Текст книги "Русские писатели о цензуре и цензорах. От Радищева до наших дней. 1790–1990"

(Этот черновой проект, написанный Козьмою Прутковым в 1859 г., был напечатан в журнале «Современник» лишь по смерти К. Пруткова, в 1863 г., кн. IV. В подлиннике, вверху его, находится надпись:

«Подать в один из торжественных дней, на усмотрение».)

Приступ. Наставить публику. Занеслась. – Молодость; науки; незрелость!.. Вздор!.. Убеждения. Неуважение мнения старших. Безначалие. «Собственное» мнение!.. Да разве может быть собственное мнение у людей, не удостоенных доверием начальства?! Откуда оно возьмется? На чем основано? – Если бы писатели знали что-либо, их призвали бы к службе. Кто не служит, значит: недостоин; стало быть, и слушать его нечего. – С этой стороны еще никто не колебал авторитета наших писателей: я – первый. (Напереть на то, что я – первый. Это может помочь карьере. Далее развить то же, но в других выражениях, сильнее и подробнее.) Тр а к т а т: Очевидный вред различия во взглядах и убеждениях. Вред несогласия во мнениях. «Аще царство на ся разделится»[129]129
  «Аще царство на ся разделится» – цитата из Евангелия от Марка (3: 24): «Если царство разделится само в себе, не может устоять царство то».


[Закрыть] и пр. – Всякому русскому дворянину свойственно желать не ошибаться; но, чтоб удовлетворить это желание, надо иметь материал для мнения. Где ж этот материал? – Единственным материалом может быть только мнение начальства. Иначе нет ручательства, что мнение безошибочно. Но как узнать мнение начальства? Нам скажут: оно видно из принимаемых мер. Это правда… Гм! нет! Это неправда!.. Правительство нередко таит свои цели из-за высших государственных соображений, недоступных пониманию большинства. Оно нередко достигает результата рядом косвенных мер, которые могут, по-видимому, противоречить одна другой, будто бы не иметь связи между собою. Но это лишь кажется! Они всегда взаимно соединены секретными шолнерами единой государственной идеи, единого государственного плана; и план этот поразил бы ум своею громадностью и своими последствиями! Он открывается в неотвратимых результатах истории. – Как же подданному знать мнение правительства, пока не наступила история? Как ему обсуждать правительственные мероприятия, не владея ключом их взаимной связи? – «Не по частям водочерпательницы, но по совокупности ее частей суди об ее достоинствах». Это я сказал еще в 1842 г. и доселе верю в справедливость этого замечания. Где подданному уразуметь все эти причины, поводы, соображения; разные виды, с одной стороны, и усмотрения, с другой?! Никогда не понять ему их, если само правительство не даст ему благодетельных указаний. В этом мы убеждаемся ежедневно, ежечасно, скажу: ежеминутно. Вот почему иные люди, даже вполне благонамеренные, сбиваются иногда злонамеренными толкованиями; у них нет сведений: какое мнение справедливо? Они не знают: какого мнения надо держаться? Не могу пройти молчанием… (Какое славное выражение! Надо чаще употреблять его; оно как бы доказывает обдуманность и даже что-то вроде великодушия.) – Не могу пройти молчанием, что многие признаны злонамеренными единственно потому, что им не было известно: какое мнение угодно высшему начальству? Положение этих людей невыразимо тягостное, даже смело скажу: невыносимое!

З а к л ю ч е н и е. На основании всего вышеизложенного и принимая во внимание: с одной стороны, необходимость, особенно в нашем пространном отечестве, установления единообразной точки зрения на все общественные потребности и мероприятия правительства; с другой же стороны – невозможность достижения сей цели без дарования подданным надежного руководства к составлению мнений – не скрою (опять отличное выражение! Непременно буду его употреблять почаще) – не скрою, что целесообразнейшим для сего средством было бы учреждение такого официального повременного издания, которое давало бы руководительные взгляды на каждый предмет. Этот правительственный орган, будучи поддержан достаточным, полицейским и административным, содействием властей, был бы для общественного мнения необходимою и надежною звездою, маяком, вехою. Пагубная наклонность человеческого разума обсуждать все происходящее на земном круге была бы обуздана и направлена к исключительному служению указанным целям и видам. Установилось бы одно господствующее мнение по всем событиям и вопросам. Можно бы даже противодействовать развивающейся наклонности возбуждать «вопросы» по делам общественной и государственной жизни; ибо к чему они ведут? Истинный патриот должен быть враг всех так называемых «вопросов»!

С учреждением такого руководительного правительственного издания даже злонамеренные люди, если б они дерзнули быть иногда несогласными с указанным «господствующим» мнением, естественно, будут остерегаться противоречить оному, дабы не подпасть подозрению и наказанию. Можно даже ручаться, что каждый, желая спокойствия своим детям и родственникам, будет и им внушать уважение к «господствующему» мнению; и, таким образом, благодетельные последствия предлагаемой меры отразятся не только на современниках, но даже на самом отдаленном потомстве.

Зная сердце человеческое и коренные свойства русской народности, могу с полным основанием поручиться за справедливость всех моих выводов. Но самым важным условием успеха будет выбор редактора для такого правительственного органа. Редактором должен быть человек, достойный во всех отношениях, известный своим усердием и своею преданностью, пользующийся славою литератора, несмотря на свое нахождение на правительственной службе, и готовый, для пользы правительства, пренебречь общественным мнением и уважением вследствие твердого убеждения в их полнейшей несостоятельности. Конечно, подобный человек заслуживал бы достаточное денежное вознаграждение и награды чинами и орденскими отличиями. Не смею предлагать себя для такой должности по свойственной мне скромности. Но я готов жертвовать собою до последнего издыхания для бескорыстной службы нашему общему престол-отечеству, если только это будет согласно с предначертаниями высшего начальства. Долговременная и беспорочная служба моя по министерству финансов, в Пробирной Палатке, дала бы мне, между прочим, возможность благоприятно разъяснять и разные финансовые вопросы, согласно с видами правительства. Разъяснения же эти бывают часто почти необходимы ввиду стеснительного положения финансов нашего дорогого отечества.

Повергая сей недостойный труд мой на снисходительное усмотрение высшего начальства, дерзаю льстить себя надеждою, что он не поставится мне в вину, служа несомненным выражением усердного желания преданного человека: принести посильную услугу столь высоко уважаемой им благонамеренности.

Козьма Прутков

1859 года (annus, i)

Примечание: В числе разных заметок на полях этого проекта находятся следующие, которые Козьма Прутков, вероятно, желал развить в особых проектах: 1) «Велеть всем редакторам частных печатных органов перепечатывать руководящие статьи из официального органа, дозволяя себе только их повторение и развитие», и 2) «Вменить в обязанность всем начальникам отдельных частей управления: неусыпно вести и постоянно сообщать в одно центральное учреждение списки всех лиц, служащих под их ведомством, с обозначением противу каждого: какие получает журналы и газеты. И не получающих официального органа, как не сочувствующих благодетельным указаниям начальства, отнюдь не повышать ни в должности, ни в чины и не удостоивать ни наград, ни командировок».

Вообще в портфелях покойного Козьмы Пруткова, на которых отпечатано золотыми буквами: «Сборник неоконченного (d’inachevé)», содержится весьма много любопытных документов, относящихся к его литературной и государственной деятельности. Может быть, из них еще будет что-либо извлечено для печати.

Козьма Прутков. Полн. собр. соч. / Вступит. ст., подготовка текста и примеч. Б. Я. Бухштаба. М., 1965. С. 151–156. Впервые: под названием «Проект» в составе публикации «Краткий некролог и два посмертные произведения К. П. Пруткова» в журнале «Свисток», № 9 (Современник. 1863. № 4). В. Жемчужников, готовивший «Проект» для «Полного собрания сочинений Козьмы Пруткова» (СПб., 1884), значительно переработал этот текст, но он не вошел в него тогда по цензурным причинам. Опубликован в сборнике «Литературное наследство» (Т. 3. М., 1932).

Козьма Прутков – коллективный псевдоним А. К. Толстого и трех братьев Жемчужниковых, создавших вымышленный сатирический образ самодовольного поэта-чиновника.

Считается, что непосредственным поводом сочинения «Проекта…» стало основание в 1862 г. официозной газеты «Северная почта», издававшейся министерством внутренних дел (см. указ. выше изд., с. 444).

Я враг всех так называемых вопросов.

Один из членов Государственного совета

Если у тебя есть фонтан, заткни его.

Козьма Прутков

 
Правда ль это, что я слышу?
Молвят овамо и семо[130]130
  Овамо и семо – там и здесь.


[Закрыть]:
Огорчает очень Мишу
Будто Дарвина система?
 
 
Полно, Миша, ты не сетуй!
Без хвоста твоя ведь….,
Так тебе обиды нету
В том, что было до потопа.
 
 
Всход наук не в нашей власти,
Мы их зерна только сеем;
И Коперник ведь отчасти
Разошелся с Моиссеем <…>
 
 
Ты ж еврейское преданье
С видом нянюшки лелея,
Ты б уж должен в заседаньи
Запретить и Галилея.
 
 
Если ж ты допустишь здраво,
Что вольны в науке мненья, —
Твой контроль с какого права?
Был ли ты при сотвореньи?
 
 
Отчего ж не понемногу
Введены во бытиё мы?
Иль не хочешь ли уж богу
Ты предписывать приемы?
 
 
Способ, как творил создатель,
Что считал он боле кстати, —
Знать не может председатель
Комитета о печати.
 
 
Ограничивать так смело
Всесторонность божьей власти —
Ведь такое, Миша, дело
Пахнет ересью отчасти!
 
 
Ведь подобные примеры
Подавать – неосторожно,
И тебя за скудость веры
В Соловки сослать бы можно!
 
 
Да и в прошлом нет причины
Нам искать большого ранга,
И по мне шматина глины
Не знатней орангутанга.
 
 
Но на миг положим даже:
Дарвин глупость порет просто —
Ведь твое гоненье гаже
Всяких глупостей раз во сто!
 
 
Нигилистов, что ли, знамя,
Видишь ты в его системе?
Но святая сила с нами!
Что меж Дарвином и теми?
 
 
От скотов нас Дарвин хочет
До людской возвесть средины —
Нигилисты же хлопочут,
Чтоб мы сделались скотины.
 
 
В них не знамя, а прямое
Подтвержденье дарвинисма,
И сквозят в их жидком строе
Все симптомы атависма.
 
 
Грязны, неучи, бесстыдны,
Самомнительны и едки,
Эти люди очевидно
Норовят в свои же предки.
 
 
А что Дарвина идеи
В оба пола разубраны —
Это бармы[131]131
  Бармы – принадлежность наряда русских князей и высшего духовенства.


[Закрыть] архирея
Вздели те же обезьяны.
 
 
Чем же Дарвин тут виновен?
Верь мне, гнев в себе утиша,
Из-за взбалмошных поповен
Не гони его ты, Миша!
 
 
И еще тебе одно я
Здесь прибавлю, многочтимый:
Не китайскою стеною
От людей отделены мы.
 
 
С Ломоносовым наука
Положив у нас зачаток,
Проникает к нам без стука
Мимо всех твоих рогаток.
 
 
Льет на мир потоки света
И, следя, как в тьме лазурной
Ходят Божии планеты
Без инструкции ценсурной,
 
 
Кажет нам, как та же сила,
Всё в иную плоть одета,
В область разума вступила,
Не спросясь у Комитета.
 
 
Брось же, Миша, устрашенья,
У науки нрав не робкий,
Не заткнешь ее теченья
Ты своей дрянною пробкой!
 

1872

Толстой А. К. Стихотворения. Царь Федор Иоаннович. Л., 1958. С. 358–361.

Лонгинов (см. Перечень цензоров) ответил Толстому и, что любопытно, также стихотворным посланием, в котором опровергал распространившиеся в обществе слухи о запрещении им основного труда Чарльза Дарвина «Происхождение видов путем естественного отбора», впервые переведенного и изданного в России в 1865 г. Действительно, Л. М. Добровольский (см. Список сокращений) не подтверждает этого факта, хотя позднее книги, популяризирующие учение Дарвина, подвергались регулярным цензурным преследованиям. А. К. Толстой так отреагировал на послание Лонгинова:

«Он отрекается от преследования Дарвина. Тем лучше, но и прочего довольно» (Там же. С. 603).

Первый эпиграф взят также у Козьмы Пруткова.

 
Ниспослан некий вождь на пишущую братью,
Быв губернатором немного лет в Орле…
Актера я знавал
Он тоже был в Варле…[133]133
  Лонгинов – глава цензурного ведомства в 1871–1875 гг. Подробнее см. Перечень цензоров.


[Закрыть]
Но управлять ему не довелось печатью.
 

1872

Русская эпиграмма. С. 527. Впервые: Нива. 1918. № 30. С. 469.

Алексей Николаевич Апухтин (1840–1893) – поэт.

 
<…> Я не ищу похвал текущих
И не гонюсь за славой дня,
И Лонгинов веков грядущих
Пропустит, может быть, меня.
Зато и в списке негодяев
Не поместит меня педант:
Я не Булгарин, не Минаев…
Я, слава Богу, дилетант <…>
 

Начало 70-х годов

Апухтин А. Н. Полн. собр. стихотворений. Л., 1991. С. 201. Впервые: Нива. 1918. № 30.

Странным выглядит в этом контексте сопоставление имен Ф. В. Булгарина, негласного сотрудника III отделения в эпоху Николая I, и Д. Д. Минаева, сотрудника «Искры» и других демократических изданий 60—80-х годов. См. о нем далее.

 
Тебя уж нет!..[134]134
  Тебя уж нет!.. – имеется в виду частичная отмена предварительной цензуры по «Временным правилам…» 1865 г.


[Закрыть] Рука твоя
Не подымается, чтоб херить[135]135
  Херить – т. е. зачеркивать. От старославянского названия буквы «х» (хер).


[Закрыть], —
Но дух твой с нами, и нельзя
В его бессмертие не верить!..
 

1871

Русская эпиграмма. С. 521. Впервые напечатана в книге Жемчужникова «Стихотворения» (Т. 1. СПб., 1892. С. 79) в цикле «Эпитафии».

Алексей Михайлович Жемчужников (1821–1908) – поэт, один из создателей литературной маски Козьмы Пруткова.

 
Друзьям бесстыдным лжи – свет правды
Ненавистен. И вот они на мысль, искательницу истин.
Хотели б наложить молчания печать,
И с повелением – безропотно молчать!
 

1890

Первая публикация: там же, в цикле «Современные заметки».

1

 
Все тайны монгольских наречий
Недаром открыты ему:
Усвоив монгольские речи,
Монголом он стал по уму.
Монгольской премудрости книгу
Он с целью благой изучил:
По ней он монгольскому игу
Цензурный устав подчинил.
 

2

 
Плуты, воры, самодуры!
Успокойтесь, отдохните
От бича литературы:
Вы отныне состоите
Под эгидою цензуры.
 

3

 
Плуты, воры, самодуры!
Блаженной памяти Красовский
Восстав из гроба, произнес:
«Цензурный комитет московский!
В тебя мой дух я перенес!
Прими ж мое ты наставленье:
Чтоб избежать невзгод и бед,
Марай сплеча без сожаленья,
За это замечаний нет!»
 

Вторая половина 70-х годов

Русская эпиграмма. С. 517. При жизни автора не печаталась.

Федор Богданович Миллер (1818–1881) – поэт, переводчик.

Адресат эпиграммы – В. В. Григорьев (см. Перечень цензоров), назначенный в 1874 г. начальником Главного управления по делам печати, до того был известен обществу как крупный востоковед, автор ряда книг по истории монголов, что и обыгрывается поэтом. О Красовском см. Перечень цензоров.

 
Какой я, Машенька, поэт?
Я нечто вроде певчей птицы.
Поэта мир – весь божий свет:
А русской музе тракту нет,
Везде заставы и границы.
И птице волю дал творец
Свободно петь на каждой ветке;
Я ж, верноподданный певец,
Свищу, как твой ручной скворец,
Народный гимн в цензурной клетке.
 

1880

Русская эпиграмма. С. 525. При жизни автора не печаталась.

Петр Васильевич Шумахер (1817–1891) – поэт, автор многих сатирических произведений на актуальные темы.

1

 
О, Зевс! Под тьмой родного крова
Ты дал нам множество даров,
Уничтожая их сурово,
Дал людям мысль при даре слова
И в то же время – цензоров!..
 

2

В кабинете цензора

 
Здесь над статьями совершают
Вдвойне убийственный обряд:
Как православных – их крестят
И как евреев – обрезают.
 

1881

Русская эпиграмма. С. 502.

Дмитрий Дмитриевич Минаев (1835–1889) – поэт-сатирик, сотрудник «Искры», «Будильника», «Осколков» и других сатирических журналов.

 
О<стровски>й Ф<еок>тистову
На то рога и дал,
Чтоб ими он неистово
Писателей бодал.
 

1883

Русская эпиграмма. С. 504. При жизни поэта не публиковалась. Впервые: Русский библиофил. 1913. № 7. С. 86.

Современники узнали под этими сокращениями Евгения Михайловича Феоктистова (1829–1898), назначенного именно в 1883 г. начальником Главного управления по делам печати (подробнее о нем см. Перечень цензоров), и Михаила Николаевича Островского (1827–1901), министра государственных имуществ, который, по слухам, состоял в связи с женой Феоктистова.

 
Стяжав барковский ореол[136]136
  Барковский ореол – то есть ореол И. С. Баркова (1732–1768), поэта и переводчика, получившего известность благодаря, главным образом, своим скабрезным стихам и поэмам, расходившимся в многочисленных списках.


[Закрыть],
Поборник лжи и мрака,
В литературе раком шел
И умер сам от рака.
 

1875

Русская эпиграмма. С. 496. Впервые: Поэты «Искры». Т. 2. Л., 1987. С. 330.

О Лонгинове см. Перечень цензоров. Поэт намекает на то, что Лонгинов славился в своем кругу как «поэт не для дам», печатавший свои порнографические вирши за границей. Будущий начальник всей российской цензуры писал:

 
Стихи пишу я не для дам,
А только для….. и…
Стихи в цензуру не отдам,
А напечатаю в Карлсруэ.
 

 
За что – никак не разберу я —
Ты лютым нашим стал врагом.
Ты издавал стихи в Карлсруэ,
Мы – их в России издаём <…>
 

Первая половина 1870-х годов

Поэты «Искры». Т. 2. С. 144.

Комментарий см. в предыдущем стихотворении.

<…> Это было в феврале 1886 года. Я приехал в Москву и поселился на месяц в «Московской гостинице» против Кремля. Я начинал свою литературную карьеру (или, вернее, возобновлял ее после ссылки) и приобрел много знакомств в московском литературном мире, в том числе – с редакцией «Русских ведомостей».

Подходила 25-я годовщина освобождения крестьян, и в литературных кругах этот юбилей возбуждал много оживленных толков. Юбилей оказался «опальным». Время было глухое, разгар реакции. Крестьянская реформа довольно откровенно признавалась в известных кругах роковой ошибкой. Смерть Александра II изображалась трагическим, но естественным результатом этой ошибки, и самая память «Освободителя» становилась как бы неблагонадежной. Говорили о том, что намерение одного из крупных городов поставить у себя памятник Александру II было признано «несвоевременным», и проект, уже составленный Микешиным, отклонен. Статьи Джаншиева и других сотрудников «Русских ведомостей» о великой реформе звучали как вызов торжествующей реакции. Ждали, что даже умеренные статьи, которые неизбежно должны были появиться 19-го февраля, навлекут репрессии, и гадали, какая степень одобрения освободительных реформ может считаться терпимой. В «Русских ведомостях» шли те же разговоры. Статьи, назначенные для юбилейного номера, обсуждались с особенным вниманием и осторожностью всей наличной редакцией.

В гостинице, где я остановился, каждое утро являлся газетчик с кипой газет, которые разносились по номерам. Я ложился и вставал поздно, и номер «Русских ведомостей» мне обыкновенно подсовывали под запертую еще дверь…

Утром 19-го февраля я с любопытством кинулся к двери, но газеты на обычном месте не оказалось.

Я позвонил и, когда явился коридорный, спросил у него, почему мне сегодня не подали газеты.

– Сегодня «Русские ведомости» не вышли-с, – сказал он и, понизив голос, прибавил: – Запрещены-с… Не угодно ли вот-с. И другим господам подаем эту-с…

Он подал номер какой-то московской газеты, кажется, это были «Новости дня». Я взглянул в нее, – о 19-м февраля не было ни одного слова.

Я оделся и поспешил в Чернышевский переулок. На лестнице, в конторе, в редакции было движение, точно в муравейнике.

У служащих лица были встревожены и печальны. Съезжались редакторы и товарищи-пайщики. При мне приехал В. Саблин, чрезвычайно взволнованный и красный. Было видно, что невыход номера для всех явился неожиданностью. Служащие не могли ничего определенного ответить на вопросы подписчиков, приходивших осведомиться о причине неполучения газеты… Во всяком случае, для Москвы это было событие, для Чернышевского переулка – катастрофа.

Мне удалось узнать в общих чертах, что именно случилось.

Номер был приготовлен, и в нем, конечно, была статья о великом юбилее. Выпускал этот номер Соболевский. Все это было сдано в набор, прокорректировано и частью сверстано, когда в типографию явился чиновник генерал-губернатора или инспектор типографий и от имени князя Долгорукова потребовал, чтобы московские газеты ничего не писали о 19-м февраля, о годовщине крестьянской реформы. Соболевский тотчас же поехал к генерал-губернатору.

Было уже очень поздно, и князя Долгорукова пришлось будить. На это долго не решались, но штатский господин, явившийся глубокой ночью, был так возбужден и требовал так твердо и настойчиво, что старого князя, наконец, подняли с постели.

У почтенного московского сатрапа были маленькие слабости.

Глубокий старик, – он имел претензию молодиться, красил волосы, фабрил усы; ему растягивали морщины и целым рядом искусственных мер придавали старому князю тот бравый вид, которым он щеголял на парадных приемах.

По характеру это был в сущности добродушный старик, и, может быть, будь на его месте другой человек, менее независимый и более подчинявшийся инспирациям Каткова и его партии, «Русским ведомостям» не пришлось бы создать такие прочные многолетние традиции литературного либерализма в Москве. Но все же это был, хотя и благодушный, но настоящий сатрап, от расположения духа которого зависела часто судьба человека, семьи, учреждения, газеты. Ему ничего не стоило без злобы, чисто стихийно раздавить человеческую жизнь, как ничего не стоило проявить и неожиданную милость… Совершенно понятно, что разбудить могущественную особу с теми «слабостями», о которых я говорил выше, заставить «его сиятельство» выйти в халате с ночным, непарадным лицом в приемную было чрезвычайно опасно, так как создавало самое неблагоприятное «расположение духа». И Соболевский очень рисковал, требуя этого свидания во что бы то ни стало. Товарищи Соболевского, работавшие с ним в то время, вспомнят, наверное, подробности этого знаменательного ночного разговора редактора с генералом-губернатором. Я теперь могу лишь в общих чертах по памяти восстановить то, что слышал в тот день и о чем говорила вся литературная и интеллигентная Москва.

Объяснение было довольно бурное. Долгоруков, хмурый и недовольный, подтвердил, что распоряжение исходит от него и должно быть исполнено. На требование «законных оснований» и указание на нравственную невозможность для печати замолчать юбилей крестьянской реформы Долгоруков ответил так, как обыкновенно отвечают сатрапы на разговоры о законе и нравственных невозможностях. Оба волновались. Редактор заявил, что не может выпустить газету без статей о реформе, Долгоруков ответил, что со статьями о реформе номер не будет выпущен из типографии, а невыпуск газеты он будет рассматривать как антиправительственную демонстрацию, и непременно ее закроет…

На том и расстались. Соболевский приехал в Чернышевский переулок поздней ночью, когда уже нельзя было созвать товарищей (телефонов тогда еще не было). Ему одному пришлось решать судьбу общего дела и выбирать между унизительным безмолвием в день великого юбилея или риском закрытия газеты. Он отдал распоряжение приостановить всю работу и, чрезвычайно взволнованный, уехал домой. Станки стали. Наборщики разошлись. Типография замерла.

Я был уже достаточно знаком с редакцией и ближайшими сотрудниками «Русских ведомостей», чтобы иметь право остаться в этой сутолоке и выждать, пока приедет Соболевский. Наконец, его выразительная фигура появилась на лестнице. Не знаю, спал ли он эту ночь, но теперь лицо его было спокойно и показалось мне чрезвычайно красивым. Он поднимался по лестнице, на верхней площадке которой ждали его, толпясь, служащие и некоторые товарищи, с таким видом, какой, должно быть, имеет английский премьер, который должен дать отчет в серьезном, непредвиденном конституцией и чрезвычайно ответственном шаге. Вскоре из толпы выделилась группа товарищей-редакторов, и за ними закрылась черная дверь редакторского кабинета. Там шли какие-то объяснения, от которых, – все это чувствовали, – зависела судьба газеты и личная судьба ее работников. Потом двери раскрылись, все разошлись по своим местам, редакторы отделов принялись за работу, и хорошо слаженная машина пошла в ход спокойно и уверенно, хотя никто не знал, выйдет ли завтра номер, над которым приходится работать сегодня. В этот день только и было разговоров в интеллигентной московской среде, что о безмолвном юбилее и «невыходе» «Русских ведомостей». Ни одна московская газета не обмолвилась ни словом об освобождении крестьян, как будто дата 19-е февраля 1861 г. никогда не существовала в русской истории. О ней приказано было забыть, и пресса, – голос общества, – покорно исполнила оскорбительное приказание. Невыход «Русских ведомостей» резко и выразительно подчеркнул картину. Теперь <…> уже трудно представить себе всю выразительность этой демонстрации молчания и то значение, которое приобретал при этих условиях факт «невыхода» «Русских ведомостей». В первое время говорили, что номер газеты был арестован за «резкую статью» по поводу юбилея, сравнивавшую время реформ с временами реакции. Потом стала известна настоящая причина, и из уст в уста переходил рассказ о ночном разговоре с Долгоруковым. Все понимали, что после этого разговора «невыход» газеты становился еще опаснее: это была уже не общая антиправительственная демонстрация, а нечто при русских условиях гораздо худшее: демонстрация антидолгоруковская, неподчинение распоряжению могущественного сатрапа… На следующий день я с особенной тревогой кинулся к двери своего номера: газета была тут. Оказалось, кроме того, что все петербургские газеты вышли со статьями о реформе, и что это, значит, был сепаратный приказ по московской сатрапии, вызванный, вероятно, инспирациями трусливой и злобной тогдашней московской цензуры.

– Вы думаете, это лучше? – сказал мне при свидании В. М. Соболевский со своей характерной улыбкой. – Гораздо безопаснее нарушить закон, чем такой сепаратный каприз… Опасность еще не миновала. Оказалось, однако, что на этот раз гроза прошла мимо. Московский сатрап был «отходчив» и, вероятно, увидел, что попал, благодаря злобным советам, в глупое положение…

Быть может, многие, даже товарищи В. М. Соболевского теперь уже забыли об этом небольшом эпизоде, который покрыт и временем и, вероятно, другими случаями из многотрудной жизни газеты. Но в моей памяти эта маленькая история осталась со всею яркостью первого впечатления, осветившего новым светом характерную физиономию, определявшую для меня тогда внутреннее выражение «профессорской газеты». Я был молод.

И я довольно долго перед тем вращался в среде людей, привыкших с известной небрежностью относиться к своей личной судьбе и готовых с молодой беззаботностью ставить ее на карту.

Это бывает прекрасно, но часто это развивает требовательность и некоторое высокомерие. Теперь, когда я вспоминал фигуру В. М. Соболевского, подымающегося по лестнице под взглядами людей, судьбу и дело которых он так решительно подверг величайшему риску, – я понял, что бывает ответственность тяжелее и риск серьезнее, чем риск собственной судьбой. И то, что этот уравновешенный, сдержанный человек с спокойной речью и насмешливой улыбкой все-таки пошел на этот риск, не уклонился от тяжкой ответственности, что он своим «невыходом» нарушил общую картину позорного подчинения, – вызывало во мне в то время чувство не просто уважения, а личной нежности, почти влюбленности. <…>

С некоторыми сокращениями печатается по изданию: Короленко В. Г. Полн. собр. соч. СПб., 1914. Т. 2. С. 359–364.

Владимир Галактионович Короленко (1853–1921) – писатель, публицист, общественный деятель. В ряде публицистических выступлений, а также в автобиографическом романе «История моего современника» не раз касался цензурного положения печати. См. также далее его «Протест», опубликованный в ноябре 1917 г. в однодневной газете «В защиту свободы слова», в котором говорится о цензуре большевиков.

Воспоминания посвящены цезурному эпизоду, связанному с 25-летним юбилеем «великой реформы» 1861 г. По мнению министра народного просвещения И. Д. Делянова, неуместно «публичное празднование в какой бы то ни было форме юбилея отмены крепостного права», так как это «могло бы возбудить народные страсти и неприязненные чувства к дворянству». 20 сентября 1885 г. губернаторам был разослан циркуляр Дурново: «Государь император в виду нередко повторяющихся случаев возбуждения ходатайств и предположений о праздновании, по различного рода программам, 25-летий исполняющихся со времени совершения коих-либо исторических событий или издания государственных актов и законоположений, Высочайше повелеть соизволил: никаких 25-летних юбилеев не признавать и празднования их особенным образом запретить» (Цензура в России. С. 328).

Соболевский Василий Михайлович (1846—?) – публицист, издатель-редактор газеты «Русские ведомости».