Текст книги "Бессмертный полк Ленинграда"

Стефания Данилова

Дедушка

 
Здравствуй, дедушка. Как ты и где ты?
Расскажи, ничего не тая.
Здесь, у нас, на Земле – День Победы.
Там, на небе, улыбка твоя.
 
 
Я листаю френдленту подружки
и читаю, нахмурившись, про
то, как траурный чай пьет из кружки
ветеран в похоронном бюро.
Как от штрафа отделался просто
обелиск разломавший вандал.
За какое такое потомство
Жизнь свою ты когда-то отдал?
 
 
Знаешь, мне далеко до героя.
Да и поводов, в общем-то, нет.
Я трусливо бежал от «урою»,
адресованных гопником мне.
Я умею букет и открытку
И совсем не умею войну.
Мне не выдержать голод и пытку,
Кто поставит мне это в вину?
 
 
Это сердце на вырост мне дали.
Словно мир, это чувство старо.
У военных тяжелых медалей
Не бывает обратных сторон.
В ленте черно-оранжевым спамят,
золотят второсортную медь…
Я умею из этого – Память.
А хотелось бы больше уметь.
 
 
Я умею – Спасибо.
Негромко.
От лица
всех, кто чувствует, что
голубиной седой похоронкой
бьется под камуфляжным пальто.
 
 
До свидания, дедушка.
Ветер
знает: скоро я снова приду,
помня, как ты смеялся над смертью
третьим справа в последнем ряду.
 

© Данилова С., 2020

Виктория Дьякова

Борька и его звездочка

Моему отцу Борису Дмитриевичу Дьякову и бабушке Марии Васильевне Дьяковой, пережившим блокаду Ленинграда, посвящается.

– Мам, а папка скоро вернется? – спрашивал четырехлетний мальчишка в залатанной фуфайке, протягивая к матери худые, тонкие ручонки. – А? Мам?

– Скоро, скоро, – успокаивала она, поглаживая по голове. – Вот он тебе подарок прислал, – загадочно улыбнулась. А ну догадайся! – рассмеялась, выставив вперед зажатую в кулак руку. – Что? Сахар?! – Борька уже представил себе долгожданное лакомство, и глаза его округлились. – Нет, кое-что получше. Она разжала пальцы – на ладони лежала солдатская звездочка. Борька с восторгом схватил ее. – Папкина?! Папкина?! – он даже подпрыгивал от восторга. – Я ее на шапку приколю. Ура!

– Да, папкина, его, жди, сынок, – мать старалась говорить весело. – Вот побьют фашистов, и папка вернется, – голос предательски дрогнул, рука скользнула в карман пальто, пальцы нащупали листок бумаги. Извещение пришло вчера. «Ваш муж Дьяков Дмитрий Иванович, командир артиллерийского расчета пропал без вести при бомбардировке на станции Дно 3 февраля 1942 года…»

– Мне папка звездочку прислал, звездочку прислал! – Борька во дворе уже показывал свое сокровище мальчишкам

– Жди, сыночек, жди, – мать смахнула слезинку с глаз, глядя на него. – И я буду ждать. Не верю. Живой он, Дима мой.

Они встретились в 1936 году в Доме культуры в Хвойной. Она – активная комсомолка, секретарь комсомольской организации текстильной фабрики «Работница», он – киномеханик передвижной бригады, приехал из Питера показывать на селе документальные фильмы о строительстве новой страны Советов. Вместе в клубе работали над стенгазетой, познакомились.

– Меня Маша зовут.

– А меня Дмитрий.

Сразу понравились друг другу. Вечером подкараулил ее на лестнице.

– Может, прогуляемся?

Стоял июнь, ночи светлые. Они долго ходили по аллее между высокими соснами. Оказалось, он просто бредит кино. Много рассказывал о фильмах, об артистах, показывал сцены из «Веселых ребят», сам мечтал стать актером. Оба много смеялись. Наутро ей надо было возвращаться в Ленинград. Но он обещал, что обязательно найдет. И нашел.

Они поженились спустя год в июне 1937 года – как тогда водилось, просто решили жить вместе. Свадьба была комсомольская, шумная, а осенью Дмитрия призвали в армию. Он стал артиллеристом.

Борька родился в июле 1938 года. Отец приехал ненадолго повидаться, а потом снова – на службу. Он заканчивал командирские курсы.

Потом – финская, письма с фронта, в каждом вопрос, как Борька? Как ты? О себе неизменно – все отлично, бьем гадов. Потом уж оказалось, был ранен, лежал в госпитале…

Перед началом войны Маша работала в артели «Электро», Борьку пристроила в детский сад. В связи с трудной обстановкой Дмитрий давно не приезжал, отпусков не давали, но писал регулярно. Стояли где-то в районе Пскова.

В конце июня 1941 года Машу и еще несколько комсомольских вожаков вызвали в горком. Второй секретарь был строг и лаконичен. «Товарищи, партии очень нужны надежные люди на самых важных объектах города, в первую очередь там, где касается продовольствия, обеспечения фронта, госпиталей».

Так по комсомольской путевке Маша пришла на хлебозавод № 7 на углу проспекта Энгельса и Ланского шоссе, и возглавила комсомольскую организацию. Жили они с Борькой недалеко, в городке текстильщиков на Лесной, 59. От мужа писем не было. Где, он, как, жив ли – Маша ничего не знала. Но старалась не терять надежды.

Вскоре встал вопрос об эвакуации из города – враг приближался. Детский сад, в который ходил Борька, вывозили одним из первых. Борька не хотел уезжать, кричал, упирался, убежал от нянечек, спрятался, никто его найти не смог.

Машу распекало начальство, не могли, мол, сына воспитать, как надо. Она старалась держаться спокойно. Найдется. Пусть не едет. Как-нибудь выживем. Уехали без Борьки. Маша не могла покинуть завод, попросила товарищей найти Борьку – нашли в чулане, грязного, замерзшего, перепуганного. Когда парнишку привели к матери, весь дрожал. Ругать его, наказать – рука не поднялась, отмыла, накормила, уложила спать. А спустя сутки новость – эшелон, в котором эвакуировался детский сад, немцы разбомбили полностью, никто не выжил. Маша как узнала, так и села на кушетку без сил, слезы покатились из глаз. Повернулась, Борька спит, как ни в чем ни бывало, сопит во сне, шинелью прикрылся – кто-то из товарищей подкинул, чтоб не мерз. Прижала его спящего к себе и тихо плакала.

Хлебозавод шефствовал над детским домом, что располагался неподалеку в бывшем имении графов Ланских. Маша определила Борьку туда – все-таки под присмотром будет, под охраной. В коммуналке, где жили, одного оставлять побоялась. Кольцо блокады сомкнулось, начинался голод, лихих людей появилось немало, мало ли что. А она все время на заводе – здесь и спит, и ест. От мужа прилетело письмецо – старое, еще августовское. Оказалось, попали в окружение, но пробились, вышли к своим, сейчас на переформировании. Жив, был легко ранен, но все зажило. «Ты, меня, Маша, знаешь, на мне, как на собаке». От сердца отлегло. Борька рядом, Дима жив…

А Борьке в бывшей графской усадьбе очень нравилось – парк, пруд. Гонялись с мальчишками без устали, на старой авиационной лыже с горки съезжали наперегонки. А как завоет сирена воздушной тревоги – сразу в укрытие.

На Ланском мосту стояла зенитная батарея, защищали хлебозавод. Слышно было, как ухают зенитки. А потом пронзительный скрежет, так что чуть барабанные перепонки не лопаются – сбили! Сбили! Мальчишки прыгали от радости. На спор по звуку определяли, вот это юнкерс летит, а это мессер. А это наши, наши ястребки! На крышу выскакивали, как бы воспитательницы ни ругались, посмотреть на воздушные баталии.

Пройдут годы, и уже совсем взрослым Борька, не глядя в телевизор, издалека в кадрах военной хроники только на слух угадывать будет. Вот это юнкерс, а это мессер, а это наши… И не разу не ошибется. Разве ж забудешь? Разве забудешь размоченный хлебный мякиш, жидкую кашу – нехитрый блокадный рацион детского дома. Отколотый кусочек сахара, – самое желанное лакомство, которое приносила мать, прибегая с завода, навестить сыночка.

А он все спрашивал, есть ли от папки письма. И просил, а прочти, что он тогда, в том письме написал. И слушал, обсасывая сахарок. Но писем от Димы так больше и не пришло. Ни одного. Только извещение, что пропал без вести. Но этого Борьке она не сказала. Не смогла сказать.

Не слушаясь воспитателей, мальчишки бывало, бегали на батарею. Усталые зенитчицы в фуфайках, перепоясанных ремнями, тяжелых кирзовых сапогах делились пайком. Обратно цеплялись за трамвай-подкидыш, чтоб вернуться в детский дом, он ходил по Ланскому шоссе.

Но скоро трамвай исчез – немцы подошли к Поклонной горе, совсем близко. Это был самый тяжелый момент. Все знали, отступать некуда, но о том, чтобы сдаться, не могло быть и речи. Все, кто мог держать оружие, встали в строй. Смены на заводе сократили по численности до минимума, один работал за четверых, оставшихся направили на строительство укреплений – готовились к уличным боям. Ни мгновения сна – чудовищные артобстрелы не стихали ни днем, ни ночью. Немцы били прямой наводкой. Налеты авиации ужесточились. Маше выдали винтовку и патроны – вот пригодилось, когда ходила на курсы стрелков, юной комсомолкой. Ни секунды отдыха, расслабленности. То дежурство на крыше, сбрасывали зажигалки, то организаторская работа, а главное – хлеб. Осажденный город должен получать хлеб. Рискуя жизнью, водители полуторок везли муку по ладожскому льду. Город должен получить норму – пусть даже немцы уже будут на пороге.

В короткую минуту передышки – мысли о Борьке. Дети практически дневали и ночевали в убежище. Весь Ланской сад перерыло снарядами, в дом попала бомба, и одно крыло было полностью разрушено. Вскоре пришлось и пострелять. Немцы сбросили десант – но силами охраны завода и рабочих его удалось ликвидировать.

Как-то под утро, вымотавшись, Маша задремала за столом в красном уголке, где располагался штаб МПВО. Вдруг дверь хлопнула, вбежала Тая, подруга еще с довоенных лет.

– Маша, отбили! Отбили! – прокричала она, обнимая ее. – Моряков подбросили. Отбили, Маруся! Удержались мы!

И правда, все стихло. Страшная была эта тишина – среди руин.

Вскоре пришло известие – за участие в обороне города Машу наградили медалью «За оборону Ленинграда», наградили одной из первых. Победу 9 мая Борька и мама отмечали радостно, в кругу людей, с которыми пережили тяжелые блокадные годы. Обнимались, танцевали под гармошку. Но то и дело тайком Борька доставал из кармана звездочку, подарок отца, и лицо мрачнело – где ты, папка, что это значит, пропал без вести? Ведь не умер же. Нет. Нет, не умер. Не верю. Не верю!

Вот и минуло семьдесят пять лет с того победного дня. Незаметно пролетело. И Борьке самому уж лет больше, чем было в военную пору его отцу и матери, если возраст их вместе сложить.

Давно уж нет мамы в живых, умерла рано, сказались лишения военных лет. После войны Борька закончил школу, поступил в ЛЭТИ. Как и мать, пошел по комсомольской линии. Работал зампредом в исполкоме Курортного района Ленинграда.

История страны еще раз красной чертой прошла по Борькиной судьбе. В августе 1991 года он возглавлял Совет народных депутатов Курортного района, когда в Москве начался путч. Борис Дмитриевич сразу собрал депутатов, связался со штабом в Смольном. Владимир Путин, заместитель мэра, с которым он держал связь, сообщил, что обстановка напряженная. Петербург выступит против путча. «Приезжайте в Петросовет».

Помню, я была на работе, в офисе на Большой Морской, когда отец позвонил и сказал: «Еду в Петросовет. Немедленно отправляйся домой». Я вышла на улицу Герцена. Было мрачно, солнца не было. Со всех сторон люди стекались к Петросовету, прошла информация, что на Петербург идет Псковская дивизия. Молодые люди уже возводили баррикады на Герцена, один схватил меня за руку. «Девушка, бегите домой, тут стрелять будут! Бегите по Гороховой, она узкая, там танки не пройдут». Помню решительность, с которой возразила. «Нет, у меня там в Петросовете отец, я не могу, я останусь с ним». Помню напряжение этого дня, выступление Анатолия Собчака. Помню, через охранника Мариинского дворца передала отцу, что стою внизу. Он спустился, провел внутрь. Мы разговаривали негромко в коридоре, когда сзади услышала знакомый голос: «Виктория Борисовна, немедленно домой». Обернулась. «Здравствуйте, Владимир Владимирович». Мы пересекались по линии комитета по международным связям. Я работала во внешнеторговом объединении и несколько раз переводила на переговорах. «Не могу, – сказала я. – Я должна остаться здесь». Он внимательно посмотрел на меня. Кивнул «Понимаю». «Борис Дмитриевич, пойдем, дел много», – позвал отца. Помню напряжение этой ночи. Радость от известия, что с командованием Псковской дивизии удалось договориться, и танки в город не придут. И яркое утро 20-го августа, когда площадь перед Мариинским дворцом была необыкновенно чиста, а в солнечном синем небе реял трехцветный флаг новой России.

После путча Борис Дмитриевич продолжил работу в Курортном районе. Вышел на пенсию при Александре Дмитриевиче Беглове, который тогда был его начальником. Провожали его с почестями. До сих пор бывшие руководители помнят своего соратника. И от Владимира Владимировича звонят секретари, поздравляют с датами, и из приемной губернатора. На Культурном форуме в ноябре Александр Дмитриевич Беглов подозвал меня к себе, спросил. «Ну, как отец-то там? Как самочувствие?» – «Здоровье подводит, конечно, говорю. Но на выборы встал, пошел сам, отказался, чтоб на дом приходили. Сам ходил голосовать. Сказал, за Александра Дмитриевича сам проголосую». «Спасибо ему, – откликнулся губернатор. – Ну, если что со здоровьем серьезное, так сразу мне звонок в приемную, помни, немедленно! Все силы поднимем».

Теперь уж Борису Дмитриевичу восемьдесят с лишним лет. Он ходит, опираясь на палку, вокруг дома на любимой даче, смотрит на яблони, посаженные тридцать лет назад. Точно такие же старые яблони рисует ему память из того военного сада, яблони, что росли вокруг усадьбы Ланских, яблони, покореженные снарядами, и словно слышатся ему снова уханье зениток на Ланском мосту и отдаленная канонада. Мама, молодая, кареглазая, протягивает кусочек сахара, и звездочку, подарок от отца. Подойдя к краю речки и глядя на высокие ели впереди, еще опутанные ржавой колючей проволокой с финской войны, Борька раскроет сморщенную ладонь и смотрит на потертую звездочку. И на глаза, как и в детстве, наворачиваются слезы. «Где ты, папка?» Сколько ни посылал запросы в архивы, ответ один – Дьяков Дмитрий Иванович пропал без вести. И точка. Вот уж целая жизнь прошла, а весточки все нет, кроме того единственного письма из лета 1941 года, которое чудом достигло Ленинграда. Его Борька перечитывал бесконечно. Вздохнет старик, и опираясь на палку пойдет домой. И слезинка скатится по сморщенной щеке.

© Дьякова В., 2020

Елена Державина

Чаша испытаний

 
Грядет эпоха искушений…
Не унывай, страна моя,
Ведь сколько бед и нестроений
Вместила русская душа.
 
 
Война, блокада, перестройка
Лишь прибавляли седины,
Но раздавить и уничтожить
Нас, жизнестойких, не смогли.
 
 
Отцы и деды погибали
За сантиметр родной земли.
Но все, что кровью омывали,
Отдали в руки сатаны.
 
 
Безумцы, что продали души
За право власти над толпой,
Ведь вам ответ держать придется,
Когда войдете в мир иной,
 
 
Где нет печали и тревоги,
Где царствует закон иной,
Где умащаются дороги
Любовью, славой неземной!
 

© Державина Е., 2020

Елена Егорова

Блокадная тетрадь

Всем известен дневник Тани Савичевой – дневник трагедии, смерти. Он стал памятником блокадных дней многим ленинградским семьям.

Горько и больно было выжившим всю их жизнь. Как тяжело вспоминать то пережитое прошлое, что большинство людей просто молча несли невыносимый груз по жизни, лишь изредка рассказывая произошедшее в те ужасные годы своим близким.

Так случилось и с моим мужем. С его коротких повествований я хочу изложить то малое услышанное о детстве Юрия Михайловича Егорова.

Его незаписанный дневник как странички исповеди легли на бумагу, ведь то прожитое страшно трудное, тяготившее все годы жизни, должно быть известно будущим поколениям. На то есть веские причины.

Ведь рана, которая не заживает в сердцах людских – это блокада.

Но человеческие души покидают наш мир навсегда. На века уходят нам близкие родные и любимые, которым тяжело и болезненно было вспоминать прожитое-пережитое. И лишь их рассказы как осколки снарядов, выходящие из тела, доносятся отголосками того времени – страшного и неимоверно тяжкого.

Но это дневник не о смерти…

Поведанное мне моим мужем Юрием Михайловичем записано в своеобразный дневник. Дневник о жизни.

Было Юрию Егорову в ту военную пору четыре года. А за три блокадных года он пережил вместе с другими детьми по тем временам целую жизнь – ведь это были беды, невзгоды, горе и утраты, несчастья и боли, смерть. Жизнь на волоске.

Нужно было все вынести на своих плечах и сердце.

Дети сегодняшнего времени должны услышать правду, прочесть о сложном пережитом отрезке времени нашей истории и никогда не забывать об этом.

«Я проснулся от жуткого холода. Не помню, что на мне было надето или не надето, но то, что я был босой и на ноге привязана какая-то картонка, это помню отчетливо – бирка покойника. Я медленно встал и пошел выбираться из холодного подвала. Вот вышел на лестницу. На душе было так обидно: за что меня так наказали – оставили в промозглом темном подвале, бросили одного.

А произошло все так. Зима была лютой. Как-то достала мама ведро угля. Буржуйка стояла в комнате. Наверно, мама закрыла трубу пораньше, ведь все тогда падали от усталости, голода. Семья легла спать, а пошел угарный газ. Маме удалось спастись. А я, как оказалось, умер, и отправили меня в подвал с биркой на ноге, зафиксировав смерть. Эта бирка еще долго лежала у нас дома с веревочкой и номером. Мною тогда движила цель – добраться до кровати и согреться. Было мне тогда лишь 4 года. Вот такие приходилось решать задачи…»

Ребенку 4 года. Мог испугаться и плакать, но никто бы не услышал. Мог и не выбраться – ведь после угара сил нет совсем, голова кружится и ничего не соображает, воздуху не хватает и тошнит. А маленький Юра не заплакал. Может, слез у детей блокады уже не оставалось – от горя, бед, лишений, утрат и всех невзгод. И бояться было нечего, сама смерть жила повсюду и подстерегала на каждом шагу, миг – и тебя уже нет. Из последних сил стал выбираться, зимой босыми ногами шел по лестнице. Как только он не замерз – может, застрял среди вороха простынь, которыми обертывали мертвых? Может, выбравшись, упал бы без сил? Может, холодный воздух подвала помог очнуться? Но главное – выжил! Первый обозначенный срок его жизни оказался ошибочным. Чудо Божье.

…Голод страшный и невообразимый, непередаваемый. Все время хочется есть и днем, и ночью. Вчера, сегодня, завтра… и так неделя, месяц, три. «Но неужели так будет всегда?! – эта мысль еще страшнее голода.

Воду и ту надо было добыть. Дрова раздобыть. Хоть что-то съедобное, похожее отдаленно на еду, найти, разыскать, получить, приготовить. Огромная проблема.

Мама вспомнила, что у нас стояла в коридорном шкафчике банка олифы. На голодное время это было как большая банка консервов – хватило бы надолго. Но, увы, ее на месте уже не оказалось.

Выяснять отношения с соседями – еще осложнило бы жизнь, так считали воспитанные ленинградцы.

И украдкой мама плакала… Считала себя виноватой, что не уберегла. Ведь банка олифы могла продлить жизнь маленькой дочке, сынишкам. И кто-то из них еще остался бы жив.

Воры были и есть, поступки их безнаказанны. Чувство справедливости с блокады всегда было у меня обостренным.

В сердцах теплилась надежда на тепло весны. «Лишь бы до весны дожить, – поговаривала матушка, – а там не пропадем!» Мама разбиралась в травах, какие можно есть, что из них можно приготовить и как, чтобы было съедобно. Только на горе и беду до весны не все дожили, так бывает, что возлагаешь надежду и, уверовав в нее, живешь этой верой, но по злому року не происходит возлагаемого щемящего желания: «только бы.»

И вот наступила долгожданная весна: распределены земли под огороды. Первая трава вокруг вырвана. За первой зеленью надо было еще ходить, чтобы нарвать. Отправлялись дальше от домов. В районе Ново-Измайловского проспекта, ранее открытое место всем ветрам, с хорошим обзором. Фашисты поняли, в чем дело и устраивали на людей охоту – обстрелы с самолетов. Спрятаться было негде. И люди умирали за траву… так получалось.

Ленинградцы нашли выход: подыскивали что-то зеленое из одежды, занавесок, маскировочного материала, мешковины – такое облачение спасало жизнь. И, заслышав рев самолета, тут же падали на землю, лежали неподвижно, пока самолеты перестанут совершать налет.

Так мы с мамой ходили за травой: крапива, лебеда, пырей, побеги молодого хвоща – еще «прозрачного» с шишечкой, марь, щавель всякий – воробьиный, обычный и конский, сныть, лопух, одуванчик, шир, иван-чай, мокрица, дикая морковь, дикий укроп и даже ранние колючки. Вот получались щи и крошево. Так и выживали…