Текст книги "Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология"

– Ходят, – говорит, – по двору неофициальные слухи, что ваша хозяйка манипуляет незаконные аборты, а вы по гривенничку на чай собираете. Должен я вам про то сказать, что мастера обеспечены предприятием и особого вознаграждения за труд не приемлют. Я, – говорит, – даже в бане от голого человека на чай не беру, а отношусь к своему труду сознательно, да! И суть, – говорит, – тут в другом спрятана, не в паршивом гривеннике, который может ваше пролетарское происхождение обидеть! Суть, – говорит, – в том, что за аборты под решеткой сидеть полагается, но если, – говорит, – все тое дело тонко поразмыслить, можно аллес фирман повернуть в нашу с вами пользу…

– Как же, – отвечаю ему печально, – поворочивать, когда за душой у меня ничего нету, а в деревне, сами знаете, мал мала меньше, и темная я, как сама сатана?

– Очень вы, – говорит, – в косности ума заплесневели, хоть с лица собой совсем не вредные!..

Чувствую: намекает очень интеллигентно, а понять не могу. Конечно, какое наше воспитание-образование – своих правов не знаем.

– Эх ты, – говорит, – Дунька – бубны-козыри! Какое у тебе происхождение?

– Обыкновенное у меня происхождение… крестьянское у меня происхождение…

– То-то, – говорит, – и оно… Эта, – говорит, – и есть по нашему времю козырной туз, и ежели им скозырнуть вовремя – бо-о-ольших делов навертеть можно! Компрене!..

Вижу я: добивается человек своего, всем им, кобелям, одное нужно, но добивается тонко, по-образованному, не то что Андрюшка какой-нибудь, медведь гололобый, – опять-таки полезный человек, и, может быть, сама судьба посылает его на мой жизненный путь, и так иной раз раздумаюсь над его словами, так раздумаюсь, – до слез, голову заломит от невозможной мысли. Сам он, конечно, очень уж рябой из себя был, лицо будто птицы поклевали, и вся тело у него белая, как из муки, – конечно, моется почем зря каждый день. «Как, – думаю, – тут ловчее поступить? Кинуться мне за него замуж – счастье свое выведать, стравить одежку кое-какую, а там и разойтись можно. Да ведь тоже нелегкое дело замуж броситься даже по советскому браку!..» И решилась я повести с ним тонкую политику и посулов ему всяких надавать – посул посулом, а там видно будет… Чую только одно, что вот оно, совсем рядом мое счастье ходит – а взять не умею, нипочем одной не взять.

А тут и подвернись эта самая девочка Синенкова – пятнадцать лет ей всего и было, и в школе она еще училась. Пришла к Клавдии Ивановне на прием, упала ей в ноги и говорит: «Если вы меня не спасете от позора в пятнадцать лет родить – останется мне бросаться в Москва-реку с Устинского моста». «Раздевайтесь, – отвечает Клавдия Ивановна дрожащим голосом, – сейчас посмотрим ваше горе, а только вы, – говорит, – не волнуйтесь, бывает в ваши молодые годы, что не приходит то, что вам надо, по внутренней причине, а не по вашей вине». Я, конечно, тут же стою и вспоминаю, что у меня тоже с самого приезду в Москву ничего такого нету, да и было, может, один раз, – однако принесла Клавдии Ивановне мыльной воды, стоит она – руки моет, а девочка Синенкова снимает с себя синее платьице, шляпочку сняла, под шляпочкой косичка с бантиком, – в куклы бы играть, а она, сволочь, вон какими делами занимается… Ну скажи ты мне, Грунюшка, до чего разврат по Москве пошел! Посмотрела Клавдия Ивановна на нее и говорит печально:

– Факт на лице, и беременности вашей уже четвертый месяц. Как же вы, – говорит, – нагуляли аборт так неосторожно, теперь и сделать ничего нельзя?

Сидит она на стульчике без рубашки, дрожит, и вижу: очень боится. Подняла на Клавдию Ивановну свои детские глазки, а глазки-то словно серпом подкошены:

– Что ж мне теперь делать? Очень помирать не хочется в мои молодые годы!

– Зачем же, – отвечает Клавдия Ивановна, – помирать? Не надо помирать! Родится у вас ребенок, выйдете замуж за отца вашего ребенка и, может быть, очень счастливы будете?

– Замуж, – говорит, – я за него пойти не могу. Он сам всего шестнадцать лет имеет, без совершеннолетия, – говорит, – живет и на даче надо мной снасильничал…

– Вот, – тут Клавдия Ивановна ко мне стала говорить, – видишь, – говорит, – Дунюшка, моя дорогая, какие веселые штучки наша городская жизнь доказывает… Единственная, – говорит, – правда на земле только и есть, что в ваших цветочках…

Пока разговаривали мы с нею так-то, Синенкова – гляжу – одевается торопливо, шляпочку дрожащими руками надевает и к двери, а сумочку свою на столе забыла…

– Барышня, – говорю, – сумочку забыли!

– Возьми, – отвечает, – себе, не надо мне теперь сумочки!

Клавдия Ивановна, как услыхала про сумочку, стала с лица белая как бумага, стоит, невозможно дрожа, и губы кусает. Только та за дверь взялась – она как вскинется:

– Гражданка, постойте!

Барышня Синенкова остановилась у двери, головкой к косячку услонилась, вот-вот упадет, и смотрит поверх плеча, а ничего не видит, – мутный у нее взгляд, елозит, словно неживой…

– Хорошо, – говорит Клавдия Ивановна, – оставайтесь! Дунюшка, выйди!

Заперлись вдвоем в комнате, делают горькое свое дело, и слышу я в передней, как стонет та девочка Синенкова через зажатые зубы, и вода капельками в таз стекает, и так мне страшно стало, так стало страшно, милая ты моя, – зуб на зуб не попаду, сижу как мыша в мышеловке…

Проводила ее потом на извозчика, синяя она с лица сделалась, словно ощипанная курица, шепчет тоскливо:

– Все, – говорит. – Вот, – говорит, – тебе записка, сходи ты к нему, вызови его во время перемены уроков, скажи ему, что видела, скажи ему, какой он мерзавец…

– Трогайтесь, – отвечаю, – за ради бога! – Вижу, извозчик одним ухом приникает, да и Платон Петрович на лавочке сидит и глазом мне нахально моргает. И только мы ту барышню Синенкову и видели. Слышно было, умерла она в больнице.

И первый же Платон Петрович и сообщил мне, как громом, эту печальную событию.

– Умерла, – говорит, – ваша пациентка-то… Финита… Умерла, – говорит, – в больнице в нечеловеческих мучениях, а вас, сволочей, не выдала… смолчала.

Побелела я вся не хуже Клавдии Ивановны.

– Что ж, – говорю, – товарищ дорогой, раз вы знаете, – скрываться нечего, а я подневольный человек и очень эти аборты осуждаю, никакой пользы от них бабе нету; сегодня, скажем, сделали тебе аборту, завтра опять сначала, я, – говорю, – даже неединократно ей говорила, но только она меня не слушает и чешет аборты почем зря… Конечно, – говорю, – двадцать рублей за аборт – цена хорошая…

– Так, – говорит он взволнованно, – значит, и вправду делает аборты твоя хозяйка. Ты не должна забыть свои слова и повторить следователю по народным делам, он, – говорит, – беспременно твоими словами должен заинтересоваться… – а сам пальцем по лавочке стучит. Очень дошлый был человек этот Платон Петрович – хоть и банщик, а все наскрозь понимал.

Однако все бы тем и кончилось. Никакие следователи по народным таким делам не приходили, шло все по-старому, а я Клавдии Ивановне и вправду в тот же вечер сказала начистоту.

– Лучше бы, – говорю, – бросить вам аборты. Догадываться на дворе начали, и Платон Петрович ехидные вопросы задает.

Усмехнулась она в ответ беззаботно и доказывает мне, что никаких у него явных фактов нету, а: «Очень, – говорит, – на нашу комнату он глаз не сводит, так и шипит на нашу комнату, потому что сам в подвале живет, да и тот загадил по пролетарскому своему происхождению. А ты с ним, Дунюшка, подальше. Если что – молчи!» Однако все же задумалась, стала своим пациенткам отказывать. Просют ее, бывалача, умоляют слезами, а она стоит жестокая и отвечает равнодушно: «Не хочу за вас в тюрьму идти. У вас, – говорит, – трагедия жизни, а мне за вас в тюрьме сидеть!» И зачастила с того время куда-то по вечерам ездить, поймала я ее: раза два выпимши пришла, а еще какой-то порошок зачала нюхать, а он хуже водки… И стала у нас в доме пустота, только мыши скребутся за обоями, сижу я одна, играю на граммофоне или мечтать примусь о своей судьбе, а она и вот она, судьба-то! За плечом стоит. Мишенька-то ейный очень внимательно на пазуху мою глядит. Так и жжет глазами по груде. Клавдии Ивановны дома нету, а он – обратно – начал дома больше пропадать. Придет будто нечайно пораньше, кофе пить меня зовет, наливаю ему кофею, а он нахальными глазами на грудь упирает. Или за гитару возьмется, поет неединократно про черные очи, а потом ухватится за мой палец и говорит задушевным голосом, словно какую ролю играет: «В тебе, – говорит, – святая непосредственность живет, мне жена про то сказывала». Трудно, конечно, мне его слова понимать, подход его то есть, но а чего он добивается – сразу видать. И решила я посоветоваться с Платоном Петровичем.

– Как, – спрашиваю, – Платон Петрович, – быть мне в таком удивительном случае? Хозяйка моя после барышни Синенковой порошок нюхает и дома не сидит, а муж ейный за гитару взялся и про черные очи поет… Но только знаю я, чего он, подлец, дожидается?

Усмехнулся он загадочно:

– Эх, – говорит, – Евдокия Степановна, рази я профессор какой, бесплатные советы давать… Что ж мне от вашего жизненного пира останется?

– Друг, – отвечаю, – вы мне, ай нет? Там посмотрим, что останется… – а сама к нему плечиком, словно не нарочно. Плечиком его так и жму… Все они, подлецы, глядят цветок своего удовольствия сорвать…

– Вы, – говорит, – нимфа, и могу я вам стихи написать собственного сочинения, не хужее товарища Пушкина, но раз дело так далеко заходит – скажите антренус: согласны вы брачный союз по кодексу советских законов заключить, потому что я, – говорит, – когда десять человек в день вымою, а когда и пятнадцать по семьдесят пять копеек за тело… Одному, – говорит, – жить невозможно скучно, я могу и пятнадцать телов в день пропить, когда на душе заботы нет… Мне обязательно заботиться о ком ни на есть, а надо… А сейчас для кого я живу? Я, – говорит, – уж тогда обо всем бы за вас озаботился: живете вы почти целый месяц, а в профсоюзе не состоите, и каждая буржуазная шпана почем зря на прозодежде обдувает и сорокадвухчасовой еженедельный отдых отнюдь не представляет для культурных целей… Но это, – говорит, – все одно что деньги в банк, все судом стребовать можно…

– Как, – говорю, – стребовать, – а сама – веришь ли, милая? – затряслась вся: золотые слова человек говорит, и все одно, вижу, Клавдии Ивановне уж не уйти, потому знает он все и своего добьется, а я на пустых шишках останусь, из-под носа вырвет. – Как, – говорю, – стребовать?

– Я, – отвечает, – вам все одно ничего подобного не расскажу, потому что я словом связан, но только ей в тюрьму обязательно идти. Поступило на нее от одного известного мне человека заявление, а если, – говорит, – он, мерзавец эдакий, снасильничает над вами с применением психического воздействия и чего доброго палталоны ваши разорвет, – только вы обязательно палталоны носите, как вещественное доказательство, то, – говорит, – опосля всего разбейте вы окно и кричите пронзительно, и тогда его тоже в тюрьму, экскузей года на три, а там, – говорит, – войдет катастрофа в мирные берега жизни – будет видать, каким боком подвигаться и с какого туза козырять…

Сказал он роковые эти слова – словно молнией меня осенило. Вот, – думаю, – куда ты метишь? Вот чего добиваешься, веник ты банный? Чтоб ее в тюрьму, да его в тюрьму, а тебе чужой комнатой завладеть! Веришь ли, Грунюшка, сижу на дворе, день летний, а меня трясет, будто в крещенский мороз. Как далеко человек видит! Вот тебе и консоме! Ну, однако, не сказала ему ничего такого – мало ли, как и что обернется, раз такая катастрофа наступает, – распрощалась с ним отлично, вздохнула даже, как будто и я, мол, тоже страдаю, а сама домой и принимаюсь своего хахаля ждать. Перво-наперво в ванне помылась, нашла у Клавдии Ивановны палталоны, попудрилась ейной пудрой и села у окошечка – лузгаю семечки в полоскательницу, а сама слушаю, как мое сердце на весь дом стучит. А он и вот он!.. Позвонил неверным звонком, враз поняла: пьяненький ползет, обязательно, – думаю, – сегодня же все начистоту обвернуть, время приступило такое, что час один жалко… И вот как вспомнишь теперь: как я тогда за судьбу свою боролась, как счастье свое ковала – даже страшно становится, и жалко себя невыразимо: столько я тогда перестрадала и передумала, изнервничала, как кошка какая… Бегу на звонок, отпирать, а он – в шляпе на ухо, стоит и на меня во все глаза глядит, а вижу: примечает плохо, пьян очень, и пальто в пыли – упал где-нибудь…

– Барыня, – спрашивает, – дома?

– Нет, – говорю, – с утра в Останкино уехала, а вам наказывали к вечеру за ними приехать, а не приедете, – останутся там ночевать.

– Ну и пусть, – бормочет, – хоть разночует…

Конечно, и случай очень подходящий, – ну, право, я думаю, – сама судьба была на моей стороне и платон-петровичевы думы про квартиру и про все не дала ему, подлецу, в жизнь провести… Помогаю ему, конечно, снять пальто, а он, слова не говоря, сгреб меня за шею, и ртом в щеку…

Охнула я:

– Что вы, Михаил Васильевич?

А он уж распалился, дышит мне в глаза и ничего не понимает, что ему на язык идет. Мужики – они завсегда в это время очень глупые становятся, будто тетерева проклятые, право, – глаза вылупят, а ничего не видят, говорят что-то, а что, и разобрать толком невозможно, самое первое, что придет в голову, лишь бы своего добиться. Стал он меня на сундучок подвигать, коленками подталкивать, и все норовит положить. Ну, думаю, вывози, Дунька, свое горемычное счастье! Опять же не девка я, какой особенный риск, никакого риску нету – но для вида, конечно, борюсь с ним, отталкиваюсь, за шею его ухватила, будто не даюсь, а сама прижала – дошел он, подлец, до точки, палталоны в куски изодрал и повалил… И только кончил гнусное свое дело, стоит и подштанники на нем неприбранные, ка-ак закричу я на голос, а Платон Петрович и вот он, прямо дверя срывает, а я и не закрыла их на крючок-то на всякий случай… Ворвался он, как гром, в переднюю комнату, я вся растерзанная на сундучке лежу и плачу горько, кричу: «Нарушил он меня, насилие надо мной совершил!» – Михал Василич стоит, трясется, отрезвел сразу, а Платон Петрович скрестил руки на своих грудях, будто вождь какой, и говорит:

– Картина, – говорит, – достойная кисти Айвазовского… Вы, гражданин, уберитесь и подштанники свои мерзкие к животу подтяните, а за все то предстанете вы перед пролетарским судом в самом скором времени…

Да и бросился скорей к председателю домового комитета – чтоб сейчас же в протокол написать, как произошло его гнусное насилие. Минуты через две идут вдвоем, председатель револьвер на пояс нацепил, а я в разорванных палталонах на сундучке валяюсь, даже платье не оправила, и так мне горько за свою девичью судьбу, за всю нашу бабью долю, так жалостно, что льются слезыньки мои, как ручей, не слышу, какие слова утешения они говорят, смотрю, как дура, на электрическую лампочку – Платон Петрович зажег ее для виду, – не понимаю ничего и дрожу…

– Куда ж, – говорю, – я, крестьянская девушка, пойду? Кто ж меня теперь замуж возьмет? Кому скажу про разбитое блюдце? Одна мне дорога, как барышне Синенковой.

А председатель очень рассудительный был человек, и черный, как жук, и всегда с портфелем ходил – и говорит:

– Подождите, гражданочка, волноваться, будьте благонадежны, враги пролетариата дадут ответ – и за вас, и за барышню Синенкову, а сейчас, – говорит, – все свое мужество соберите в сознательность… Я, – говорит, – сейчас вам жену пришлю, она, как женщина, скорее вас успокоит!..

И вправду – приходит вскорости его жена, замечательная разговорчивая женщина в красном платочке, и тоже с портфелем – делегаткой служила в женотделе… А к нам, словно на пожар, уж остальные жильцы в квартиру лезут, всякому, конечно, лестно посмотреть, какую над женщиной насилию совершили. Ну, однако, выставила она всех решительно: «Тут, – говорит, – не базар, а кошмарное уголовное дело!» – и даже ночевать на тое ночь у меня осталась. Очень она ухаживала за мной, как мать отнеслась, все по головке гладила, и от ласки той еще обидней мне стало: вот, думаю, какая наша девичья незадачливая судьба!..

– Вы, – спрашивает она меня, – родственницей, что ль, им приводились?

– Нет, – отвечаю, – никакая не родственница… а помогала но хозяйству заместо прислуги.

– Та-ак, – а сама все пишет в блокнот, запишет и на меня выразительно посмотрит, – и сколько же вам платили жалованья?

– А ничего, – говорю, – не платили…

– Очень, – и тут даже засмеялась она, – очень, – говорит, – интересно получается… тут использована ваша материальная зависимость, и лишний раз мы убеждаемся на том малом примере, что наши классовые враги не дремлют, а рвут по кусочку везде, где бог пошлет…

Карандашиком по блокнотику стучит и смотрит на Михаила Василича, как кошка на мыша. А тот – как сел, недотепа, на диванчик – сидит словно пришитый. И по всему его лицу пятна волной переливаются, словно на нем рожь молотили. Очень у него печальное было лицо, и жалко мне его стало очень, да ведь их, кобелей, за такое поведение тоже жалеть не приходится.

Спрашивает та женщина опять:

– Если у вас теперь ребенок будет – куда вы предполагаете поехать? В деревню?

– Тоись как, – говорю, – в деревню? Да моего, – кричу, – тятеньку в хомут оденут. Да мне в деревне житья и того не дадут! Нет, уж коли так дело поворачивается и правды мне не найти – я с моста, – говорю…

– Милая вы моя, – отвечает она ласково, – очень вы меня превратно поняли. Понимаю: косность вас держит и к свету не пускает. Но с этого дня можете на меня положиться, это, – говорит, – моя обязанность женщине открывать глаза и рабские оковы с нее снимать. Вы, – говорит, – теперь ничего не бойтесь и взирайте спокойно, – царское время девушек насиловать прошло, а молодым матерям в воду сигать тоже… У нас теперь женщина всегда на переду: в трамвае ли, в очереди за галошами, так, – говорит, – и в жизни…

Услыхал эти справедливые слова Михал Василич, встает, конечно, молча и в переднюю комнату за американской своей шляпой. Оделся и ушел.

А утром и Клавдия Ивановна приехала. Входит такая розовая, беды, конечно, своей не чует, на жизнь взирает спокойно, а я как обхвачу ее за холодные коленки, как заплачу на голос:

– Милая вы моя, дорогая вы моя, я вам счастье принесла, а вы мне несчастье подарили! Молодая моя жизнь в вашем дому безвозвратно разбита, и опозорена я навсегда, и одна мне дорога, как барышне той…

Сразу она с лица переменилась, спрашивает меня страшным топотом:

– Что еще случилось? Какое несчастье?

– Снасильничал, – говорю, – надо мною Михал-то Василич ваш… И все слышали, и женщина с портфелем на вашей кровати ночевала, а Михал Василич вчера из дому ушел и посейчас не воротился…

Опустилась она на сундучок, ноги, должно быть, подкосились, слова сказать не может, и лица на ней и того нету. Бормочет слабым голосом непонятные слова:

– Все, – говорит, – одно, – говорит, – к одному теперь… Одно к одному!

Словно пташка какая решающего своего выстрелу дождалась. И так мне жалко стало ее в тую минуту безысходного печального горя, что сижу я с ней рядышком и плачу навзрыд, будто маменьку хороню. Плачем обе над женской нашей бедой, а я, между прочим, и говорю:

– Вот какая печальная будет теперь моя жизнь! И что только Михал Василич надшутил?… А если, не дай бог, ребеночек…

Сказала я про ребеночка – она даже затряслась вся.

– Почему ж, – говорит, – тебе такое счастье, а мне нет?

Но только не поняла я: к чему она про счастье свое вспомнила в ту безысходную минуту? А к вечеру сидим мы печально вдвоем, словно у нас кто умер: во всей квартире – страшная тишина, и все чудится, что по углам кто-то ходит, одна на другую глаза поднять боимся, молчим каждая про свою думку, а он и вот он – Михал-то Василич! звонит! – и не пьяный звонит: всегда я по звонку угадывала, какой он… Твердо звонит. Решительно пальтецо в передней снимает, помочь хотела – рукой отвел, а в комнаты вошел – оробел сразу, стал под двери. И вижу я: Клавдия Ивановна поднимает на него измученные глаза, и подбородочек у нее зашелся, трясется в слезной истоме…

– Мишенька, – говорит, а сама словами давится, – вся наша жизнь теперь разбита… Нету у нас жизни, три жизни ты загубил, а за что?

Он шляпу в руках вертит, пальчиком пыль сбивает, а потом бросил шляпу на канапе, под ногтями чистит и вздыхает.

– И все бы, – говорит она опять, – я тебе простила ради большой моей любви, потому, – говорит, – в моей любви вот она вся я – и как живу, и как дышу! А люди нас с тобой не простят: далеко, – говорит, – твой порочный круг раскинулся, и сомкнется он над вашими несчастными головами…

Заблестели у него глаза, и, – слышу, – голос будто не его уж, а решительный и серьезный, и говорит он так:

– Знаю я единственный выход из мертвого того тупика… Я, – говорит, – все за эту ночь на московских улицах продумал, и не отговаривай ты меня – я навсегда решился!

– Какой же выход, Мишенька? – спрашивает она тихим голосом.

– Осталось мне только одно, – и головой отчаянно трясет, – сойти с жизненной дороги без сожаления, умереть, как последнему псу! – Шепотом сказал, очень страшно это слово сказал. И тут же зарыдал, в коленки ей бросился, обнял коленки и елозит по ним забубенной своей головой. Очень печальная была та минута.

И пошли у нас тут дни, словно в тюрьме и словно мы каторжники, прикованы к одной колодке – связанные своей судьбы дожидаемся. Клавдия Ивановна все ходит, бывалача, по квартире и поет тоненьким голоском: «Как печально камин догорает…» У меня из рук все валится, ни за что взяться не могу. Выйду на двор тоску развеять, а там Платон Петрович загадочно сидит на лавочке и опять мне разные намеки делает.

– Очень, – говорит, – недолго осталось вам свою судьбу искушать, – и ей, – говорит, – в тюрьму идти, и ему, – говорит, – туда же. Как же тогда вы управляться будете, Евдокия Степановна?

– Ох, дорогой товарищ, – отвечаю ему, бывалача, – не говорите мне про то, не бередите нашу несчастную рану, – а у самой во-о как сердце жундит: чтоб он рассказал то, что и к чему? Да рази им, кобелям, можно, чтоб девушка доверилась. Будя – обожглась на Михал Василиче – на Платона Петровича стала дуть. А как в самом деле мне управляться? Ай я затем в Москву приехала, чтоб пузо носить? И стала я тут сумлеваться: уж впрямь не сделал ли Андрюшка альбо кулема этот пузо: как приехала в Москву – все нет и нет того, что надобно.

– Ах, – скажу, – Платон Петрович, моете вы в день десять человек, а когда и пятнадцать, и на всех языках слова говорить умеете, и видать, что ученый человек, – зачем темную девушку в секрете держите? Какую тайную мысль имеете?

– Я, – отвечает, – учить – учу, а тоже и о себе забочусь… А вы, – говорит, – сейчас в роскошном положении жизни находитесь и загордели – слово когда вечерком сказать, и то вас нету!

Ну, только все откровенные те происки остались ни к чему. Начались тут суды – что ни день, то суд. То его тянут в милицию, то ее к следователю, то меня показание давать – совсем я с теми судами затормошилась. И очень мне жена председателева тут помогла. Волновалась, за меня душевно беспокоилась, словно я ей дочь родная. Так, бывало, и чешет самоотверженно следователю:

– Нынче темные предрассудки ликвидированы! Кончились рабские времена раз и навсегда! И если, – кричит, – у всех на глазах женщин будут почем зря насиловать – не построить нам здание увек!

Очень складно у нее про здание выходило и еще про платформу!

Клавдию Ивановну еще до суда арестовали. Пришли днем два товарища из милиции и спрашивают очень вежливо: «Вы будете гражданка Сеткина? А если вы – пожалуйте с нами на минуточку». С той минуточки она и не вернулась. И я же ей рубашечку в Бутырку носила – и видела: шла она по колидору – тоненькая, словно девочка, глаза одни страшные большие горят, запали глаза, как у покойника.

– Страшно-то как, – говорю ей.

– Ничего, – отвечает, – ничего не страшно, есть, – говорит, – и еще суд, – и ручкой себя по сердцу, – он куда пострашней будет!..

А как вызвали нас в суд – пошли мы рядышком с Михал Василичем. Небритый он, в пальтишке, воротник поднял, людям в глаза не глядит, будто у него на лбу вся его преступления написана. Пришли мы, народу, конечно, очень много, говорят нам: «Снимите ваши пальты и скажите нам, по какому делу вы будете?» Михал Василич отвечает с горькой своей усмешкой: «По делу акушерки Сеткиной, горемычные свидетели!» «А тогда, – говорят, – пожалуйте вот сюда и тут в спокойствии дожидайтесь – вас обязательно вызовут». И верно: вскорости позвали в большую залу, а там перед столом стоит Клавдия Ивановна, и за ней красноармеец с саблей наголо, а судья и говорит нам: «Пролетарский суд предупреждает вас говорить всю правду, свидетели, и должен вам наперед сказать, что за неправду вас самих судить будут. А теперь, – говорит, – идите в комнату, вас позовут». Вышли мы, но только меня сейчас же назад кличут и одное. И спрашивает судья:

– Где вы познакомились с гражданкой Сеткиной?

– У нас, отвечаю, в Зеленой Слободе. У нас ейный отец двадцать лет священником состоит. Этим летом подружились мы с ней, как подружки…

А судья еронически перебивает:

– Как же вы, гражданка Сеткина, свое происхождение укрыли? Суду, – говорит, – очень интересно узнать, что вы – дочь служащего культа…

Расспрашивали нас до позднего вечеру – и про барышню Синенкову, и про аборты, и как жили, и что ели, – ну я, конечно, вижу: все сами знают, стала говорить, как плакали у меня на сундучке абортистки и как убивались они и руки Клавдии Ивановне целовали, а потом встал прокурор и стал говорить речь. И такое наговорил он про Клавдию Ивановну, что ахнула я!

Тут же ее, суку, на три года присудили и чтоб прямо из зала в тюрьму. Сижу я, а чувствую, что жжет она меня своими глазищами, трясется вся, того и гляди по-матерну за мои справедливые слова облает, однако смолчала, глазами повела и ушла.

А пришли мы домой, хахаль-то мой горький, Михал Василич, спрашивает меня, конечно, с горькой усмешкой:

– Дунюшка, за что ты Клавдиньку утопила? Ай она тебе беду сделала? Ай она не вытащила тебя в город на хорошую жизнь? Есть у тебя бог ай нет?

– Про бога, – отвечаю, – лучше помолчим, Михал Василич. Много, – говорю, – в вашем доме я счастья видала? Стирала, готовила на вас, а вы мне жалованье платили? Какую прозодежду давали? Какой отпуск представляли? Только, – говорю, – делов ваших, что беременная от вас стала…

– Что ты! что ты! – руками машет, как оглашенный черт, – невозможно, что беременная ты!

– Очень, – отвечаю, – возможно, факт на лице…

Затрясся он, шипит на меня шепотом:

– Что ж, значит, и меня губить будешь? Меня, – и даже плачет, – нельзя губить, у меня талант погибнуть может!..

– Мне, – отвечаю, – на ваш талант наплевать, Михал Василич! – Очень я тогда свою силу почувствовала и смелая стала – стр-расть! – У меня, – говорю, – может быть, десять талантов пропадает, и мы про то не знаем! Нельзя безнаказанно пролетарское здание разбивать!

Молчит и головой трясет. Синий с лица стал, нехороший…

Но только вскорости и его вызвали в суд…

Спрашивали нас, спрашивали, жена председателева тоже все рассказала и волновалась, Платон Петрович на мою мельницу доказывал, а как выложили все до точки, тут прокурор и говорит: «Прошу ввиду ясности дела взять гражданина Сеткина под стражу!» – и начал свое слово держать.

И присудили они Михал Василича на три года, и чтоб со строгой изоляцией, а отсидит, чтоб из Москвы уехал и жить тут не смел, а мне говорят, чтоб я с него требовала на содержание ребенка и что на всее квартиру наложут арест, чтоб все на ребенка шло. Председателева жена взволновалась ужасно: «Об этом, – говорит, – товарищи судьи, вы не сумлевайтесь, об этом наш долг позаботиться, всем правлением решили сеткинскую комнату ей с ребенком предоставить, а раз на имущество, – говорит, – наложен по алиментам арест, то это очень предусмотрительно, пусть живет, а я ей службу найду»… И ласково берет за мое плечо и ведет из суда. А я иду, как во сне, и поверить не смею… Пришли мы в этую комнату, плáчу я, разливаюсь: неужели пришла моя мечта, и все роскошество – мое, и что Михал Василич будет всее жизнь на ребенка платить, – плáчу, конечно, от радости и говорю председателевой жене:

– Как же мне теперь быть? Прямо не верю своему счастью! И если, – говорю, – маменьке на деревню написать – тоже не поверит.

– Что ж, – отвечает, – и горя много было, но теперь, – говорит, – надо в профсоюз записаться, чтоб из тебе выдвинулась на платформу сознательная гражданка, а не шатай-валяй!..

– Господи, – отвечаю, – не только в союз, полы вам каждую неделю буду мыть…

– Этого мне не надо, – строго мне говорит, – я по долгу делаю, а не за интерес…

И стала я жить одна, и потекла моя жизнь роскошно. Продала ейные инструменты по аборту соседней акушерке, шубу его продала, запонки золотые, что он поминал, часы луковкой – живу, словно барыня. Встану утром, сварю себе кофею или там чаю какого и пойду неграмотностью заниматься. Записали меня, конечно, в союз и все взыскали, что зажила у них, за прозодежду и за отпуск. Конечно, теперь мне родить приходится, но председателева жена говорит, что в городу на это государство смотрит и денег дает – не то что моя маменька, бывалача, в поле под ракиткой родит и сама дитя домой тащит. Стала я роскошно жить – Платон Петрович и вот он. «Всегда, говорит, – вы мне нравились бесподобно, а что грех на вас есть, теперь, – говорит, – этого греха нету: аннулировано, и женчина большую слободу имеет: роди от кого хочешь, никому дела нету, только чтоб алименты платил аккуратно…» Очень большое счастье обещает Платон Петрович:

– Актеры, – говорит, – отнюдь не плохо зарабатывают, – не только ребенку на молоко, и вам на мороженое хватит… А если вы согласитесь со мной законно расписаться – возьму рабочий кредит, и всее тебя, как куколку, разодену…

Да только оставила я без внимания его лукавые речи.

– Что одеть меня, – отвечаю, – посул даете, так я, – говорю, – и так Клавдии Ивановны платья ношу, хорошие платья, и желтенький жакетик по судебной описи мне достался… Нет, дорогой Платон Петрович, очень я в городе поумнела, и пролетарское мое происхождение не дозволяет мне заключать брак но расчету… моя мечта дальше идет!

И задумала я Андрюшку в Москву выписать. Все ж таки – рожу, а ведь неловко ребеночку без родного отца быть.

И вот какая моя к тебе, Грунюшка, будет окончательная просьба. Приедешь ты на Зеленую Слободу – скажи ты ему, черту гололобому, чтоб ехал сюда и об жизни не беспокоился, потому моя мечта вывезла наперед его, и что пиджак михал-василичев я ему сберегла и портсигар серебряный тоже пока не продавала…