Текст книги "Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология"

Николай Заболоцкий
Свадьба

 
Сквозь окна хлещет длинный луч,
Могучий дом стоит во мраке.
Огонь раскинулся, горюч,
Сверкая в каменной рубахе.
Из кухни пышет дивным жаром.
Как золотые битюги,
Сегодня зреют там недаром
Ковриги, бабы, пироги.
Там кулебяка из кокетства
Сияет сердцем бытия.
Над нею проклинает детство
Цыпленок, синий от мытья.
Он глазки детские закрыл,
Наморщил разноцветный лобик
И тельце сонное сложил
В фаянсовый столовый гробик.
Над ним не поп ревел обедню,
Махая по ветру крестом,
Ему кукушка не певала
Коварной песенки своей:
Он был закован в звон капусты,
Он был томатами одет,
Над ним, как крестик, опускался
На тонкой ножке сельдерей.
Так он почил в расцвете дней,
Ничтожный карлик средь людей.
 
 
Часы гремят. Настала ночь.
В столовой пир горяч и пылок.
Графину винному невмочь
Расправить огненный затылок.
Мясистых баб большая стая
Сидит вокруг, пером блистая,
И лысый венчик горностая
Венчает груди, ожирев
В поту столетних королев.
Они едят густые сласти,
Хрипят в неутоленной страсти
И, распуская животы,
В тарелки жмутся и цветы.
Прямые лысые мужья
Сидят, как выстрел из ружья,
Едва вытягивая шеи
Сквозь мяса жирные траншеи.
И пробиваясь сквозь хрусталь
Многообразно однозвучный,
Как сон земли благополучной,
Парит на крылышках мораль.
О пташка божья, где твой стыд?
И что к твоей прибавит чести
Жених, приделанный к невесте
И позабывший звон копыт?
Его лицо передвижное
Еще хранит следы венца,
Кольцо на пальце золотое
Сверкает с видом удальца,
И поп, свидетель всех ночей,
Раскинув бороду забралом,
Сидит, как башня, перед балом
С большой гитарой на плече.
Так бей, гитара! Шире круг!
Ревут бокалы пудовые.
И вздрогнул поп, завыл и вдруг
Ударил в струны золотые.
И под железный гром гитары
Подняв последний свой бокал,
Несутся бешеные пары
В нагие пропасти зеркал.
И вслед за ними по засадам,
Ополоумев от вытья,
Огромный дом, виляя задом,
Летит в пространство бытия.
А там – молчанья грозный сон,
Седые полчища заводов,
И над становьями народов —
Труда и творчества закон.
 

1928

Илья Рудин
Содружество

Записи прекратились. Но спайка росла. Под энергичным руководством Молодецкого была открыта на кухне переплетная мастерская. На первых ста книгах, взятых из студенческой библиотеки, они научились вплетать книжную массу в картонки. Ощутив первый успех – с большим подъемом отдались новому делу. Они работали по два или три часа ежедневно, строго регламентируя равное участие каждого в работе. Работа «на производстве», как они называли теперь свою кухню, по-настоящему объединила их и внесла особый, ранее непредвиденный смысл в объединение. Теперь не нужно было высасывать из пальца некий базис. Морализаторский и скучный.

Клейка, сушка, резка – словом, все работы, связанные с переплетом, давали им ощущение физического участия в воплощении идеи солидарности.

Шумней других, конечно, ликовал Молодецкий. На его щеках играли здоровенные кровяки, и весь он вытрубливался в восклицаниях. В них сказались зычные свойства его дыхательного аппарата, гордость затейщика и учителя. Он вспомнил свое старое ремесло, и то, с какой легкостью вспомнили об этом руки, причиняло ему радость. Он шумно учил приятелей, бил их шутя по рукам, мазал клеем. Они слушались его и также радовались успеху.

Скорик ко всему был доволен тем, что часы работы в мастерской он мог безбоязненно пользовать для своих вокальных концертов.

Дорош на работе был неуклюж и снисходительно посмеивался над собой. «Токарь заделался переплетчиком», – пища для добродушной иронии.

И только один Бортов не был прямодушен. Он выработал осторожный и гибкий шаг. Присматривался, припаивался к приятелям, набираясь духом компанейства. К себе же подпускал только до известного предела. Он безукоризненно усвоил нормы и обычаи работы, развлекая иногда Скорика и особенно Молодецкого своим ораторским потоком. Но от брошенного боком взгляда Дороша замерзал на полуслове и прикусывал язык.

И только один Бокитько не помирился с Бортовым.

На лето работа в мастерской приостановилась в виду закрытия библиотеки. Компания для пополнения кассы обратилась к погрузке вагонов.

На этом мы и прервали наш рассказ.

В десяти шагах от вокзала приятели усадили Бокитько в трамвай. Он отказался идти пешком, так как бочонок помял ему ноги. Сперва они решили отправить его в сопровождении Молодецкого, потом зашли всей компанией и, так как в вагоне не было места для сидения, заняли проход.

Бокитько громко жаловался на то, что ему трудно стоять, что он упадет. Молодецкий держал его на руках, сопя и упираясь ногами. Своими жалобными причитаньями Бокитько согнал со скамьи даму, которая предложила ему свое место. Бортов успел перекинуться с дамой взглядами и улыбнулся. Бокитько истолковал этот взгляд по-своему и грубо плюнул. Дама побагровела и почему-то сказала:

– Благодарю вас, вы очень любезны.

– А что вы думали, – крикнул ей Бокитько. – Я рассыплюсь перед вами в благодарностях, любуясь необыкновенным благородством? Я инвалид, а вы просто толстуха. Вам полезно постоять. Похудеете на пуд.

Дама с перекошенным лицом выскочила на площадку. Бортов бросил ненавистный взгляд на Бокитько, Скорик чувствовал себя досадно, а Молодецкий весело посмеивался.

На следующей остановке через переднюю площадку вагона зашла женщина с ребенком и остановилась против Бокитько, откровенным взглядом давая ему понять, что ожидает от него, как единственного мужчины среди сидевших женщин, акта приличия. Но Бокитько не тронулся с места. Дерзко глядя ей в глаза, он сказал:

– Какой у вас хорошенький мальчик. Ах, виноват, – не мальчик, а девочка. Ваше дитя я принял за мальчика, но вижу…

– Я вас приняла сперва также за… за… – сказала рассерженная мать, – но вижу…

– Вы меня приняли, – засмеялся Бокитько, – также за мальчика, но теперь видите, что я девочка… Ха-ха, – и, довольный, он продолжал: – На трамвае ездят не для того, чтобы щеголять вежливостью. Посадите карапузика ко мне на колени. Это я, пожалуй, еще стерплю…

– Не смейте так называть мое дитя, – возмутилась женщина и отстранила ребенка.

– Гражданка, я вас очень прошу занять место, – вмешался вдруг Бортов, защищая только что освобожденное позади него место. – Садитесь, пожалуйста. – Он освободил ей дорогу в проходе и с преувеличенным поклоном посторонился, приглашая сесть.

– Шут! – процедил сквозь зубы Бокитько.

Женщина поблагодарила Бортова, вздохнула шепотом:

– Как мы некультурны еще, как некультурны!

– Кто это мы? – крикнул Бокитько. – Ваша культура у меня в подметках, в ногах. Да, в ногах, в ногах, – повторил он несколько раз, страстно жестикулируя.

Пассажиры уже давно обратили внимание на поведение Бокитько и неодобрительно покачивали головами. Чтобы остановить разошедшегося приятеля, Молодецкий энергично взял его за руку.

– Тпру, хватит, инцидент исчерпан.

Бокитько долго не мог успокоиться. На остановке друзья сошли, волоча его под руки. Едва отошел трамвай, Бортов, через силу удерживавший себя в вагоне, напал на Бокитько.

– Этот поступок, – раскипелся он, – превосходит всякие границы хамства. За него нужно содрать семь шкур и восьмую последнюю. Хулиганы проникли не только в рабочие клубы, где они бьют стекла и мочатся в урны, но позорно скрываются под званием студента.

– Это ты насчет чего намекаешь? Не насчет ли трамвайного рыцарства? Положил я пять пудов мертвого лесу на тебя с твоим рыцарством, – рассердился Бокитько. – Страсти какие подхалимские! Ни за что я не уступлю места никакой даме.

– Но ведь уступила же тебе дама место, увидев, что ноги у тебя больны?

– Дура, потому и уступила. Впрочем, я бы ее все равно согнал.

– Тьфу, – плюнул с отвращением Бортов.

– Что касается этой матроны с ее христосиком, – продолжал невозмутимо Бокитько, – то я не мог ей уступить места потому, что не шаркун я паркетный и никогда не признаю за женщиной, да еще эмансипированной, права на такую уступку.

– Балда, – пошутил Молодецкий. – Эмансипированная женщина пахнет потом. Она уже успела устать, запряженная в одну тачку с мужчиной. Поэтому и место в трамвае нужно ей уступать. Пусть посидит и отдохнет.

– Что же, это верно, я не спорю, – сказал Бокитько. – Если от женщины пахнет не духами, а потом, и не тем, который из под мышек у них всегда исходит, а тем, другим, от изнурения и работы – я всегда уступлю ей место. И платочком еще обмахну его.

– Пролетарская солидарность, – съязвил Бортов.

– Лучше скажи, – вмешался Скорик, желая переменить разговор, – скажи, шалопай, откуда тебе известно, что делается под мышками у женского пола?

– Экскурсия была туда специально, да кто же этого не знает?

– Тьфу, – опять сплюнул Бортов, – ну и разговорчики!

– Чума на вас, – вставил свое слово Молодецкий, – весь день как голландские петухи. Предлагаю для успокоения нервов зайти в пивную, возлить по кружке.

– Есть такое дело, – подхватил Скорик.

– Я не против, – присоединился Бортов.

Приятели, снова взяв под руки Бокитько, пошли искать пивную.

* * *

Пивные встречались чуть ли не на каждой улице, а то и чаще, зеленея вывесками с нарисованными на них кружками в мыле пивной пены.

В окнах некоторых пивных были выставлены афиши, написанные от руки, обещавшие богатый концерт с участием различных артистов эстрады: тут были гармонисты, цыганский хор, украинская капелла, человек-оркестр, куплетисты, юмористы – словом, всевозможнейшие виды эстрадного искусства, на которое возложена благородная задача облегчить принятие янтарного зелья.

Не часто позволяют себе студенты столь веселое занятие не только из-за недостаточности стипендии, но и времени, которого всегда мало настоящему вузовцу. Минимум, положим, сдан, но есть идеальный предел максимума, которого нужно достигнуть.

Наши приятели хотя и не могли похвалиться таким пределом, но в этот необычный день они были в авантаже и позволили себе удовольствие с весьма легким сердцем.

Они заняли небольшой мраморный столик, и их охватило то радостное и дружное чувство веселья, которому подвержены редкие гости пивных.

Такова уж волшебная сила пахнущего солодом напитка. Недаром заполняются пивные людьми различнейших темпераментов.

Тут можно встретить рабочего, служащего не свыше десятого разряда. Такой всегда пьет не больше двух кружек и засиживается не дольше получаса. Он мрачен и пьет медленными глотками.

Сюда забежит одинокий комсомолец. Он непременно окинет проницательным взглядом надымленный зал, торопливо, как будто его гонят, проберется к стойке, выпьет залпом и вылетит.

Но главное ядро завсегдатаев составляют те, которые пьют не кружками, а бутылками. Лес опорожненной посуды громоздится на столе, они же пьют и пьют… и ведут якобы внятные беседы. Но тут только одна видимость связного разговора: они даже не видят друг друга как следует из-за леса опорожненных бутылок. Сто завсегдатаев – сто темпераментов.

Они отличаются еще по манере вычерпывать мокрый горох из стеклянных блюдечек.

Кто берет его по одной горошинке, задумавшись и даже с меланхолией. Такой не глядит на блюдечко, копается и отправляет машинально в рот горошинку за горошинкой. Раскусывает ее как орех, но жует передними зубами, думает о чем-то далеком, а в сознании шевелится: зачем, собственно, нужен этот горох?

Кто совсем не притронется к гороху, а крикнет «воблу»; кто берет сразу десять горошинок; кто стукнет по блюдечку, как по табакерке, и проглотит сразу все его содержимое. Сто темпераментов – сто завсегдатаев.

Молодецкий окликнул подающего – человека очень веснушчатого и курносого.

– Четыре кружки Пильзенского. Четыре кружки с четырьмя цыганками, – пробовал он сострить.

– Программа начинается с шести-с, а пиво можно.

Человек вытер тряпкой стол, вероятно, машинально, так как стол был чист. Когда он принес на подносе пиво и расставил его перед приятелями, Бокитько, повеселевший вдруг, потребовал раков.

– Непременно раков, что за бражка без их!

– Нету их, не принесли сегодня.

Мастеровой, клевавший носом у соседнего столика с выпитыми бутылками, при слове «раки» поднял голову.

– Где раки? – уставился он на Бокитько и замотал головой, как лошадь.

– Зимуют, – рассмеялся тот.

– А где они зимуют? – спросил еще раз мастеровой.

– Пойди и расспроси их, – посоветовал Бокитько.

Мастеровой подумал, встал и ударил по столу.

– Здесь они зимуют. Я их расспрашиваю. Может быть, я хожу сюда, чтобы расспрашивать их, как они зимуют. А ты не знаешь, где они проводят дни и темные ночки. Грамотным для этого нужно быть. Шесть бутылок выпиваю. Захочу – еще шесть выпью. Вот грамота. Никто не может мне запретить две дюжины выпить. Имеешь право запретить мне пить, – обратился он к Бортову, – говори, очкастый!

– Имею, – ответил Бортов.

– Что ж за свобода, если ты запрещаешь мне пить?

– У тебя жена дома голосит, получку пропиваешь.

– Потому я и пропиваю, что она голосит… Вот если захочу, побью тебя.

– Зачем же бить его? – осведомился Скорик.

– Еще тридцать лет проживу, а пить буду. Никто, – ударил он по столу, – не запретит мне пить! – Он потребовал еще бутылку, раскупорил и опустил усы в стакан.

Студенты выпили по кружке, заказали по другой. Скорик развеселился и стал вполголоса напевать:

 
Елки да палки да лес густой,
Ходит Ванька да холостой.
Холостой да неженатый.
 

– Не собираешься ли ты дать концерт? – спросил Бокитько. – Полезай на эстраду.

– Не полезет, – подзадорил Молодецкий.

– Полезу, – объявил Скорик и при большом удивлении друзей взошел на эстраду.

Прочистил голос и запел очень чистым и приятным тенором:

Эх-ма, пьет-гуляет табор кочевой…

Он довольно ловко подражал цыганскому жанру. Публика пивной приняла его выступление за начало концерта, раздались хлопки. Ему крикнули: «Шахту номер три», но на бис он спел опять цыганакий романс.

Веснушчатый лакей делал ему знаки, но Скорик не обращал на него внимания и продолжал петь, ломаясь и прикладывая руку к сердцу.

Молодецкий гремел от смеха и при каждой новой руладе хватался за живот и стонал: «Ой, лопну!» Бокитько бледно улыбался, а Бортов сжал губы.

Наконец Скорик окончил, раздался гром аплодисментов, среди которых самыми звучными были ладошки Молодецкого.

– Браво, бис, – кричал он. С кружкой пива он подбежал к эстраде и передал пиво Скорику, раскланивавшемуся во все стороны, как это делают заправские артисты. Тот еще раз поклонился Молодецкому и осушил кружку.

Какой-то забулдыга, высокий детина в мохнатой кепи, также поднес свой стакан.

– Налегай, – произнес он хрипло. – Все мы певцы, да не у каждого голос. Мажь до дна! Люблю артистов. Нет голоса, – стукнул он себя в грудь, загудевшую как каменный свод. – Нету голоса, но душа есть.

Он хотел налить второй стакан, но Скорик отказался и спрыгнул с эстрады. К нему подошел лакей.

– Будьте добры, бросьте шутки, – накинулся он на Скорика. – Вы нам исковеркаете программу. Если вам хочется петь, так вы дома упражняйтесь в этой надобности.

– Постой, – вмешался Молодецкий – денег-то он у вас не просит?

– Это вы что же, честной народ пришли мутить? – тряхнул забулдыга Скорика. – Артист ты такой же, как я. За что поил пивом?

– Легче, легче руками, – вступился Молодецкий. – Сломать можно.

– А ты кто? – толкнул его забулдыга.

Они готовы были уже сцепиться, как вдруг Скорик закричал у них под руками петухом. Он делал это в минуты самого хорошего настроения. Публика рассмеялась и зааплодировала. Забулдыга сплюнул:

– Провалитесь вы! – Он вышел из пивной.

В самом веселом настроении компания принялась допивать свои кружки.

Бортов отнесся очень сдержанно к шуткам Скорика.

– Офицеры, – сказал он, – допускали в публичных местах шутки, которые они считали разрешенными только для офицерской касты. Гимназисты имели свои шутки, студенты – свои. Стоит нам еще напиться, пойти по улице с воем гаудеамуса, поинтриговать милиционера, и мы – безвременная копия прежних вислоухих студентов.

– Что же непристойного ты нашел и специфически-студенческого в моем поступке? – спросил Скорик. – Не всегда же с ученым видом совы сидеть над зачетами и пугать людей тухлым видом. Неужели советский студент обязан глядеть букой? Всегда спорю с Захаровым, партийцем со стажем с рождества христова. Этот монах проповедует чуть ли не аскетические идеи. Смеяться нельзя – видите ли, это ведет к легкомыслию. Плакать нельзя – это ведет к малодушию. Позвольте, – воскликнул Скорик. – Пакля я или человек, жизнерадостный и живой.

– Человек живой и очень даже жизнерадостный, – сказал Бортов, – но дело в том…

– И кто учит, – воскликнул Бокитько, – гражданин Бортов, декларации которого мы все хорошо еще помним. С каких пор, – обратился к нему Бокитько в третьем лице, – он стал защищать честь советского студента в ущерб старому мундиру?

– Любая выходка, – продолжал Бортов, – в том числе и твоя, Скорик, – видоизмененный половой инстинкт. Хулиганство клубоненавистников и удальство старых студентов – явления одной зарядки. Вот почему они и возбуждают во мне органическое отвращение. Твоя жизнерадостность – половой излишек в игривом состоянии.

– Ха, ха, – закатился Скорик, – вот куда хватил. В таком случае с хулиганством нельзя бороться культурными мерами. Как же естественному инстинкту противопоставить искусственную меру борьбы?

– Хулиганство, – ответил Бартов, – признак неизрасходованной энергии. Его нужно бить искусственными мерами – ликвидацией неграмотности, вузом, и естественными мерами – повсеместным открытием домов терпимости, чтобы локализовать дебоши инстинкта.

– Правильно, – проснулся вдруг мастеровой и загремел бутылками.

– Что правильно? – не понял Бортов. Он даже испугался, что кто-нибудь, кроме приятелей, мог слышать его рассуждения, и решительно заявил: – Впрочем, вру я.

– Правильно, врешь, – чмыхнул мастеровой и вновь заснул, положив голову на локти.

* * *

Пока приятели выслушивали бестолковые парадоксы Бортова, то негодуя, как Бокитько, то полемизируя, как Скорик, внимание Молодецкого было поглощено появлением в пивной девушки с лотком папирос, из продавщиц, известных под именем моссельпромщиц. Она зашла очень робко и окинула неуверенным оком столик, как бы ища за ними знакомого. Убедившись, что его нет в пивной, она спокойно и уверенно подошла к свободному столику и заняла место.

Сняла форменный картуз и бросила его на стол козырьком вверх. Расстегнула на плече ремень лотка и поставила лоток на табуретку, под стол же засунула корзинку, которую принесла с собой. Сама села на свободную табуретку лицом к Молодецкому и легким движением обеих рук поправила густые и светлые волосы, завернутые сзади плотным кулечком.

И то, что ее руки были длинные и белые, как у пианистки, волосы нестриженые, а вся она нежная, как пух, заставило Молодецкого предположить, что она выросла на меду и молоке, а папиросами занялась от нужды. Курносый лакей, не спрашивая, подал ей стаканчик пива, не кружку, не бутылку, а стаканчик.

– Э, – сообразил Молодецкий, – ее тут знают. – Значит она имеет стоянку около пивной и не первый раз приходит за стаканчиком.

Ему только непонятно было, зачем она таскает с собой корзинку, да еще такую объемистую.

Девушка вынула из корзинки небольшой сверток, в котором были разрезанная колбаса и черный хлеб. Закусила и опрокинула стаканчик в рот, выпила до половины и отодвинула от себя.

«Любит пиво, но пьет мало», – подумал Молодецкий, а по тому, как она аккуратно завернула колбасу и хлеб, решил, что дела у нее не так чтоб уж очень…

Девушка спрятала сверток в корзину, извлекла из нее книгу, на обложке которой он успел прочитать «Обществоведение», и углубилась в чтение.

«Ага, сердечная, – опять подумал Молодецкий, – к зачетику паришься. Посиди, почитай».

Он окончательно решил, что она студентка – из тех, у которых маленькая стипендия или которые вовсе не получают ее.

Ему захотелось вдруг поговорить с нею. В институте он запросто обращался к незнакомым студенткам, которые в ответах сохраняли простоту и непосредственность. Тут же он нуждался в помощи для знакомства, опасаясь, что непосредственность в обстановке пивной будет сочтена как приставание нетрезвого человека. «Еще подумает, – решил он, – что я алкоголик».

Минут двадцать, пока друзья спорили об инстинктах и прочих материях, Молодецкий, не отрываясь, изучал девушку, которая продолжала читать.

Между тем в пивную зашел забулдыга, посмотрел по сторонам, остановился глазами на девушке и подошел к ней.

– Лизавета Емельяновна, – произнес он хриплым голосом и взял ее за локоть. – Вот вы где, – он просительно к ней наклонился, – а я вас ищу. Почему вы не хотите прописаться? Пропишитесь, умоляю вас с большим почтением. Будете моей королевой. Я пить перестану. На коленях пред вами стоять буду. – Он хотел стать на колени, но девушка в страхе его удержала.

– Я не могу, – зашептала она тихо и быстро. – Я вам благодарна за ваш приют, но вы поймите. Я не могу. Мне нужно учиться… И потом я вас почти не знаю. И чувства нет…

– Лизавета Емельяновна, – воскликнул в хриплом экстазе забулдыга, – они придут, непременно будут чувства. За это я ручаюсь. Кто не знает Ваську– шофера? Сто пятьдесят, кроме сверхурочных, прахом идут. Мы соединимся с вами, и вы учиться будете. А сейчас посмотрите на себя, кто вы такая есть? – существо, продающее курительные принадлежности на пятак. Жалкая сущность, и головку негде приклонить. А у меня полюбуйтесь, какая комната. Мы ей такую обстановочку дадим, что сам шах персидский позавидует. А вам ведь ночевать негде сегодня.

– Я буду… У меня есть подруга. Я не пойду к вам, – заявила девушка.

– Не пойдешь? – рассвирепел Васька. Он схватил лоток, опрокинул табуретку, вытолкнул корзинку из-под стола и тоже взял ее на руки. – Вот барахлишко твое, сама за ним придешь.

– Оставьте, оставьте, – воскликнула девушка. – Это нехорошо. Это насилие. Я не пойду к вам. Вы чужой. Ах… – заломила она руки, повела вокруг глазами, будто прося помощи, и остановила их на Молодецком.

Он как будто и ждал этого.

– Оставьте девушку в покое, – решительно шагнул он к Ваське. – Насильно мил не будешь.

Васька до того был изумлен неожиданной атакой, что ничего не мог сказать в течение минуты.

– Это опять вы будете, – наконец произнес он, и глаза его налились мутным и свирепым блеском.

– Оставьте девушку, – повторил твердо Молодецкий.

Приятели и остальные посетители пивной повернули головы. Стало тихо. Крыло вентилятора дробило воздух, и в наступившей тишине раздавалось его мерное шмелиное жужжание.

– Это мы лучше знаем, как нам делать, а тебе какое дело? Береги нос, если он у тебя один! – Васька угрожающе поднял лоток.

– Папиросы! Вы рассыплете их, – воскликнула девушка и протянула к лотку руки.

– Бери же его, – и Васька яростно запустил в нее лотком.

Лоток ударился ей в голову стеклянной крышкой. Если бы не стекло и пачки папирос, смягчившие удар, лоток раздробил бы висок. Одним прыжком настиг Молодецкий Ваську, схватил в железные объятия, понес к дверям и вытряхнул на улицу. Бортов и Скорик бросились к девушке, у которой по лицу текла кровь. Осколок стекла ранил ей висок. Скорик стал собирать рассыпанные на полу коробки папирос, а Бортов предложил ей платок, чтобы вытереть кровь. Она взяла его, мельком взглянула, чтобы проверить – чист ли он.

– Разрешите намочить его из графина, – догадался он.

Она молча кивнула головой и приняла от него мокрый платок. Губы ее дрожали, а нос учащенно дышал. Большого труда, видно, стоило ей удерживать слезы.

– Какой зверь, какой зверь! – суетился Скорик, подбирая папиросы.

– Елизавета Емельяновна, – гаркнул Молодецкий, захлопнув дверь за Васькой, но, заметив кровь, присвистнул и умолк.

– Меня зовут Лизой, – процедила она с трудом и залилась слезами.

– Лиза, это лучше, коротко и ясно, – сказал Молодецкий, – а плакать не надо. Успеете. Пустяки. Н-да! – и он окончательно иссяк, не зная, чем еще утешить. На ухо же Скорику шепнул: – Она студентка, ей негде жить. Вот как!

– Студентка? – переспросил громко Скорик с большим сочувствием. – Что за счеты тогда между нами. Пожалуйста, плачьте, не стесняйтесь. Выплачетесь и расскажете все по порядку. Ведь мы также студенты. Вот это строитель, этот – студент права, я – химик. Свои ребята! Не подать ли вам воды? Глоточек не помешает. Как вы думаете, тетушка? – Он похлопал ее по плечу.

– Я не студентка, – сказала с трудом девушка, не поднимая лица. – Я только хочу поступить на стенографические курсы.

– Все равно. Вы будете студенткой, и мы ваши друзья. Просим любить нас. Что я слыхал, – намекнул он осторожно. – Вы остались без квартиры? Нет, нет, я хотел сказать, вы приезжая и вам негде жить?

– Я жила с тетушкой, – начала уже более доверчиво и без слез Лиза, – мы не сошлись с ней во взглядах. Из-за мелочи. Ну, просто она не хотела, чтобы я держала экзамен. У нее были свои причины. Я забрала вещи. Это было вчера. Я оставила их в гараже. В нашем дворе гараж, где служит этот ужасный человек. Он не хотел мне отдавать их. Он… он… хотел их отнести к себе. Я же воспротивилась. Остальное вы видели.

– Замечательная история, – воскликнул Скорик. – Осмелюсь спросить: где же вы предполагаете поселиться? Не возвращаться же вам к тетушке?

– Я… – хотела она что-то сказать и умолкла.

– А у меня есть для вас блестящее предложение, блестящее, – заходил ходуном Скорик. Должно быть, «блестящая» идея ему самому понравилась. – К тетушке ни за что. Мы поселим вас в нашем общежитии. Мы живем в домике, который называют пепельным, так как он выкрашен в серую краску. Место для вас найдется. Поживите, если не понравится, уйдете. Ночевать-то вам нужно где-нибудь.

Девушка поочередно посмотрела на приятелей и улыбнулась.

– Есть контакт, – воодушевился ее улыбкой Молодецкий и поднял корзинку. – Вперед, без страха и сомнений!

Скорик взял лоток, а другой рукой помог Бокитько встать. И они решительно двинулись вперед. Все это произошло так неожиданно, что Лиза не успела ничего возразить. С улыбкой на лице она пошла за ними.