Текст книги "Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология"

1925 года, 19 июня. – Вот сегодня…

На последних страницах дневника сделаны записи чужой рукой и нарочно безграмотно и измененным почерком. Все записи без подписи, только под одной, помеченной 9 июня 1925 года, имеются начальные буквы Д. М. – это дает право предположить, что записи принадлежат подруге покойной – Дине Маршевой.

На память Шуре.

 
Эх ты; Шура – голова.
До чего нас довела!
Ты забрала у меня все,
А сама осталась без ничего.
 

Д. М.

* * *

Эх ты, Шура, Шура-дура,

Ты дурна, как пробка.

Зачем ты забрала у меня одежу?

Знаешь ведь – я не получаю по 10 руб. за вечер,

И мне не за что справить…

А ты получаешь десять рублей за вечер,

И у тебя нет ничего…

* * *

Голубева, ты пишешь, что ты стала всем противная.

Правильно ты написала. Но знай, с какого время стала ты противная. Мы были друзьями, когда я не знала про тебя, а теперь я знаю. Забудь все!

(Под записью рисунок.)

Ты злодейка всему народу, Голубева. Ты готова была съесть меня, а получилось наоборот. Но наконец-то все произошло, теперь нет у нас крашеных губок и мазаных бровей. Голубева пропала без вести. Очень жаль!

(Под записью рисунок.)

Николай Ложкин

Допрошенный мною в качестве свидетеля 20 сего июня 1925 года Ложкин, Николай Павлович, 18 лет, ученик фабзавуча, грамотный, комсомолец, показал:

– Я, Ложкин, знал Голубеву по клубу молодых ленинцев, познакомил мой товарищ Сергей Синев, который гулял с нею, но находился ли в близких отношениях – сказать не могу. Синев мне однажды сказал: «Вот хорошая девчонка, с которой можно погулять, но только она малосознательная и отец у нее кулацкого происхождения».

Я спросил Синева: «А кто же был отец Голубевой?» – на что он ответил: «Говорят, что до революции он держал ларек на базаре». Тогда при встречах с нею в клубе молодых ленинцев я решил быть настороже, однако заинтересовался ею как женщиной и начал у нее бывать. Жила она вместе с Маршевой и Рудаковой в общежитии фабзавуча, в отдельной комнате, бывшей до революции дворницкой. Таким образом я был в гостях у Голубевой четыре раза, всякий раз у нее в это время был кто-нибудь из молодежи, и вдвоем с нею я никогда не оставался. В клубе молодых ленинцев я старался, однако, держаться от нее подальше, потому что однажды она пришла с намазанными бровями и губами, и ей сделали товарищеское замечание, после чего я в клубе ее не видел. Насколько я знаю, науками и политической жизнью она интересовалась мало и была мещанского склада мыслей. Однажды я предложил Голубевой удовлетворить мою физическую потребность – но она отказалась, и я перестал к ней ходить. С тех пор я старался не поддерживать с ней никакого сообщения, убедившись, что она окончательная мещанка. Мне лично о своем недовольстве жизнью она никогда не высказывалась, но я полагаю, что оно могло быть у нее, как у всякого изменника делу рабочего класса, хотя бы отколовшегося от масс только в мещанском направлении.

В последний раз я встретил Голубеву в день авиации, она шла в черном платье, которое я видел раньше на Маршевой, и была без повязки, так что волосы ее растрепались на ветру. Мне показалось, что глаза ее были заплаканы, и я подумал, что это, наверное, потому, что ее исключили из клуба молодых ленинцев за кражу платья, о которой мне говорила Маршева. Я хотел посоветовать ей подать заявление, но раздумал, так как несознательный элемент надо решительно отсекать, и пошел в фабком. С тех пор я Голубеву не видел и по делу больше показать ничего не могу.

Сергей Синев

Допрошенный мною в качестве свидетеля 21 сего июня Синев, Сергей Илларионович, 18 лет, ученик фабзавуча, грамотный, комсомолец, показал:

– Я, Синев, познакомился с Голубевой в августе 1924 года, на фабрике, затем я стал с нею гулять, по праздникам мы ходили вместе от базара до кладбища, где всегда гуляет наша молодежь. Я проводил с ней время с августа по декабрь, и в это время ничего особенного за ней не замечал. Она была как все наши девчата. Мне кажется, что вопросы личной жизни ее интересовали больше, чем общественной. Это особенно заметно было по тому, что она редко посещала собрания ячейки, и мне несколько раз говорила, что ее тяготят бедность и труд ради только куска хлеба. Но она была отзывчивая и добрым человеком, и в минуту безденежья всегда, если у нее бывало самой, давала товарищам, что могла. Она мне нравилась, и с сентября по декабрь я был с ней в близких отношениях. На нашу связь я никогда не смотрел как на брак на всю жизнь, потому что для этого, по моему мнению, нужно иметь одинаковые интересы, а у нас их не было. В декабре прошлого года мне стала нравиться другая девушка, и я перестал бывать у Голубевой. Она была опечалена моим отказом проводить с ней время, но никогда мне этого не высказывала. Предположить, что наш разрыв стал причиной ее смерти, я никак не могу – мало ли парни гуляют и сходятся с девчатами, и если бы каждая девушка, расходясь, убивала себя, то, вероятно, девчат давно не осталось бы в живых ни одной. Такие пустяки не могут быть причиной самоубийства. Ревновать Голубеву я никогда ни к кому не ревновал, так как в то время, когда она гуляла со мной, – с другими парнями она не гуляла, а после того, как мы разошлись, ее поведение мне стало безразличным, и я не интересовался, с кем она гуляет. Слышал, что она после меня гуляла с Наседкиным, но не ревновал, так как вообще-то считаю чувство ревности недостойным себя. После того как мы расстались – я видел ее всего два раза, один раз она шла в компании двух девчат, и я их проводил. Другой раз она шла одна и, увидев меня, протянула ко мне руки. Мне показалось, что она хочет о чем-то поговорить со мною, но я куда-то торопился и перешел на другую сторону. Обе встречи были в декабре, и с тех пор я Голубеву не видел и больше по делу показать ничего не могу.

Евгений Наседкин

Допрошенный мною в качестве свидетеля 21 июня 1925 года Наседкин, Евгений Иванович, 17 лет, ученик фабзавуча, грамотный, комсомолец, показал:

– Я, Наседкин, познакомился с Голубевой в ноябре прошлого года и до ее скрытия с нею гулял. Она мне нравилась. В близких отношениях я с нею не был, а гулял, как вся молодежь. Гуляя со мной, она неоднократно говорила, что ей очень надоело жить, так как, по ее словам, правды на свете мало и счастья тоже. Однажды, когда мы проходили по кладбищу, она сказала, что знает уже все и больше ей знать нечего и неинтересно. Я ей ответил, что она забывает великую роль молодежи, но она только засмеялась и говорит: «Молодежь – это и есть я. Что же мне для себя выворачиваться наизнанку?» По моему мнению, Шура была девочка порывистая, с неустановившимися взглядами, но определенно хорошая. Она была очень отзывчивым товарищем, и про всякое свое огорчение ей можно было рассказывать. Недели три назад я шел с ней в парке. Она говорит: «Давай, Женя, присядем – я тебе должна сказать про что-то». Мы сели на лавочке, она вынула из-за кофты револьвер и говорит: «Все-таки одной страшно. Давай вместе – с тобой я не боюсь». Я стал ее отговаривать, но Шура очень горячо меня упрашивала и говорила, что там как раз два патрона. Тогда я сказал, что сейчас я ни за что не согласен, пусть она подождет, когда я кончу школу, а тогда будет видно. Потом я ее спросил: где она достала револьвер? Она ответила, что ей дал знакомый милиционер, и назвала его фамилию, но фамилию я позабыл. Но только я думаю, что она револьвер украла, так как милиционерам, как я слышал, запрещено давать револьвер кому-нибудь. Гулять с Шурой мне запретил мой отец, секретарь фабкома. Когда я ей сказал об этом, она заплакала и говорит: «Если ты со мной гулять не будешь, тогда я уж наверное умру». Мы сидели на кладбище, на могиле ее какого-то родственника, и она очень плакала. Я спросил ее: «О чем же ты плачешь?» Она говорит: «О моей жизни, которую я уже прожила. Это только ты видишь меня живую, а я давно уже мертвая». Шура сказала эти слова так страшно, что я испугался и предложил ей идти домой. Видя, что ей тяжело запрещение моего отца гулять с нею, я продолжал видеться с нею тайно, мы встречались у ворот городского кладбища и оттуда шли к реке. Так я видел Шуру раз пять, во время прогулки она молчала и часто плакала. Когда она взяла надеть платье Маршевой и все отвернулись от нее, называя ее воровкой, я ее спросил: «Шура, зачем ты взяла Динино платье?» Она говорит: «Разве не все равно Дине, в каком платье я умру: у меня нет хорошего платья, чтобы умереть». Последний раз я видел Шуру за два дня до ее скрытия. Я ждал ее у кладбища, но она не пришла, тогда я пошел к ее дому и постучал в окошко, но она покачала головой в окно и не вышла. Больше показать ничего не могу.

Евдокия Маршева

Допрошенная мною в качестве свидетельницы 20 июня 1925 года Маршева, Евдокия Павловна, 20 лет, ученица фабзавуча, грамотная, комсомолка, показала:

– Я, Маршева, начала жить с Голубевой с ноября прошлого года; она пришла в общежитие и говорит, что мать у нее старого понятия, и им трудно, да и на фабрику ходить далеко. Я говорю: «Что ж, живи с нами, с нонешними матерями, оно верно, сладу нету». Мы стали жить вместе, и я ее очень жалела – такая она мне показалась хрупенькая и беспомощная, можно сказать, что первое время я прямо заботилась о ней, как о дите. К ней в то время парни не ходили, но о каком-то Серке она часто вспоминала и убивалась. Раз призналась мне, что жила с ним, а я ее успокаивала, что все мужчины одинаковы, хоть партейные, хоть и беспартейные, и девке легко пропасть ни за что. Так жили мы дружно, пока не обнаружилась ее подлая натура во всей красоте. Она очень нахально украла у меня платье и колечко с бирюзой и пошла в нем гулять на Троицу. Не была она дома цельных два дня, и я думала, что она совсем сбежала, – пошла и заявила на нее в милицию. Когда она пришла домой, я говорю: «Голубева, как тебе не стыдно, ты ходишь гуляешь с Наседкиным, и все говорят, что он тебе дал десять рублей, а ты мое платье носишь и колечко. Я на тебя за твою подлость заявила в милицию. Снимай мое платье!» Она села на стул и говорит, что теперь все равно, и платье она не снимет. Я очень удивлялась ее наглости, и даже хотела поправить ей за то прическу, но сдержалась. По моему мнению, поведения она была плохого, и даже, можно сказать, проститутка. Ее все за это презирали, но я защищала, пока не обнаружилась ее подлость. Такое отношение к ней очень ее угнетало, и она не раз собиралась покончить с собой. Однажды она пошла в лес давиться, но ей помешали. Последний раз я видела Голубеву в день авиации, я прошла около нее, но ей ничего не сказала. Она была в моем черном платье и очень нахально мне улыбнулась. Я хотела тотчас заявить милиции, но милиционера поблизости не было, и Голубева прошла к Оке одна. Около кустов она остановилась и опять нахально помахала мне рукой, а я, не помня себя от злости, от такой ее подлости, побежала домой. С того дня я ее не видела, и больше по делу показать ничего не могу.

А. Ф. Голубева

Допрошенная мною в качестве свидетельницы 20 июня 1925 года Голубева, Анна Феоктистовна, 41-го года, уборщица, неграмотная, беспартийная, показала:

– Конечно, я, как беспартейная вдова, много показать не могу. Муж мой был трудящий элемент по крестьянскому хозяйству, а в немецкую войну действительно торговал на базаре колесами и дегтем с возу, но только это была не торговля, а одно горькое горе. Вскорости он умер от тифа, а я осталась с четырьмя детьми на руках, мал мала меньше. Сашенька была старшая, и я отдала ее хоть и переростком в школу-семилетку, которую она проходила трудно, но обещалась кончить очень отлично. Но только кончить она сама не пожелала, говорила: «Мама, если я ее кончу, я должна буду идти служить, а на фабрику меня тогда не возьмут, а с фабрики дорога шире». Так – уж не знаю точно – не доучилась она, может, всего несколько месяцев и поступила на фабрику и в фабзавуч. Конечно, мы все теперь, которые старые люди, – с прежними понятиями, и я не одобряла, когда она смеялась над иконами и говорила, что Никола Милостивый – малеваная доска и больше ничего. Я про то завсегда была очень несогласная с ней и раз даже обмолвилась, что если, мол, у тебя такие самостоятельные взгляды на существо жизни – ты, мол, и живи одна, а мне еще трех подымать нужно, и ты мне невинных младенчиков не порти. Вскорости она пришла и деликатно говорит, что будет теперь жить в общежитии с Дуней Маршевой, и к фабрике, говорит, мне будет ближе, а то мне приходится работать рано утром и ночью. Я ее, конечно, отпустила, но только никогда с нею не ссорилась – все-таки своя кровь и жалко. Из общежития она часто приходила домой, сядет иной раз в углу и молчит, и тут я начала примечать, что девка не в себе. Конечно, материнское сердце – оно чует. Взяла я про то в толк, а раз ее и вспрашиваю очень хладнокровно: «Чтой ты, Сашенька, словно ни в себе? Нету ли, говорю, греха какого на твоей душе?» Но она только рассмеялась на мои слова беспричинно. «Теперь, – говорит, – мамаша, никакого греха нету, был да вышел! Гулять, – говорит, – не нагуляла, только начудесила…» И все, бывало, с братьями и с сестренкой возится, оденет их, гулять поведет. А придет с прогулки, заплачет и скажет: «Нет, – говорит, – все-таки я отрезаный от вас ломоть». Однако ничего такого я за ней не примечала. Думала – ну, девка трудная, ну, да ничего, дойдет как-нибудь, по нынешнему времю. Ан, вот и не дошла. «Причащаться, – говорит, – не пойду – заразу подцепишь». А она, зараза-то, с другою боку вышла. Сбилась девка с панталыку: и от старого трудно отстать, и к новому-то одним глазом пристала. Про то и вышло несчастье. Еще больше показать не могу, но только жалко мне Сашеньку очень, и как вспомню я про ее горькую судьбу, так беспричинно плачу.

1925

Лев Гумилевский
Собачий переулок

Трагический узел, впоследствии едва не разрубленный с решительностью и суровою прямотою приговором суда, завязался, несомненно, при первой же встрече Хорохорина с Верой.

Не распутанный до конца ни судебным следствием, ни тысячеустой молвою нашего города, ни отголосками процесса во всей стране, не разъясненный нисколько ни диспутами, ни докладами, ни лекциями, ни статьями этот страшный узел оставался таким же запутанным и до сих пор. Может быть, главная причина этому и заключалась в том, что никому в голову не приходило начать распутывать его с первой петли: наоборот, все бравшиеся за расследование жуткой драмы, происшедшей у нас, начинали с нее, то есть с конца.

Так, в пьесе, поставленной московскими театрами, носившей претенциозное название «Рабы любви» и явившейся, в сущности говоря, инсценировкой подлинных событий, имевших место у нас, о первой встрече главных действующих лиц не говорится ни слова. Оставшись не осведомленным о начале знакомства героев, не догадываясь об их действительных взаимоотношениях, неизвестный автор увлекся драматизмом положений и использовал материал очень поверхностно. Правда, пьеса обошла все провинциальные сцены и даже была разыграна любителями в нашем клубе, но не внесла в дело ничего нового.

К тому же автор, никогда не бывавший в нашем городе, перепутал названия улиц, изобразил Бурова стариком, заставил Анну говорить с резким акцентом, что вызвало лишь смех и шутки. Наши артисты пробовали восстановить все так, как было в действительности, но не решились исправить текст, и пьеса у нас решительно провалилась.

Что касается фильма, обежавшего все кинематографы и показывавшегося будто бы даже за границею, то он был состряпан по обычному рецепту детектива, где все сосредоточены на движении, занимательности интриги и запутанности происшествий. Хотя факты были изложены верно, но отсутствие бытовых подробностей, полное пренебрежение к показу чисто психологических моментов, оправдываемое, впрочем, законами кино, – все это обесценило картину совершенно.

Не понравилось у нас и название фильма: «Жертвы сладострастия», потому что рассчитывало оно более на дешевый эффект, чем на соответствие содержанию картины. Картина нас разочаровала, она как-то снизила размеры событий, преуменьшила их до забавного анекдота и ничего не прибавила к тому, что все знали.

Таким же протокольным, лишенным бытовых подробностей, психологических намеков, было и сообщение в печати о разыгравшейся у нас драме. Поэтому когда на последнем съезде партии в Москве докладчик по комсомольскому вопросу упомянул о нас, то ограничился сухой ссылкой на факт и не дал нужных обобщений и выводов, что не без успеха старались сделать наши делегаты в последовавших затем прениях.

Лишь на последней сессии ВЦИКа при обсуждении проекта кодекса законов о браке один из ораторов с успехом использовал часть материала, полученного им от наших делегатов.

Были также некоторыми авторами, касавшимися событий в публицистических статьях, сделаны попытки начать исследование с биографий действующих лиц. Однако и это нисколько не помогло, даже, наоборот, затемнило основную сущность, перегрузив материал ненужными деталями, именами, датами, мелкими происшествиями, не имевшими непосредственного отношения ни к действующим лицам, ни к самой драме, стоящей в центре повести. В связи с биографическими данными развертывается вначале только личная драма Зои Осокиной, но ее биография не нуждается в специальном обследовании, потому что и сам Осокин-отец становится невольно действующим лицом.

По существу же вопроса биографические подробности ничего не говорят.

Наша задача – восстановить все происшедшее в том виде и в той последовательности, в каких оно было действительно. Тот огромный, тот исключительный интерес, с которым встречается каждое новое слово, каждая новая подробность о разыгравшихся у нас событиях, обязывает нас, как нам кажется, только к одному: к подробному, точному, беспристрастному изложению фактов.

Мы не собираемся делать никаких выводов, даже самых похвальных, к каким пришел, например, профессор Самохватов в своей прекрасной статье: «Некоторые психологические данные к истории посягательства на человеческую личность, добытые путем анализа письма преступника», но, следуя нашему принципу, прилагаем это письмо целиком, предоставляя другим делать заключения.

Не хотим мы в то же время, как это сделал бы профессиональный писатель, воспользоваться всем случившимся как занимательным сюжетом для романа, но предлагаем всю историю от начала до конца в последовательной, безыскусственной, живой хронике событий.

Факты говорят сами за себя, и ничто так не разрешает вопроса, думается нам, ничто так не убеждает, ничто так легко и просто не распутывает узла, как простое, беспристрастное и точное изложение фактов.

Узел же начал завязываться и запутываться после первой встречи.

С нее и начинается наша повесть.

В самом конце зимы прошлого года Хорохорин возвращался из университета домой.

Вагон трамвая в этот час, как всегда, был забит до отказа В сутолоке сердитых шуб, шапок, полушубков трудно было кого-нибудь заметить, да и охоты не было приглядываться к лицам, еще не стряхнувшим с себя угрюмых теней трудового дня.

Он стоял в проходе, распластав руки на спинках скамей, сдерживая напирающих со всех сторон пассажиров и стараясь сохранить равновесие. Дряхлый вагон спотыкался на стыках изношенных рельс, шатался на поворотах из стороны в сторону и встряхивал запертую в нем толпу, как утрясают при упаковке ящики с нехрупкими вещами.

Кто-то впереди читал газету. Хорохорин от скуки заглядывал в хронику происшествий. Тогда же он совершенно отчетливо почувствовал, как на его голую руку, лежавшую на спинке скамьи, легла чья-то чужая легкая и теплая рука, должно быть только что сбросившая гревшую ее перчатку. Он отодвинул свою, чтобы дать место той, продолжая читать о каком-то жульничестве с приезжим крестьянином на Пешем базаре, но чужая рука последовала за его рукой, а когда он снова вздумал было прибрать ее, то та настойчиво пожала ее. Он вздрогнул, покосившись на преследующую его руку. По рукаву синей шубки, отороченной белым как снег мехом, он прополз крадущимся взглядом и увидел спрятанное в снежной груде меха хорошенькое незнакомое женское личико. Оно было совершенно спокойно, и, может быть, только в зеленых глазах, с преувеличенным равнодушием застрявших на морозном узоре стекла, сверкала, как отражение электрических огней, улыбка. Но и глаза едва были видны ему из-за его нахлобученной на лоб шапки.

Хорохорин еще раз осторожно пытался высвободить руку, но лежавшая на ней чужая рука, как пригревшееся животное, еще плотнее примкнула к его пальцам.

Никакой случайности во всем этом не было. Тогда он решительно поймал руку девушки и пожал ее. Она ответила на пожатие. Хорохорин оглянулся: девушка равнодушно смотрела в окно. Засмеявшись, он отвернулся, не выпустив ее руки, потом стал греть и ласкать ее в своей.

Скучная вагонная суета оживилась. Тусклые угольные лампы как будто стали светить с большей яркостью. Незаметным горделивым движением груди и шеи Хорохорин выпрямил голову и посмотрел на девушку. Она была хороша. Так быстро и смело развертывавшееся приключение не могло не занимать его. Во вздрагивавшей на его ладони разгоревшейся женской руке было что-то слишком откровенное, не оставлявшее сомнений в том, как кончится это приключение.

Не привыкший подолгу и помногу раздумывать над такими, как ему казалось, простыми вещами, он живо обернулся к соседке.

– Слушайте-ка! – начал было он.

Но она не ответила и еще пристальнее стала смотреть в окно с такою серьезностью, что он несколько раз должен был взглянуть вниз, чтобы убедиться, что именно ее руку он держит в своей.

Хорохорин, оглядывая украдкой незнакомку, скользнул взглядом по чужим лицам. Никто не примечал их лежавших друг на друге рук, никто, вероятно, не думал о завязывавшемся в этот миг страшном узле. Стоявший возле инженер осторожно, чтобы не зацепить носов соседей, переворачивал газету. Сухонькая старушка дремала; сидевшие возле окон дышали на стекла, чтобы прочистить заиндевевшие гляделки в них. Толстый, квадратного вида от нового, не смявшегося еще пальто человек сидел неподвижно, глядя на золотой набалдашник палки. Кондуктор старательно рвал билеты, подталкивая вперед пассажиров.

Хорохорин не без гордости оглядывал всех – он чувствовал свое превосходство. И не потому, как это бывает со всяким юношей, что молодая девушка явно отметила его из многих других, а потому, что в этой откровенной девичьей смелости он видел торжество новых людей над мещанами, тупо занимавшимися своими маленькими делишками и не замечавшими, как рядом с ними, среди них, столкнулись мужчина и женщина и без предрассудков, повинуясь лишь естественному желанию друг друга, соединили руки символом дальнейшего соединения.

Хорохорин встряхнулся. Но подбодрившее его торжество упало быстро. Прикрыв глаза, он подумал: «Нужна ли сегодня женщина?» – и, не решив вопроса, столкнулся с другим: «Стоит ли терять вечер?»

Он представил себе весь путь, который нужно пройти с этой откровенной девушкой до конца: он угнетал своей простотой. Так иногда угнетает мысль, что нужно зайти в столовую, есть, пить, расплачиваться, а потом уже делать свое дело со спокойной совестью. Как в том, так и в другом не было никаких тайн, и, открыв глаза, он подумал: «Лучше было бы зайти к Шульману… Потом отработать зачет в лаборатории… А кто она?»

Он не мог разглядеть ее, прятавшуюся в куче белоснежного пышного меха. Она стояла впереди, глядя в окно, и не вырывала руки. Как ни вглядывался он в ее лицо, оно по-прежнему казалось ему незнакомым и оставалось неизменно спокойным. Каждую минуту она могла вырваться и уйти, не оглянувшись, или же оглянуться на его оклик для того, чтобы посмотреть с недоумением.

Он с досадой сильно сжал ее руку. И тогда девушка не пошевелилась, но через минуту, идя к выходу, потянула его за собой. В этом движении нельзя было ошибиться. Хорохорин, толкая пассажиров, последовал за нею и соскочил уже на ходу.

Она ждала его.

– Не упадите!

– Нет!

– А вы почему здесь сошли, товарищ Хорохорин?

– Как почему? – переспросил он.

– Вам же надо до Московской ехать!

– А вам?

– Да я уже дома почти!

Он подошел к ней, взглянул в ее глаза и, сунув свою руку под ее, пошел с ней рядом.

– Без шуток! Почему вы меня знаете?

Она засмеялась.

– Кто же из студентов вас не знает, если вы наш представитель в правлении…

– А я вас не знаю!

– Так нас триста, а вы один!

– Вы медичка?

– Да!

– Как вас звать?

– Вера Волкова.

– Ах, вот что! – протянул он, и все приключение обнажилось до конца. Он знал ее по университетским анкетам, знал по разговорам товарищей и теперь вспомнил, что это и есть та Вера Волкова, та курсистка, чье имя со смехом, с досадой или сентенцией всегда сплеталось с именем приват-доцента Бурова.

Вера заметила нечаянное восклицание Хорохорина.

– Что вы? – дерзко переспросила она.

Он не ответил. Она с большей настойчивостью повторила:

– Что вы там буркнули? Знаете вы меня, что ли?

– Знаю, – протяжно ответил он, – знаю. Слышал!

– Что слышали?

– Да то же, что и все!

– Про Бурова?

Он задумчиво кивнул головою. Она пожала плечами

– Я тут ни при чем!

– Знаю! – кивнул он.

Об этой любви и странных отношениях Бурова к какой-то медичке знал не один Хорохорин, знал весь университет, а на рабфаке молодежь не допустила приват-доцента к работе именно из-за этой истории.

– Я его выгнала, – коротко объяснила Вера, стараясь поскорее освободиться от скучной обязанности каждому новому знакомому повторять одно и то же, – с ним все кончено. Он дал мне честное слово, что больше не будет бывать у меня…

Хорохорин взглянул на нее с удивлением, но сейчас же кивнул головою, соглашаясь заранее со всем тем неважным для него, что она скажет. Он продолжал невольно вспоминать о Бурове. Ему становилось понятным, почему Буров долгими часами просиживает в пивной против университета и неизменно у окна: он подкарауливал Веру; бродя по коридорам университета, заглядывая в аудитории с лихорадочно блестящими глазами и неизменно торчавшей папиросой во рту, он искал Веру.

– Какая честность с собой, – усмехнулся он, – и недешево ему стоит держаться данного слова!

– Ему помогают в этом! – тихонько заметила Вера

И это было верно: ее прятали от него подруги, студенты, рабфаковцы. Иногда ему удавалось столкнуться с нею нечаянно, но никогда не мог он сказать и двух слов: тотчас же кто-нибудь подходил и со смехом спасал девушку от утомительных объяснений.

– А он занят только вами! – покачал головою Хорохорин и снова ощутил веселое торжество: девушка, не дававшаяся другому, так легко давалась ему.

– Да, только мной, к сожалению! – вдруг с набежавшей на ее лицо угрюмой заботливостью ответила Вера – А ведь он мог быть большим человеком!

– Да, конечно!

В самом деле, Буров, подававший огромные надежды в начале своей ученой карьеры, сходил на нет. Первые его блестящие вступительные лекции по кафедре микробиологии остались лишь в памяти старых студентов. В последний год он повторил их в таком виде, что на третьей лекции аудитория пустовала наполовину.

Смешная, нелепая история Бурова, в связи с отказом рабфака заниматься у него, сделалась предметом разговоров в правлении университета, но каждый раз разговор оканчивался пожиманием плеч и укоризненным покачиванием профессорских голов.

В такт им покачал головой и Хорохорин:

– Все это отвратительно и гадко!

– Что? – вдруг вспылила Вера. – Что отвратительно? Любить так?

– И так, и вообще любить! Мы не признаем, – гордо заметил он, – никакой любви! Это все буржуазные штучки, мешающие делу! Развлечение для сытых!

– Вот как! – насмешливо ответила она.

Хорохорин внимательно посмотрел на свою спутницу.

Теперь он вспомнил очень хорошо, что в связи со всей этой историей, давно известной ему, он Веру даже знал в лицо. Знал не это лицо, покрытое пеплом электрического света, вечернее, спрятанное в груде меха, а гладкое, розовое личико с брезгливо выпяченными губами, склонившееся над бесформенной грудою препарированного трупа в анатомическом театре.

Ему стало холодно и скучно. Но забавное приключение с отчетливым концом было начато, и невозможно было прервать его теперь, не поступясь мужским самолюбием. Хорохорин взял крепче ее руку и пошел твердо рядом.

– Где вы живете? Тут – в Собачьем?

– Здесь! Почти дошли. Вот, третий дом с фонарем…

– Можно к вам зайти?

– Я думаю!

Она проворно обернулась к нему и облила его странным взглядом зеленых глаз – он обволакивал его, как паутина. Хорохорин вздохнул и, не глуша этого вздоха, сказал:

– Ну, пойдем!

Она готова была вырвать у него руку – таким скверным показался ей его тон. Но, проглотив легкую брезгливость, она сейчас же теплее прижалась к нему и сказала:

– Как странно! Только вчера вечером, когда вы читали доклад… я издали смотрела на вас и думала: «А что, если бы пройти с ним вот так под руку…» И вот иду…

– И что же? – усмехнулся он.

Вера не ответила. Но ее слова отеплили его сердце, хотя в то же время заставили подумать, что завтра заседание правления, что если не работать в лаборатории, то нужно готовить доклад, сидеть в тишине своей комнаты, думать, пить чай, курить и слушать, как затихает коридор, кухня, потом комнаты – одна за другой.

Он тряхнул головою. «Конечно, – думал он, – нельзя жить без женщин в двадцать лет, чтобы не нарушать здорового душевного равновесия». Он не сомневался, что оно не нарушалось у него никогда только благодаря тому, что он всегда и без труда находил себе женщин и пользовался своевременно ими, не допуская себя до каких-нибудь душевных недомоганий.

Он украдкою оглядел свою спутницу. Нельзя было, в самом деле, пренебречь полезным, разумным и нужным развлечением Он прижал к себе ее еще крепче и молча прошел с нею под сводчатыми воротами во двор, а потом стал шагать по лестнице, крутой и нечистой, на третий этаж.

– Вы одна живете?

– Одна. Я не представляю, как можно с кем-нибудь вместе жить… Я повесилась бы!

– А если бы с мужем?

– Все равно! – она засмеялась. – Зачем надо с мужем вместе жить? Это, во-первых, скучно, а во-вторых, будет мешать…

– Чему?

– Другим мужьям! Вы же, мужчины, не удовлетворяетесь одной женщиной на всю жизнь?

– Да, но все-таки…

Он замялся. Вера захохотала и, не переставая смеяться, дошла до двери своей квартиры. Она открыла ее своим ключом и провела за собою гостя через кухню в маленькую комнатку. Он шел покорно, раз решившись. Теперь он хотел только поскорее освободиться и успеть заняться дома докладом. В лабораторию, очевидно, попасть уже не придется – Шульман не будет ждать до девяти.