Текст книги "Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология"

6

И обо всем этом, возможно, не стоило бы сейчас вспоминать, если бы мы не жили в очень схожей реальности, заставляющей поминутно оглядываться на двадцатые годы; если бы наша собственная действительность не была сколком с советского Серебряного века – семидесятых; только труба пониже и дым пожиже.

Я окончательно уверился в необходимости издать эту антологию после истории Артема Исхакова, который убил свою бывшую подругу Таню Страхову, дважды вступил с ее телом в посмертный сексуальный контакт, подробно описал все это и повесился. Ему было двадцать, ей – девятнадцать. Этот случай породил большую литературу и колоссальный хайп в сетях, и все это прямое продолжение «Дела о трупе», то есть коллизия Серебряного века, брошенная в полк.

Эпоха девяностых имела некоторые черты послереволюционного разочарования. Вместо Гражданской войны – братковские войны по всей России (статистически не менее кровопролитные, хотя в основе тут лежала совсем не идеология; но ведь и в незабываемом 1919-м тоже немногие понимали разницу между большевиками, коммунистами и интернационалом). Вместо сексуальной революции, которой чаяли и не дождались, – по выражению сексолога Льва Щеглова, «сексуальный русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Ныне, во времена духовных скреп, полноценной реставрации архаической патриархальной семьи не произошло, и ситуация духовного тупика продолжает порождать разочарование, депрессию, насилие; когда людям «некуда жить», они ищут новых смыслов сначала в сексе, а потом в смерти. «Их уединение и почти болезненное взаимное блаженство, получаемое из примитивной сексуальной любви, безделья и обильной пищи, объясняются безумием и смертельной опасностью, которые реально содержатся во всем империалистическом мире. Им деться и спастись некуда, как только крепко обняв друг друга, и им надо спешить», – писал Андрей Платонов о романе Хемингуэя «Прощай, оружие». Если убрать слово «империалистический», получится точная картина сегодняшнего дня.

Первый русский социальный роман об адюльтере, разводе и попытках нового семейного устройства заканчивался словами: «Жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута ее – не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!» Без этого смысла всякая жизнь – трагическая, как у Анны Карениной, или идиллическая, как у Константина Левина, – одинаково способна довести до отчаяния и самоубийства. Роман Толстого, сама его коллизия точно так же продиктована разочарованием от неуспеха реформ и возвращения на круги своя: «У нас все теперь переворотилось и только еще укладывается» – но укладывается на прежнее место. Попытка наладить новую жизнь не удалась, Россия вернулась на свою железную дорогу, которая потому и железная, что не меняется; можно попробовать спастись от этого разочарования в очередной оргии, а от нее – в смерти, но все это одинаково бесплодно. Ради этого напоминания – и ради очередной попытки обрести смысл не в кровавом разгуле и не в сексуальном гедонизме – стоит вспомнить кровь и грязь двадцатых годов. Боюсь только, выходом из этого соблазна опять окажутся «индустриализация, коллективизация и культурная революция», то есть торжествующий и неумолимый железобетон.

Что же, тогда у нас будет еще один повод поностальгировать.

Дмитрий Быков

Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е

Владимир Маяковский
Маруся отравилась

Вечером после работы этот комсомолец уже не ваш товарищ. Вы не называйте его Борей, а, подделываясь под гнусавый французский акцепт, должны называть его «Боб»…

«Комс. правда»

В Ленинграде девушка-работница отравилась, потому что у нее не было лакированных туфель, точно таких же, какие носила ее подруга Таня…

«Комс. правда»

 
Из тучки месяц вылез,
молоденький такой…
Маруська отравилась,
везут в прием-покой.
Понравился Маруське
один
     с недавних пор:
нафабренные усики,
расчесанный пробор,
Он был
     монтером Ваней,
но…
     в духе парижан
себе
     присвоил званье:
«электротехник Жан».
Он говорил ей часто
одну и ту же речь:
– Ужасное мещанство —
невинность
     зря
          беречь. —
Сошлись и погуляли,
и хмурит
     Жан
          лицо —
нашел он,
что
     у Ляли
          красивше бельецо.
Марусе разнесчастной
сказал, как джентльмен:
– Ужасное мещанство —
семейный
     этот
          плен. —
Он с ней
     расстался
ровно
через пятнадцать дней
за то,
     что лакированных
нет туфелек у ней.
На туфли
     денег надо,
а денег
     нет и так…
Себе
     Маруся
          яду
купила
     на пятак.
Короткой
     жизни
          точка.
– Смер-тель-ный
     я-яд
          испит…
В малиновом платочке
в гробу
     Маруся
          спит.
Развылся ветер гадкий.
На вечер,
     ветру в лад,
в ячейке
     об упадке
поставили
     доклад.
 

ПОЧЕМУ?

 
В сердце
     без лесенки
лезут
     эти песенки.
Где родина
     этих
          бездарных романсов?
Там,
     где белые
          лаются моською?
Нет!
     Эту песню
          родила масса —
наша
     комсомольская.
Легко
     врага
          продырявить наганом.
Или —
     голову с плеч,
          и саблю вытри.
А как
     сейчас
          нащупать врага нам?
Таится.
     Хитрый!
Во что б ни обулись,
     что б ни надели —
обноски
     буржуев
          у нас на теле.
И нет
     тебе
          пути-прямика.
Нашей
     культуришке
          без году неделя,
а ихней —
     века!
И растут
     черные
дурни
     и дуры,
ничем не защищенные
от барахла культуры.
На улицу вышел —
     глаза разопри!
В каждой витрине
     буржуевы обноски:
какая-нибудь
     шляпа
          с пером «распри»,
и туфли
     показывают
          лакированные носики.
Простенькую
     блузу нам
и надеть конфузно.
На улицах,
     под руководством
          Гарри Пилей,
расставило
     сети
          Совкино —
от нашей
     сегодняшней
          трудной были
уносит
     к жизни к иной.
Там
     ни единого
          ни Ваньки,
               ни Пети,
одни
     Жанны,
          одни
               Кэти.
Толча комплименты,
     как воду в ступке,
люди
     совершают
          благородные поступки.
Всё
     бароны,
          графы – всё,
живут
     по разным
          роскошным городам,
ограбят
     и скажут:
          – Мерси, мусье. —
Изнасилуют
     и скажут:
          – Пардон, мадам. —
На ленте
     каждая —
          графиня минимум.
Перо в шляпу
     да серьги в уши.
Куда же
     сравниться
          с такими графинями
заводской
     Феклуше да Марфуше?
И мальчики
     пачками
стреляют за нэпачками.
Нравятся
     мальчикам
в маникюре пальчики.
Играют
     этим пальчиком
нэпачки
     на рояльчике.
А сунешься в клуб —
     речь рвотная.
Чешут
     языками
          чиновноустые.
Раз международное,
     два международное,
но нельзя же до бесчувствия!
Напротив клуба
     дверь пивнушки.
Веселье,
     грохот,
          как будто пушки!
Старается
     разная
          музыкальная челядь
пианинить
     и виолончелить.
Входите, товарищи,
     зайдите, подружечки,
выпейте,
     пожалуйста,
          по пенной кружечке!
 

ЧТО?

 
Крою
     пиво пенное —
только что вам
     с этого?!
Что даю взамен я?
Что вам посоветовать?
Хорошо
     и целоваться,
          и вино.
Но…
вино и поэзия,
     и если
          ее
хоть раз
     по-настоящему
          испили рты,
ее
     не заменит
          никакое питье,
никакие пива,
     никакие спирты.
Помни
     ежедневно,
          что ты
               зодчий
и новых отношений
     и новых любовей, —
и станет
     ерундовым
          любовный эпизодчик
какой-нибудь Любы
     к любому Вове.
Можно и кепки,
     можно и шляпы,
можно
     и перчатки надеть на лапы.
Но нет
     на свете
          прекрасней одежи,
чем бронза мускулов
     и свежесть кожи.
И если
     подыметесь
          чисты и стройны,
любую
     одежу
          заказывайте Москвошвею,
и…
     лучшие
          девушки
               нашей страны
сами
     бросятся
          вам на шею.
 

1927

Иван Молчанов
Свидание

 
Закат зарею прежней вышит,
Но я не тот,
И ты – не та,
И прежний ветер не колышит
Траву под веером куста.
 
 
У этой речки говорливой
Я не сидел давно с тобой…
Ты стала слишком некрасивой
В своей косынке
Голубой.
 
 
Но я и сам неузнаваем:
Не говорит былая прыть…
Мы снова вместе,
Но… не знаем
О чем бы нам поговорить?
 
 
И цепенея,
И бледнея,
Ты ждешь,
Я за лицом слежу.
Да, лгать сегодня не сумею,
Сегодня правду расскажу!
 
 
Я, милая, люблю другую,
Она красивей и стройней,
И стягивает грудь тугую
Жакет изысканный на ней.
 
 
У ней в лице
Не много крови
И руки тонки и легки,
Зато —
В безвыходном подбровьи
Текут две темные реки.
 
 
Она – весельем не богата,
Но женской лаской —
Не бедна…
Под пышным золотом заката
Она красивой рождена!
 
 
У этой речки говорливой
Я песни новые пою.
И той,
Богатой и красивой
Я прежний пламень отдаю.
 
 
Нас время разделило низкой
Неумолимою межой:
Она, чужая,
Стала близкой,
А близкая —
Совсем чужой!..
 
 
Мне скажут:
«Стал ты у обрыва
И своего паденья ждешь!..»
И даже ты мои порывы
Перерожденьем назовешь.
 
 
Пусть будет так!..
Шумят дубравы,
Спокоен день,
Но тяжек путь…
Тот, кто устал, имеет право
У тихой речки отдохнуть.
 
 
Иду к реке,
Иду к обрыву,
И с этой мирной высоты
Бросаю звонкие на диво
И затаенные мечты.
 
 
За боль годов,
За все невзгоды,
Глухим сомнениям не быть!
Под этим мирным небосводом
Хочу смеяться и любить!
 
 
Опять закат зарею вышит…
Но я не тот,
И ты не та.
И старый ветер не колышет
Траву под веером куста.
 
 
В простор безвестный
И широкий
Несутся тени по кустам…
Прощай!
Зовет тебя далекий
Гудок к фабричным
Воротам.
 

1927

Владимир Маяковский
Письмо к любимой Молчанова, брошенной им, как о том сообщается в № 219 «Комсомольской Правды» в стихе по имени «Свидание»

 
Слышал —
     вас Молчанов бросил,
будто
     он
          предпринял это,
видя,
     что у вас
          под осень
нет
      «изячного» жакета.
На косынку
     цвета синьки
смотрит он
     и цедит еле:
– Что вы
     ходите в косынке?
Да и…
     мордой постарели?
Мне
     пожалте
          грудь тугую.
Ну,
     а если
          нету этаких…
Мы найдем себе другую
в разызысканной жакетке. —
Припомадясь
     и прикрасясь,
эту
     гадость
          вливши в стих,
хочет
     он
          марксистский базис
под жакетку
     подвести.
«За боль годов,
за все невзгоды
глухим сомнениям не быть!
Под этим мирным небосводом
хочу смеяться
и любить».
Сказано веско.
Посмотрите, дескать:
шел я верхом,
     шел я низом,
строил
     мост в социализм,
не достроил,
     и устал,
и уселся
     у моста.
Травка
     выросла
          у моста,
по мосту
     идут овечки,
мы желаем
     – очень просто! —
отдохнуть
     у этой речки.
Заверните ваше знамя!
Перед нами
     ясность вод,
в бок —
     цветочки,
          а над нами —
мирный-мирный небосвод.
Брошенная,
     не бойтесь красивого слога
поэта,
     музой венчанного!
Просто
     и строго
ответьте
     на лиру Молчанова:
– Прекратите ваши трели!
Я не знаю,
     я стара ли,
но вы,
     Молчанов,
постарели,
вы
     и ваши пасторали.
Знаю я —
     в жакетах в этих
на Петровке
     бабья банда.
Эти
     польские жакетки
к нам
     провозят
          контрабандой.
Чем, служа
     у муз
          по найму,
на мое
     тряпье
          коситься,
вы б
     индустриальным займом
помогли
     рожденью
          ситцев.
Череп,
     што ль,
          пустеет чаном,
выбил
     мысли
          грохот лирный?
Это где же
     вы,
          Молчанов,
небосвод
     узрели
          мирный?
В гущу
     ваших роздыхов,
под цветочки,
     на реку
заграничным воздухом
не доносит гарьку?
Или
     за любовной блажью
не видать
     угрозу вражью?
 
 
Литературная шатия,
успокойте ваши нервы,
отойдите —
     вы мешаете
мобилизациям и маневрам.
 

1927

Осип Брик
Не попутчица

В 12 часов ночи мимо столика прошла женщина. Сандаров въелся в нее глазами. Стрепетов привстал, раскланялся.

– Кто это?

– Велярская, Нина Георгиевна с мужем. Крупнейший делец.

Сандаров не отрываясь смотрел на Велярскую.

– Она тебе нравится?

– Очень.

– Я полагал, что вы, коммунисты, обязаны питать отвращение к прелестям буржуазной дамы.

– Обязаны.

– Какой же ты в таком случае коммунист?

– Плохой, должно быть.

Велярские сели поблизости. Стрепетов встал, подошел.

– С кем это вы?

– Так. Коммунистик один.

– Плюньте, садитесь к нам.

– Нет, неудобно. Может пригодиться.

Велярский засмеялся.

– Тогда тащите его сюда.

Жена замахала ручками.

– Нет, нет. Пожалуйста, избавьте. Обделывайте свои делишки без меня.

Стрепетов стал прощаться.

– Заходите, Стрепетов. Мы все там же. Телефон только новый: 33–07.

– Непременно. До скорого.

Сандаров встал.

– Ты что? Домой?

– Да.

– Посидим еще.

– Нет, пора.

Вышли.

– Тебе, я вижу, Велярская здорово понравилась.

– А что?

– Ты как-то притих.

Сандаров молчал.

– Хочешь, я тебя с ней познакомлю?

– Нет, не хочу.

– Почему?

– Есть причины.

– Как знаешь.

Стрепетов пошел к Тверской, Сандаров – к Мясницкой.

У фонаря Сандаров вынул записную книжку и вписал: «Нина Георгиевна Велярская, т. 33–07».

Соня Бауэр, секретарь Главстроя, отшила двадцатого посетителя.

– Заведующий занят. Принять не может.

Фраза злила ее: заведующий, тов. Сандаров, не был ничем занят – сидел у себя за столом и курил.

Подошел тов. Тарк.

– Ну что? Все еще занят?

– Вам я обязана сказать. Он ничем не занят, но не велел никого пускать.

– В чем же дело?

– Не знаю. Это продолжается целую неделю, изо дня в день.

– А дела?

– Стоят.

– Чем вы это объясняете?

Соня молчала.

– Вы как жена могли бы знать?

– Я не жена, тов. Тарк. У коммунистов нет жен. Есть сожительницы.

– Ну, как сожительница.

– Мы живем в разных домах. Я не могу следить за ним. И не считаю нужным.

– Напрасно. Мы партийные товарищи заинтересованы, чтобы он не свихнулся.

– А вы думаете, что он свихнулся?

– Не думаю, но считаю возможным. Сейчас опасное время.

Соня пожала плечами. Тарк встал.

– Я вам советую повлиять на него. У него много недоброжелателей. Они будут рады, если с ним что-нибудь приключится. Если вам понадобится мой совет – к вашим услугам. Это товарищеский долг.

Вышел.

Соня знала, что у Сандарова много врагов, в том числе и тов. Тарк.

Сандаров появился на пороге кабинета.

– Соня! Если надо что-нибудь подписывать, давай сейчас, а то я ухожу.

Соня захватила папку с бумагами и вошла в кабинет.

– Ты чего злишься? Недовольна моим поведением?

– А ты доволен?

– Очень.

– Тогда все в порядке.

Сандаров подписал десяток бумаг.

– К тебе приходил Тарк.

– Ну его к черту.

– По важному делу.

– По партийному?

– Да.

Сандаров продолжал подписывать.

– Что это такое?

– Ходатайство конторы «Производитель» об отсрочке сдачи на два месяца.

– Отказать.

Соня собрала бумаги.

– Сегодня партийное собрание. Ты будешь?

– А что сегодня?

– Доклад комиссии об организации яслей.

– Может быть, приду.

– Твое присутствие очень желательно.

– Мне надоели партийные собрания.

– У тебя странный тон появился. Можно подумать, что ты работаешь в партии для собственного удовольствия.

– Чего ты злишься? Я, кажется, никогда особых симпатий к партийным товарищам не чувствовал.

Сандаров взял портфель и вышел.

Соня оглядела стол. Справа лежал блокнот. Верхний листок был вкривь и вкось исписан. Соня внимательно просмотрела его, оторвала и спрятала в карман. На листке разнообразными почерками было написано одно только слово: Велярская.

Велярский встретился с компаньоном в кафе «Арман».

– Ну что?

– Плохо.

– А именно?

– Отказали.

– Как же быть?

– Не знаю.

– Надо придумать.

Компаньон пожал плечами.

– Я ничего не могу сделать. У меня там никого нет.

Подошел Стрепетов.

– Скажите, Стрепетов; нет ли у вас кого-нибудь в Главстрое?

– Очень даже есть.

– Кто?

– Член коллегии, Сандаров.

– Ах вот как! Слушайте, есть дело. Можете заработать.

– К вашим услугам.

Компаньон зашептал Стрепетову на ухо.

– Понимаю. Но можно сделать лучше.

– А именно?

– Зачем отсрочка, когда можно получить деньги.

– Какие деньги?

– За работу.

– Да работа не сдана и не будет сдана в срок.

– Понимаю, но деньги все равно получить можно.

– Каким образом?

– Подавайте счета, и получите деньги.

– Ерунда.

– Я вам говорю. А работу сдадите когда-нибудь.

Велярский расхохотался.

– Неглупо придумано.

– Одним словом, давайте счета, я все сделаю.

– Приходите завтра в контору.

– Ладно.

Когда Стрепетов отошел, Велярский подмигнул своему компаньону.

– Не мешало бы загодя запастись знакомствами в Ч. К., как ты думаешь?

– Ни черта! Выкрутимся.

Сандаров был дома. Лежал на диване, дремал.

Соня вошла; села за стол и молчала.

– Если ты хочешь говорить на тему о моей испорченности, то говори. Я этого разговора начинать не буду.

– Меня твоя испорченность мало трогает. Тем более что сам ты от себя в восторге. Мне хотелось бы только выяснить наши с тобой отношения.

– Какие отношения?

– Личные. Как-никак мы с тобой уже два года сожительствуем.

– И что же из этого следует?

– Ничего не следует. Но, по-видимому, что-то изменилось; и мне хочется знать: каковы будут наши отношения в дальнейшем?

– Мы ничем друг с другом не связаны. Мы коммунисты, не мещане; и никакие брачные драмы у нас, надеюсь, невозможны?

– Я не собираюсь разыгрывать драму.

– В чем же дело?

Соня вскочила и с силой стукнула кулаком по столу.

– Ты разговариваешь со мной как с девчонкой, которая до смерти надоела. Если я тебе не нужна – скажи. Сделай одолжение. Уйду и не заплáчу. А вола вертеть нечего.

– Соня!

– Ничего не Соня! А будь любезен говорить начистоту. Никакой супружеской верности я от тебя не требую. Но делить тов. Сандарова с какой-то там буржуазной шлюхой я тоже не намерена.

– Что? что? что такое?!

Сандаров вскочил с дивана. Соня швырнула ему в лицо исписанный листок.

Сандаров взглянул на него и стиснул зубы.

– Тов. Бауэр, не думаю, чтобы такие скандалы соответствовали правилам коммунистической морали. Я предлагаю временно прервать нашу связь. Надеюсь, вы не возражаете? Идите.

Соня выбежала из комнаты.

Сандаров скомкал листок и бросил на пол. Потом поднял, разгладил и положил в ящик письменного стола.

Стрепетов поймал Сандарова у остановки трамвая.

– А я тебя ищу. Едем к Велярским.

– Ты с ума сошел. С какой стати я поеду?

– Чудак! Нина Георгиевна – очаровательная женщина. Мне хочется вас свести.

– Ты ненормален.

– Почему? Нина Георгиевна – интереснейшая женщина. И к коммунистам относится очень мило. У нее был знакомый коммунист, который безумно ее любил.

– Кто такой?

– Пономарев какой-то. Армейский политрук.

– А где он теперь?

– Кажется, убит или умер от тифа, она сама точно не знает.

– Как ты сказал? Пономарев?

– Да. А ты его знаешь?

– Нет! Что-то не помню.

Стрепетов взял Сандарова под руку.

– Едем?

– Да отстань, пожалуйста. Не хочу я знакомиться с твоей Велярской.

– Она ж тебе понравилась?

– Что ж из этого?

Сандаров вскочил в трамвай. Стрепетов досадливо фыркнул.

– Черт с тобой. Не хочешь – не надо. У меня к тебе еще другие дела есть. Зайду к тебе завтра на службу.

Трамвай отошел. Стрепетов посмотрел вслед.

– Дурака валяет.

И пошел по бульвару.

Соня нашла Тарка в бюро ячейки.

– Я решила воспользоваться вашим предложением и поговорить с вами серьезно о Сандарове.

– А что случилось?

– Нет, все то же. Но вы сами знаете, это всегда начинается с мелочей.

– Правильно! Но все-таки конкретно: что вы имеете в виду?

– Во-первых, он совсем перестал заниматься делами.

– Ну, это не так страшно.

– Во-вторых, у него появилась мода ругать коммунистов.

– Это хуже.

– Потом он стал как-то легкомысленно разговаривать, франтить.

Тарк взглянул на Соню.

– Скажите, женщина здесь никакая не замешана?

Соня молчала.

– Вы простите, что я вас так спрашиваю.

Соня сжала руки.

– Хорошо. Я вам скажу. Здесь замешана женщина.

Тарк обрадовался.

– А! Вот видите. Кто такая? Вы ее знаете?

– Нет! Я ее не видела. Но знаю фамилию.

– Ну!

– Велярская.

Тарк высоко поднял брови.

– Велярская, Велярская. Позвольте.

Он вытащил из портфеля стопку бумаг.

– Конечно. Так и есть.

– Что такое?

– Велярский – наш контрагент. Один из владельцев конторы «Производитель». Это, должно быть, его жена.

Тарк заходил по комнате.

– Это может очень печально кончиться.

Соня повернулась к нему.

– Я забыла сказать. К нему последнее время часто ходит какой-то Стрепетов. Спекулянт явный.

Тарк близко подошел к Соне.

– Необходимо последить за Сандаровым. Он может здорово влететь. Держите меня в курсе дела.

Соня молча кивнула головой.

Когда она ушла, Тарк покрутил головой и взялся за телефонную трубку.

– Николай! Это ты? Приходи сейчас ко мне в бюро. Я расскажу тебе пикантную историю.

Велярская лежала на кушетке и читала.

Вошел муж. Поцеловал ручку.

– Я сегодня ужасно разозлилась на твоего Стрепетова. Нахальный мальчишка и дурак.

– Что случилось?

– У вас, видите ли, какие-то дела в Главстрое, а я очень нравлюсь какому-то Сандарову, который в Главстрое. И вот я должна познакомиться с этим Сандаровым, что это очень важно для тебя, но и мне будет приятно, потому что Сандаров очень интересный.

– Какая ерунда!

– Я на него накричала. Сказала, что он мерзавец, и выгнала вон.

– Правильно.

– Прошу тебя к нам его больше не звать. Еще не хватало, чтобы я впутывалась в ваши дела.

– Да я его не уполномачивал с тобой об этом разговаривать.

– Я уже не знаю, кто кого уполномачивал, но мне это в высшей степени противно.

– Ну, ну! Не так страшно. Никто тебя не неволит. Но если бы было необходимо, ты, думаю, не отказалась бы сделать это для меня.

Вошла горничная.

– Барыня, вас к телефону.

– Кто?

– Не говорят.

– А какой голос, мужской или женский?

– Мужской.