Текст книги "Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология"

Вернувшись с завода, Трофим Иваныч спросил только: «Ну? Нету?» Софья уже знала, о чем он, она спокойно сказала: «Нету». Трофим Иваныч пообедал и ушел куда-то. Вернулся поздно, темный – должно быть, искал, спрашивал у всех, всюду. Ночью он опять пришел к Софье – так же молча, злобно, жадно, как вчера.

На следующий день Трофим Иваныч заявил о Ганьке в милицию. Софью, Пелагею с мужем, соседей вызывали туда. За столом сидел какой-то молодой малый в кепке, на носу у него было серьезное пенсне без оправы, а лицо было цыплячье, конопатое, и на столе под бумагами лежали черные сухари. Все говорили ему одно и то же: что видели, как Ганька гуляла с какими-то ребятами, и не гаваньскими, а пришлыми, с Петербургской стороны. Пелагея вспомнила: Ганька сказала однажды, что ей тут надоело, что она уйдет. Малый в кепке записывал. Софья смотрела на конопатое лицо, на пенсне, на сухари, ей стало жалко его.

Когда шли оттуда домой, Софья попросила Трофима Иваныча купить новый топор: старый, должно быть, украли, а может, и завалился куда-нибудь – не найти. Больше о Ганьке Софья не думала. Трофим Иваныч тоже больше не говорил о ней ни слова. Только иногда он сидел, без конца глядя на одну и ту же строчку в газете, и Софья знала, о чем он молчит. Так же молча он поднимал на нее угольные, черные цыганские глаза, тяжело, молча глазами плыл за ней, ей становилось жутко: а вдруг он что-нибудь такое скажет, – но он ничего не говорил.

Дни были все такие же ясные, хрусткие и только становились все короче, будто вот-вот, не сегодня завтра, вспыхнут последний раз, как огарок, – и темно, конец всему. Но приходило завтра, все еще не было конца. И все-таки с Софьей началось что-то неладное. Она не спала одну ночь, другую и третью, под глазами у нее было темно, они куда-то осели. Так весною темнеет, оседает, проваливается снег и под ним вдруг земля, но до весны было еще далеко.

Вечером через жестяную лейку Софья наливала в лампу керосин. Трофим Иваныч крикнул ей: «Гляди, гляди, что делаешь-то: через край!» Только тут Софья увидела, что лампа уже полна и керосин, должно быть, давно уж льется на стол. «Через край…» – растерянно повторила Софья, всегда сжатые губы у нее были раскрыты, как ночью; она смотрела на Трофима Иваныча, ему показалось: она хочет сказать еще что-то. «Ну, что?» – спросил он. Софья отвернулась. «Про… нее что-нибудь… про Ганьку?» – услышала она голос, протиснутый сквозь белые цыганские зубы. Она не ответила.

Когда она подавала ужин, она уронила на пол тарелку с кашей. Трофим Иваныч поднял голову, увидел ее какие-то новые, осевшие, как снег, глаза, ему стало нехорошо смотреть на нее: это была не она. «Да что с тобой, Софья?» И опять она ничего не сказала.

Ночью он пришел к ней, он не был с ней ни разу посла тех двух ночей. Когда она услышала тот самый его, ночной, голос: «Софья, скажи, я знаю, тебе надо сказать», – она не выдержала, это было через край, хлынули слезы. Они были теплые – Трофим Иваныч почувствовал их щекой, испугался. «Да что, что? Все равно, говори уж!» – Тогда Софья сказала: «У меня… ребенок будет…» Это было в темноте, это было не видно. Сухой, горячей рукой Трофим Иваныч провел по ее лицу – чтобы и видеть, у него дрожали пальцы, он почувствовал ими, что Софьины губы широко раскрыты и улыбаются. Он только сказал ей: «Со-оф-ка!» Так он не называл ее уж давно, лет десять. Она блаженно, полно засмеялась. «Да когда ж это?» – спросил Трофим Иваныч. Это случилось в одну из тех двух ночей, сейчас же как пропала Ганька. «Еще помнишь – наверху Пелагея… и я еще тогда подумала, что и у меня, как у Пелагеи, будет… Нет, вру: я ничего тогда не думала, это я сейчас… Да я и сейчас не верю… нет, верю!» – она путалась, слезы текли легко, как талые тучи по земле. Трофим Иваныч положил руку ей на живот, осторожно, робко провел рукой снизу вверх. Живот был круглый, это была земля. В земле, глубоко, никому не видная, лежала Ганька, и в земле, никому не видные, рылись белыми корешками зерна. Это было ночью, потом опять настали день и вечер.

Вечером к обеду Трофим Иваныч принес бутылку мадеры. Точно такую же бутылку Софья уже видела один раз: лучше бы он теперь принес что-нибудь другое. Это Софья даже не подумала, а так, будто прочитала одними глазами, внутрь это не вошло: все тело у нее улыбалось, оно было полно до краев, больше туда уж ничего не могло войти. Ей только было страшно, что дни становились все короче, вот-вот догорят совсем, и тогда – конец, и нужно торопиться, нужно до конца еще успеть сказать или сделать что-то.

Однажды Трофим Иваныч вернулся домой позже, чем всегда. Он остановился на пороге, широкий, крепко вросший ногами в землю, на лице у него была угольная пыль. Он сказал Софье: «Ну, опять вызывали!» Софья сразу же поняла, куда и зачем, внутри в ней маятник остановился и пропустил – раз, два, три удара. Она села. «Ну?» – спросила она Трофима Иваныча. «Да что ж: сказали – дело кончено, не нашли. Куда-нибудь с хахалем уехала – ну и черт с ней! Только бы опять не заявилась…» Сердце у Софьи ожило: еще не конец.

И тотчас встрепенулось, ожило в ней, чуть пониже, будто еще одно, второе сердце. Она ахнула вслух, схватилась руками за живот. «Что ты?» – подбежал Трофим Иваныч. «Он… шевелится…» – чуть сказала Софья. Трофим Иваныч мотнул головой, схватил, поднял Софью вверх, она была легкая, как птица. «Пусти», – сказала она. Он поставил ее на пол, зубы у него белели, как клавиши на гармони, он засмеялся во все клавиши сразу. После Ганьки это было впервые, должно быть, он и сам это понял. Он сказал Софье: «Ну вот что, Софка, запомни: если она теперь заявится, я ее…»

В дверь постучали, оба повернулись быстро. Софья услышала, как Трофим Иваныч почти вслух подумал: «Ганька», – и то же самое мелькнуло Софье. Она знала, что это не может быть – и все-таки это было. «Открывать?» – спросил Трофим Иваныч. «Открывай», – ответила Софья совсем белым голосом.

Трофим Иваныч открыл, вошла Пелагея – громкая, разлагая, вся настежь. «Ты что ж это белая такая? – сказала она Софье. – Тебе теперь, бабочка, есть надо побольше». Пелагея рожала уже два раза, она заговорила об этом с Софьей, снова у Софьи заулыбалось все тело, она забыла о Ганьке.

Ночью, когда она уже совсем опускалась на дно, засыпая, – ей вдруг, неизвестно почему, опять мелькнула Ганька, как будто она лежала где-нибудь на этом ночном дне. Софья вздрогнула, открыла глаза, на потолке плескались светлые пятна. Она услышала: за окном бил ветер, позванивало стекло – так же было и в тот день. Она стала вспоминать, как все это вышло, но ничего не могла вспомнить, долго лежала так. Потом, как будто совсем ни к чему, отдельно, увидела: кусок мраморной клеенки на полу, и муха ползет по розовой спине. У мухи ясно видны были ноги – тоненькие, из черных катушечных ниток. «Кто же, кто это сделал? Она – вот эта самая она – я… Вот Трофим Иваныч рядом со мной, и у меня будет ребенок – и это я?» Все волосы па голове стали у нее живыми, она схватила за плечо Трофима Иваныча и стала трясти его: нужно было, чтобы он сейчас же сказал, что этого не было, что это сделала не она. «Кто… кто? Это ты, Софка?» – еле расклеил глаза Трофим Иваныч. «Это не я, не я, не я!» – крикнула Софья и остановилась: она поняла, что больше сказать ничего, ничего не может, нельзя, и она никогда не скажет – потому что… «Господи… Родить скорей бы!» – сказала она громко.

Трофим Иваныч засмеялся: «Вот дура! Успеешь!» И скоро опять зачмокал во сне.

Софья не спала. Она перестала спать по ночам. Да и ночей почти не было, за окном все время колыхалась тяжелая светлая вода, не переставая жужжали летние мухи.

Утром, уходя на завод, Трофим Иваныч рассказал, что вчера у них маховиком зацепило смазчика и долго вертело, а когда его сняли, он пощупал голову, спросил: «Где шапка?» – и кончился.

Окно было уже выставлено, Софья протирала тряпкой стекла и думала про смазчика, про смерть, и показалось, что это будет совсем просто – вот как заходит солнце, и темно, а потом опять день. Она встала на лавку, чтобы протереть верх, – и тут ее подхватил маховик, она выронила тряпку, закричала. На крик прибежала Пелагея, это Софья еще помнила, а больше не было ничего, все вертелось, все неслось мимо, она кричала. Один раз она почему-то очень ясно услышала далекий звонок трамвая, голоса ребят на дворе. Потом все с размаху остановилось, тишина стояла, как пруд, Софья чувствовала: из нее льется, льется кровь. Должно быть, так же было со смазчиком, когда его сняли с маховика.

«Ну, вот и конец», – сказала Пелагея. Это был не конец, но Софья знала, что до конца теперь только минуты, надо было все скорее, скорее… «Скорее!» – сказала она. «Что скорее?» – спросил Пелагеин голос. «Девочку… покажи мне». – «А ты почем знаешь, что девочка?» – удивилась Пелагея и показала вырванный из Софьи живой красный кусок: крошечные пальцы на подобранных к животу ногах шевелились, Софья смотрела, смотрела. «Да уж на, на, возьми», сказала Пелагея, положила ребенка на кровать к Софье, а сама ушла на кухню.

Софья расстегнулась, приложила ребенка к груди. Она знала, что это полагается только на другой день, но ждать было нельзя, надо было все скорее, скорее. Ребенок, захлебываясь, неумело, слепо начал сосать. Софья чувствовала, как из нее текут теплые слезы, теплое молоко, теплая кровь, она вся раскрылась и истекала соками, она лежала теплая, блаженная, влажная, отдыхающая, как земля, – ради этой одной минуты она жила всю жизнь, ради этого было все. «Я к себе наверх сбегаю, тебе больше ничего не надо?» – спросила Пелагея. Софья только пошевелила губами, но Пелагея поняла, что ей теперь больше не надо ничего.

Потом Софья как будто дремала, под одеялом было очень жарко. Она слышала звонки трамваев, ребята на дворе кричали: «Лови ее!» – все это было очень далеко, сквозь толстое одеяло. «Кого же – ее?» – подумала Софья, открыла глаза. Далеко, будто на другом берегу, Трофим Иваныч зажигал лампу; шел густой дождь, от дождя было темно, лампа была крошечная, как булавка. Софья увидела белые, как клавиши, зубы – Трофим Иваныч, должно быть, улыбался и что-то говорил ей, но она не успела понять что, ее тянуло ко дну.

Сквозь сон Софья все время чувствовала лампу: крошечная, как булавка, она была теперь уже где-то внутри, в животе. Трофим Иваныч ночным голосом сказал: «Ах, ты… Софка моя!» Лампа стала так жечь, что Софья позвала Пелагею. Пелагея дремала около кровати сидя, она вздернула голову, как лошадь. «Лам… па…» – трудно выговорила Софья, язык был как варежка. «Потушить?» – метнулась Пелагея к лампе. Тогда Софья совсем проснулась и сказала Пелагее, что жжет в животе, в самом низу.

На рассвете Трофим Иваныч сбегал за докторшей. Софья узнала ее: та же самая, грудастая, в пенсне, она тогда была у столяра перед концом. Докторша осмотрела Софью. «Так… хорошо… очень хорошо… А здесь больно? Так-так-так…» Потом весело, курносо повернулась к Трофиму Иванычу: «Ну, надо скорее в больницу». У Трофима Иваныча зубы потухли, рукой с угольными прожилками он ухватился за спинку Софьиной кровати. «Что с ней?» – спросил он. «А еще не знаю. Похоже, родильная горячка», – весело сказала докторша, пошла на кухню мыть руки.

Софью подняли на носилки и стали поворачивать к двери. Мимо нее прошло все, с чем она жила: окно, стенные часы, печь – как будто отчаливал пароход, и все знакомое на берегу уплывало. Маятник на стене метнулся в одну сторону, в другую – и больше его не было видно. Софье показалось: надо здесь, в этой комнате, что-то еще сделать последний раз. Когда уже открылась дверца в карете, Софья вспомнила что, быстро расстегнулась, вытащила грудь, но никто не понял, чего она хочет, санитары засмеялись.

Некоторое время ничего не было. Потом опять появилась лампа, она была теперь вверху, под белым потолком. Софья увидела белые стены, белых женщин в кроватях. Очень близко по белому ползла муха, у нее были тоненькие ноги из черных катушечных ниток. Софья закричала и, отмахиваясь, стала сползать с кровати на пол. «Куда? Куда? Лежите!» – сказала сиделка, подхватила Софью. Мухи больше не было, Софья спокойно закрыла глаза.

Вошла Ганька с полным мешком дров. Она села на корточки, широко раздвинув колени, оглянулась на Софью, ухмыляясь, встряхнула белой челкой на лбу. Сердце у Софьи забилось, она ударила ее топором и открыла глаза. К ней нагнулось курносое лицо в пенсне, толстые губы быстро говорили: «Так-так-так…», – пенсне блестело, Софья зажмурилась. Тотчас же вошла Ганька с дровами, села на корточки. Софья опять ударила ее топором, и опять докторша, покачивая головой, сказала: «Так-так-так…» Ганька ткнулась головой в колени, Софья ударила ее еще раз.

«Так-так-так… Хорошо, – сказала докторша. – Муж ее тут? Позовите скорей». – «Скорей! Скорей!» – крикнула Софья; она поняла, что конец, что она умирает и надо торопиться изо всех сил. Сиделка побежала, хлопнула дверью. Где-то очень близко ухнула пушка, ветер бешено бил в окно. «Наводнение?» – спросила Софья, широко раскрывая глаза. «Сейчас, сейчас… Лежите», – сказала докторша.

Пушка ухала, ветер гудел в ушах, вода подымалась все выше – сейчас хлынет, унесет все, нужно скорее, скорее… Вчерашняя, знакомая боль рванула пополам, Софья раздвинула ноги. «Родить… родить скорее!» – она схватила докторшу за рукав. «Спокойно, спокойно. Вы уже родили, кого ж вам еще?» Софья знала кого, но ее имя она не могла произнесть, вода подымалась все выше, надо было скорее…

Ганька, уткнувшись головой, на корточках сидела возле печки, к ней подошел и заслонил ее Трофим Иваныч:

«Не я, не я, не я!» – хотела сказать Софья – так уже было однажды. Она вспомнила эту ночь и сейчас же поняла, что ей нужно сделать, в голове стало совсем бело, ясно. Она вскочила, стала в кровати на колени и закричала Трофиму Иванычу: «Это я, я! Она топила печку – я ударила ее топором…» – «Она без памяти… она сама не знает…» – начал Трофим Иваныч. «Молчи!» – крикнула Софья, он замолчал, из нее хлестали огромные волны и затопляли его, всех, все мгновенно затихло, были одни глаза. «Я – убила, – тяжело, прочно сказала Софья. – Я ударила ее топором. Она жила у нас, она жила с ним, я убила ее и хотела, чтобы у меня…» – «Она без ф-ф-фа-мя… без ф-фа-мяти», – губы у Трофима Иваныча тряслись, он не мог выговорить.

Софье стало страшно, что ей не поверят, она собрала все, что в ней еще оставалось, изо всех сил вспомнила и сказала: «Нет, я знаю. Я потом бросила топор под печку, он сейчас лежит там…»

Все кругом было белое, было очень тихо, как зимой. Трофим Иваныч молчал. Софья поняла, что ей поверили. Она медленно, как птица, опустилась на кровать. Теперь было все хорошо, блаженно, она была закончена, она вылилась вся.

Первым опомнился Трофим Иваныч. Он кинулся к Софье, вцепился в спинку кровати, чтобы удержать, не отпустить. «Померла!» – закричал он. Женщины соскакивали с постелей, подбегали, вытягивали головы. «Уходите, уходите! Ложитесь!» – махала на них сиделка, но они не уходили. Докторша подняла Софьину руку, подержала ее, потом сказала весело: «Спит».

Вечером белое стало чуть зеленоватым, как спокойная вода, и такое же за окнами было небо. Возле Софьиной постели опять стояла грудастая докторша, рядом с ней Трофим Иваныч и еще какой-то молодой, бритый, со шрамом на щеке – от шрама казалось, что ему все время больно, а он все-таки улыбается.

Докторша вынула трубочку, послушала сердце. Софьино сердце билось ровно, спокойно, и так же она дышала. «Так-так-так… – Докторша на секунду задумалась. – А ведь выживет, ей-богу, выживет!» Она сняла пенсне, глаза у нее стали как у детей, когда они смотрят на огонь.

«Ну что же, начнем!» – сказал бритый молодой человек и вынул бумагу, ему было больно, но он улыбался шрамом. «Нет, уж пусть спит, нельзя, – сказала докторша. – Придется вам, товарищ дорогой, завтра приехать». – «Хорошо. Мне все равно». – «А ей уж и подавно все равно, теперь что хотите с ней делайте!» Пенсне у докторши блестело; молодой человек, улыбаясь сквозь боль, вышел.

Докторша все еще стояла и смотрела на женщину. Она спала, дышала ровно, тихо, блаженно, губы у нее были широко раскрыты.

1929

Коротко об авторах

Глеб Алексеев (настоящая фамилия Чарноцкий, 1892–1938). Участник Первой мировой войны. В 1921 году эмигрировал, в 1923-м вернулся, в 1938-м расстрелян. Автор авантюрного романа «Подземная Москва» о поисках библиотеки Ивана Грозного, ряда выдающихся психологических рассказов о молодежи двадцатых, нескольких сатирических повестей о нэпе. О романе «Тени стоящего впереди» критик Марк Слоним писал: «Попытки автора дать не только картину современного кризиса семьи и половых отношений, но и подвести под нее какую-то обобщающую мысль, нарисовать пути, по которым в будущем пойдет освобождение любви, окончились полным крахом». В оправдание Алексеева – чей роман, кстати, вполне заслуживает переиздания, – можно заметить, что освобождение любви и преодоление кризиса семьи закончились тем же самым.

Рассказ «Дунькино счастье» печатается по: Алексеев Г. В. Дунькино счастье. М., Акц. Изд. О-во «Огонек», 1928. Рассказ «Дело о трупе» печатается по: «Красная новь». 1925. № 10.

Осип Брик (1888–1945) – по определению Романа Якобсона, умнейший человек из всех, кого он знал; филолог-самоучка, основатель ОПОЯЗа, оставивший, однако, не более ста страниц теоретических работ. Рано понял, что после революции чем меньше светишься, тем лучше. Был своего рода серым кардиналом ЛЕФа, автором терминов «социальный заказ» и «литература факта», несомненным главой тройственной семьи, состоявшей из него, его жены Лили и Маяковского (периодически в семью входили новые ухажеры Лили). Прозу писать не умел совершенно, да и не стремился, но точно понимал, о чем сейчас надо писать. Повесть «Не попутчица» (1923) тому подтверждение. Конфигурацию «семьи втроем» заимствовал из своего любимого романа «Что делать» Н. Чернышевского, как, впрочем, и Ленин, тоже проницательный критик и влиятельный публицист.

Повесть «Не попутчица» печатается по: Брик О. М. Не попутчица. М. – Пг., Госиздат, 1923.

Николай Вигилянский (1903–1977) – советский прозаик, происходил из семьи священнослужителей. Как сообщает Олеся Николаева (поэт, жена его сына, Владимира Вигилянского), «стал писателем и журналистом, сидел в лагере, вышел по бериевской амнистии, был поражен в правах, поселился в провинции, где чем только не занимался – был даже учителем танцев». Жена – Инна Варламова (Клавдия Ландау), прозаик и диссидент; дочь – филолог Евгения Вигилянская, автор одной из лучших работ о языке Андрея Платонова и любимый преподаватель составителя на журфаке МГУ.

Борис Галин (настоящая фамилия Рогалин, 1904–1983) – советский писатель, журналист, во время войны корреспондент «Красной звезды», лауреат Сталинской премии за книги очерков «В Донбассе» (1946) и «В одном населенном пункте» (1947).

Рассказы «Первая любовь» и «Пропивают помои» печатаются по: Вигилянский Н., Галин Б. В каморках. М., Молодая гвардия, 1929.

Лев Гумилевский (1890–1976) – беллетрист двадцатых годов, мемуарист, друг Андрея Платонова. Автор многих научно-художественных биографий для серии «ЖЗЛ и юношества». После 1929 года о современности не писал. Повесть «Собачий переулок» подверглась разгрому за «натуралистическое изображение любви и быта молодежи» отчасти, пожалуй, заслуженному, но нельзя не отметить, что книга адекватна материалу. Во всяком случае, читать Гумилевского – большое удовольствие, которое доставляет подчас и литература не самой высокой пробы.

Главы из романа «Игра любовь» печатаются по: Гумилевский Л. И. Игра в любовь. М., Гелеос, 2001.

Главы из романа «Собачий переулок» печатаются по: Собачий переулок. М., Современный писатель, 1993.

Леонид Добычин (1894–1936?) – первый из авторов этого сборника, чья дата смерти не точна. Отец русского минимализма, направления, в котором сегодня успешно работают Анатолий Гаврилов и Дмитрий Данилов. Автор двух сборников рассказов, повестей «Город Эн» и «Шуркина родня». Бесследно исчез после разгромного собрания 25 марта 1936 года в Ленинградском союзе писателей «О борьбе с формализмом». Был неподтвержденный слух, что утопился, возможно умудрился затеряться. Рассказ «Встречи с Лиз» печатается по: Добычин Л. И. Город Эн. М., Эксмо, 2007.

Николай Заболоцкий (1903–1958) – великий советский поэт, один из создателей «ОБЭРИУ», автор главного сборника стихов о нэпе «Столбцы», где в классическую форму закован хаос ленинградского внутреннего двора второй половины двадцатых, поэмы «Торжество земледелия», вызвавшей волну травли в печати. В 1938 году был арестован и отправлен в лагерь. С 1944 – на поселении в Караганде, куда к нему приехала жена с детьми. В 1946-м вышел, стал жить в Москве, пережил уход жены к Василию Гроссману и умер от инфаркта через месяц после ее возвращения.

Евгений Замятин (1884–1937) – русский и советский писатель, более всего прославившийся антиутопией «Мы» и статьей «Я боюсь» (оба сочинения – 1921 года). Опасность пришла не совсем оттуда, откуда он ждал, но практики тоталитаризма – хоть и технократического – описал убедительно, во многом предвосхитив О. Хаксли, Дж. Оруэлла, да что там, и И. Сталина. Литературный ученик Уэллса, заочный учитель Солженицына (по признанию самого А. И.). Наставник и нравственный эталон группы «Серапионовы братья». С 1931 года в эмиграции, но гражданства не терял и даже участвовал в зарубежных мероприятиях союза писателей. Второй участник этой антологии, умерший в конце тридцатых своей смертью.

Сергей Малашкин (1888–1988) – советский писатель, чья биография и эволюция идеально укладывается в перечень изданных им произведений: «Мускулы» (1918), «Мятежи» (1920), «Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь» (1927), «Больной человек» (1928), «Шлюха» (1929), «Горячее дыхание» (1931), «За жизнью» (1934), «Девушки» (1956), «Два бронепоезда» (1958), «Крылом по земле» (1963), «Петроград» (1968), «Страда на полях Московии» (1972), «В поисках юности» (1983).

Главы из романа «Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь» печатаются по: Малашкин С. И. Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь. 2-е изд. М., Молодая гвардия, 1927.

Владимир Маяковский (1893–1930) – не только один из главных авторов, но и один из ключевых персонажей эпохи. В его жизни две главные темы – свободная любовь и самоубийство – сплелись наглядней некуда. Всячески борясь со сплетнями, был их неиссякаемым источником и вечным героем; проклиная комсомольский разврат, сам вечно был осуждаем за тройственную семью с Бриками; издеваясь над «польскими жакетками» и французской помадой, чемоданами возил Лиле Брик по ее заказам наряды и косметику из Европы. Главный поэт революции, с 1927 года чувствовал себя оттесняемым и чуть ли не опальным. Всю жизнь осуждая самоубийство и отговаривая от него коллег, покончил с собой. Большинство авторов этой книги, от Замятина до А. Толстого, терпеть не мог; исключение – Платонов, о котором, кажется, вообще не знал. В 1929 году, однако, заинтересовался обэриутами, но напечатать их в «Новом ЛЕФе» не успел.

Иван Молчанов (1903–1984) – советский поэт, со стихотворением «Свидание» попавший под горячую руку Маяковскому. Защитил его Горький, напомнивший о том, что Молчанов был героическим красноармейцем (Горький, как известно, Маяковского после 1917 года не любил). Молчанов прошел Великую Отечественную, издал более сорока стихотворных сборников, написал популярнейшую песню «Прокати нас, Ванюша, на тракторе», но в историю вошел как жертва двух стихотворений Маяковского («Вы нам обещаете, скушный Ваня, на случай нужды пойти, барабаня»). Говорят, в последние годы утверждал, что Маяковский застрелился из чувства вины перед ним.

Стихотворение «Свидание» публикуется по: «Комсомольская правда», 1927, 25 сентября.

Николай Никандров (1878–1964) – писатель-«бытовик», сатирик, лучше всего запомнившийся действительно очень хорошим рассказом «Береговой ветер» (вообще страстно любил Крым, подолгу там жил и классно писал о нем). В двадцатые печатался много, в тридцатые – очень мало, в сороковые почти забыт, в пятидесятые начал возвращаться к читателю, но лучшие вещи не переиздавались до 2004 года. А. Солженицын, перечисляя его через запятую с Пантелеймоном Романовым, назвал незаслуженно забытым. «Рынок любви» примечателен сострадательной, но желчной иронией.

Повесть «Рынок любви» печатается по: Никандров. Н. Н. Путь к женщине. СПб., РХГИ, 2004.

Андрей Платонов (1899–1951) – один из крупнейших писателей XX века. Романы «Чевенгур», «Котлован», «Счастливая Москва», более десятка повестей, рассказы, сказки, пьесы, стихи, литературная критика (главный источник заработка во второй половине тридцатых). В ранних рассказах и статьях много писал на темы «пола» и «сознания» не без влияния книги Отто Вейнингера «Пол и характер». «Он пожелал ее всю, чтобы она утешилась, и жестокая, жалкая сила пришла к нему. Однако Никита не узнал от своей близкой любви с Любой более высшей радости, чем знал ее обыкновенно, – он почувствовал лишь, что сердце его теперь господствует во всем его теле и делится своей кровью с бедным, но необходимым наслаждением». Из рассказа «Река Потудань». Что ж тут добавить…

Рассказ «Антисексус» впервые издан в 1981 году («Russian literature». Нидерланды), печатается по: Платонов А. П. Сочинения. Т. 1: 1918–1927, Книга 1. М., ИМЛИ РАН, 2004.

Пантелеймон Романов (1884–1938) – один из немногих русских писателей, умерший в 1938 году своей смертью. Талантливый новеллист, сатирик (повести «Товарищ Кисляков». «Собственность»), но главным его произведением по праву может считаться шеститомная (чуть-чуть не завершенная) эпопея «Русь». Это квинтэссенция всех мотивов русской дворянской, крестьянской и усадебной прозы, поданная в явно пародийном духе и предвосхитившая сорокинский «Роман» даже в мелочах. Рассказ «Без черемухи» сделал автора знаменитостью и одновременно был нещадно бит критикой «за очернительство». Сегодня рассказ полностью реабилитирован и не раз переиздавался. Александр Жолковский, филолог весьма строгого вкуса, включил эту вещь в свой калифорнийский курс «Шедевры мировой новеллы», и студенты Университета Южной Калифорнии, чему составитель лично был свидетелем, обсуждают его с истинно комсомольским жаром.

Илья Рудин (наст. имя Исаак Самуилович Белый, 1900 – После 1935) – второй автор этой антологии, дата смерти которого неизвестна. Издал два романа: Содружество. М., Федерация, 1929; Галаган. Моск. т-во писателей, 1931. Один сборник рассказов: Дикие. М., Федерация, 1931. В № 9 журнала «Новый мир» за 1931 год была напечатана его повесть «Точка опоры». В 1932 году был подвергнут разносной критике (Г. Александров. Молодежь в классово враждебном изображении // Молодая гвардия, 1932, № 3. (О произведениях «Содружество» Ильи Рудина, «Ортодоксы» А. Тарасова, «Полнеба» Л. Рахманова, «Факультет чудаков» Г. Гора, «День начинается в 7 часов утра» Н. Асанова и «Экспонат» Н. Панова (Д. Туманного)). В декабре 1934 года арестован вместе с Ярославом Смеляковым и Леонидом Алексеевичем Лавровым. Проходил по так называемому «групповому делу писателей», по которому был осужден и Ярослав Смеляков. Дело хранится в ГАРФ П-72221.

Это все, что о нем известно. Больше не печатался – по крайней мере под именем Ильи Рудина. Возможно, предпочел затаиться, а может, не выжил. Если кто-то что-то о нем знает, очень прошу откликнуться и предоставить сведения: пока все запросы, разосланные в «Мемориал» и историкам литературы, результата не дали. За добытые крупицы информации сердечно благодарю Анатолия Яковлевича Разумова, главного библиотекаря РНБ (Публичной библиотеки), руководителя научно-исследовательского центра «Возвращенные имена» при РНБ, издателя многотомного продолжающегося справочника: «Ленинградский мартиролог».

Главы из романа «Содружество» печатаются по: Рудин И. Содружество. М., Федерация, 1929.

Сергей Семенов (1883–1942) – советский писатель и журналист, автор романа (и пьесы) «Наталья Тарпова». Литературная энциклопедия 1939 года характеризует это произведение так: «Коммунистка, председатель фабзавкома Тарпова ищет новых форм семьи. Она делается сторонницей теории и практики свободной любви. От неизбежного опустошения спасает ее связь с коллективом рабочих, партийная жизнь. Сталкиваясь с Габрухом, не верящим в победу социализма, Тарпова острее осознает необходимость выработать серьезные принципы личного поведения… Стремление Габруха построить семью на основе незыблемого „до гроба“ брачного союза при признании за супругами права на любовные связи вне семьи – крайняя форма буржуазного лицемерия – разоблачается С., так же как и псевдо-„революционная“ свобода половых связей (страдания и гибель комсомолки Нюрочки)… Чрезмерно подчеркнут С. биофизиологический фактор, бессоз нательное влечение полов». Участвовал в трех арктических экспедициях. Во время войны батальонный комиссар. Умер в госпитале на Волховском фронте. Отчим замечательного поэта Глеба Семенова.

Второй акт пьесы «Наталья Тарпова» печатается по: «Удар за ударом». Удар второй. Литературный альманах. М. – Л., Госиздат, 1930.

Алексей Толстой (1883–1945) – прозаик и драматург, лучше всего писавший о массовом безумии, охватившем Европу после Первой мировой, об изобретательных авантюристах двадцатых («Похождения Невзорова, или Ибикус») и о героях Гражданской, не вписавшихся в новый быт («Голубые города», «Гадюка. Повесть об одной девушке»). Автор трилогии «Хождение по мукам», романа «Петр Первый» – произведений вполне конъюктурных, но талантливых. Отличался пластической выразительностью, фабульной изобретательностью, остроумием и некоторой даже этичностью литературного поведения, которую отмечал столь придирчивый ценитель, как Ахматова; гадости делал без удовольствия, помогал с удовольствием. Оставил в числе прочего лучший литературный портрет Ленина в образе инженера Гарина («Гиперболоид инженера Гарина»).

Сергей Третьяков (1892–1937) – поэт, журналист, активный ЛЕФовец, друг Маяковского и Брехта; один из ведущих авторов так называемой «литературы факта» – документальной прозы, предвосхитившей американский «новый журнализм». Выдающийся его образец – документальный роман «Дэн Ши-хуа» с подзаголовком «биоинтервью». Пьеса «Рычи, Китай!» была поставлена В. Федоровым, учеником Мейерхольда в ГосТиМе в 1926 году и имела серьезный успех. Пьеса «Хочу ребенка!» (1927) нравилась Маяковскому: «Я глубоко убежден, что она могла бы стать для заграницы вторым „Броненосцем „Потемкин““», – говорил он в интервью чешкой газете «Прагер пресс». Мейерхольд репетировал эту вещь (Главрепертком запретил пьесу для всех театров кроме ГосТиМа), но до сцены не довел – планировался спектакль-диспут. Первая постановка состоялась в 1980 году в ФРГ. В России – в 1989 году в театре «Комедиант» (Ленинград).