не должна никогда рассчитывать на что-нибудь, кроме того, что я сам хочу, предлагаю, делаю и т. д. и т. п. Будь довольна тем, что я сам считаю нужным. (Относительно загса я не признаю, и ты не можешь требовать, как мещанство.)

Во-вторых, в отношении расположения меня к себе – все начинаешь сама: и ласку, и способы ликвидировать размолвки, и подходы, судя по моему настроению, ко мне, понимая меня в каждый данный момент. Помни, что любовь – это нежное слияние двух существ во взаимной гармонии. Ты видишь в своем предмете свой идеал, всю радость, весь свет. Ты мысленно награждаешь меня, мой образ всеми чарующими прелестями, всеми прекрасными качествами.

В-третьих, абсолютно полная, на все сто процентов любовь, не так что на сорок нравишься, а на шестьдесят – нет. С тем, чтобы я чувствовал, понимал, видел, что я действительно для тебя все, лучше всех (дороже всех), роднее, милее, что за меня и в огонь и в воду, необходим, как воздух. Все говорить с полной искренностью, все полностью, что есть, ничего не сжимать, не задерживать.

В-четвертых, понять мои вкусы в одежде, в обращении с людьми, в походке, в поведении со мной наедине, в ласках (формы ласки и пр.), делая как можно больше приятного, всемерно, беспрекословно считаться с моими указаниями в отношении одежды, обуви, манер обращения и прочее, всегда и везде, будь то в кино, или на улице, или дома.

В-пятых, абсолютно полная послушность и исполнительность во всех без исключения случаях, помня и зная, что как по линии теоретической, так и по линии практической – знания жизни и полного этикета светской жизни, – превосходство на моей стороне. Чувствуй себя подругой, а не спорщицей упрямой, то есть в тех случаях, когда я совета не принимаю, то делать, как я указываю, во всем и всегда.

В-шестых, бросить всякую подозрительность, ибо она ничего не устраивает, а увеличивает трещину между людьми, не исповедовать меня, а знать, что я сам все, что надо, что найду нужным – скажу. Бросить всякую тактику из головы и из сердца, дать ему простор и полную любовь, и оно будет заполнено.

В-седьмых, желать меня в половом отношении как самого милого, самого приятного мужчину, твердо осознав, что все, что было до сих пор, было ерунда, хуже того, что есть во мне, что мне отдать надо все, желать, как дыхание, – меня (это и есть отношение как к любимому, а не как флирт, то есть игра в любовь).

В-восьмых, логически понять, что теперь наступила самая полнота твоей жизни, полоса завершенности, самая хорошая полоса, лучше какой не будет, потому что я для тебя единственный. Поэтому быть спокойно жизнерадостной, женственно милой со мной, сосредоточив на мне все самое дорогое, все сердце, все мысли и душу.

В-девятых, чувствовать себя женщиной, а не мужичиться, выбросить мужчинский всякий там аляфасон, зная, что я силой своей мужчины достаточно силен, подчиню тебя, доминирующе над тобой заставлю чувствовать силу, если будешь артачиться, поэтому выбросить из себя все это сразу, немедленно.

Только при этих основаниях возможна твоя совместная любовь, когда ты говоришь:

– Я люблю вас!!!

Сколько выразительности в этих немногочисленных словах, сколько в них чувства и сердечного трепета, когда они отзываются в гармонирующих сердцах.

В ожидании ответа, то есть рокового „да“, остаюсь известный тебе и ждущий полного твоего исполнения настоящего наказа ГАРРИ».

Кетти перечитала еще раз и еще.

Прикрывши опаленные стыдом щеки тетрадкой, пахнувшей краской, она лежала неподвижно так долго, что успели одна за другой собраться и уйти ее подруги. Когда же, очнувшись от стыда и потрясения, привстала она, сронив тетрадку с лица, в комнате увидела она только младшую из подруг, носившую, по общему выбору, лукавое имя Нелли. Девушка терпеливо возилась с зеленым шарфом, устраивая из него что-то вроде чалмы. Кетти должна была окликнуть ее несколько раз – так она была занята своим делом.

– Ты что? – отозвалась она наконец. Кетти несколько мгновений молчала. Потом, понизив голос до шепота, спросила:

– Нелли, ты знаешь, что такое формы ласки?

Нелли отступила от зеркала, надвинула чалму поглубже, потом сняла, все распустила и тогда уже ответила небрежно:

– Не знаю. Наверное, гадость какая-нибудь.

– Как гадость? Что ты?

– Да так, знаешь, как парни всегда. Ну их.

Кетти не стала спорить. Нелли нашла наконец зеленую постройку на голове приемлемой и ушла.

Кетти сунула тетрадку под подушку и стала одеваться с лихорадочной поспешностью.