Текст книги "Искусство действовать на душу. Традиционная китайская проза"

Ху Суй теперь мне говорит: «В дни, когда жил Конфуций, над ним просветленного не было ведь государя, а внизу он не мог себе должность найти по душе. Поэтому он сочинил „Чуньцю“, на века свесил нам сквозные лишь слова, чтоб ими разрубить всю суть уставных максим – ли и чести человека – и. Он этим на себя взял роль закона, который исходил бы от царя, единственно приемлемого честью. Теперь же вы, почтенный господин, вы над собой имеете судьбой вам данного пресветлого владыку, и вы под ним служебное свое храните положенье. Все массы дел пришли в свое наличье, и в строгом все они сейчас порядке. И таким образом, все то, что вы, почтенный господин, здесь обсуждаете сейчас, имеет, собственно, в виду, что именно такое выяснять?»

А граф великий астролог сказал ему вот так: «Да! Да! Ан нет, совсем не так! Я слышал слова отца и предшественника моего: „Фу-си, император, был высший пример простоты величавой и толщи добра. Он сочинил «Перемены» и восемь гуа-триграмм. Великолепие царей двух – Яо, Шуня – великая история в каноне «Шу» в себе его запечатлела, и ритуал-канон и также музыкальный возникли тоже вокруг них. Возвышенные качества царей и Тан и У тот автор «Ши», иль древних од-канцон, воспел в стихах. И вот «Чуньцю» рекомендует нам хорошее, добро, худое ж презирает и казнит. «Чуньцю» выставляет на вид добродетельный облик Трех династий. Она под держивает собой дом Чжоу, не ограничивая себя лишь тем, чтоб посмеяться и уколоть“. С тех пор как Хань восстала, и до нас, когда пресветлый Сын небес от них имел счастливый знак, установил алтарь Земле и Небу, реформе подчинил наш старый календарь, в котором изменил начало года, переменил окраски у одежд и получил небесную свою инвеституру от предков – духов чистых, величавых, – благодать от него растекается всюду струей необъятной. Заморские, чуждые нам инородцы с двойными толмачами к нам стучатся в дверь границы и просят разрешенье дать им явиться ко двору с представленною данью, и счетом нам таких не одолеть. Чиновники и слуги при дворе на сотнях разных должностей со всем усердием своим твердят, поют про совершеннейшие доблести царя, а им ведь ни за что не выразить пред всеми то, что им хотелось бы в душе воспеть до самого конца. Еще я скажу: когда есть ученый, достойный, талантливый, но остается вне службы, то это позор для держащих в своих руках государство. А если государь-владыка, с пресветлой доблестью, сверхмудростью на троне, а добродетели его не прославляются повсюду, то это преступленье предержащих. А я, бывало, сам такую должность занимал, и я, бывало, упускал и не писал о светлой и сверхмудрой сверхдобродетели царя. И я, бывало, уничтожал дела заслуженнейших сановников, князей наследственных и земельных, достойных, лучших из всех вельмож, уничтожая их тем, что речи о них не вел я и не писал. Я на землю ронял слова, изреченья старинных людей. Нет больших на свете, чем эти, проступков. И то, что я теперь считаю повествованьем о былом, – лишь редактура и исправленье преданий старых о людях прежних и их родах, совсем не то, что называется каким-то авторским сочиненьем. А вы, мой государь почтенный, сравнили вдруг меня с „Чуньцю“! Ошибка! Да, ошибка это! И вот обдумал я, привел в порядок все, что написал, и что заняло семь лет – как вдруг великий астролог и граф подвергся злополучью за Ли Лина, был заперт в темную дыру, сидел весь связанный, в оковах. И вот я в горе и печали вздохнул и так себе сказал: „Да, это моя вина! Да, это моя вина! Тело мое изуродовано, и к службе я больше не годен“. Ушел я от службы тогда и, глубоко раздумав, сказал себе так: „Припомним, что все, кто скрытно печалились в наших великих канонах, и в «Ши» – песнопениях, и в «Шу» – эпопеях, стремились они лишь к тому, чтоб дать выход, согласный их мыслям, мечтам. Было время, когда западный князь, Си-бо, был засажен в темницу Юли, он там написал объяснения свои к книге Чжоуских «Метаморфоз». Конфуций однажды попал в затрудненье меж Чэньским уделом и Цай, он составил тогда «Чуньцю» иль «Весны и Осени неких годов». Поэт Цюй Юань был прогнан от князя прочь и сочинил он «Как я впадал в беду». Цзо Цю потерял свет очей, и тогда появились «Речи различных царств». Суню-мыслителю ноги совсем отрубили, и он написал свое рассужденье о способах разных веденья войны. Бу-вэй был сослан в Шу, и в мире вашем распространились «Заметки Люя о всем, что было». Хань Фэй сидел в тюрьме у Цинь – и вот: «Как трудно говорить» и «Одинокая досада». Канон стихов «Ши» с тремястами глав составлен был людьми ума и высшей мудрости человеческой – все под влиянием взрыва чувств, досады, злобы, негодованья. Все эти люди в душе имели скопленье чувства и грустных дум о том, что им не удавалось свои путь продвинуть пред людьми. Поэтому они нам говорят о днях былых и думают о тех, что будут впредь еще“.

И вот я кончил тем, что изложил от Тао, Танского царя, и далее, до Линевых времен, а начал с Желтого царя».

Отдельное повествование о скользких говорунах

Конфуций говорит: «Шесть знаний для правительственного дела – одно. Устав поведенья ученых – он создан, чтоб дать распорядок людям. Канон музыкальный и древний – он создан, чтоб вызвать гармонию в жизнь их. Писанья античных времен – они для того, чтобы дать руководство в делах. Кантаты, стихи и гимны – они созданы лишь для того, чтобы мыслям дать жизнь. Канон мировых перемен – он создан, чтобы осмыслить изменения в законах жизни. Канон „Весен – Осеней" создан, чтоб нам говорить о чести нашей и долге». Граф величайший астролог тут скажет так:

«Путь неба велик и велик, и разве же он не громаден? В простых разговорах, в совсем незначительных фразах ведь встретиться может такое, что разрешит и сложную задачу. Некто Чуньюй Кунь был зятем в доме циского князя. Ростом он был неполных семь чи. Был скользкий говорун и часто ввязывался в спор. Его неоднократно отправляли послом к разным удельным князьям, и он никогда не давал в обиду и не срамил своего доверителя. В уделе Ци, в правленье князя Вэй (Величественного), сам князь любил говорить скрыто, намеками. Имел пристрастие пить целыми ночами в блудных оргиях. Погряз в них совершенно, делами государства не интересовался, а все правление отдал в руки министров и вельмож. Все должности пришли в полный беспорядок. Соседи князя начали со всех сторон отнимать землю, и, значит, опасность и гибель государства были уделом утра или вечера. Никто из стоящих у трона налево и направо не смел выступить с возражением и протестом. А Чуньюй Кунь стал с князем говорить по этому поводу намеками, вот так: „В нашем царстве есть большая птица. Сидит она на княжеском дворе. Три года уже как не летает, да и не поет. Вы, князь, знаете, что это за птица?" Князь отвечал: „Эта птица коль не летает, так не летает, а раз взлетит, так прямо в небеса. Не поет, так не поет – и все, а запоет, так всех вас изумит“. И вслед за тем он тут же принял губернаторов и начальников уездов, сразу семьдесят два человека, наградил одного и казнил одного. Кликнул клич по войскам и вывел их в поле. Князья-соседи, взбудоражившись и встревожившись, сразу вернули захваченные в Ци земли. Князь действовал грозно тридцать шесть лет. О нем шла речь в „Наследственных родах" под именем Тянь Ваня. В восьмом году царствования Величественного князя удел Чу двинул против Ци большую рать. Циский князь отправлял Чуньюй Куня в Чжао просить помощи войском. Предложил в подарок сто цзиней золота и четырнадцать упряжек. Чуньюй Кунь поднял лицо к небу, громко расхохотался, да так, что развязались шнуры у шапки. Князь спросил: „Государь мой, мало, что ли, по-вашему?“ Кунь отвечал: „Помилуйте, смею ли я?“ А князь ему: „У вас как, есть что сказать по поводу вашего смеха?“ Кунь отвечал: „Вот видите, сегодня иду это я с востока сюда и вижу: сидит у дороги человек и молится об урожае, причем в руке у него свиное корыто и чарка с вином, и молится он так:

 
С чашку малый бугорок
да даст мне полный коробок!
На грязце да на болоте
целый воз моей заботе!
Пять хлебов обильно да взрастут,
полный дом богатства будет тут.
 

И я видел, что держит он в руке убогое, а желает многого. Поэтому я и смеюсь“. Тогда циский князь Вэй прибавил желтого золота тысячу слитков, белых яшмовых колец десять пар, конных упряжек сто четверок. Кунь откланялся и ушел. Пришел в Чжао. Чжаоский князь дал ему десять десятков тысяч отборных солдат и тысячу конных колесниц. Когда чуский князь об этом узнал, он ночью увел войска. Князь Вэй был очень этому рад. Поставил вина в дальнем дворце, позвал Куня, пожаловал его вином, спросил его так: „Государь мой, вы сколько можете выпить, чтоб захмелеть?" Отвечал: „Ваш всепокорнейший слуга выпьет меру – и пьян, выпьет десять – и пьян тоже“. Князь сказал: „Государь мой выпьет меру – пьян, как может выпить он десять мер? Нельзя ль послушать, в чем резон?" Кунь сказал: „Вот жалуют меня вином пред вами, о великий государь. Министр ваш стоит со мною рядом, придворный камергер стоит там где-то сзади. Кунь опасается, боится и, распростершись на полу, всего одну лишь выпьет меру – и сразу пьян. Теперь вот если у родителей сидит какой-нибудь серьезный гость, Кунь, подобрав полу, согнувшись, на коленях дает к столу вино. От времени до времени ему пожалуют опивки. Он с чаркою в руках провозглашает многолетье. Вот так, неоднократно это начиная, он выпьет здесь не больше, чем две меры, и прямо-таки пьян. А вот когда зайдет давнишний друг, которого я долго не видал, и вдруг встречаемся мы с ним… Так радостно сидеть вдвоем! Сидим и говорим о том, что с нами было, о наших чувствах, настроеньях. Тут выпить я могу мер пять иль шесть, чтоб опьянеть вконец. Но вот когда мы собираемся всем округом или деревней, мужчины с женщинами вместе, вино обходит не спеша; в шестерку или в жбан сыграем, друг друга тянем к себе в пару; за ручку взять – взысканья нет; глазком мигнуть – запрета нет. Там впереди валятся серьги, а сзади там – булавка на пол. Кунь, признаться, любит это и выпить может восемь мер, а пьян лишь будет на две трети. Но солнце – на вечер, попойка – к концу; чарочка к чарке, притиснувшись, сядем; он и она на одной уж циновке, туфли с туфлями вместе скрестились, чарки, подносы – в полном развале; в комнате свечи все потухают. Хозяин тут оставляет Куня и провожает гостей. Кофты из газа на шее открыты, тонкие слышны духи, испаренья… И в этот момент Кунь всею душою в усладе, и выпить он может целый дань.

По этому случаю я вам скажу: когда вино зашло за все пределы, то здесь и блуд. Коль удовольствие зашло за все пределы, тогда – тоска. Во всех, во всех делах ведь только так и есть. Нельзя, значит, зайти за все пределы. Коли зашли – сейчас же и беда!“ Так вот чем Кунь высмеивал и урезонивал, а князь сказал: „Ну, хорошо! Конец теперь пить по долгим ночам“. Сделал Куня главным гостем среди всех князей. Когда родня князя давала пир и ставила вино, то Кунь всегда сидел у них».

Предисловие к отдельному повествованию о жестоких правителях

Мыслитель Кунь сказал: «В правительстве дать ему руководство, в наказаньях дать ему выравненье, тогда он, народ, будет только их обходить, но не будет стыда у него никакого. В достоинстве дать ему руководство, в благочинье ему выравнение дать, тогда он, народ, иметь будет стыд и всегда образец». А Лао вещает нам так: «Высшая доблесть как доблесть себя не ведет. От этого доблесть в ней именно есть. Низшая доблесть доблесть свою не упустит. От этого доблести в ней не бывает совсем. Законы и правила множатся, всюду торчат. Воров и разбойников много бывает». Граф величайший астролог так говорит: «Как правильны они, эти слова! Законы и приказы есть инструмент для управленья, но не источники они устройства самого правления, его чистейшего и грязного начала. Когда-то сети их в нашей земле были очень часты и плотны, и все-таки фальшь и подлости росли, как из земли ростки. Когда дошло до крайнего предела, то все высшие вместе с низшими друг за другом пошли по пятам, и кончилось тем, что никто уж помочь не мог. В это время правленье чиновников князя было похоже на то, как спасают людей из огня, подливая в него кипяток. Иначе, чем с помощью военных сильных приемов, суровых и грубых, как можно бы было с делами правления сладить, да так, чтобы было приятно и мило? И те, кто еще толковали о правом пути и стезе добродетели, топили себя и службу свою. Поэтому так и сказано было: „Слушаю тяжбы судебные я так же, как прежние люди. Но надо бы было устроить, чтоб тяжеб вовсе у нас не бывало“. „Низшего типа ученый, услышав об этом, громко над этим хохочет“. Все это не пустые лишь слова! Когда восстала Хань, то грани на бокале „гу“ разрушила она и сделала его круглым совсем; разрубила ажурно-скульптурный узор и все превратила в простой матерьял. Ее сети закона порой пропускают рыбу, глотавшую лодку: но управители ее лучше и лучше, уже не впадают в низкую подлость; и черноволосый народ надежно и должно управлен и спокоен. Отсюда можем мы усмотреть, что дело в этом, а не в том».

Отдельное повествование о Цюй Юане

Цюй Юань – ему имя было Пин. Он был сородичем и однофамильцем чуского дома, служил у чуского князя Хуая приближенным «левым докладчиком»¹. Обладал обширною наслышанностью и начитанностью, память у него была мощная. Он ясно разбирался в вопросах, касающихся государственного благоустройства. Был искусный оратор. Во дворце он с князем обсуждал государственные дела, издавал приказы и указы, а за пределами дворца имел поручение по приему гостей и беседам с приезжавшими удельными князьями. Князь дорожил им, как дельным. Один высший чин, вельможа, бывший с ним в одном ранге, соперничал с ним в княжеском благоволении и втайне замышлял против его талантов. Князь Хуай дал Цюй Юаню составить свод государственных законов. Цюй Пин набросал их вчерне, но работу еще не закончил. Этот вельможа ее увидел и захотел присвоить, но Цюй Пин не давал. Тогда тот стал на него возводить клевету, что, мол, когда князь велит Цюй Пину составлять законы, то нет никого в народе, кто бы об этом не узнал, и каждый раз как только какой-нибудь закон выходит, то Пин хвастает своими заслугами: без меня, мол, никто ничего сделать не может. Князь рассердился и удалил от себя Цюй Пина. Цюй Юань был оскорблен, негодовал на то, что князь слушает все неразумно; что клевета закрывает собою тех, кто честен, и кривда губит тех, кто бескорыстен; что тот, кто строго прям, оказался вдруг неприемлем. Тогда он предался печали и весь ушел в себя: сочинил поэму «Лисао»² – «Как впал я в беду», это названье «Как впал я в беду» значит как бы «Как впал я в досаду».

Скажу я теперь:

«Что небо значит? Начало оно людей! Что отец и мать? Основа они людей! Когда человек дошел до конца, он снова обращается к основе своей. И вот, когда он в тяготе и страде дошел до усталости крайней, нет случая, чтоб не вопил бы он к небу; иль, если он болен и страждет, печален, тоскует, нет случая, чтобы не звал к себе он отца или мать. Цюй Пин шел правой стезею, путем прямоты, исчерпал всю честную душу свою и ум свой использовал весь на службе царю своему. Но клеветник разъединил обоих их, и можно говорить о том, что это было дном паденья. Ведь он был честен и заслуживал доверия, но пострадал от подозренья; служил он с преданной душой, а жертвой стал клеветника… Ну, мог ли он не возмущаться? Поэма Цюй Пина „Лисао" („Как впал я в беду") родилась, конечно, из чувства его возмущения. „Настроенья в уделах"³ есть книга, которая склонна к любовным мотивам, но блуда в ней нет. „Малые оды“⁴ полны возмущений, нападок, но бунта в них нет. Когда ж мы теперь говорим об одах „Впавшего в грусть" („Как впал я в беду"), то можем сказать, что в них достоинства того и другого соединились.

В глубь древности входит он, нам говоря о Ди Ку⁵, спускаясь к нам, говорит он о диском Хуане⁶. А в промежутке между ними он повествует нам о Тане и об У⁷, чтоб обличить дела своей эпохи. Он выяснил нам всю ширь, высоту пути бесконечного дао⁸, стезю безупречного дэ⁹, статьи и подробности мира, порядка и благоустройства, а также той смуты, которая им обратна. Все это теперь нам стало понятно и ясно вполне. Его поэтический стиль отличается сжатой формой, слова его речи тонки и едва уловимы; его настроенье души отлично своей чистотою; его повеленье, поступки его безупречно честны. То, что в стихах говорит он, по форме невелико, но по значенью огромно, превыше всех мер. Им взятое в образ нам близко, но мысль, идеал далеки. Его стремления чисты: поэтому все, что он хвалит в природе, – прекрасно. В стезе своей жизни он был благочестен, и вот даже в смерти своей не позволил себе отойти от нее. Он погрязал, тонул в грязи и тине, но, как цикада, выходил из смрада грязи преображенный¹⁰; освобождался, плыл, носился далеко за страною праха, за гранью всех сквернот земли. Не принял тот мир с его жидкою, топкою грязью; белейше был бел, не мараясь от грязи его. И если взять его душу, соперницей сделав ее и солнца и месяца, то нет невозможного в этом.

После того как Цюй Юань был прогнан со службы, Цинь решил напасть на Ци¹¹. Ци был связан родственными узами с Чу¹², и циньского князя Хоя тревожило это¹³. Он велел своему Чжан И¹⁴ сделать вид, что тот покидает Цинь и идет служить уделу Чу с весьма значительными дарами и с усердием всецело преданного Чу человека. Чжан И сказал чускому князю так: „Цинь сильно ненавидит Ци, а Ци с вашим Чу находится в родственных отношениях. Но если бы ваш Чу сумел решительно порвать с Ци, то Цинь готов предложить вам местность Шанъюй¹⁵, пространством в шестьсот ли¹⁶“. Чуский князь Хуай был жаден, поверил Чжан И и порвал с Ци. Отправил посла в Цинь принять землю. Чжан И лукаво сказал: „Я, И, с вашим князем договорился о шести ли, а о шестистах ли не слыхал даже“. Чуский посол в гневе ушел, прибыл к себе в Чу и доложил об этом князю Хуаю. Князь Хуай разгневался, поднял огромную рать и пошел на Цинь. Цинь вывел свои войска, ударил и совершенно разбил чуские войска между реками Дань и Си. Отрезал восемьдесят тысяч голов. Взял в плен чуского воеводу Цюй Гая и затем отобрал у Чу всю страну при реке Хань¹⁷ (Ханьчжун). Тогда князь Хуай двинул все войска, что были в его уделе, и, глубоко зайдя в Цинь, ударил на врага. Сражение произошло при Ланьтянь¹⁸. Удел Вэй¹⁹, узнав об этом, внезапно ударил на Чу. Вэйские войска дошли до Дэн. Чуское войско пришло в страх и ушло из Цинь к себе домой, а Ци, все еще в гневе на Чу, ему не помог. Чу был в тяжелом положении. На следующий год Цинь отрезал Ханьчжун и подарил его Чу в виде мирного предложения.

Чуский князь сказал: „Я не хочу земли, я хочу получить Чжан И. Я тогда лишь буду считать себя удовлетворенным“. Чжан И, узнав об этом, сказал так: „За одного лишь И – и вдруг целую страну Ханьчжун! Прошу у вашего величества разрешения пойти мне самому в Чу“. И пошел в Чу. Там он снова богатыми вещами задарил временщика, придворного Цзинь Шана, а также повел хитрые и ловкие разговоры с фавориткой князя Хуая, Чжэн Сю. Князь Хуай целиком послушался Чжэн Сю и снова отпустил Чжан И. В это время Цюй Юань как раз был отстранен и на свой пост не возвращался. Его отправили послом в Ци. Вернувшись в Чу, он обратился с укором к князю Хуаю и сказал: „Зачем вы не убили Чжан И?" Князь Хуай раскаялся, послал погоню за Чжан И, но его уже было не догнать. Затем целый ряд князей напал на Чу и основательно его потрепал. Убили чуского воеводу Тан Мэя. В это время циньский князь Чжао²⁰ вступил в брачный союз с Чу и хотел встретиться с князем Хуаем. Князь Хуай собрался поехать. Цюй Пин сказал: „Цинь – государство тигров и волков. Доверять ему нельзя. Вам лучше не ездить“. Младший сын князя Хуая, Цзы-лань, советовал ему поехать: „К чему отказываться от радушия Цинь?“ Князь Хуай кончил тем, что поехал и вступил в заставу Угуань. А Цинь устроил военную засаду и отрезал ему тыл. Затем задержал князя Хуая и требовал выделить ему землю. Князь Хуай рассердился и не хотел слушать. Бежал в Чжао. В Чжао его не приняли и вернули в Цинь, где он в конце концов умер и был отправлен на родину для похорон. Его старший сын, князь Цин Сян, занял трон. Сделал главным правителем своего младшего брата Цзы-ланя. А народ в Чу обвинял Цзы-ланя в том, что это он уговорил князя Хуая отправиться в Цинь, откуда тот и не вернулся. Цюй Пин его ненавидел давно. И, находясь в изгнании, он с любовью думал о своем Чу, и всем сердцем был привязан к князю Хуаю, и не забывал о своем намерении вернуться ко двору. Он все еще рассчитывал. Что, на его счастье, поймет его хоть раз владыка-царь, изменится хоть раз и пошлый мир. И вот о том, как он живет одним своим лишь государем и процветанием своей страны и как он хотел бы все это и так и этак доказать, – об этом он в одной песне своей три раза доводит до нас. В конце концов, никакой к этому возможности не оказалось, и вернуться ему не удалось. Итак, он в этом видел, что князь Хуай так-таки его и не понял. Среди правителей, какие бы они ни были – иль глупые, иль мудрые, достойные, дурные, – такого не сыскать, который себе не хотел бы найти преданных сердцем слуг, достойных выдвижения лиц, чтоб те ему помогали. Однако мы видим теряющих царства и рушащих дом. Один за другим проходят они перед нами; меж тем сверхмудрец и властитель людей, который бы царствами правил, – проходят века один за другим, – а такого не видит никто. „Что же это значит?" – я спрошу. А вот что: тот, кого преданным князю считают, не преданный он человек; и тот, кого все считают достойным, отнюдь не бывает таким.

Князь Хуай не умел отличить, где преданный был слуга. Поэтому он у себя во дворце поддался внушеньям своей Чжэн Сю, затем он, с другой стороны, был обманут пришедшим Чжан И. Он отстранил от себя Цюй Пина и доверился высшему чину, вельможе и правителю Цзы-ланю. Войско с позором погибло, и землю ему окорнали. Потерял целых шесть областей и сам умер в Цинь, на чужбине, посмешищем став для всей страны. Вот где беда произошла от недопонимания людей! В „Переменах"²¹ читаем: „Колодец прозрачен, а он не пьет – и это на сердце моем лежит огорченьем. Но можно ту воду черпнуть! Коль светел наш царь, и он и другие получат от неба каждый свою благостыню“. Ведь если нет света в уме государя, то разве достоит ему благостыня?

Главный правитель Цзы-лань, услышав, что так говорят, пришел в ярость и предоставил верховному вельможе очернить и умалить Цюй Юаня перед князем Цин Сяном. Цин Сян разгневался и выгнал его. Цюй Юань пришел к берегу Цзяна²², с распущенными в беспорядке волосами гулял и горестно пел на берегу затона. Лицо его было страдальчески изможденное, весь иссох он, скелет-скелетом. Отец-рыбак увидел его и спросил: „Ты не тот ли сановник, что заведовал здесь тремя родовыми княжескими уделами? Почему это ты вдруг дошел до такой жизни?“ Цюй Юань отвечал: „Весь мир стал грязен и мутен, а я в нем один лишь чист. Все люди толпы опьянели, а я среди них трезв один. Вот почему я и прогнан“. Отец-рыбак говорил: „Скажу тебе, что совершенный человек – он не грязнится и не портится от прочих. А между тем умеет он со всею жизнью вместе быть, идти туда или сюда. Если весь мир стал грязен и мутен, то почему ты не поплыл вслед за течением его и не вознесся на его волне? Если все люди толпы опьянели, почему б не дожрать ту барду, что осталась, не допить ту гущу вина? Зачем, на груди лелея топаз, в руке зажимая опал, себя отдавать в жертву изгнания?" Сказал Цюй Юань: „Я слышал такое: тот, кто только что вымыл себе лицо, непременно отщелкает шапку от пыли; а тот, кто купался в воде, сейчас же он платье свое отряхнет. А кто же еще из людей сумеет, оставшись весь чистеньким чист, терпеть от других липкую, жидкую грязь? Уж лучше, пожалуй, направиться мне к идущему вечно потоку, себя схоронить в животах там в Цзяне живущих рыб. И как бы я мог, с белизною сверкающе чистой, позволить себе замараться грязью мирской?" И сочинил он поэму „В тоске по речному песку"²³. Затем он засунул за пазуху камень и бросился в воды Мило²⁴, где и умер. После смерти Цюй Юаня в Чу жили Сун Юй, Тан Лэ, Цзин Ча и другие последователи его²⁵. Все они были увлеченные поэты и особенно прославились своими одами. Но все они имеют своим родоначальником свободно изливающийся стиль Цюй Юаня. Никто из них уже не рисковал открыто князю возражать. После Цюй Юаня Чу часть за частью все больше терял свою территорию, пока через несколько десятков лет не был окончательно Цинем уничтожен. Через сто с чем-то лет после гибели Цюй Юаня в реке Мило при Хань²⁶ жил ученый Цзя²⁷. Он служил в Чанша²⁸ главным наставником у тамошнего князя. Он побывал на реке Сян²⁹ и бросил в нее свою рукопись, в которой оплакал Цюй Юаня»³⁰.

Здесь граф великий астролог сказал бы так³¹: «Я читал поэмы – „Лисао“, „Как впал я в грусть“, „Мои к небу вопросы“, „Зову к себе душу" и „Плачу по Ину“. И грустно мне стало за душу его. Я ходил и в Чанша, проходил там, где он, Цюй Юань, покончил с собою в пучине воды. Ни на минуту не прекращал я лить слезы по нем, представляя себе, что я вижу, какой это был человек. Когда ж говорю я о Цзя, ученом, который оплакал его, не могу я понять, отчего б Цюй Юаню, с его гениальной душой, не заехать к другому удельному князю и с ним бы дружить? Какой бы удел не принял его? Не пойму, чтобы надо себя ему было до этих вещей доводить! Я читал и поэму Цзя И о сове. Но равнять жизнь со смертью, как он, несерьезно смотреть на принятие мира вещей или их отверженье – его вопиющая прямо ошибка!»

Отдельное повествование о Бо И¹

Ученый муж весь в книги погружен. Их очень много есть, но достоверней и надежнее всего, он думает лишь основные шесть канонов. Хотя в каноне «Ши» (кантат, священных гимнов од), в каноне «Шу»² (иль древних эпопей) есть, как известно, пропуски, лакуны, однако ж можно в них найти места, касающиеся Юй Шуня³ и царства Ся. Яо хотел с трона уйти, его уступил он Юй-Шуню. В промежуток меж Шунем и Юем в те годы правители гор друг друга все время на трон выдвигали. И вот были пробы на троне, когда даже много десятков лет исправляли они царскую должность. И когда их деяния, заслуги развивались до полного их процветания, тогда только им вручали на троне правленье людьми. Хотели этим показать, что самый важный из предметов, регалия для всей страны под нашим небом, затем великое преемство великого, достойного царя, передаваемое в мир под нашим небом, сопряжены с такими вот труднейшими делами.

А вот что нам говорят те, кто это объясняет:

«Яо уступил страну под нашим небом отшельнику Сюй Ю⁴. Сюй Ю не принял этого, считая это за срам, бежал и скрылся в неизвестность. Когда пришло время к эпохе Ся, то жили Бянь Суй и У Гуан⁵. О них что можно сказать? Граф величайший астролог тут скажет так: „Я поднялся на гору Цзишань⁶. А наверху, скажу я Вам, есть, говорят, гробница Сюя. Мыслитель Кун⁷ дал место у себя древнейшим людям совершенства сверхмудрости и высших всех всечеловеческих достоинств таким, как У Тай-бо⁸, Бо И и им подобным, трактуя их подробностью большою. В том, что я слышал и читал, все говорят о высоте, и высоте необычайной, сознанья чести в Ю, Гуане⁹. Ну, а в писаниях они нам не представлены совсем. Чем это объяснить?" Конфуций говорит: „Бо И и Шу Ци не хранили в своей душе давно причиненного им зла, обида жила в них редко. Они стремились к добрым отношениям с людьми и обрели это, так на что они могли быть в обиде?" Я опечален судьбою Бо И, и забытые стихи, которые я читаю, удивляют меня. В жизнеописании этих людей сказано: „Бо И и Шу Ци сыновья государя страны Гучжу. Отец их хотел, чтобы после него на престол взошел Шу Ци. Когда отец умер, Шу Ци уступил трон Бо И. Бо И сказал: «Таков был приказ отца». Вслед за этим он удалился, удалился и Шу Ци, не захотевший принять престол, и люди этой страны посадили на престол среднего брата.

Бо и Шу Ци, услышав, что князь Запада¹⁰ Чан хорошо умеет обращаться со старыми людьми, решили, почему бы им не направиться к нему, не отдать себя в его распоряженье? Когда они прибыли, князь Запада уже умер. Воинственный князь поставил на воз его деревянную табличку¹¹ и дал ему титул Просвещенного князя. Направился к востоку, чтобы напасть на тирана Чжоу. Бо И и Шу Ци пали ниц перед его конем и обратились с уваженьем, говоря так: «Когда отец умер и еще не похоронен, и вдруг браться за щиты и копья, может ли это быть названо сыновьим благочестьем? Будучи слугой своего государя, его убить, может ли это почесться нравственным поступком?» Стоявшие слева и справа хотели их заколоть, но верховный граф Тай-гун¹² сказал: «Это – люди чести». Поднял их и увел. Воинственный князь успел смирить Иньский бунт¹³, и вся страна под нашим небом признала владычество Чжоу. А Бо И и Шу Ци устыдились его. Решили, что по чести не будут есть чжоуской крупы. Скрылись от всех на горе Шоуян, питались там злаками вэй, дошли до голодного истощения и скончались. Сложили песнь, слова которой гласили: «Взойдем на ту мы Западную гору, гору, да! И будем рвать там горный вэй! Насилье сменять на насилье, насилье, да! Не поймет он, что нельзя. Святой земледелец Шэнь Нун, государи и Юй, и Ся¹⁴ вдруг исчезли они, исчезли, да! Мы оба куда же, к кому же пойдем? Горе, о горе! Уходим, уходим, да! Конец нашей жизни-судьбе!» – и умерли от голода на горе Шоуян“. Если из этого всего исходить, то как? Жила в них обида или нет? Иногда говорят так: „Путь неба не знает родни: он всегда лишь за тем, кто хорош“. Теперь такие люди, как Бо И и Шу Ци, ведь можно же их считать хорошими людьми или, может быть, нет, как? А вот исполнившись человеческих совершенств и очистив свой жизненный путь до такой высоты – и вдруг умереть от голода! Скажу еще: «Было семьдесят учеников: Чжун-ни выдвинул только одного Янь Юаня в качестве страстного эрудита. Тем не менее Хой был вот такой: часто был нищ, не гнушался отходов крупы и в конце концов умер рано. Какова же выходит тогда награда с небес человеку хороших достоинств? Разбойник Чжэ каждый день убивал ни в чем не повинных людей, и резал, и ел человеческое мясо. Свирепствовал он и злодействовал вволю. Он собрал много тысяч приспешников разных и с ними ходил по всей Поднебесной стране. В конце концов он умер, доживши до старости лет. А это за что? За какие такие добродетели было? И здесь ведь лишь самое яркое, ясное, в виде сравненья, примера!

Теперь если мы подойдем к наиболее близким нам дням, увидим, что есть люди, свое поведение в жизни не мнящие нужным ввести в колею, люди, которые делают то, что не принято делать, не принято также упоминать. Однако же всю жизнь до конца пребывают они и в веселье, и в счастье, в богатстве и сытости. Сами они и идущие вслед поколенья, одно за другим непрерывной чредой. А вот и другие, которые ходят по той лишь земле, что выберут сами; которые вымолвят слово тогда лишь, когда то ко времени будет; которые если идут, то отнюдь не по торопке какой-то; которые, кроме как честным, прямым, вдохновляться не станут ничем. И сколько ведь этих людей повстречалось с несчастьем, бедою! Считать – не сочтешь ни за что! Я очень всем этим смущен! Позвольте, тогда ведь то самое, что именуем стезею небес мы, что же это? Неправда иль правда? Конфуций говорит: „С кем мой путь не один, я с таким не общусь, и мы, каждый, идем своим лишь умом…“ По этому же поводу у него сказано еще: „Если стоит добиться богатства и чина, то даже погонщиком буду служить я; а если не стоит мне их добиваться, пойду лишь за тем, к чему есть влеченье…" „Год холодеет – тогда только знаем о том, что сосна или туя последними будут линять…" „Весь мир утопает в грязи – появляется чистый ученый…" Неужели же дело все в том, что столь важным считается первое только, второе же, в общем, не важно? „Благородный умом человек ужасается мысли, что вот он из мира уйдет, а имя его не будет прославлено“. Писатель Цзя нам говорит: „Жадный идет за деньгами, блестящий идет за славой. Тщеславный умрет за власть, человек из толпы жизнью доволен“. Одинаково светлые люди друг друга собой освещают; взаимно подобные люди друг друга стремятся искать. Тучи идут за драконом, ветер за тигром идет. Мудрец человек восстал, миллионы живых взирают. Хотя и Бо И и Шу Ци достойны были весьма, но их имя особенно славиться стало, когда для них мыслитель Конфуций нашелся. Хотя ученик Янь Юань к науке ревнив, но стезею своей он просиял, лишь усевшись на хвост скакуна. Ученые, те, кто живет где-то в пещерах и ямах, время имеют свое, когда устремляться им в мир и когда им его отвергать. Но эта порода людей имя свое похоронит, себя не прославив. Как грустно! Ведь люди, живущие где-нибудь там, в захолустье, желаньем объятые жизнь отточить на бруске, чтобы имени дать своему воссиять, как могут они это имя свое передать и дальнейшим потомкам, если только они не пристанут к ученому типа грядущих по небу на синих сплошных облаках?»