Текст книги "Бессмертный полк Ленинграда"

Александр Борштейн

Война, блокада

 
Война, блокада. Голод, холод.
Нам не забыть их никогда.
И в январе сорок второго
Мы знали: кончится война.
Вот умер дед, потом – бабуля.
Не ходят ноги, мрак, цинга.
Но мы, детишки Ленинграда,
Мы знали: кончится война.
Потом – лед Ладоги морозной.
Вагоны, вши, Сибирь, тайга.
Но мы вернемся, точно знали,
Вот только кончится война.
Как много лет уже минуло.
Не все дождались тишины.
Но мы их помним, они – с нами.
Свершилось все, уж нет войны.
Помянем их мы горькой чашей,
Стряхнем слезу и будем пить.
Спасибо всем за память нашу.
Войны уж нет, мы будем жить!
 

© Борштейн А., 2020

Марина Васильева

Картошка

Мама, уходя на работу, строго наказала Лизке убраться в коридоре. Так и сказала: «Елизавета! Две недели тянешь! Дождалась, что картошка завоняла. В конце-то концов!..» По опыту обращения с родительницей – весьма уже большому к своим одиннадцати годам – Лизка знала, что «конец концов» – это уже значительная мера кипения и следует пошевелиться. А так приятно было лениться пасмурным мартовским утром в каникулы. Настя, одноклассница, еще вечером написала, что есть новая игра. Хотелось спокойно, в свое удовольствие порубиться с подружкой во что-нибудь интересненькое.

Так нет. Велено разобрать коридор. А зачем разбирать, когда их скоро переселят? В коммуналке они с мамой остались, да старый сосед дядя Саша.

– Что ж теперь, полгода жить в грязи и вони? – гневно спрашивала мама в ответ на этот Лизаветин резон.

Ну да, полгода – это срок, конечно, пока там всякие бумаги туда-сюда, да ремонт в новой квартире. Придется убираться.

Для начала, еще спросонья, прогулялась к холодильнику. Там почти наощупь, потому что не так уж велик был ассортимент, нашла два йогурта и яблочный сок и посмаковала на разобранном диване с закрытыми глазами, представляя себя где-нибудь в Шарм-Эль-Шейхе. А почему нет? Может, и поедут с мамой…

Ну, погрезила и хватит, Лиза вышла в длинный коридор, по дороге присмотрелась к себе в зеркале: круглая мордашка, румяная, задорная, ничего общего с модными острыми личиками, увы. Огорченно размышляя о своем внешнем несовершенстве, Лиза приступила к сбору мусора.

Со старыми пакетами из-под продуктов и всякими пустыми пластиковыми упаковками Лизка разобралась довольно уверенно, выгребла неизвестно откуда взявшийся под ногами мелкий мусор прежних, уже уехавших, соседей. Три раза сходила вниз – к мусорному баку! Героиня вообще.

Но оставалось самое неприятное – стоящий в широком проеме между дверей, ближе к холодку парадной, картофельный ящик. Ящик-то был не их, а старенькой-старенькой тети Брониславы, ей давали квартиру первой. Она хотела ящик забрать, мол, память, хотя – ну какая может быть память от ящика? Но ее племянница строго сказала: «Не повезу!», и ящик остался, а в нем картошка.

Пахло очень неприятно, но надо было решаться. Лиза подтянула повыше мамины хозяйственные перчатки и открыла крышку. Запах вырвался наружу, как злой маленький смерч, Лизе стало так тошно, что она без сил, сгорбившись, привалилась к дверному косяку. А когда, сделав над собой огромное усилие, выпрямилась, поняла, что вокруг очень холодно. И темно. И она не дома.

В незнакомом зеркале у стены наискосок едва отразилась в полутьме какая-то приземистая фигура, вся обмотанная теплыми платками. Видны глаза, большие и какие-то тусклые, острый носик, да это ведь она – Лиза…

Как это все странно. Лиза с трудом приоткрыла дверь и вышла на лестницу. Нет, это их дом, просто другая квартира. На последнем этаже. А этот сладко-кислый, тошнотворный запах подмерзшей гниющей картошки заставил ее каким-то чудом преодолеть три этажа. Последнее время запах стал очень сильным, он просто преследовал Лизу. Она теперь вообще в основном ориентировалась на запахи и звуки. Темно же. Окна парадной заколочены, а в квартире все заиндевели, оттают, наверное, только в апреле. Хорошо-то как будет… Тепло.

Она предвкушала, как услышит капель, как запахнет весной, талой водой. Может быть, оттает и заработает канализация и водопровод, это было бы так здорово. Можно будет не выносить поганое ведро вниз, не таскать воду из канала. Обостренный слух позволял ей слышать, или просто чувствовать, маму – от самого входа во двор. Не видела, но чувствовала: вот мама свернула под арку, вот перешла двор, открыла дверь парадной – ясно слышно тонкий шорох двери и тихий «бум». И вот мама поднимается к ним на третий этаж, шаг за шагом, каждый день все медленнее. Какое счастье, что они живут не выше.

А сегодня у них с мамой будет большой ужин. Лиза такая молодец, унюхала картошку в верхней брошенной квартире. Это просто чудо, что жильцы там уехали так давно, что не съели картошку. Лиза открыла дверь кочергой, нажимая на замковую накладку, как научил ее когда-то Мишка-хулиган. Спасибо ему. Он уже давно умер, после Нового года где-то, но не от голода, осколком убило.

Мысли еле двигаются, им тоже холодно. Но Лиза сейчас нагребет полный мешок, спустится вниз к себе, хватаясь за прутья перил – спускаться-то намного легче – и станет варить картошку. Желудок осознал наконец, какой подарок готовит ему Лиза, и затрепетал, как маленький тонкий флажок. Казалось даже, что она чувствует этот трепет какой-то своей внутренней кожей. Хотя, какие глупости, нет там никакой кожи… Что за дурацкие сонные мысли. Лиза как будто взяла себя за шкирку, подняла над ящиком и запустила тонкие, как паучьи лапки, пальчики в его брюхо. Вот они – комочки картохи, осклизлые, мягковатые уже, но все равно – еще можно их сварить, пусть и со слизью, подумаешь. Кожа со старых ботинок-то похуже будет, наверняка, а едят же ее, да похваливают.

Лиза выгребла все, что было хоть немного твердым, отметив для себя, что за жидким тоже надо будет прийти, только взять кастрюлю. Можно было закрывать крышку. Лиза совсем уже было собралась встать, но тут ее опять закрутило, как закручивало уже много раз. Она опять увидела себя как со стороны в центре огромного водоворота, уходящего куда-то вверх, все выше и выше.

Даже по ночам, обнявшись с мамой, чтобы не замерзнуть и чтобы умереть вместе если что, Лиза часто видела их обеих сверху: два маленьких родных человечка, скорчились, сжались под кучей одеял и пальто. А от них вверх поднимается гигантская воронка, темная, шумная, бесконечная.

Лиза рассказала маме об этом, мама погладила ее, обняла и сказала, что у нее тоже постоянно кружится голова. Вытащив себя из воронки волевым усилием, Лиза распрямилась над ящиком, встала с колен, опираясь на его стенки, и захлопнула крышку. Она лязгнула, как пасть чудовища, и одновременно с этим лязгнул замок входной двери – пришел с ночной смены сосед дядя Саша.

– Лизанька, ты чего такая бледная? Чего на полу сидишь? А вонь-то какая!

– Я хотела ящик вычистить, – еле слышно ответила Лиза.

– Да я его выброшу сейчас, давно собирался, да все откладывал, все некогда, да устал, да неохота. Виноват, соседушка моя маленькая, прости, – засмеялся дядя Саша, подхватил девочку, посадил под вешалку в прихожей и поволок ящик наружу.

– Стойте, дядя Саша, не выбрасывайте, нельзя его выбрасывать! – закричала Лиза отчаянно. – Нельзя!…Там, там… Память!

© Васильева М., 2020

Наталия Васильева

Спасительница

На проспекте Энгельса, в том месте, где в него упирается проспект Пархоменко, раньше было несколько деревянных домов. В одном из них и настигло начало войны большую семью, в которой жила моя бабушка – Мария Семеновна Антоненкова. Молодая (ей в 1941 году было тридцать лет), красивая, здоровая… Ее мужа (моего деда), военного врача, призвали на фронт в первые же дни войны, и бабушка осталась с пятилетним сыном Володей. Кроме того, в этом доме жила ее старшая сестра Елена с двумя детьми, младшая сестра Нина, брат Петя, мачеха и несколько детей мачехи от первого и второго браков.

Когда кольцо блокады замкнулось и продуктов стало не хватать, силы начали убывать у всех очень быстро. Двадцатилетний брат бабушки Петя – до войны здоровый, веселый, обаятельный русоволосый и голубоглазый юноша, обожающий своих старших сестер, которые заменили ему мать, умершую при его рождении – работал на заводе. В обед рабочим выдавали что-то вроде супа – «болтушку»; ее запрещалось уносить домой. Петя умудрялся переливать «болтушку» в банку, и, пряча ее под пальто, привозить сестрам и племянникам. Он ездил на работу, пока были силы. Потом он уже не мог вставать от истощения и лежал дома. Видя, как с каждым днем слабеет брат, старшие сестры пытались дать ему лишний кусок хлеба из своих пайков, но он категорически отказывался от этого. Однажды в опустевший соседний деревянный дом (его использовали как временное хранилище умерших) попала бомба, и он загорелся. Отсветы пожара озаряли всю комнату, где лежал Петя. Он попросил сестер его приподнять, долго смотрел на горящий дом и сказал: «Был дом – и нет его. Вот так и жизнь – была, а скоро ее не будет…» Петя умер на следующий день после пожара – 3 февраля 1942 года. Через пару недель, 19 февраля 1942 года, не стало общей любимицы, девятилетней Ирочки, сводной сестры моей бабушки.

Бабушке был назначен усиленный паек – она получала его как жена мобилизованного офицера. Старшей сестре Елене выдавали порцию хлеба как рабочей – она трудилась на заводе, пока могла. Остальные члены семьи были иждивенцами. Каждый день на обеденный стол выкладывали все продукты, которые семья получила, и делили поровну. Крошки, оставшиеся после разрезания хлеба, разрешали съесть детям, строго соблюдая очередность.

Сил было мало, и отправлялись за хлебом по очереди те из взрослых, кто мог ходить. В один из морозных дней за хлебом отправилась моя бабушка. Наверное, путь до булочной в мирное время был не таким и длинным, но совсем иначе казалось истощенному человеку, идущему из последних сил в тридцатиградусный мороз по занесенным улицам.

Вот так и брела моя бабушка – медленно, с остановками… Голова кружилась, черные круги шли перед глазами, она с трудом понимала, куда нужно идти. В какой-то момент она решила проверить, все ли карточки взяла – ведь если забыла чью-то карточку, кто-то из семьи остался бы без хлеба в этот день, а проделать этот путь еще раз бабушка вряд ли смогла бы.

Она села на сугроб, оглянулась по сторонам – никого нет. Нужно было опасаться воров, которые выхватывали карточки и убегали с ними. Осторожно стащила с руки варежку, пересчитала. Все на месте – значит, есть надежда на то, что сегодня все останутся живы.

«Сейчас, еще немного посижу и пойду дальше», – подумала она. Прошла минута, другая, третья… Какое-то оцепенение стало находить на нее – и без того неясные мысли стали путаться, захотелось сидеть так целую вечность… «Нет-нет, нельзя больше сидеть! Надо идти – я должна принести всем хлеб!» Бабушка поднялась и пошла дальше. Вот уже и знакомый поворот, и длинная очередь за ним.

Только в булочной, отстояв около часа в очереди на улице на лютом морозе и оказавшись, наконец, в тепле, бабушка поняла, что карточек в варежке нет.

Она не кричала, не плакала, не звала на помощь. Вышла из очереди. Постояла, качаясь от слабости и от нахлынувшего ужаса, сковавшего все тело, и пытаясь решить, что же делать дальше.

Было начало месяца, и потеря карточек означала смерть всей семьи – и взрослых, и детей. Умерло бы около десяти человек.

«Что теперь делать? – лениво крутились обрывки мыслей у нее в голове. – Не знаю… Сейчас пройду обратно тем же путем… Может быть, я их выронила, когда проверяла – тогда я их увижу. Если только никто их уже не нашел и не взял себе… А если я их не найду? Тогда я приду домой, скажу всем, что карточек больше нет. Мы все ляжем и будем лежать… Долго… Пока не умрем… Петя и Ирочка ведь умерли – ну вот и мы так же…»

Бабушка пошла обратно, глядя под ноги, надеясь все же отыскать в темноте на снегу драгоценные бумажки.

В какой-то момент взгляд ее уперся в сидящую неподалеку на сугробе женщину. Это было тогда обычным делом – многие из тех, кто в силах был ходить по улицам города, время от времени садились на снег и отдыхали. Кто-то мог потом встать и идти дальше, кто-то навсегда так и оставался сидеть на снегу…

Бабушка поравнялась с сидящей на снегу незнакомой женщиной.

– Вставайте-вставайте, замерзнете. Вы слишком долго сидите. За хлебом, наверное, идете. Вам помочь? – спросила бабушка.

Женщина кивнула головой. Бабушка одной рукой схватилась за стоящее рядом дерево, вторую руку протянула собеседнице, и та с огромным трудом встала на ноги.

– Спасибо! Скажите… Вы ничего не ищете здесь? – как-то нерешительно спросила она. – Вы шли и смотрели под ноги, будто что-то потеряли.

– Да, ищу. Я карточки потеряла. На всю семью.

– Сколько было у вас карточек? На кого – на рабочих, на служащих или на иждивенцев?

Бабушка машинально перечислила, сколько каких карточек она потеряла. Женщина стала что-то искать на груди под своим пальто, потом вытащила какие-то бумаги – бабушка не сразу поняла, что это.

– Держите. Вот ваши карточки. Вы все правильно сказали, здесь именно столько их – я пересчитала, пока сидела. Я шла и вдруг увидела, будто что-то лежит под ногами. Наклонилась – карточки! Да так много! Вы простите меня, я сначала схватила их, и первой мыслью было забрать их себе – у меня семья дома. Как бы все обрадовались, если бы я принесла хлеба больше, чем обычно! Но потом подумала: как же так, ведь человек их потерял, и столько людей окажется без хлеба почти на месяц! Они же все умрут! Кругом посмотрела – никого. И как же найти хозяина? Начну спрашивать у людей в очереди за хлебом – так ведь люди разные бывают, непременно найдутся те, кто скажет, что это его карточки. Возьмут и заберут себе… Я и решила ждать хозяина там, где их нашла – ведь человек когда-то обнаружит пропажу и, скорее всего, пойдет той же дорогой обратно. Сначала стоя ждала, потом так устала, что решила сесть. Почти задремала, но вдруг смотрю – вы идете и как будто что-то ищете. Как хорошо, что вы довольно скоро появились – ведь если бы я заснула или умерла, замерзнув, вам и в голову бы не пришло, что карточки у меня! А если бы я, оставшись в живых, не нашла владельца карточек, я бы не смогла есть чужой хлеб, зная, что другой человек вместе со своими родственниками без него умер.

Бабушка не верила своим глазам. Вот они, ее карточки! Она принесет сегодня хлеб всей семье! Наверное, если бы она могла плакать, она непременно заплакала бы от радости, но слез не было уже давно. Они обнялись с этой незнакомой женщиной, а потом вместе побрели в магазин за хлебом.

Судьбе было угодно, чтобы в тот месяц все в семье остались живы. После смерти старшей сестры Елены (ее не стало в мае 1942 года), 15 июля 1942 года моя бабушка с пятилетним сыном Володей и четырнадцатилетней дочкой Елены Люсей отправилась в эвакуацию в Алтайский край. Дорога заняла около двух недель; до села Травного – конечного пункта поездки – добрались к началу августа. Дети были ослаблены перенесенным голодом, дальней дорогой в ужасных условиях и заболели дифтерией. Бабушка в отчаянии металась между ними, не зная, чем помочь. Послали за доктором, но врач был один на несколько населенных пунктов и в тот момент был в отдаленном селе. Когда он приехал, спасать было уже некого: 13 августа 1942 года, в один день, умерли и Володя, и Люся. Бабушка осталась одна. Позже она узнала, что здесь, в Ленинграде, от голода умерли все ее родственники, кроме младшей сестры Нины. Вернулась в Ленинград бабушка только через несколько лет после отъезда в эвакуацию, и уже после войны родилась моя мама.

С огромной благодарностью бабушка вспоминала «алтайцев» (так она их называла) – жителей села Травное, которые во всем ее поддерживали и помогали, отдавая порой последнее, что было у них самих; с их помощью она смогла выжить.

Бабушка всю жизнь вспоминала и женщину, которая вернула карточки, рискуя замерзнуть и умереть. Она мечтала отыскать незнакомку, но понимала, что это невозможно: о женщине не было известно ровным счетом ничего – ни фамилии, ни имени, ни адреса… Даже внешность была неизвестна: в момент встречи той страшной холодной зимой на ней было темное пальто с поднятым воротником, а сверху был повязан крест-накрест шерстяной платок, который закрывал лицо до самых глаз.

Бабушка твердила, что если бы не эта спасительница, не было бы сейчас и всех нас – в тот зимний месяц умерла бы от голода вся семья, и она вместе со всеми. Не было бы на свете ни моей мамы, ни меня с сестрой.

С тех пор прошло много лет. Нет уже моей бабушки, но ее рассказы о войне, о блокаде, о погибших родственниках и о тех необыкновенных людях, которые помогли ей выжить, живут во мне до сих пор. Я не перестаю удивляться силе ее духа, благодаря которой ей удалось пройти через все испытания.

Помню я и об «алтайцах», и о поступке той неизвестной честной и благородной женщины, вернувшей бабушке потерянные ею карточки. Она, сама того не ведая, дала мне возможность родиться и жить. Может быть, ее потомки тоже живут сейчас в Петербурге, и возможно, мы с ними встречаемся, проходя по одним и тем же улицам и не зная друг друга…

Мне, как и бабушке, известно об этой женщине только то, что в страшную первую блокадную зиму на ней было надето темное пальто с поднятым воротником, и поверх него крест-накрест был повязан шерстяной платок, закрывавший лицо до самых глаз…

© Васильева Н., 2020

Сергей Вертягин

Послание парка победы

 
Победы парк на нас глядит
Торжественно и величаво,
Всем проходящим говорит:
Напомню вам мое начало.
 
 
Здесь до войны стоял завод
Производил кирпич для строек,
Работал труженик-народ,
Неприхотлив он был и стоек.
 
 
Он вынес тяготы войны,
Трехгодовалую блокаду,
Погибли многие сыны,
Отдали жизни Ленинграду.
 
 
И стар, и млад на фронт стремились,
Их не пугала даже смерть,
Заводы день и ночь трудились,
И был приказ: «Стоять на смерть!»
 
 
Над городом раздался клич:
«Не потерять свободы знамя!»
Но в топки ехал не кирпич,
Тела погибших ело пламя.
 
 
Им всем надгробие стоит,
В нем страшное Постановленье,
Да, вынужденное, гласит
Блокадных ужасов теченье.
 
 
Телега у пруда молчит,
Со дна поднятая, из ила,
Она, железная, таит
О том, что в горн печей возила.
 
 
Весной, в году сорок шестом,
Я был заложен в честь Победы,
И на печальном месте том
Трудились школьники и деды.
 
 
Да, до сих пор я помню их —
Усталых, тощих и больных,
Но внутренний позвал всех глас,
Чтоб память сохранить для вас.
 
 
Теперь я на проспект Московский,
Смотрю сквозь зелень пышных лип,
Величественен он, широкий,
Гостями часто многолик.
 
 
Классические пропилеи
Венчают мне центральный вход,
За ним пред вами вид аллеи
С фонтаном искрящихся вод.
 
 
По сторонам ее застыли
Героев бронзовые лики,
Их подвиги вы не забыли
Под нашим городом великим.
 
 
Среди аллеи монумент
С фигурой крепкого сложенья,
Во взгляде отражен момент
Перед решающим сраженьем.
 
 
Суровым смотрит маршал взглядом,
Уже готов его приказ,
И грянул бой под Ленинградом,
Тот бой от смерти город спас.
 
 
Нет, не свершился план звериный,
Сравнять с землей не удалось
Сокровище красы всемирной,
А сколько пережить пришлось?
 
 
На возвышенье у прудов
Часовня с урною накрытой —
Напоминание годов
С трагедией той не забытой.
 
 
Молельный крест. Горит свеча.
Вам видится в ее лучах
Тень предков, что ценою жизни
Спасли свободу для отчизны.
 
 
Прохожий, помолись кресту,
Под ним погибшие, родные,
Молитву вознеси Христу,
Представь те годы боевые.
 
 
Мой юный друг, у той свечи
Остановись и помолчи,
На крест печали посмотри,
Тех павших поблагодари
 
 
За то, что ты живешь сегодня
И отмечаешь День Победы!
Гуляя у меня, запомни —
Чтоб жили вы, погибли деды.
 
 
В мороз трескучий и под зноем
Стоит на пьедестале Зоя
С винтовкой за младым плечом,
А в сорок первом было что?
 
 
Что было? Многие не знают,
Проходят и не замечают
Тех, кто за Родину твою
Отдал младую жизнь свою!
 
 
Матросов Саша в двадцать лет
Покинул этот белый свет,
Геройский подвиг совершив
И грудью дот врага закрыв.
 
 
В конце аллеи, средь тиши,
Труда герои, те мужи
Глядят на вас. Почтите ж вы
Их благородные труды.
 
 
Там бюст Улановой Галине,
Прославившей Руси балет,
Всемирной славы балерине
Советских, миновавших лет.
 
 
Я символом Победы стал
И памятником тех времен,
Прекрасный, в зеленях, квартал
Мне во владенья отведен.
 
 
Разросся я. Пейзаж чудесный:
В заросших кущах островки,
Висят ажурные мостки,
На водах утки, вид прелестный!
 
 
Цветут весной кусты сирени
В заутренний, пустынный час
Парят над ними павших тени,
Молясь и радуясь за вас.
 
 
За то, что город хорошеет,
Что славу предков вы храните,
Что память ваша не тускнеет,
Цветы и свечи приносите.
 
 
В местах, для вас прискорбных сих,
Среди кустов и древ притихших,
Воздвигнут Храм для всех Святых,
В земле Российской просветивших.
 

P. S.

 
Походкой тихой, с костылями,
Являются ко мне порой
С медалями и орденами,
Теперь уж редкою толпой,
 
 
Те, посчастливилось кому
Пройти злосчастную войну.
Им, молодые, поклонитесь,
Живым героям улыбнитесь.
 

© Вертягин С., 2020