Текст книги "Искусство действовать на душу. Традиционная китайская проза"

Искусство действовать на душу. Традиционная китайская проза
Перевод с китайского и комментарии В. М. Алексеева

Цюй Юань
Гаданье о жилье

Когда Цюй Юаня изгнали, он целых три года не мог снова свидеться с князем своим. Он истощил свой ум, все сердце выложил свое и все-таки был отстранен и затемнен клеветником. В сердце было совсем неспокойно, и в думе заботной – смущенье большое; не знал он, за кем и за чем идти. И направился он повидаться с великим гадателем Чжэн Чжань-инем и сказал ему так: «У меня на душе есть сомненья. Поэтому я бы хотел, чтобы вы, уважаемый, их разрешили». Чжань-инь тогда торжественно и чинно раскладывать стал цэ, гадательную траву, и пыль стер с гадального щита священной черепахи гуй. Сказал: «Почтеннейший, вы что такое изволите приказать?» А Цюй Юань: «Мне быть ли искренне искренним, честно открытым, с простым и преданным сердцем? Иль мне отойти в суету и заботы мирские, чтоб этим нужду прекратить? Заняться ли мне очисткой земли от травы, сорняков, чтобы после усердно пахать? Или мне обойти всех могущественных людей, чтоб имя составить себе? Мне стоит ли словом прямым говорить, без утайки, и за это опять подвергаться беде? Иль надо идти за пошлым богатством и чином, чтобы было приятно пожить кое-как? Мне стоит ли, право, высоко вздыматься и там пребывать, чтоб мне свою правду в себе уберечь? Или мне говорить „да“ и „так“, льстя другим, „хи-хи-хи“, „хе-хе-хе“ и подслуживаться к влиятельным женам? Мне нужно ли честным быть, чистым, прямым и негнущимся мужем, чтобы вечно себя сохранять в чистоте? Иль нужно всегда извиваться, скользить и крутиться, как жир помады, как гладкий ремень, чтобы обвить, округлить все утлые уступы? И должен ли я горделиво, достойно держаться, словно скакун, пробегающий тысячу ли¹? Иль, быть может, мне лишь полоскаться, нырять в воде, словно утке какой-то? Идти за волною то вверх, то вниз, воровато себе свою жизнь сохраняя? Мне стоит ли соперничать в той же упряжке с известнейшим Цзи-рысаком? Иль мне лишь плестись по следам бесполезной, усталой клячи? Мне нужно ли будет в размахе сравниться с крыльями Желтой Цапли? Иль надо мне с курочкой-утицей вместе драться за пищу свою? Вот в этом всем – что принесет мне счастье и что грозит мне неудачей? Что надо отвергнуть, что надо принять мне? Весь мир пребывает в грязи и нечист. И крылья цикады тяжелыми стали, а тысячи цзюней² – легки. Желтого золота колокол брошен, разрушен совсем, котел же из глины громами гремит. Клеветник воспарил и занял все выси, а достойный ученый остался бесславным. О горе, о горе! Кому ведома честность моя, чистота?»

Чжань-инь тут, стебли отложив гадальных трав, отказался от дела, сказал: «Говорят, что и чи³ может быть коротенек и цунь⁴ может быть длинноват. Бывает и с вещью, что нужного в ней не хватает; бывает и с мудрым, что он кое в чем не прозорлив. Бывает с гадальным расчетом, что он не доходит до дела. Бывает, что духи в иных вещах не прозрели. Вашу душу, почтенный, учесть, намеренья ваши, почтеннейший, осуществить – не может об этом дознать совершенно ни щит черепахи, ни стебель травы…»

Отец-рыбак¹

Напевные строфы

Когда Цюй Юань был в изгнанье своем, он блуждал по затонам Реки² и бродил, сочиняя стихи³, у вод⁴ великих озер. Мертвенно бледен был вид его и тело – сухой скелет. Отец-рыбак, увидя его, спросил: «Вы, государь, не тот ли самый сановник дворцовых родов? Как же вы дошли до этого?» Цюй Юань сказал: «Весь мир, все люди⁵ грязны, а чистый один лишь я. Все люди везде пьяны, а трезвый один лишь я… Вот почему я и подвергся изгнанию». Отец-рыбак ему: «Мудрец не терпит стесненья от вещей. Нет, он умело идет вместе с миром вперед или вслед миру меняет путь⁶. И если все люди в мире грязны, почему ж не забраться в ту самую грязь и зачем не вздыматься с той самой волной? А если все люди везде пьяны, почему б не дожрать барду и не выпить осадок до дна?.. К чему предаваться глубоким раздумьям, высоко вздыматься над всеми людьми? Ты сам накликал на себя свое изгнанье». Сказал Цюй Юань: «Я вот что слыхал⁷: тот, кто только что умылся, непременно выколотит пыль из своей шапки; тот, кто только что искупался, непременно пыль стряхнет с одежды. Как же можно своим телом чисто-чистым принять всю грязную грязь вещей? Лучше уж тогда пойти мне к реке Сян, к ее струям, чтобы похоронить себя во чреве рыб⁸ речных. Да и можно ль тому, кто сам белейше-бел, принять прах-мерзость окружающих людей?»

Отец-рыбак лишь еле-еле улыбнулся⁹, ударил по воде веслом, отплыл. Отъехал и запел:

 
Когда чиста цанланская¹⁰ вода-вода¹¹,
В ней я могу мыть кисти моей шапки,
Когда ж грязна цанланская вода-вода,
В ней я могу и ноги свои мыть…
 

И удалился, не стал с ним больше разговаривать.

Сун Юй
Сун Юй отвечает чускому князю на вопрос

Чуский князь Сян спросил у Сун Юя: «Почтенный, скажите, у вас есть в поведенье изъяны, что ли? Почему вас не хвалят так сильно ученые, с ними же вместе и нищий народ?» Сун Юй отвечал: «Да, то так! И это бывает! Хотелось бы мне, чтобы вы, государь, простили б мне мой грех, разрешили б мне высказать все до конца! Был гость захожий в Ин, который песни пел в столице. Он начал с песни под названием „Последний деревенский озорник“. Тогда в уделе Чу нашлось сейчас же много тысяч тех, кто стал подтягивать ему. Когда же он запел про „Лук в росе на южном склоне гор“, то уж нашлись лишь сотни лиц, ему подтягивавших в тон. Когда затем он начал петь про „Солнце, и весну, и белый снег“, то лишь десятки человек – отнюдь не более того – ему подтягивать могли. Потом он пел на ноте шан, и ударял на ноту юй, и в них вмешал поток нот чжи, и уж подтягивать ему могли отдельные лишь лица. И вышло так: чем выше песнь, тем меньше тех, кто вторит ей. Теперь я к этому скажу: средь птиц есть феникс, средь рыб есть гунь. Феникс, вздымаясь, ударит крылами тысяч на девять ли и скроется там далеко за тучами и за лучами. Закроет спиной лазурное небо, взметаясь, резвится над мрачным простором пустот. Представьте, что теперь явился перепел из клетки. Ну, как он может с этой птицей вступить в беседу о небесных и земных высотах? А рыба гунь, отправясь поутру с Куньлуньских пустырей, глядишь, уже своими плавниками задела за Гряду камней, а вечером ночует у Мэнчжу. Скажите мне, колючке из лужи в пять вершков, возможно ль с гунем измерять просторы широчайших вод на Цзяне и морях земли? Таким же порядком не только быть может средь птиц феникс-фэн или гунь среди рыб, ученые тоже такие бывают. Поверьте, мудрец своей колоссальной мыслью, прекраснейшим делом своим, один, совершенно один пребывает высоко над всеми вверху, а люди пошлейшей толпы – куда им опять же понять то, что делаю я, ваш подданный раб, государь?»

Ли Сы
Ли Сы в докладе государю протестует против изгнания пришельцев

Циньские родичи царского дома и крупные чиновники обратились к Циньскому государю с таким представлением: «К нам приходят сюда люди от разных удельных князей, определяясь на циньскую службу. Они в большинстве случаев имеют в виду содействовать своими беседами изоляции циньского удела в интересах их собственных повелителей. Просим изгнать их всех без собственных повелителей. Просим изгнать их всех без исключения». Ли Сы по их приговору тоже очутился в числе изгоняемых. Тогда он подал государю рапорт, в котором писал следующее:

«Я слышал, государь, что служащие Ваши решили всех изгнать пришельцев. Позвольте думать мне, что это – заблуждение. Когда-то было так, что князь Му-гун искал себе людей на службу. На западе взял он средь жунов Ю-юя, с востока, в Юань, он добыл Боли Си. Приветствовал Цянь Шу из Сун он, искал Пэй Бао, Гун-сунь Чжи он в Цзинь – вот эти пять господ не родились ведь в Цинь, а князь Му-гун их взял к себе на службу; он присоединил к своим владениям еще десятка два уделов и стал сейчас же властвовать над всеми на западе владения жунов. Князь Сяо-гун провел мероприятья, которые ему дал Шанский Ян: они изменили народные нравы, иначе направили массовый быт. От этих законов народ стал привольнее жить, и все государство от этого стало богатым и сильным тогда. Все сотни родов, народные массы, служили царю с удовольствием, счастьем, и все государи – соседи его – сближалися с ним, покорялись ему. Он захватил войска уделов Чу и Вэй, забрал себе земли на тысячу ли. И до сих пор еще там твердо управляют. Князь Хуэй – он тоже принял, в жизнь провел те планы, что Чжан И ему придумал: он вырвал у соседей землю „Среди трех рек“, на западе он присоединил к себе и Ба и Шу, на севере забрал Шан-цзюнь, на юге взял Ханьчжун, кольцом охватил все девять племен инородцев, а именно и, себе подчинил две столицы большие, как Янь, так и Ин. На востоке сумел захватить он твердыни Чэнгао, нарезал себе самых жирных земельных угодий. Затем разнял он коалицию по вертикали, состоявшую из шести государств, заставил их всех повернуться на запад лицом и служить только Цинь. И доселе его дело живет. Князь Чжао нашел себе друга в Фань Суе, низверг до маркиза Жань-хоу, прогнал от себя Хуа Яна, свой княжеский дом укрепил и запер влияние отдельных семейств. Он, как тутовый червь, поедал все владенья князей и дал завершиться монархии Цинь. Все эти четыре владетеля жили работою пришлых гостей. И если на дело отсюда взглянуть, то в чем провинились пришельцы пред Цинь? Ведь если бы эти четыре властителя раньше отвергли пришельцев-гостей, к себе их совсем не приняв, и если б они отстранили ученых, на службу не взяв их к себе, это значило б только не дать государю богатств настоящих и выход, а также лишить этих Циньское царство славы большой и сильной страны.

Теперь же, о Вы, у подножья дворцового входа которого я вот сейчас стою, Вы достали себе драгоценные камни из Куньских дальних гор, а Вы обладаете редкими перлами, теми, что были до Вас у маркиза Суй-хоу, а также Бань Хэ. Повисли на Вас жемчужины светлой луны; привешен на Вас меч с Великих холмов. В упряжке у Вас рысак исключительный сянли. Водружено знамя лазурного феникса здесь, стоит барабан из кожи великого монстра. Из этих всех ценностей нет ни одной, которая б в Цинь родилась. А Ваше Величество так ведь их любит!

Так что же выходит? Ведь если приемлемым для Вас является лишь то, что родилось в Цинь, то это бы значило только, что перлы ночного сиянья дворцам украшеньем не будут служить; и вещью из кости слона, носорога никто любоваться больше не станет; девы из Чжэн и из Вэй не будут служить Вам в тех дальних дворцах; все знаменитые кони у Вас, рысаки, скакуны, не будут тогда наполнять конюшни собою у Вас; золото или латунь из стран, что к югу от Цзяна, не будут уж в употребленьи; яркие краски художников шуских не будут перед Вами сиять. И если те, кем так украшены дворцы, что позади других расположились, и кто стоит в их низменных шеренгах, кто услаждает дух и мысль, пленяет слух и взоры Ваши, – и если эти все созданья приемлемы для Вас лишь с обязательным условьем происходить из Цинь, и только Цинь, то это б значило тогда, что булавки из ваньских жемчужин, и серьги из фуских каменьев, и платье из эских шелков, украшенья в парче и узорном атласе – что эти красивые вещи не будут являться больше пред Вами, пойдут по рукам и прекрасное будет не то уж. Эти красавицы, нежные, тонкие, милые очаровательницы-женщины, в Чжао рожденные девы, – тоже не будут стоять возле Вас. Позвольте, бить в глиняный жбан или в плошку какую-нибудь, струновку щипать или звякать костями, затем бормотать „у-у-у“, восхищая всем этим и уши и глаз, – вот подлинно циньские звуки. А чжэнские, вэйские песни про туты, а песнь „Боевые слоны“, что родом из Юй, – то музыка царств уж других. Теперь Вы бросили бить в жбан и чан, отдавшись чжэньской песне и вэйской, оставили прочь свои чжэны и взялись за юйские песни… Как это понять? Восхищенная мысль налицо, так приятно глядеть – вот и все… А вот когда Вы принимаете людей к себе на службу, то дело уж не то. Не спросив никого, он приемлем иль нет, не судя уж о том, он кривой иль прямой, все, кто здесь не из Цинь, отвергаются; изгоняется каждый, кто только пришелец. Выходит так, что внимание все на любовных страстях, на музыке, на жемчуге, на яшме; в презрении Вашем народ целиком! Уж вот где похвастаться нечем пред миром! Не в этом уменье справляться с князьями!

Я слышал, государь, на площади обширной много проса, а в государстве, что побольше, многолюдно. Если войско могуче, солдаты храбры. Поэтому гора Тайшань не уступает своей земли и этим держит свою громаду. Река и море не отбирают, не отвергают мелких струй и этим могут наполнить всю глубину. А настоящий владыка-царь не отвергает народных масс, и этим может он доблесть на свет явить. И вот для его земли нет всяких стран чужих, среди людей нет иностранца, а все годовые сезоны полны для него красоты; и духи и боги, и те и другие, на них благостыню низводят свою. Вот этим и были вне всяких сравнений Пять древних монархов и Трое античных царей. Теперь же, выходит, что Вы, без вниманья оставив свой черноголовый народ, даете тем самым ресурсы соперникам-царствам. Вы гоните прочь пришельцев-гостей, чем только крепите дела всех соседних князей. Вы этим заставите всех нас, ученых земли Поднебесной, от Вас уходить и не сметь уж стремиться на запад, связать себе ноги и в Цинь не входить. Но это ведь, как говорят, давать врагу солдат, разбойнику слать хлеб. А знаете, есть много ведь вещей, которыми они охотно дорожат, но не родятся в Цинь они. Найдется много ученых, что, не родившись в Цинь самой, готовы верой Вам служить. Теперь же Вы прочь гоните пришельцев, чтоб подарить их вражеским уделам; вредите своему народу, обогащая лишь врагов. Внутри себя опустошив, садить тем злобу сред князей – и при таких делах стремиться к безопасности страны и государства! Конечно, ничего из этого не выйдет!»

Тогда князь Циньский изменил указ об изгнании пришельцев и вернул Ли Сы его должность.

Ханьский Гао-ди
Декларация Высокого монарха при входе на заставу

Отцы и старцы! Вы терпели уже давно от циньских злых законов! «Тот, кто хулу иль осужденье произносит, со всей семьей своей он будет истреблен. Случайно если кто между собой что скажет – будет выброшен на площадь и казнен».

Я с князьями условился так: тот, кто первым войдет в ворота Ущелья, того мы признаем царем. Мне пришлось теперь царствовать здесь, в стране, лежащей за Входом. И я с вами, старцы, отцы, уговариваюсь, что законов у вас будет лишь три статьи. Тот, кто убил человека, умрет. Тот, кто поранил его, обокрал, – заплатит ему равносильно ущербу. Во всем остальном мы полностью упраздняем законы династии Цинь. Народ и чины! Вы все стойте той же спокойной стеной, как и прежде! Ведь я прихожу к вам сюда лишь затем, чтобы вред устранить от отцов моих, старших моих: совсем не затем, чтобы что захватить иль насильно отнять. Не бойтесь! И я потому лишь военною силой господствую здесь, что жду всех князей, и, когда подойдут, я условие с ними тогда утвержу.

Чжао То
Ответ на письмо императора Вэнь-ди о том, чтобы мне изменить императорский титул свой

Великий старшина народов диких мань и и, старик, Ваш подданный я, То, рискуя умереть, Вам кланяюсь повторно и подаю эпистолу вот эту Вам, Вашему Величеству монарху и августейшему владыке-государю.

Ваш старый человек служил сначала как чиновник в стране Юэ. Наш Высочайший государь и августейший повелитель мне оказал большую честь, дав мне, своему подданному, То, печать самодержавную на трон, ту, что зовется си, и этим сделал он меня великим князем Южного Юэ, определив мне быть вассалом заграничным и принимая от меня дань, что полагается вносить вассалу по сезонам. Отцелюбивый августейший наш владыка-благодетель, взойдя на трон, не допустил, чтоб эти отношенья, законно установленные раньше, могли прерваться вдруг. И он поэтому прещедро всегда бывало жаловал меня, вассала, старика.

Когда Высочайшая императрица лично взялась за дела государства, она приблизила к себе ничтожества, она доверилась клеветникам своим. Она особо трактовала и отделяла от других и-маней, инородцев этих, и издала указ, гласивший вот что: «Не давать маням-и, заграничным юэ, ни медных, ни железных земледельческих орудий. А если дать им лошадей, волов, овец, то дать им самцов, а самок не давать им». Я, Ваш старик, живу вдали от центра, и кони у меня, волы и овцы, что называется, зубами пришли в полный рост, и так как если мне не изготовить жертв и приношений духам, то я, по-моему, совершаю тяжкий грех, грех смертный, преступленье. И вот послал я личного тогда секретаря, который звался Фань, и командира войска, Гао, и третьего судью своего, Пина, с тем, чтоб они, все трое моих слуг, ей подали письмо, где было извиненье за ошибки… Но все они не возвратились.

Еще прошел здесь ветром слух, что и родителей моих могилы сровнены с землей, а братья, родственники все уже на казнь осуждены. Тогда один из служащих моих мне подал вот такой совет: «В настоящее время нельзя нам от Хань поддержку и помощь иметь для себя и нечем возвыситься и отличиться во внешних сношениях нам». Вот почему я сменил свой титул, назвавшись императором. Но так, возведя свой удел в монархию с титулом ди, я отнюдь не дерзал нанести хоть какой-нибудь вред императору нашей страны Поднебесной.

Высочайшая и августейшая, узнав об этом, в гнев пришла, великий гнев и уничтожила совсем таблицы наши с именами земель, что числились дотоле за нашей Южною Юэ, и дело повела к тому, чтобы с послами больше не общались.

Ваш старый человек, подозревая про себя, что князь Чаншаский – клеветник, себе позволил двинуть войско, напасть на нашу с ним границу.

Еще скажу, что наши южные страны низко лежат, топки, сыры. От маней-и к западу будет Западный Оу, который, в общем, населен наполовину истощенными людьми. Я, воссев на юге, назвал себя царем их. А на востоку есть Юэ и Минь. Их население всего какие-то лишь тысячи, и только. Я тоже величаюсь их королем. Не север и на запад – там Чанша, а население его – наполовину мань и и. Я тоже и для них король. Вот почему старик Ваш и решился пойти на то. Чтобы присвоить себе титул монарха и царя – так, в общем, лишь для самоутешенья.

Старик Ваш лично за собой уж закрепил до сотни городов. На запад, восток, и север, и юг все это уж тянется тысячами целых вань – десятков тысяч ли. На землях сидят одетых в доспехи и сотнями ваней и больше людей. И все-таки я повернул свое лицо на север и, как Ваш подданный, служу вам, Ханям! Чем это объяснить? А вот чем: я не смею противоречить предкам – вот и все!

И Ваш старик сидит в своем Юэ уж сорок девять лет. Теперь уже и внуки на руках. А тем не менее я утром встаю и ночью ложусь, сплю, не найдя себе отдыха в ложе, ем, не вкушая с приятностью пищу. Глаз мой не видит красот, столь чарующих всех, слух мой не слышит звучанья тимпанов и колоколов: все это враки, что мне не приходилось служить все это время Ханям.

А вот теперь Вы, повелитель, на крыльце, у подножия которого стою я, изволили меня Вы осчастливить тем, что ко мне Вы обратили зов сожаленья и сочувствия. Вы вернули мне прежний мой титул. Вы наладили связи в посольстве с Хань, как прежде то было. Старик Ваш умрет, и кости мои не сотлеют. И я измеряю свой титул, не смею уж больше считаться монархом.

Усерднейше, на север повернувшись и пользуясь услугами посла, я Вам в дань белейших пару подношу яшм, тысячу перьев зимородка, десяток рогов носорожьих, пурпурных раковин пять сотен, коричневых тутов, собранных в сосуд, живых шлю зимородков Вам я сорок пар, павлинов пары две. Пренебрегая смертью, кланяюсь повторно, и обо всем что есть я довожу при сем до слуха Вашего, мой августейший государь, тот, у кого стою в подножьи я.

Цзя И
Записка о приведении государства к миру и порядку

Начну с того, что при закладке основы прочной государства нельзя не помнить об обстановке, когда друг другу все не доверяют. Всегда будут те, кто внизу, подвергаться уничтоженью; всегда будут те, кто вверху, опасность предвидеть от них. И это, конечно, совсем не тот путь, который привел бы к покою тех, кто вверху, и к сохранности тех, кто внизу. Теперь говорят мне, что брат Ваш младший родной замышляет стать сам государем Востока; сын же Вашего старшего брата на запад идет, чтобы бить Вас. Сейчас говорят и о том, что У подлежит обличенью. Сын неба по веснам и осеням зрелый уже человек, и власти его основа – треножник дин установлено прекрасно; он действует честно и строго, пока безо всяких ошибок, и благость души нарощается в нем. И все-таки вот как дела обстоят! А что говорить о владетельных разных князьках, у которых и власть и влиянье раз в десять побольше, чем у тех, о ком сказано выше? И все-таки Страна под нашим небом как будто и спокойна. Чем это объяснить? А вот: владыки больших государств сейчас и малы и слабы и возраст еще не пришли. Наставники их и министры, которых назначила Хань с им, пока еще держат правленье в руках. Но вот еще несколько лет пройдет, и князья, покрупнее средь других, окрепнут и определятся, наставники их и министры от Хань, сказавшись больными, получат от князя отставку, князья же возьмут да повсюду, от градоправителей вверх, насадят своих, все им лично угодных людей: в таком положении дел есть разница разве от тех, что случилось на юг от Хуай и на север от Цзи? В такие времена и вдруг желать, чтоб миром управлять спокойно, не вышло б это и у Яо-Шуня! Хуан-ди говорит: «Коль солнце печет, обязательно жарко; коль нож в кулаке, обязательно режь». Допустим теперь же, что истина эта удобна, – тогда так устроить, чтоб все было мирно и гладко, по-моему, очень легко. И если Вы не захотите пораньше все это проделать, то как бы потом, когда будет уж поздно, не пали б на землю «и кости и мясо» и резать им шеи тогда б не пришлось. А в чем же тогда будет разница с циньским последним периодом власти?

Послушайте, сидя теперь на троне Сына небе, учитывая то, что мы сейчас переживаем, и пользуясь небесною подмогой, Вы все еще боитесь опасность превратить в покой и смуту превратить в благоустройство царства? Что, если б Вашему Величеству пришлось жить не сейчас, а раньше, и как бы стать на место князя Хуань-гуна в уделе Ци? Скажите, Вы как, не сплотили бы князей удельных вкруг себя, чтобы прибрать к своим рукам всю Поднебесную страну? Я, ваш покорнейший слуга, я знаю все-таки, что в этом нашлись бы вещи, для Вашего Величества совершенно невозможные. Допустим дальше, что и Поднебесная страна была б такая точно, как тогда, во время оно, что сам маркиз Хуайинь еще владычествует в Чу, Цзин Бу – в стране на юг от Хуай, Пэн Юэ царем сидит над Лян, Хань Синь владычествует в Хань, Чжан Ао царствует над Чжао, а Гуань Гао все еще министр, Лу Гуань владычествует в Янь, Чэнь Си – над Дай… Представьте же, что эти шесть иль семь сиятельных господ сидят себе еще без всякого ущерба и что как раз вот в это время и Вашему Величеству угодно бы стремиться к трону Сына неба. Могли б Вы считать себя спокойным? У Вашего покорного слуги есть основанье знать, что Вашему Величеству не совладать бы с этим настроеньем!..

Когда вся Поднебесная страна была объята хаосом и смутой, Высокий августейший император восстал с другими теми господами. А у него ведь даже не было тогда, что называется, «подстилки» – окруженья из теремов помощников-князей. Всем этим господам везло: и вот одни из них уж были в чине сатрапа мелкого, другие выбились в придворные секретари; но по талантам не дошли они, конечно, очень далеко! А наш Высокий августейший пришел на трон сынов небес во всем величии своем военно-грозном, со всей премудростью светлейшею своей. Он отрезал жирнейшие, лучшие земли и дал их под царство всем тем господам. Кому из них больше досталось, чем прочим, то сотнями были для них города, а тем, кому меньше досталось тогда, и то это были десятки (и по три, и четыре) уездов. Какая ж то щедрая дача была, благостыня! И все же после этого всего в течение десяти последующих лет восстания, бунты возникали, в общем, девять раз.

А Вы, Ваше Величество, со всеми этими вокруг Вас господами ведь не вступали в состязание талантов, чтоб их себе всецело подчинить. Опять же ведь не Вы им лично титулы и земли дали. А раз и Высший августейший государь не мог при этих данных всех ни года быть как следует спокоен, то я определенно признаю, что Вы, Ваше Величество, тем паче.

Однако же мне могут возразить, сославшись, мол, на то, что дело тут идет об отдаленных от нас делах. Позвольте мне, покорному слуге, попробовать сказать кой-что и о совсем Вам близких. Представьте себе, что князь Дао-хуэй – царит себе он в Ци, а князь Юань – в Чу, а Чжун-цы – в Чжао, князь Ю – в Хуайяне, князь Гун – царив Лян, князь Лин – царь в Янь, князь Ли – в Хуайнани; что эти шесть иль семь магнатов безбедно здравствуют поныне и что как раз об эту пору и Вашему Величеству угодно идти на трон: могли ли б Вы управиться с страной? Я признаю по-прежнему, что Вашему Величеству то было б вовсе не по силам.

Но эти все подобные князья, хотя себя по имени считают все Вашими покорными слугами, но все они на самом деле чувствуют себя Вам ровнями, пусть даже и одетыми в холстину, – и это все. И ни о чем другом не думают они, как о престоле царском и как бы каждому стать Сыном неба – награждать бы кого захотелось, прощать бы идущих на смертную казнь; а то, еще пуще, иные из них желают водрузить над головою «желтую надстройку». Ханьский закон для них недействителен, а если и действителен – вне колеи, как это бывало с князем Ли-ваном. Прикажете им – они не желают Вас слушать, их вызвать к себе – а как их заставить прибыть? Но вдруг Вам как-то повезет, прибудет к Вам виновный, возможно ли и как к нему Вам применить закон? Ведь стоит лишь тронуть кого из родни, как все в Поднебесной воззрятся на Вас от ужаса круглым зрачком и поднимутся все как один. А если средь Ваших чинов и найдутся отважные люди, как некий Фэн Цзин, в тот самый момент, как он рот свой раскроет, кинжал с рукоятью застрянет в груди у него. При всей вашей мудрости, Ваше Величество, с кем же в содействии Вы будете этими править? Ведь те, кто подальше, наверно, опасны для Вас, а те, кто поближе, устроят Вам бунт и мятеж. Все это уже очевидностью стало.

Теперь что касается тех, кто с другою фамильей, но, чувствуя силу в себе, было двинулись Вас супротив, то, к счастью, Хань их всех уже поборола. А все ж не легко было выследить их. Одной же фамилии с Вами все двигались точно по тем же стезям, как то и доказано явно. И положение дел всегда неизменно такое именно было. Все, что несет с собой беда, несчастье, все это изменить никто не знает как, и даже если на престоле сидит теперь владыка просветленный и тот не может к спокойствию мир привести, как быть тогда грядущим поколеньям?

Дань, резчик рогов, мог за день их разделать двенадцать туш, а лезвие ножа не затуплялось. Чем это объяснить? А тем, что нож его, куда б ни шел, где б ни рубил и чтобы он ни резал, разнимал, по общим линиям всей туши направлялся. А там, где кости и хрящи, он брал иль тяпку, иль топор. Но надобно сказать еще, что человеческий резон, и честь, и толща доброты – все это лезвие ножа в руках у властелинов наших, в то время как авторитет и власть, закон и суд – топор и тряпка. Теперь возьмем владетельных князей – они все вроде тех костей, хрящей: отбросить от себя топор и тряпку, а действовать лишь лезвием ножа, по-моему, то значит лишь идти на то, чтоб затупить его иль вовсе обломать. А почему не применяли их к тем мятежам на юге от Ху-ай иль к северу от Цзи? Там создалось такое положенье, что не пришлось, и все…

Я как-то раз когда-то проследил дела былые эти, и, в общем, так выходит, что все, кто посильней, бунтуют ранее других. Так, князь страны Хуайинь еще был князем в Чу; он был сильнее всех и взбунтовался первым. Хань Синь, на варваров-номадов опираясь, восстал затем. Гуань Гао получил поддержку в Чжао – и тоже начал бунтовать. Чэнь Си с отличными войсками восстал вослед, Пэн Юэ использовал Хуайнань – восстал и он. Лу Гуань был самый слабый – и он поэтому восстал совсем последним. Чаншаский князь имел всего дворов лишь тысяч двадцать и еще пять тысяч, за ним их числилось не много, но был он лучше всех других; по силам был он очень слаб, но был честнейшим среди всех. Не то чтоб только он отличен был особою натурой, но расстановка сил была уже такая.

Представим же себе, что в те былые дни и Фань, и Ли, и Цзян, и Гуань, забрав себе десятки городов, на царство сели бы тогда. Сегодня, правда, их уж нет, но ведь представить это можно. Затем, допустим, Синь, Юэ и им подобные вояки сидят еще среди князей. Они могли б сидеть средь них и жить до самых наших дней! Итак, выходит ведь, что для Страны под небом нашим в больших чертах нам можно знать, что для нее пригодно. Так, если захотеть, чтоб все царевичи, князья, покорно и лояльно нам служили, нет лучше, чем велеть им быть такими, как тот Чанша. Теперь, коль пожелать, чтоб дети феодалов Ваших не превратились в крошево из мяса, нет лучше, чем велеть им быть как Фань и Ли. А если пожелать, чтобы вообще в Стране под нашим небом царил лишь образцовый мир, нет средства лучше, чем как можно больше феодалов здесь насадить, но силы их ослабить. Когда их силы слабы станут, то ими будет Вам легко, как должно, с честью управлять. Ведь если государство слабо, то у него не будет зряшных мыслей; и надо вообще создать такую силу в Империи среди морей, которая б напоминала тело, что двигает своей рукой, рука же пальцем управляет, и ни один из них не отойдет от послушанья воле тела. Теперь, когда владетели-князья уж не дерзнут питать в себе желанья не те, которые должны бы, то все, как спицы в колесе, сплотятся вокруг Вас, себя Вам отдадут, вверяя Вам теперь, как Сыну неба, свою судьбу. Что это мир и есть, то понимают все, и даже маленькие люди из народа. Вот почему в Стране под нашим небом все будут понимать те светлые начала, которые угодно Вам развить. Нарежьте всем определенные куски земли, создайте им режим – и пусть из этих разных там и Ци, и Чу, и Чжао у Вас получится такое-то число несходных государств. Пусть сыновья и внуки князя Дао-хуэя, и князя Ю, и Юаня-князя – все по порядку получают удел земли наследственного рода. А земли кончились – на этом и предел. С другими вотчинами, вроде Янь, Лян и прочими древнейшими из них, – со всеми поступите точно так же. В тех случаях, когда удельных единиц довольно много, а сыновей и внуков маловато, основывают им особенный удел, создав его порядком лишь условным, в пустых словах, и предоставив всем на свет рождающимся детям, внукам их быть тех уделов господами. А земли рядовых князей пусть отчуждаются у них и конфискуются в казну для дома Хань, князья снимаются, им назначается совсем другое место, и там потомству их отводится удел, им компенсируя количество земли. Вершок земли – и человек на нем, а Сыну неба – никакой корысти. Ему, по-честному, лишь утвердить спокойствие и мир бы – и это все! Тогда вся Поднебесная узнает, что Вашему Величеству угодно быть честным и умеренным всегда.