Текст книги "Искусство действовать на душу. Традиционная китайская проза"

Когда таким порядком вся земля получит установленный режим, то дети, внуки царской всей родни не будут сокрушаться мыслию о том, что им-де быть на троне не удастся. Тогда с их стороны, как подданных внизу, не будет возникать желанья бунтовать, у Вас же наверху необходимости не будет, чтоб их казнить. Тогда в Стране под нашим небом все будут знать, что Вы, Ваше Величество, гуманны и добры. Когда же установятся законы и нарушений их уже не будет, когда приказ пойдет, ему ж наперекор никто уж действовать не станет, то все подвохи Гуань Гао и Ли Цзи не смогут даже и родиться, а каверзы Чай Ци, Кай Чжана и других не будут в зародыше своем. Простой народ потянет на добро, чины империи, из тех, кто покрупнее, свою покорность Вашим начертаньям докажут все, и вот тогда вся Поднебесная узнает о нравственных, незыблемых устоях, для Вашего Величества священных. Тогда готовьте краснотелого младенца для власти над Поднебесною страной – в ней будет мир, поставьте Вы над нею того, кто все еще в чреве остается, пусть принимает всех в аудиенции лишь скинутый кафтан – не будет в Поднебесной смуты.

Для современников великий будет мир и устроенье, а в будущем потомстве Вас прославят как совершенномудрого царя. И вот одним лишь мановеньем пять завершений дел приложите к себе. Кого боитесь Вы, Величество, теперь, что долго так не делаете это?

По положенью дел сейчас в Стране под нашим небом она теперь больна разбухшими, как опухоль, частями. Когда голень моя разбухает, становится она как поясница, а палец – тот таким, ну прямо ляжка. И я не могу ни согнуть, ни разогнуть такие пальцы, как хотел бы. Когда вот так один или два пальца судорогой сводит, то я всем телом ощущаю неудобство и весь как есть настороже… И ежели сейчас же не лечить и этот случай упустить, то обязательно усилится болезнь и застареет. Потом зовите хоть Вянь Цяо, не сможет он покончить с ней. Да эта ведь болезнь сидит совсем не в опухолях только – нет, из-за нее еще больны конечности почти параличом. Ведь сын Юаня-князя – кузен царя, а нынешний правитель, ван – кузена сын. Сын князя Хуэя – он родитель – он сын племянника того. Выходит, что ближайшая родня порой удела не имеет, чтоб чувствовать себя довольной в Поднебесной, а дальняя родня – бывает с нею так, что власть себе она большую забирает и наседает с ней на Сына неба. Вот почему покорнейший слуга Ваш, государь, еще раз скажет так: не только опухоль болезненна сейчас, но и конечности, считай в параличе.

О чем же плакать и жалеть, как не об этаких болезнях?!

Чао Цо
Чао Цо в докладе императору рассуждает о ценности зерна

Когда сверхмудрый царь сидит вверху народа, народ не зябнет и не голодает, то дело здесь не в том, что царь пахать умеет и этим кормит свой народ иль что царица ткет и одевает свой народ. Нет, дело в том, что он откроет путь верный к благосостоянью. Вот почему при Яо и при Юе потоп был целых девять лет; при Тане засуха была и тоже длилась семь годов, а между тем в стране никто не был заброшен и не болел. Происходило это оттого, что накоплений было много, предупрежденье зла шло полным ходом, и давно уж. Теперь у нас, внутри морей, Страна вполне единой стала; обилием земли и жителей на ней не уступает Юю, Тану. Прибавим к этому еще, что нет ни засух, ни потопов – небесных бедствий многолетних. А между тем в своих запасах мы отстаем от древних лет. Как это так и почему? Дело в том, что земля обладает еще не использованной своей силой. Земля, что рождает хлеба, не запахана вся целиком, а запасы гористых и низменных мест не проявлены полной чредою, и бродячий наш в поисках пищи народ не ушел еще весь в земледельческий труд.

Когда беден народ, то рождаются подлость и низость. Бедность родится в нехватках; нехватки родятся тогда, когда люди не пашут. Когда же не пашут, то нет и зацепки на земле. А нет раз зацепки на земле, то все из деревни бегут и к дому, к семье уважения больше не знают. Народ стал что птица, что зверь. И будь то высокие стены, глубокие рвы, свирепый закон и тягчайшие кары – не могут они все равно стать удержем для населенья.

Подумаем ведь только, что холод берет от одежды, не требуя, чтобы все было легко и тепло; что голод от пищи берет, не требуя, чтоб все было и сладко и вкусно. Когда ж подбираются к телу и голод и холод, то тут человек уж не смотрит на совесть и стыд. Человек так устроен, что стоит в день ему раз или два лишь поесть, как голоден он; и если год целый не шьется одежда, то он уже зябнет. Представьте ж, что чрево голодное пищи своей не имеет, что кожа иззябшая не получает одежды. Тогда даже самая нежная мать не сможет сынка своего обеспечить. Как сможет тогда властительный князь народ свой считать своим? Разумный властитель, он знает, что это именно так. Поэтому он и старается, чтобы народ прилежал к земледелью и туту. Он снижает поборы и подать, расширяет запасы и скопы. Все это для того, чтоб наполнить амбары, сараи на случай и засух. Поэтому народ ему возможно взять в свое влиянье. Народ – это то, что верховным пасется, как стадо. Стремится он к выгоде так же, как воды, идущие вниз, во всех направленьях, не разбираясь.

Заметим, что жемчуг, и яшма, и золото, и серебро голодным не может их есть, а зябнущий их не наденет, а между тем люди ими все дорожат. Объяснить это надо лишь тем, что в ходу они только у высших.

Ведь какая ж это вещь! Легкая и мелкая, легко ее запрятать. В ладони помещается вполне, и можно с ней вокруг Страны среди морей объехать и не бояться с ней ни голода, ни холода. Она заставит служащего князю легко показать свою спину властителю. Народ же легко будет прочь уходить из деревни. Воров и грабителей есть чем привлечь, беглец-дезертир получит легкий достаток. Просо и рис, холст, шелк рождаются в нашей земле, растут в свое время, с земли собирает их сила людей; не могут они в один день быть готовы. Тяжесть в несколько даней-«камней» – их средний человек не одолеет; воспользоваться этим подлецу не так удобно. Но если хоть на день нельзя достать их, то голод и холод сейчас же настанут. Вот почему разумный государь на первом месте чтит все пять хлебов и ни во что не ценит золото и яшму.

Возьмем теперь крестьянскую семью в пять едоков. Из них не меньше двух в повинности идут. Они сумеют запахать всего лишь сотню му. Сбор с этой сотни му не будет больше ста «камней». Весной крестьянину пахать, летом полоть, осенью жать, а зимой сохранять, рубить топором валежник, дрова, ходить по делам в управленье узда, давать на повинность людей. Весной ему некуда деться от ветра и пыли, а летом ему тоже некуда деться от знойной жары; ему осенью некуда деться от хмурой погоды, дождей; зимою же некуда деться от стужи, жестоких морозов. Итак, средь этих времен года нет дня, чтоб он мог отдохнуть. Да к этому еще прибавить надо свои дела: то провожает он, то он встречает, то плачет вместе с кем-нибудь, хоронит, то навестить идет больного. Или берет он сироту, или растит свой молодняк, и все такое включено в его же времяпрепровожденье. Вот так страдает наш бедняк. А тут прибавятся еще на его голову напасти потопов разных и засух, свирепые наскоки от властей, жестокие терзания от них; и тут же все несвоевременные подати, поборы; приказ поутру, вечером – отмена. Когда есть что ему продать, он продает за полцены; коль нечего ему продать, тогда займет под увеличенный процент. И вот тогда бывает так, что он продаст свои поля, свой дом, своих детей и внуков – все для того, чтобы уплатить свои долги. А между тем вот вам купцы: те, кто из них побольше, покрупней, те деньги копят, в рост дают под очень крупные проценты; а те, кто меньше и слабее, сидят рядком, торгуют всем. У них в руках все замечательные вещи, с которыми они по рынку бродят целый день и пользуются тем, что в чем-нибудь есть острый недостаток, и продают втридорога тогда. Поэтому-то мужчины у них не пашут, не полют, а женщины их не работают в тутах, над пряжей они не сидят. В одежде своей они обязательно блещут, а в пище у них – все мясо да рис. У них никаких нет забот земледельца, но полностью все, что снимается с поля. В силу богатства, довольства они могут с князьями, графами дружить, влияньем своим превосходят все власти. Друг к другу льнут только, коль выгодно это. На тысячу ли гуляют надменно; их шапки и зонтики смотрят друг в друга. Едут в прочнейшем, стегают жирнейших, обуты в шелка, волочат атлас. Вот чем купец съедает, глотает совсем земледельца; вот почему земледелец струею бежит. Ныне закон презирает купца – глядь, а купец знатен, богат! Закон землероба держит в почете – глядь, землероб и беден и нищ! Выходит, что тот, кто толпой возвеличен, в презрении у государя, а тот, кто властями унижен, тот у закона в чести. Верхи и низы друг другу обратны, любовь-нелюбовь совсем разошлись… И вдруг теперь пожелать, чтоб страна богатела, закон чтоб был тверд! Нет, это не выйдет!

В нынешних наших делах нет лучше, как нам предоставить народу уйти в земледелие – только! И если хотим мы, чтоб весь наш народ ушел в земледелие сплошь, то дело за тем лишь, чтоб ценным осталось зерно. А путь к возвышенью зерна заключается в том, чтоб народу оставлено было зерном получать поощренье, зерном же и штрафы платить. И вот призываем китайский наш мир вносить все зерном губернаторам мест, чтоб этим себе чины добывать и этим свои погашать преступленья. Мы будем иметь положенье тогда, в котором богач получает чины, а бедный мужик – тот деньги получит: зерно обретает тогда большую подвижность-текучесть. И право, все те, кто смогут вносить все зерном, чтобы чин получить, все эти имеют, конечно, избыток. Если брать у того, кто в достатке, чтоб дать содержанье дворцу, то подати бедных людей можно сильно скостить. Это будет лишь значить, что мы отнимаем лишь там, где избыток, и тем отдаем, у кого недохваток. С каждым указом народу вольготней. То, что идет за народною волей, то, что полезно бывает народу, трояким я мыслю: во-первых, чтоб царь-государь имел все в полном достатке; второе, чтоб подать с народа снижалась; а третье, чтоб был поощряем его земледельческий труд. Теперь же велят, чтобы те, у кого в упряжке есть лошадь иль лошадь под верхом, избавлены были от трех рекрутов. А конь верховой, боевая телега – военное приспособленье, известное миру всему. Поэтому-то и снимаются с них три рекрута разом. Поученье бога-пахаря нам говорит: «Пусть будет из камня стена в десять сажен, бурлящие рвы на сотню шагов и сотни десятков тысяч носящих кольчугу солдат, но, если не будет зерна, удержаться не смогут они». Если так нам смотреть, то зерно – это важная царская вещь, основная забота правительств. Велите народу вносить все зерном, чтобы чины получать до пяти степеней больших магнатов и выше; и этим же рекруту дать одному свободу. Тогда это будет далеко отдела, в котором с отличием действуют всадник и конь.

Титул есть то, что во власти монарха: выходит из уст его, длится весь век. Ну а зерно – это то, что посеет народ: родится в земле и без всяких ущербов.

Меж тем получение титулов знатных, а также уход от заслуженной кары – вот то, чего люди отчаянно жаждут. Вам стоит велеть лишь людям вашего нашего мира, чтоб подать в зерне вносили они на границу – для чина иль для искупленья вины. Пройдет года три и не больше того, как зерна на заставах будет, конечно, много.

Хань Ин
«Книга од» в редакции Хань Ина в ее особом толковании. Глава «Любовь к народу»

Править народом – это как будто, так скажем, удить; это и есть – затаить себя в ладони, а вниманье все на крючке, так только и можно поймать себе рыбу.

Атак, чтобы, начав с ближайших мест, идти и управлять народом, живущим далеко, то это я бы, в общем, уподобил управленью лошадьми в военной колеснице; и вот как в ладонях все ловко! И слажено все в удилах – ведь только так конями править можно! Поэтому самое важное в высшей системе вещей – это то, что она без живого лица – не система.

Смотри, как за курицей бегает малый ребенок, смотри – и увидишь ты способ правленья людьми. А вот как мальчик бегает за курой: если он наседает, она испугается, если он потихоньку, то она замедляет движенье. Как только он устремится на север, чтоб быстро ее ухватить, она свой ломает маршрут и бежит вдруг на юг. Как только он устремится на юг, чтоб быстро ее ухватить, она свой ломает маршрут и на север бежит. Когда он ее настигает, она от него улетает, когда он помедленнее, то и кура сдает¹. Когда же она перестает боятся (спокойно станет), то рядом с ней можно идти; как волна утихают движенья ее, в душе она успокоится, и мальчуган ее съест.

Итак, преследовать людей, отнюдь их не преследуя, есть высшая мера преследованья их. А если взять спокойный тон, то все идут (им заданным) путем и в дверь войдут (назначенную им)².

Самое важное – это не опустошать их рынков. За ним идет (девиз): «Их не обкрадывать, не жулить». За ним идет (девиз): «Не грабить их, не отнимать».

Когда государь наверху, признавая их труд и благожелателен будучи к ним, он этих людей своих сделать сумеет довольным и мирным народом. Тогда и народ, под ним находясь, свои деньги и силу ему предлагает на трон. И тогда получается то, что и царь и народ друг другу взаимно дают. А если государь опустошает все рынки, то ведь народ давать не станет. А если он давать не станет, тогда правитель будет изощряться в различных каверзах, лишь чтоб у него забрать (что нужно) и, одним словом, обокрасть народ, его надуть. А если он взойдет на трон, чтоб обокрасть, тогда народ насторожится и меры примет против царя. Но ежели, насторожившись, не сможет он добиться результатов, то царь разбойничьим порядком нападет на него и все себе возьмет. Я это называю грабежом, разбоем.

Тогда народ – и это безусловно! – пойдет царем на драку. Отсюда и беда и смута! Непременно!

Лю Ань
Зову скрывающегося

Дерево кассия, кассия чащей растет в укромном ущелье горы, вверх или вниз, или вниз клубится корнями, ветвями переплетаясь. Горное в воздухе, в воздухе чувствуется, и камни высоко торчат здесь. Рытвины, пропасти в грозных, да, в грозных обрывах, и воды стремятся волнами. Стадо и хор обезьяний ревет, ревет здесь, а тигры, пантеры здесь воют.

Лезет наверх он, карабкается за ветками кассии, кассии и, кажется, хочет на век здесь остаться… О почтеннейший мой, вы здесь, да, здесь гуляете все время, не возвращаясь домой! Травы весенней поры уже разрастаются густо; и год вечереет уже, вечереет, и вам уж навряд ли теперь по себе… И летний жучок уж запел, да, запел свою песню «цю-цю…». И воздух, и воздух в горах уже давит на горные тропы, извивы повсюду… Здесь долго остаться, остаться ведь значит в смятенье прийти всем сердцем своим! Здесь боязно, боязно как-то, и оторопь, оторопь как-то берет; мерещатся логовища пантеры и тигра. И заросли разные, чащи, да, чащи густые; трясешься от страха невольно. А скалы, а кряжи, обрывы, обрывы, зубцы! – все камни на камнях, обвалы и груды камней. Колеса корней, да, корней сплетены здесь в узлы, и в чащах деревья ветвями своими сцепились. Зеленым плющом перевиты деревья, деревья, в траве все, все в травах, глушащих безвольною мощью. Олени и лани белеют, белеют порой здесь, то вскакивают на дыбы, то тесно друг к дружке прильнут. Картина такая, что все здесь высоко и страшно, высоко, все горы да камни; и холодно здесь, неуютно, да, плохо, должно быть, совсем неприятно. Здесь живут обезьяны различных пород, да, пород, медведи такие, медведи другие… Вы тварей, да, тварей жалеете этих – и это вам горько… Вы лезете вверх и карабкаетесь за ветками кассии, да, хотите, по-видимому, задержаться ненадолго, ненадолго еще. Тигр и пантера в драку вступают, да, в драку, медведи одни и другие рычат, птицы и звери напуганы ими, боятся, бросают, бегут от своих.

Почтеннейший и уважаемый мной, да, именно вы: идите домой. В горах, да, в этих горах нельзя оставаться вам дольше.

Сыма Сян-жу
Рапорт императору с протестом против охоты

Сян-жу прибыл в свите на охоту, во дворец Длинных Тополей. Как раз в это время Сын неба любил сам убивать медведей и кабанов, гоняться за дикими зверями. По этому поводу Сян-жу подал ему рапорт протеста, который гласил следующее:

«Я, подданный Ваш, государь, слыхал, что в природе живой есть твари породою схожие, разные лишь по талантам, поэтому средь силачей известен был некий У Хо, своею быстротой заставил о себе рассказывать Цин-цзи, по храбрости своей признанье получили Бэнь и Юй. При всей наивности своей я все же думаю, что если средь людей, служивших у царя, такие были люди, то и среди зверей такие ж быть должны.

Нынче я вижу, что Вы, Ваше Величество, любите лазать по кручам опасным, стреляете самых свирепых зверей. Ведь как-нибудь вдруг Вы нарветесь на зверя с каким-нибудь свойством, редким, особенным, иль вдруг испугаетесь где-нибудь в месте, что не рассчитано совсем ни на кого, и чистую пыль под телегами свиты вдруг это все разом опасно замутит. Телеги не успеют и оглобель повернуть, а людям будет недосуг их ловкость показать. Тут будь хоть сам У Хо или Пэн Мэн со всей сноровкою обоих, боюсь, что ничего не выйдет. Сохлое дерево, гниль и валежник – все это и есть ведь трудности пути. От этого произойти ведь может, что варвары юэ возникнут вдруг там где-то у колес, а варвары цян-и пристанут там, за кузовом телег. А разве это будет не опасность? Допустим, все сойдет вполне благополучно и никаких не будет потрясений, а все-таки, по правде говоря, на это Сын небес идти не должен вовсе.

Еще скажу: бывает так, что царь поедет лишь тогда, когда вполне очищен путь, и скачет лишь по самой середине, а все-таки бывает иногда какой-нибудь нелепый случай – то с удилами непорядок, то крюк соскочит на оси. А то ведь тут Вы пробегаете по зарослям и чащам и скачете по горным пустырям. Перед собой Вы видите лишь радость захвата зверя своего, внутри ж у Вас и не шевелится мысль о том, что выйдет так иль этак. Нетрудно, знаете, нарваться на беду. Да к тому же считать за ничто солидность и важность властителя царства с десятками тысяч его боевых колесниц и в этом не видеть спокойного счастья и выехать из дому лишь на утехи в дорогу, где шанс – может быть, хотя б на десятки тысяч один – подвергнуться, скажем, беде иль опасности бед, – я, подданный Ваш, государь, воровато позволю себе считать эти вещи для Вас неприемлемыми.

И вообще скажу, что тот, кто светел умом, тот увидит вдали то, что не зародилось еще, а тот, кто прозорливо все постигает, уйдет от беды, и еще до того, когда что-нибудь будет по форме отчетливо, ясно. Беда, как мы знаем, частенько сокрыта в неясном и малом и тайном для всех; беда проявляется в том, чем люди пренебрегают. Поэтому простые люди говорят в пословице своей: „Когда дома накоплены тысячи золота, сиди, не высовывайся“.

Подобная сентенция хотя невелика, но может намекать и на большое. И я, Ваш подданный, хочу, чтоб Вашему Величеству угодно было на это обратить свое вниманье. Прошу вас, осчастливьте рассмотреньем».

Цзоу Ян
Цзоу Ян в тюрьме своей пишет Лянскому князю послание

Цзоу Ян дружил с Лянским Отцелюбивым князем. Ян был человек умный, сообразительный, с честным порывом, не якшавшийся с кем попало и как-то вклинивался в компанию Ян Шэна и Гуньсунь Гуя. Шэн и вся компания травили его перед Отцелюбивым князем. Тот разгневался и отдал Яна тюремщикам, чтоб те его убили. И вот Ян из тюрьмы подал князю посланье, в котором было следующее:

«Покорнейший слуга Ваш, государь, слыхал, что такого не может быть чувства к царю, которое в нем не встречало б ответной награды, что честная дружба не знает совсем подозрений. И я всегда считал, что это так. Нет, то пустые лишь слова – и все! В былые дни Цзин Кэ исполнился почтением к идеям, которыми объят был княжич Дань из царства Янь; и вот тогда – белая радуга солнце пронзила, наследник же вдруг стал его бояться. Ученый Вэй нарисовал для князя Цинь картину дел с чанпинскими войсками – великая и белая планета тогда заела звезды Мао, а Светлый князь стал относиться к Вэю с подозреньем. И вышло так, что дух, насыщенный всем лучшим, отметил в небе и в земле совсем особыми чертами свое такое появленье, а искренность людей отнюдь не вразумила тех двух властителей тогдашних. А разве это не достойно сожаленья?

Переходя теперь к сегодняшнему дню, я, Ваш покорнейший слуга, в служеньи Вам исчерпал все, что искреннего было и вернопреданного также. Все это я и излагаю, желая, чтобы Вы все это знать могли. Но окружающие вас не понимают ничего, и вот в конце концов я здесь сижу в руках тюремщиков моих, и все меня теперь подозревают. Ведь это значит, что случись сейчас Цзин Кэ и Вэю восстать опять из мертвых в жизнь, то Янь и Цинь не поняли б опять по-прежнему, в чем дело. Хотел бы я, чтоб Вы, великий государь, могли бы в этом разобраться по всем статьям.

Во оны дни специалист по яшме, ювелир, почтительно поднес большую драгоценность: владыки Чу его казнили. Ли Сы исчерпал преданность царю: Ху Хай подверг его всем казням сразу. Вот этим можно объяснить, что Цзи-барон принял вид помешанного будто человека, Цзе Юй бежал подальше от людей. Они напастей этаких боялись, а я б хотел, чтоб Вы, великий государь, внимательно всмотрелись бы сначала в те помыслы, что в дни былые и ювелиром и Ли Сы руководили, и лишь потом – в то, что князь Чу и царь Ху Хай о них наслушаться могли со стороны. Не надо заставлять меня посмешищем стать пред Цзи-цзы и Цзе Юем.

Я, Ваш покорнейший слуга, слыхал, что сердце было выковыряно у Би Ганя, Цзы-сюй же был утоплен в мешке уродливой совы. Сначала было я, покорный Ваш слуга, не верил этому, теперь же понял и познал. Хотел бы я, чтоб Вы, великий государь, внимательно всмотрелись в это дело и хоть немногое мне оказали снисхожденье.

Есть изречение такое: „Бывает, что с белой уже головою, а словно недавно сдружились они; бывает и так, что крыши повозок сцепились в пути, а люди как будто друзья уж давно“. В чем дело здесь? Вот: знающий своего друга или не знающий его. Вот почему Фань Юй-ци убежал прочь от Цинь и направился в Янь: он там пожертвовал голову Цзину, чтоб тот сделал в Цинь дело Даня. Ван Шэ – то из Ци направился в Вэй; он на стену взошел и зарезал себя, чтобы Ци отогнать, а Вэй сохранить. Выходит, что Ван Шэ и Фань Юй-ци совсем не новичками были для Ци и Цинь и не были известны в Янь и Вэй. Так что же заставило уйти из двух своих удельных царств и умереть за двух других князей? Все это оттого, что их дела вполне совпали с убежденьем и что за честь свою они стоять готовы были до конца. Такое было и с Су Цинем, который был дискредитирован по всей нашей земле, но стал он вроде как хвостом, приверженцем слепым в уделе Янь. Во Гуй в сраженьях потерял шесть городов, но он для Вэй забрал Чжуншань. Выходит, значит что же? Здесь подлинное было взаимопонимание людей.

Су Цинь служил министром в Янь; его чернили перед князем. А Яньский князь рассвирепел, схватил свой меч и… накормил его своим тысячеверстным скакуном. Во Гуй прославился в Чжуншань: его оклеветали перед Вэйским Ученым князем – Вэй Вэнь-хоу. Вэнь-хоу ж наградил его жемчужиной, сияющей в ночи. Выходит что ж? Вот два властителя и два раба их: они готовы были рассечь сердца свои, разрезать печень – вот до чего друг в друга каждый верил! У них-то разве все шло только на словах, поверхностно плавучих и пустых? Смотрите, женщина, урод или прекрасная собою, – все равно, лишь стоит ей войти в сераль, как ревностию все объяты будут. Так и ученый муж на службе у царя, будь он достойный человек иль просто низкий негодяй, ему лишь стоит появиться при дворе, как зависть он увидит от других. В былые дни жил Сыма Си, ему в Сун отрубили ноги, а он в конце концов министром стал в Чжуншань. Фань Сую выломали ребра и зубы выбили ему – в конце концов он инским был пожалован маркизом. Вот эти оба человека честнейшим образом взялись нарисовать все, что должно случиться непременно; они отбросили все личные свои иль групп своих пристрастные затеи, держались лишь единственного друга, и вот поэтому-то им не удалось уйти от ревности и зависти людей. Поэтому же и Шэнь Ту-ди влез в жбан и в реку бросился с досады. Сюй Янь на плечи камень взял и в море влез. Они не поместились в своем веке, а честь не позволяла им брать что и как попало, цепляясь друг за друга вкруговую, теснясь при княжеском дворе, чтобы переманить к себе расположенье властелина. Таким же образом и древний Боли Си просил на хлеб, усевшись у дороги, а важный князь, Му-гун, потом ему доверил все управление страной. Нин Ци кормил волов у воза, а Столп-князь, Хуань-гун, ему отдал в распоряженье все княжество свое. Те два человека, да разве ж они стремились служить при дворе и разве они опирались на лестные отзывы тех, что толпились вокруг, чтоб должность себе получить при дворе этих двух властелинов? Нет, чувство убежденности в душе и соответствие ему во всех поступках крепки всегда, как клей или лак, да так, что даже братья расторгнуть этого не в силах: какие рты смутят союз подобный?

Вот почему, когда послушают кого-либо пристрастно, то тут же возникает подлость; когда ж кого-либо всей властью облекут, то смута налицо. Так некогда в уделе Лу, прислушиваясь к россказням Цзи Суня, прогнали Куна-мудреца. А в Сун использовали трюк, придуманный Цзы-жанем неким, и заперли в тюрьму Мо Ди – о, при всем уме и тонкости суждений ни Кун, ни Мо все ж не сумели избегнуть клеветнических речей, а их царства постигли опасности затем. Тогда выходит что ж? Рты-языки массой своей расплавят металл, а куча неправды и кость уничтожит.

Цинь взял к себе на службу просто варвара из жунов по имени Ю-юй и стал во главе империи Срединной.

Ци взял к себе Цзы-цзана из Юэ и стал силен при Вэе и Сюане. А эти два царства, да разве ж они зависели от пошлости толпы, и разве были связаны они с условностями мира, и разве же они на поводу ходили у разных там плавучих слов, слов броских и косых?

Нет, слушали они равновелико всех и вещи видели и с той и с этой стороны. И вот они свой светлый ум навесили на весь тогдашний мир. Поэтому когда умы едины, то варвары из Ху или Юэ нам будут словно братья, тому пример – Ю-юй, Цзы-цан; но ежели согласья нет в умах, то даже те, кто нам – что кости или мясо, в конце концов врагами станут нам, тому пример – Чжу, Сян, Гуань и Цай. И ежели теперь наш властелин действительно как следует сумеет прозорливость и Ци и Цинь использовать и отвернется оттого, к чему прислушивались в Сун и в Лу, то все Пять лидеров удельного Китая уж не заслужат даже подражанья, а что до древних Трех царей, то ими стать будет легко. Вот почему сверхмудрые цари, бывало, пробуждались к правде: они отвергали тогда мысли, подробные мысля Цзы-чжи, и не восхищались умами такими, как был у Тянь-чана; они возводили в потомственный титул потомство Би Ганя и сооружали могилу беременной бабе при Инь. От этого их дело государя собою накрывало всю Страну под небом нашим. В чем дело было здесь? В том, что они хотели добра вне всякого пересыщенья.

Смотрите, Цзиньский Вэнь к себе врага приблизил, и что же? Сильнейшим он стал лидером для всех князей тогдашнего Китая. А Циский князь Хуань использовать сумел врага – и Поднебесную прибрал к рукам. Как это вышло так? А вот: любезность, любовь к человеку, вниманье, усердье, участье – все это должно быть в душе, наполненной искренним чувством. Нельзя все это скрыть за фальшью слов пустых.

Теперь упомяну о том, как Циньский князь использовал законы, составленные шанским лордом Яном. Ян на востоке ослабил и Хань и Вэй и князя утвердил сильнейшим в Поднебесной. В конце ж концов он был телегами разодран. В Юэ использовали планы, что дал им их магнат Чжун Чжи, – и в силу их захвачен был весь мощный У-удел, и лидером тогда стал князь в стране Срединной. А Чжун за этим вскоре был казнен. Поэтому и Сунь Шу-ао три раза уходил с поста министра, и всякий раз без огорченья. Улинский Цзы-чжун – тот отказался от магнатства трех степеней, нанявшись поливать бахчу. Теперь же, если властелин по-настоящему сумеет отрешиться от настроений самомнящих и гордыни и будет весь объят таким расположеньем, которое потребует оплаты; и если он свое раскроет сердце и нутро так, чтобы видно было все, что на душе его лежит; и если людям он раздаст все то, что скрыто в его печени и желчи; и если он всю доброту свою, в ее больших, глубоких толщах, проявит к служащему другу, который навсегда теперь пребудет с ним – в его смиреньи, униженьи иль в счастьи, вынесшем наверх; и ежели тогда он ничего как есть не пожалеет отдать для служащего друга – тогда кто сможет собак тирана Чжэ послать зарезать старца Ю? Пусть даже опирались бы они на власть, владеющую десятком тысяч колесниц, или присвоили влиянье сверхмудрой личности царя! Однако же Цзин Кэ – тот погубил свой род в семи вослед идущих поколеньях, а Яо-ли спалил жену с детьми. Ах, стоит ли об этом говорить перед вами, о великий государь!

Я слышал такое: жемчужину лунного света и яшму ночного сиянья коль бросить людям во тьме на дорогу, из массы людей не найдешь никого, который бы, руку на меч положивши, не стал бы смотреть подозрительно, косо на всех вкруг себя. В чем дело? А вот: никак нельзя найти предлог к жемчужине подвинутся поближе, чем другие. Склубившиеся корни деревьев, кривые, свитые как колесо, вьются вкруг: они и в таком виде сгодятся на утварь тому, кто владеет десятком тысяч колесниц, – все потому, что люди, от него стоящие налево и направо, сначала сделают рисунок и фигуру. Поэтому когда никак нельзя найти предлог придвинуться поближе, то хоть бы тут явилась вдруг жемчужина из Суй иль яшма Хэ, была б лишь склока злобная – и только, и ничего бы доброго не вышло. А если кто-нибудь вперед все приготовить забежит, то даже сухостой в лесу и ствол гнилой покажут всем искусство столяра и не забудутся потомством. А вот теперь ученые Страны под небом нашим в одежде холста, живущие убого и изможденные своею беднотой, – да будь у них искусство управлять, подобное тому, которым так владели святые наши Яо, Шунь; да обладай они ораторским искусством и диалектикой министров И, Гуаня; и пусть у них в груди поселятся идеи, как у Лун-пэна и Би Ганя, но ежели не будет им дано заранее фигуры для корней, то если б даже довели они свой дух до самой выси беспредельной и захотели бы открыть вернейшее из всех сердец стоящему над ними государю, все ж властелин людей немедленно пойдет по следу того, кто смотрит на соседа озлобленно с рукою на мече. А это значит ведь не дать ученым людям, простым, одетым в холст, стать хоть бы материалом, таким, как столб гнилой иль сухостой в лесу. Поэтому-то совершенный государь, когда он миром управляет и управляется с толпой, один творит свои метаморфозы на колесе округлом гончара: он не дает тогда себя осилить ртам. Когда-то царь августейший Цинь, послушавшись тех слов, что говорил ему чжуншуцзы Мэн Цзя, доверился Цзин Кэ, а рукоять ножа торчала уже явно. Царь Чжоуский Вэнь-ван охотился меж Цзин и Вэй, но посадил на воз к себе Люй Шана и свез его домой: он с ним владыкой стал во всей Стране под небом нашим. Так циньский царь, поверив окружающим его людям, погиб. А чжоуский „собрал ворон“, но стал царем великим. А вывод? Он вот: все это получилось оттого, что тот, кто в Чжоу, обойти сумел слова, стесняющие дело, и ход давал советам лишь таким, что шли далеко за пределы, и самолично наблюдал, чтоб путь его был светел и широк.