Текст книги "На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов"

Всё та же Вена,

то же Хакенгассе,

но уже декабрь. 17-е

Сюзанка, Сюзанка!

Что же происходит с людьми?

«И ты, Брут, продался большевикам?»

Как ты изменилась за эти восемь лет! Были к тому и основания, и обоснования, были поэты и парапеты, сонеты, букеты, а теперь что?

Почему от Боба ни слова, ни даже просто холодно-вежливого приветствия? Что происходит? Ну, ладно, «не в деньгах дело», я же всё равно обратно в Советский Союз не поеду, я же сделал ставку 15 апреля 1967 года[192]192
  В этот день Кузьминский встретился с С. и Р. Масси в Павловске. См. [АГЛ 1:37].


[Закрыть] и не намерен переигрывать. Все мои друзья (включая Соснору) играют <в> России и на Россию, играют в свою (пометь, в свою!) гениальность и предоставляют мне мучиться, собирать и пробивать их книги. Я не жалуюсь, я рад. Я рад, что мне доверяются рукописи (крамольные, лояльные, написанные от всего сердца и просто так, рукописи с автографами моих учителей и учеников), я рад, когда кто-то пишет лучше меня. И это не кокетство, я не Дима Бобышев, я просто люблю. Путь на Запад был обозначен тобой. Живое, хотя и в достаточной мере кривое, зеркало – лишь начало, я наделал много зеркал. Художников и поэтов, и прозаиков, и фотографов. Зерцало русского искусства.

То, что здесь будет нелегко, я уже привык. Там было легко, но беспросветно. Здесь тоже тусклый свет. Нужны менеджеры, чтобы прорубать просеки для моей тяжелой и легкой артиллерии. Сам я не могу. Я просто тутошнего леса не знаю. Мой венский импресарио свалил в Россию, недоделав переводы статей и передач: работа (официальная) есть работа, поехала преподавать русский язык (или немецкий). Я же потратил эти пять месяцев в потустороннем мире на выцарапывание архива. (Сейчас его получила Эстер, но куда и на какие шиши его высылать? Эстер жалуется, что это «дорого», читай: заплати за пересылку. Увы, нечем.) На выбивание фремденпасса из тугоухой и тупомордой австрийской полиции, чтоб хоть немного поработать над альманахом, который взялся финансировать (боюсь, что и редактировать) Миша. Чтоб пообщаться с Максимовым, Эткиндом и т. д. Увы, меня отправляют по этапу в Америку, документ (виза) будет у сопровождающего, чтоб часом не сбежал в этом свободном мире. Теперь уже нет смысла визу продлевать. Толстой фонд твердо сказал, что снимет меня с довольствия (и не оплатит дорогу в Штаты), если я задержусь. Мне нужен был месяц, всего лишь месяц, каких потерял я в Австрии – пять! Я пишу моему другу: «На Западе никак не могут понять эмигрантов: без дома, без денег и без документов. Дом должен быть маленький, счет может быть липовый, но документ должен быть железный!» Румыны и югославы и то оказываются в лучшем положении – они приезжают с ПАСПОРТАМИ. Я истратил на переписку денег больше, чем истратил бы на разъезды. Если сейчас и попаду в Париж, то – максимум на неделю. Только поговорить. Редактировать на расстоянии (равно и печатать макет) я не в состоянии. Значит, автором альманаха будет Шемякин, ибо – чем я могу помочь ему? И он мне не может. Жить в Париже «без прописки», без работы, питаясь от Мишиных щедрот – а если он передумает? Приходится лететь в Штаты. Нас записали на рейс 14 (?) января или около того. Но как быть с собакой? Ты сказала, чтобы мы не беспокоились, но зайцем борзая летать не умеет. За нее надоть платить. Толстой фонд не поможет, борзая не багаж. Я же уже в долгах, и буду еще, если поеду в Париж. Но не ехать – значит потерять шанс пообщаться (а это единственный способ!) с позарез мне нужным Эткиндом и не менее нужным Максимовым. Ладно, на это я наскребу. На дорогу. А там меня кто-нибудь покормит. Тот же Миша – куда он денется? А вот собаку в Штаты отправлять – это проблема. И на что, и к кому, кто ее встретит? Ей-богу, проще было чистокровную (валютную) борзую вывезти из Советского Союза, чем въехать с ней в Америку! Весит она 26 кг (теперь, может, потолстела?). Что же делать?

Теперь, помимо борзой, о ее поэте. Лекции в Америке, в Канаде (и в Мексике, обязательно в Мексике!) – это хорошо. Но надо где-то жить (опять же, с собакой) и чего-то кушать. Я как-то привык кушать, сначала в России, а потом в Вене – здесь любят пожрать. Вопрос – за что зацепиться? Тут в «Русской мысли» от 4 декабря появилось объявление о создании «Центра по изучению новой русской литературы» при Университете штата Массачусетс, под председательством профессоров Ласло Тикоша, Юрия Иваска и доктора Уильяма Чалзмы. Собираются собирать, систематизировать, пропагандировать, читать лекции, создавать секции и выпускать акции НЕОФИЦИАЛЬНОЙ литературы современной России. Да это то, о чем я мечтал! Но боюсь, что все вакансии по изучению оной уже заняты многосведущими американскими профессорами. У меня же нет диплома, в Советском Союзе не выдают дипломов неофициальным специалистам по неофициальной литературе. На всякий случай написал им о своем существовании, написал также Сиднею Монасу и Роберту Джексону с просьбой рекомендовать. Может, ты что-нибудь придумаешь? Хрен с ним, хоть лаборантом, только чтоб не работать. Как это у нас в России делается. Обращаться просют по адресу:…[193]193
  Адрес вписан от руки.


[Закрыть]

Я туда посылаю список трудов, биографию и копию письма сенатора Джексона (оно меня везде выручает, спасибо тебе!). Вероятно, туда же буду высылать архив (только кто заплатит? Эстер зла и не пишет). Вот, собственно, и всё.

Теперь о канадском приглашении. Очень ко времени. Моя секретарша выходит «замуж» за одного, так сказать, начинающего поэта[194]194
  Геннадий Гум. См. [АГЛ 5Б: 62–64].


[Закрыть]. Он сирота, детдомовец, и поэтому в паспорте русский, хотя на самом деле – еврей. Он заказал приглашение в Израиль, но начинать надо моим методом: сначала в Канаду, а когда откажут – выложить израильское. Он поедет сам по себе, а она – ко мне. В Вене заявят, что они «сепарейтед», и начнут развод. Приглашения (вне зависимости, в Канаду или куда) делаются по стандартной форме, в полиции знают. Лучше посылать приглашение «на постоянное жительство к родственнику» (его, разумеется, он сирота, у него могут быть бабушки или тетки в Канаде, у нее же все родичи налицо, ей нельзя). Приглашение, разумеется, будет фиктивное, обязательства о материальном обеспечении – формальность, ими никто не воспользуется, нужно оно ТОЛЬКО ДЛЯ ВЫЕЗДА. А здесь есть кому помочь. Расходы – только на штемпель-марки при подаче приглашения (не знаю, какая-то мелочь, там в полиции скажут). Гостевые приглашения посылать бессмысленно, по ним почти никогда не отпускают, лучше уж сразу – «на постоянное жительство».

Данные:

муж – Гум Геннадий Александрович, 1951 г. рожд., проживающий по адресу: Ленинград, Зверинская ул., д. 42, кв. 89.

жена – Лесниченко Наталья Владимировна, 19<50> г. рожд., проживающая по адресу: Ленинград, пр. Тореза, д. 26, кв. 68.

Повторяю: родственников у него нет, так что, за вычетом папы-мамы, может кто угодно объявиться. Может быть (чем чорт не шутит?), и помимо Израиля отпустят. А я без секретарши погибаю, она уже стала нам родной в семье, и вдобавок у меня уже ноготь на пальце до мякоти сбит: одним пальцем же работаю! Мне без секретаря нельзя, я человек великий. А то Бёлль отвечает через секретаря, а я чем хуже? Словом, пошли эти данные как можно скорее! Ребята горят.

Последний пример: я тебе уже говорил о сборнике «32-х», о наших чтениях квартирных, о «Белых ночах». 14 декабря на площадь (Сенатскую) вышли «декабристы». Оргкомитет поэтов написал письмо в Ленгорисполком, сообщая, что поэты и художники желают почтить минутой молчания память декабристов (благо 150-летие!) и почитать стихи. Письмо в Ленгорисполком «не дошло», но площадь с утра была оцеплена милицией и войсками. В постелях поутру (еще до площади) арестовали Юлию Вознесенскую, Кривулина с женой, прозаика Бориса Иванова – словом, всю редколлегию, кроме меня и Пазухина. Арестовали фотографа Валентина Марию и студентку Кузнецову. Уже на площади взяли Синявина, Филимонова, Миньковского. Всех продержали на допросах 12 часов, до 7 вечера. Юлию Вознесенскую обвинили «в спекуляции коврами», когда она доказала, что ковров у нее нет, стали обвинять в спекуляции сапогами (которых у нее тоже нет). Милиция говорила публике: «Декабристы пришли!» На площади были поэты (Ширали, Игнатова), художники, не было только О. О.[195]195
  Олег Охапкин.


[Закрыть] (он сказал, что боится «пролития крови», есть еще в России Трубецкие!). Всех в конце концов выпустили. Да, сборник «32-х» получил положительную рецензию Майи Борисовой, и она на том стоит, невзирая на уговоры. Она заявила: «Чтобы не потерять целое поколение, вам надо научиться читать их стихи». Молодец девка! Если б она еще сама стихов не писала! Но вообще, смеюсь: Майя Борисова – одна их лучших поэтесс Ленинграда, из поколения Сосноры и Глеба.

Я послал заметку в «Русскую мысль», можешь по этим данным тоже куда-нибудь сообщить.

А секретаршу мою надо вытаскивать. А то вступит там в какую-нибудь партию, потом выцарапывай!

Мышь принесла с улицы голубка, мокрого и подбитого, обнаружили с Негой, сейчас завернул его в теплое, лежит, глазами мигает. Чего с ним делать? Голубок, похоже, почтовый. Мелкий, с красными лапками, черным клювом, сам черный, только на крыльях белые полоски. Никогда с голубями не возился, проще съесть, но жалко. Может, отогреется, хотя у нас в комнате и не теплее, чем на улице. Толстовский фонд «протестует», а мадам Кортус (хозяйка) на это чихает, ей платят, и хорошо. Нехорошо только нам. И голубку тоже, но ему хоть австрийского паспорта не надо, так летает.

Мышь уже неделю пишет тебе «трагическое» письмо, я же человек более комический, мне и здесь неплохо: диван есть, халат есть, да еще в ногах борзая.

Пан Рогойский (наш шеф) на Рождество летит в Штаты, 19-го. Попрошу его позвонить тебе, объяснить насчет собаки. А то я сам скоро залаю, завою и заскулю.

Роман мой почти закончен, но катастрофически не хватает материалов: здесь, в Вене, ничего нет. Не сможет ли в Штатах милейший сенатор Хенри Джексон дать мне рекомендацию в библиотеку Конгресса? Мне нужна тифанарская письменность туарегов, словари беш-де-мера, пиджин инглиш и пакеха-маори, здесь же ничего не достать. Роман получается крутой и соленый. Скандал обеспечен. Перевод – пока нет.

Когда голубок выздоровеет, пошлю его тебе с почтой.

Целую детей. Поклон Бобу. Твой – Конст.

Вена (всё еще Вена!),

Хакенгассе 20–21,

декабря 19-го

Милые Аркадий и Вита!

Простите за гробовое молчание, судьба моя сложилась в ожидание сплошное, проку с коего мало, в огорчения и разочарования. Всё ждал: приедет Шемякин из Штатов, отчитается, я поеду в Париж, и примемся за работу. Приехал Шемякин из Штатов, позвонил один раз, сообщил, что дал восемь интервью, пообщался с московской колонией, привез материалы, печатать их некому, сам же горит с выставкой. А я связан по рукам и ногам австрийской полицией, паспорта мне не дают, «нет» не говорят, хожу, обиваю пороги, виза (в Америку) катастрофически близится к концу, а в Париже, похоже, меня не очень ждут… Толстовский фонд записал меня на январь на высылку, вот в таком состоянии я и сижу. Сил никаких нет бороться с этим роком (в лице полиции), остается подчиниться и ехать, как все. В связи с этим и мое участие в альманахе сокращается до уровня чисто номинального (что-то там Миша включит), и нет никакой возможности взять это всё в свои руки. Если в этом году выдадут фремденпасс, попытаюсь хоть на недельку в Париж, хоть одним глазком взглянуть на материал, с Мишей посоветоваться. И всего-то нужно было в Париж на месяц, так никак не получается. Без Толстовского фонда мне никак не прожить, содержать меня никто не будет, все мои связи – в Америке, там же и ДОКУМЕНТ. «Потому как в России без паспорту никак невозможно…» (Достоевский)[196]196
  Слова Федьки-каторжного из «Бесов» (Ч. 2. Гл. 2,1): «…потому в Расее никак нельзя без документа» (Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч.: в 30 т. Т. 10. Л.: Наука, 1974. С. 205).


[Закрыть]. А в Европе?

Всё это меня огорчает до крайности. Месяц уже лежу, глядя в потолок и читая советскую литературу за неимением в Вене другой. И ничего не поделаешь – судьба эмигранта. Очень мне неудобно, что не ответил на Ваше письмо сразу, со дня на день ждал приезда Миши. А он не приехал, позвонил, и довольно прохладно. Что он там думает за альманах, я уже и не знаю… Предлагать ему что-нибудь – бессмысленно издаля.

Вот так вот и складывается судьба «благих начинаний». Хочется работать, материалу невпроворот, Анри тут еще прислал, на Париж, а я еще в Вене. Замечательные стихи Аронзона из Лондона пришли, спасибо Вам, но у меня уже руки опускаются. Я бы мог и на расстоянии, но Шемякин не сообщает мне ни объем, ни количество страниц и строк, а как же компоновать подборки без этого? Чтоб потом там кто-то переделывал на свой вкус? Так при чем тут я? Серокопировать у меня тут нет возможности, перепечатывать – зачем?

И так мне неудобно перед Вами, я же несу ответственность и за Мишу, а он за себя не отвечает, и так уже много лет! Ругаюсь я с ним по четыре раза в год, а что проку? Теперь вот Париж, судя по всему, отпал, смогу лишь, вероятно, через два года.

И менеджеры мои расползлись: кто в Союз на преподавание, кто куда на каникулы, ничего не закончено, работа за два месяца непереведенная лежит, и когда еще пойдет. Руки опускаются, и ноги, и глаза: на людей не смотрел бы! Всё было бы иначе, если бы я месяц назад был уже в Париже. Но…

Поздравляю Вас с Рождеством, надеюсь в новом году Вас увидеть, а там что-нибудь и придумается.

Простите меня за грустный стиль, но – обязывает ситуация. В России шумят. Здесь – тихо.

Искренне Ваш – К. Кузьминский

Вена,

Хакенгассе 20–21,

декабря 25-аго

Дорогой Ефим Григорьевич и Екатерина Федоровна!

Спешу, но уже опоздал поздравить Вас со здешним Рождеством и нашим Новым годом, поскольку в спешке и твердой уверенности наезда в Париж взял только Ваш телефон и пришлось ждать Игоря[197]197
  Игорь Шур, теперь – директор пансиона «Кортус».


[Закрыть], который вчера вернулся из Швейцарии, нагруженный впечатлениями и подарками. Съездил он удачно, но это он отпишет сам.

Я же вынужден выразить сожаления, перед отъездом (и задолго до) так много говорилось о Вас – с Татьяной Григорьевной[198]198
  Т. Г. Гнедич.


[Закрыть],

Галей Усовой, Марьяной Козыревой, всех не перечесть, я вез Вам столько приветов, рассчитывал изложить их обстоятельно при неминуемой встрече в Париже, но Париж миновал меня. «Так уж вышло». Было обидно. Все Ваши ученики – мои друзья, и многие Ваши друзья – тоже. Я записал на прощанье Татьяну Григорьевну, наш разговор, стихи – как чувствовал. Сейчас она плоха. Зима, погода. Мне грустно: я редко навещал ее последние два года, а она так много мне дала! Как собеседник, как знаток – она гораздо выше А. Ахматовой. Она не давит, а дает. Поэтому ее ученики гораздо интересней, да их и больше. Я один из них. Простите, что пишу подробно: письмо прочесть не составит для Вас труда, увидимся же мы – когда? О Вас я знаю много, поэтому подробности нужнее с моей стороны, чем с Вашей. Вы знаете мои стихи – откуда? Я не из самых популярных поэтов Ленинграда (предпочтительней – Санкт-Петербурга). Как и мои учителя, линия «малых формальных поэтов», от футуризма до наших дней: Крученых, Чурилин, Туфанов, Василиск Гнедов, Божидар, Хрисанф, Чичерин, Алик Ривин, Красовицкий. Я перечисляю их, затем чтоб было понятно, что с акмеизмом мало общего у меня, разве отношение к культуре. Но оно сейчас – общее. Пишу Вам еще и потому, что увидимся мы нескоро: фремденпасса всё еще нет, в Америку же меня отправляют «по этапу» – 14 января (или около того). Чтоб изъясниться и успеть получить кратенький ответ. Поэтому буду писать долго и подробно, это существенно: Вы принадлежите к поколению «отцов», которое почти не знает о «детях». За последние 20 лет в Петербурге работало около ста человек (поэтов) и десятков пять – прозаиков. Все они «выпали» из русла официальной литературы, и из сферы наблюдения – тоже. Их не знает никто. Если мы возьмем книгу «Литературные салоны Пушкинской эпохи» или «Письма о русской поэзии» Гумилева – 90 процентов имен кануло в Лету. Но они (именно они) составляли «литературный бульон». Они существовали. Мы же – не. Отдельные имена (чудом принятые в Союз писателей Соснора, Горбовский и Кушнер), напечатанный на Западе («моим иждивением», каюсь) Бродский – говорят лишь о себе. Да и то: у Сосноры не опубликовано 90 процентов лучшего, у Глеба опубликовано столько же – худшего, так что мы знаем их не с той стороны. Основная же масса не зафиксирована нигде. Среди них есть не менее (а кое-кто и более) талантливые – добрая треть из ста собранных мною имен. Так уж вышло, что ни один поэт не прошел мимо меня. Три имени я могу назвать за предыдущее двадцатилетие, но началось всё – в 56-м. С 59-го года (19-ти лет) я мечтал об антологиях, но невозможно было делать их в тех условиях. Судьба Алика Гинзбурга[199]199
  Составитель самиздатского альманаха «Синтаксис» Александр Ильич Гинзбург (1936–2002) был арестован в июле 1960 года по внешне не связанному с альманахом делу (подделка документов при сдаче экзамена за другого человека) и приговорен к двум годам тюремного заключения.


[Закрыть] меня никак не привлекала. Сделали только книгу Бродского в 62-м году (она и вышла в 64-м), да Борис Тайгин, божья душа, собрал ВСЕГО Горбовского. Потом я писал сам, учился и учил, а в 67-м с Сюзанной Масси сделал «5 поэтов», «Живое зеркало» (вышла в 72-м). Работать было трудно, Сюзанна наезжала каждый год, подборки делались не мною. И книга вышла – так. Но в 74-м, решив уехать, я озверел. Я сделал молодых («14 поэтов») – Охапкин, Куприянов, Кривулин, Чейгин, Ширали, этсетера, и переделал стариков, добавив Рейна, Наймана, Еремина, Роальда Мандельштама, Аронзона и других. Итого – 28 (включая два раза меня). Помимо этого – отдельных сборников десятка два, и 23 прозаика, всего страниц на тыщу. Работать было трудно: у Глеба Горбовского мне пришлось прочитать 3000 стихотворений, чтобы выбрать – 30. Покойников – Роальда Мандельштама и Леню Аронзона – пришлось собирать заново. С живыми же просто невозможно работать, поскольку каждый из них – гений. Для младших я еще авторитет («учитель»), а для ровесников – пожалуй, что никто. Весь мой архив, 12 кг «готового» материала, мне удалось переслать в Израиль, но оттуда его никак не получить. Сначала вообще отдавать не хотели, потом, когда вмешался сенатор Джексон, вернули, но не мне, а Эстер Вейнгер, которой не на что послать (теперь уже и некуда). Так что получу его уже в Америке. Статей писать я не умею и не люблю, опираюсь в основном (в подборке) на свой вкус и знание материала, поскольку лучшие стихи нетрудно узнать при ежедневном общении с автором (-ами). Все они мои друзья или около того. Других же я люблю.

Как следствие, пошло «движение поэтов». После квартирных выставок (у меня) и выставки в Доме культуры Газа зашевелились и поэты. Собрали 30 человек (оргкомитет – Кривулин, Вознесенская, прозаик Иванов, Евгений Пазухин и я) и учинили тяжбу с СП, горкомом и этсетера. Был сделан сборник «32-х поэтов» в 500 страниц, выдан на рецензию, и, таким образом, все дальнейшие действия были «легализованы». Я уехал, а друзья остались. Мне уже было нельзя. Из них – добрая треть была рекомендована СП на книги, публикации, тянулось всё это – годы. Печатать всё равно не будут, но молчать уже нельзя. Прозаиков тоже удалось организовать, но они – тяжелая артиллерия, всё еще заседают. Юра Гальперин и тот же Иванов – во главе. Надежды, разумеется, никакой нет, но еще большая безнадежность – сидеть по норам. Погибают рукописи (Булгаков врет – они горят!), спиваются поэты, но и здесь их печатать нельзя – на то Женевская конвенция. Что делать – ума не приложу, нельзя же ехать – всем. А как же – внуки? Пока которых, правда, нет. Но будут, куда они денутся? 14 декабря вся эта братия вышла на площадь (Сенатскую), почтить стихами и молчанием память декабристов. Милиция, войска, всё как взаправду. В постелях взяли Вознесенскую, Кривулина с женой, Иванова, фотографа Валентина Марию и студентку Кузнецову. Троих художников – на площади. Но кое-кто там был: Игнатова, Ширали. Охапкин не пришел («боится крови»), без Трубецких не обошлось. Шумят поэты!

А что делать? Я тоже шумел, доколе возможно было. Пришлось уехать. Сейчас вот нужно вытаскивать мою секретаршу с ее «выездным» мужем: как бы ей за меня туго не пришлось. А с вызовами туго. Боюсь я за нее.

И здесь не сладко: Париж меня не ждет, Шемякин охладел, «Континент» о моем существовании не подозревает, придется в Штаты. Профессии у меня никакой, два незаконченных высших (биолог и театровед —?), но ни биологией, ни театром я отроду не занимался, в Литинститут меня, натурально, не приняли, чему я рад. На филфак тоже. Имел стабильную двойку по устной литературе, даже при поступлении в Череповецкий пединститут. Американская профессура меня хорошо знает, но дай Бог «ленивого профессора» на будущий год! Там тоже кризис. Меня это волнует мало. По-настоящему меня волнует то, что в Массачусетском университете Иваск, Чалсма и Ласло Тикош организовали центр по изучению «новой русской литературы». Наконец-то кончили доедать Ахматову и Мандельштама, от них уже и косточки не осталось. Пора подумать о живых. Вот туда-то я и просил рекомендации у Сиднея Монаса, Роберта Джексона и у других. Если бы еще архив получить, можно было бы заниматься. Я готов. Только боюсь, у них тоже «кризис».

По-моему, я изложил все свои данные, несколько игривым тоном, но такой у меня всегда, когда пишу. Вместо статей, которые я всё равно не умею писать (и вряд ли научусь), пошлю на Ваше благосклонное внимание (и усмотрение) некоторого количества своих текстов. Один из них («Биробиджан») я намеревался предложить в «Континент», но теперь уже и не знаю как. Два других оформляются Марком Пессэном (в Гренобле) и Мишей Шемякиным. Когда и как они издадут – не знаю. Вам же посылаю в основном для ознакомления. Это единственные «представительные» вещи. Случилось так, что я вырос в доме у Льва Васильевича Успенского[200]200
  Жена филолога и писателя Льва Васильевича Успенского, Александра Семеновна Иванова, была крестной матерью Кузьминского и близкой подругой его матери, Евдокии Петровны Захарычевой.


[Закрыть]. Он меня не замечал, зато его библиотека была в моем распоряжении. Правда, на лексику и семантику я обратил внимание только в 1967 году, когда начал писать «Вавилонскую башню», и почти всё написанное «до» пришлось похерить. «Двенадцатиглавие» представляет собой скелет «Башни», вся «Башня» занимает 100 страниц, с текстами на украинском, английском, немецком, французском, этсетера. Из них я знаю лишь английский и украинский, остальное – звуковая система, абстрактная поэтика, возможная лишь на языках, чье звучание известно, значение же – нет. Не система «звукоподражания», а создание слов по звуковым принципам языка – будь то испанский, итальянский, латынь. Ведь, не зная языков, мы знаем массу слов: музыкальная терминология (итальянский), «экзотическая» лексика Южной Америки и Мексики (испанский), не говоря уже за вездесущую латынь. Только на языках «незнакомых» создается гармония в ее первоначальном виде, когда нет компромисса между звучанием и значением слова. Отсюда мой интерес к пра-поэтике: детским говорилкам (я собрал их), заговорам, наговорам, говорению хлыстов (не могу найти материалов), от Державина «Поэзия суть благозвучие» и до Юлиуша Словацкого: «Придет время, когда поэты будут изъясняться не словами, а звуками». У меня это затемняется и усложняется путем семантики, лексических и семантических рядов, ассоциативных моментов – в «Трех поэмах герметизма», словом, стремлюсь к Крученыху – получается Велимир. Глобализация слов у Байрона, Тютчева, позднего Пастернака, стремление к «Травка зеленеет, солнышко блестит…», к прозрачности и простоте великой, но это потом, выход к гармонии через додекакофонию, диссонанс, и в очень узком ключе – звуковом и семантическом при простоте грамматики (которую еще предстоит постичь), словом, выход в звуковую прозу (Белый, Ремизов, Замятин, Пильняк) – всё это (теоретически) благодаря ОПОЯЗу, Осипу Брику («Звуковые повторы» – черновая идея), Суинберну и Хаузману, не говоря о Джордже Ноэле Гордоне, надеюсь поверить гармонию алгеброй, хотя из алгебры ее не создашь.

Я попытался изложить «звуковую структуру» моих интересов, но есть еще и момент сознательной эклектики (Баженов, Гауди), попытка создать квинтэссенцию различных поэтических структур, возврат к осьмнадцатому веку, и дальше – к схоластической поэтике Довгалевского и Величковского, элементы абсурда в «малой русской прозе» («Кум Матвей, или Превратности человеческого ума», «Приключения милорда аглицкого Георга», поэтика Тредиаковского, Чулкова и Василия Майкова), словом, «много чего интересного есть в мире».

Пишу сумбурно, безобразно и по лексике, и по стилю, но, надеюсь, Вы простите меня, ибо спешу Вам изложиться, за невозможность сделать это устно. Не Васе же Бетаки мне «излагаться», меня и в России мало кто понимал, все предпочитают «пуповую» структуру поэтики, жуют до посинения Осипа Эмильевича Мандельштама, Ахматову, Пастернака – «малый джентльменский набор», а чтобы у конструктивиста Сельвинского чему поучиться – «так это же плохой поэт», а я что говорю? Учитель он хороший, нет – жуют проборы акмеистов, Маринетти бы, к примеру, почитать, «Футурист Мафарка», в переводе умнейшего Вадима Габриэловича Шершеневича – так и имени-то такого не знают. Все до единого знают имя Крученых, но НИКТО его не читал! А связь Мандельштама (позднего, дошло-таки) с футуризмом – нет, читают хрестоматийных обериутов, акмеизм и оберну – две болезни сегодняшней поэтики. «Есенинцы» не читали Клюева, акмеисты – раннего Зенкевича, один грамотный поэт, да и тот Ося Бродский, выросший (по ошибке) в Европе. Слава Богу, ввел в поверхностно-вещный акмеизм метафизическую глубину английской и польской поэзии. Так что я не потерял ни аудитории, ни собеседников. Пишу вот Вам и радуюсь: поймете. Не в том, что согласитесь, я и сам с собою не согласен, а просто, хоть понятно – что.

Не знаю, Ефим Григорьевич, все свои познания, какие ни есть, я могу лишь реализовать в системе своей поэтики или, в данный момент, прозы, но хочется еще столько изучить, разобраться в литературе «не общепринятого», писать статьи я всё равно не буду, разве чтоб кушать, начинаю четвертый лист, а конца излиянию не видно. Как же еще поговорить с Вами? Написал так вот Бёллю (мы с ним встретились в Павловске, в 66-м, я там экскурсии водил, говорили по-английски, и усмотрел он во мне поэта, возможно, потому, что несло от меня «Тремя звездочками», и даже непечатного, утешил, что и его, в свое время, не), написал по-английски, язык мне не родной, зело набредил, ответил мило сквозь секретаря, что очень занят, но я и не обижаюсь, я же не Солженицын, предстоит еще чего-то доказать, на Красную площадь я не хожу, мне некогда, да и был тогда в Алупке, водил экскурсии во дворце графа Михал Семеныча Воронцова, за что и был изгнан, вот от такого стиля письма от меня отвернулся Синявский, я его не знаю, меня ему рекомендовали – кому же больше? Больше некому. Вам я сам отрекомендовался, взял смелость, и то благодаря милейшей Татьяны Григорьевны, а так бы и не подошел, надоело искать «папу», я этим с детства занимался, разглаживали меня по головке Антокольский, Успенский, Сельвинский и проч., а печатать меня всё равно не могли. Т. Г. и та восхищалась и обещалась, но даже переводы мои завалялись навечно в столе. И слава Богу! Переводчиком быть не хочу.

Сейчас помаленьку российский инфантилизм выветривается у меня из головы, не без помощи западной профессуры, я так, в России, «всё мальчиком по жизни, всё юнцом». Здесь же – не знаю, что делать, с чего начинать. Сегодня звонили друзья из Гренобля, Николь Постникова (де Понтшарра), поэтесса, по поводу публикации в «Парле» у Кристиана Гали, но нужен еще перевод, и статья, а статьи я писать не умею, да и всё это – суета. Издать антологию, сборники под – не вижу возможности, с Карлом Проффером в «Ардисе» я не хочу, пусть там Ося чего издает, «Континент» – для него лишь «Биробиджан» со статьей (если примут), а статья, надо сказать, Вашего ученика, Ильи Левина, он балаболка, но из него может выйти толк. Я ему дал наметки, а он написал. За качество я не ручаюсь, но многое уловил. Пошлю ее Вам, вместе с текстом.

Еще раз и еще раз простите, Ефим Григорьевич, за долгость письма, за мой тон – резвлюсь, а другим не умею, но искренно почитаю Вас, почему и пишу. Дружили мы с Васей Бетаки, но что из того? Нельзя с ним серьезно. А больше там нет никого: Шемякин – художник, капризен и вздорен (пускай опять обижается, до него уже кто-то довел), вызвал меня из России, затеял сейчас «альманах», но мне не приехать, обходится собственной силой, меня уже не ждет, но горит материал – так бы хотелось обсудить его с Вами! Всех поэтов моего поколения, из которых Вы знаете – часть, я же всех, всех прозаиков – только беда: когда это будет и у меня? Даже книги скопировать негде. Прислали из Штатов архив, но, увы, в микрофильмах. А как это всё? Ограничусь покамест присылкой своих («сочинений»). Поверьте, там есть поэты гораздо получше меня. Но как их? Куда?