Текст книги "Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах"

Горохов Иван Гаврилович

Горохов Иван Гаврилович (1884–1970) – музейный работник, педагог, геолог. Ведущий челябинский специалист-краевед. Возглавлял челябинское Общество изучения местного края. Окончил естественно-научное отделение физико-математического факультета С.-Петербургского университета. С 1915 года жил в Челябинске. Увлекся формированием минералогической коллекции, а с 1919 года начал собирать экспонаты для будущего музея. Создал Музей местного края, который стал главным делом его жизни. Современники отмечали организаторские способности, талант руководителя, четкость и аккуратность в работе в сочетании с внутренней культурой и глубокой эрудицией И. Г. Горохова. Работу в музее совмещал с преподавательской и изыскательской деятельностью. Одним из первых помощников Горохова в деле становления музея был Сергей Николаевич Дурылин, сотрудник музея в 1923–1924 годах, руководитель археологических раскопок близ Челябинска в 1924–1925 годах.

[Летом 1923 года С. Н. Дурылин подал в президиум ГПУ заявление с просьбой о досрочном освобождении из ссылки. К его заявлению в архиве ФСБ приложено удостоверение-справка заведующего Челябинским губмузеем о работе Дурылина в музее²¹³.]

Предъявитель сего ученый-археолог Дурылин Сергей Николаевич с 10-го января с. г. состоит штатным сотрудником Челябинского губ<ернского> музея местного края, заведует отд<елом> археологии и этнографии.

За короткое время работы в музее С. Н. Дурылин произвел громадную работу по организации исторического отдела музея:

1) Им собран библиографический материал по археологии края;

2) составлена сводка сведений об имеющихся на территории губ/ернии/ курганах, могильниках и городищах;

3) Разобран громадный археологический материал, явившийся в результате раскопок местного исследователя <…> края Н. К. Минко; материал, поступивший в музей в хаотическом состоянии. Из всего разрозненного материала С. Н. Дурылиным создан ряд интересных коллекций по археологии Челябинского края.

4) Далее С. Н. Дурылин привел в порядок имеющийся материал по истории революции в крае, в результате чего явились таблицы-плакаты истории революционных движений в крае.

5) С. Н. Дурылин в наст<оящее> [время] работает над разборкой и определением большой и ценной нумизматической коллекции, поступившей в дар музею от М. А. Минко.

Наконец, следует отметить, что Дурылин принимает участие в местной газете («Советская правда»), помещая время от времени статьи по археологии края.

Завгубмузея И. Горохов

Галицкая Евгения Александровна²¹⁴

Галицкая Евгения Александровна (1879–1968) – прихожанка храма свт. Николая в Клённиках на Маросейке. Автор воспоминаний²¹⁵, из которых следует, что она довольно близко знала художницу Наталью Гончарову, неоднократно встречалась со скульптором Анной Семеновной Голубкиной в доме литератора Георгия Ивановича Чулкова на Смоленском бульваре, где бывала очень часто. Трижды встречалась она с Федором Кузьмичом Сологубом, один раз с Максимом Горьким. С Вяч. Ивановым и его женой Евгения Александровна знакома довольно коротко, она приносила ему на отзыв одну из своих работ «по народной записи», как она ее охарактеризовала, и свои стихи, передавала ему просфоры от Алексея Мечёва. Е. А. Галицкая – свекровь Глеба Андреевича Буткевича, младшего брата Татьяны Андреевны Буткевич (Сидоровой), чьи воспоминания открывают этот сборник.

<… > Только что приехала с могилы [отца Алексея Мечёва], дорогой отец Сергий. <…> Сегодня утром, сидя около его могилы, я почувствовала, как мои думы почему-то особенно слились с Вами и с ним.

«Прочитать Вам письмо от Сергея Николаевича?» – спрашивает меня Батюшка, вынимая скомканный листок бумаги из кармана: то горячее, с какой-то особенной любовью и преданностью написанное Вами вскоре после смерти старца Анатолия, где он [о. Алексей Мечёв. – В. Т.] у Вас единственный друг и духовник остался.

«Вот как-то раз, уехавши от меня, Сергей Николаевич пишет, – при этом Батюшка берет бумагу и карандаш и водит по ней, – „Меня зовут в Оптину, в Абрамцево. Думаю туда и сюда съездить“. А я отвечаю: „Никуда тебе не надо. Приезжай на Маросейку“. Приехал и был доволен. Его никто так не знает, как я».

Много возлагал он надежд на Ваши литературные дарования, а хозяином Вас плохим считал. «Не знаю. Как он будет жить в Челябинске, во Владимире их тринадцать было²¹⁶. Справится ли он там?»

Жалко ему было Вас отдавать Кадашам²¹⁷, не только потому, что работа в таком большом приходе должна взять все Ваше время и ничего не оставить литературе, но и от себя не хотелось отпустить. «Ведь он здесь так хорошо с детьми наладил занятия. Все им так были довольны. Две-три службы в неделю, а остальное принадлежит перу. Да, кому что дано».

Радостно сообщил мне Батюшка: «Сергей Николаевич, уезжая, обещал мне после моей смерти служить с Сережей²¹⁸».

После Вашего ареста я с тревогой ждала ответа от Батюшки. А он – как сейчас вижу его – со слегка наклоненной головой медленно и протяжно говорит: «Да, ко-неч-но, освободят…» И я с болью поняла, что не скоро.

Вы, отец Сергий, привели меня к нему, Вы открыли мне источник того счастья, из которого я питалась в продолжение года и четырех месяцев при его жизни и откуда посейчас черпаю силы. Вы, дорогой, указали мне на это сокровище, так обласкавшее меня, с таким вниманием, даже больше, с живым интересом отнесшееся ко мне, с тем неиссякаемым интересом, который был заложен в его душе к каждому грешнику. Вы вместе со мной и радовались. И вот Вам, отец Сергий, как никому другому, у меня жажда излить все свои переживания, с ним связанные, все то добро, всю ту ласку, которая от него получена, а также передать наблюдения и картины жизни, на моих глазах происходившие. <…> Знаю, что никто меня после него так не поймет, не откликнется, не поверит, как Вы. <…>

– Среду и пятницу служит Батюшка, ходите всегда в эти дни! – услышала я от Вас при первом нашем свидании.

О эти службы! Великие службы! Видеть, как вся его душа целиком обращалась к Богу, а от Бога целиком переходила к человеку, слушать этот дивный, звучный голос! С тех пор, как врач мне сказал, что сердце его совсем плохо, с какой-то особенной жадностью ловила я этот голос милый, и на всю жизнь хотелось запомнить его, и все ждала, что вот-вот он начнет слабнуть, а он так до последней службы оставался тверд и силен.

И казалось мне, что в один аккорд сливаются его страстная и Ваша тихая, покорная молитва. Не величайшее ли счастье было присутствовать на этих службах! <…> Скажите, дорогой отец Сергий, сумею ли я ответить Богу хотя за одну эту мгновенную радость?

Булгаков Сергей Николаевич²¹⁹

Булгаков Сергей Николаевич после высылки из России в Константинополь и до переезда в Париж в 1925 году жил в Праге. Судьба опального Дурылина продолжала волновать Булгакова. Об этом свидетельствует его письмо (ответ на письмо Дурылина) из Чехословакии, которое Дурылин получил летом 1924 года в Челябинске (конечно, не по почте, а с оказией). А также запись в дневнике (1923): «Сегодня я получил портрет-набросок, сделанный М. В. Нестеровым, о. Сергея Дурылина, – сквозной, страдальческий лик. <…> Да, там поневоле подвижничество»²²⁰.

* * *

23 июня / 5 июля 1924 г. [Чехословакия]

Далекий и дорогой друг!

Хочется подать голос в ответ на тихий шепот веры и покорности Вашей. Поклоняюсь страстем Твоим, Христе, и всем человеческим скорбям, которые Он присоединил к Своим и освятил их. Простите это невольное движение души – отсюда – туда. Меня радует и умиляет наша духовная перекличка эта – о Господе нашем, в котором наша жизнь, свет и утешение. Да утвердит Он Вас в пути веры и любви, мои недостойные молитвы всегда о Вас, и чем же мы можем больше и вернее помочь друг другу, как не взаимной молитвой, хотя надо думать и о другом. Да, Вы правы: пути Провидения неисповедимы всегда, но порою мы об этом забываем, когда свободны от невзгод. <…> Хотелось бы и знать больше, и о себе больше сообщить, но самое главное – это то, чтобы сердца услышали друг друга и в них согласно начерталось и прозвучало сладчайшее имя Иисусово. Христос посреде нас!

Мы по милости Божией невредимы, и Елена Ивановна оправилась от тяжелой болезни своей.

Пречистая да сохранит Вас под кровом Своим!

Сидоров Сергей Алексеевич²²¹

Дорогой и горячо любимый отец Сергий.

Много дней, недель прошло с тех пор, как я в Посаде, возле Преподобного настоятелем церкви «Воскресения Словущего» (Петра и Павла). Я писал Вам, но письмо, видимо, не дошло, и Вы пишите мне так, как будто не получили от меня ни строчки. Столько мыслей, столько скорби и радости было у меня. Особенно много трудился здесь среди громадного сложного прихода. И что бы ни было, были бы радости или скорби, Вы всегда со мною, Вы, кого я так много, так горячо люблю. Не только лучшие, давно ушедшие дни, дни Ваших рассказов под звуки метельные, дни, когда Вы направляли мои мысли к Господу. Наши поездки в Оптину к Батюшке. Наши беседы у Вас в комнате, когда еще была жива Ваша мама, вспоминаются мне каждодневно. Тут я чувствую самого Вас, какой Вы сейчас, далекого и самого родного, и хочется не слов и длинной вереницы мыслей, а тихого плача с Вами о том, что ушло, родного, близкого, и общей молитвы о будущем и настоящем. Из Ваших последователей и учеников я, кажется, единственный стал на путь пастырства и как молюсь я Господу, чтобы Он дал Вам возможность видеть меня скорее и судить меня как пастыря. Домашняя моя жизнь тиха. У меня малютка сынок Кирилл²²². Я люблю его, быть может, даже слишком сильно, слишком страдаю, когда он бывает нездоров. С женой живу очень хорошо, она внимательная и чуткая. Очень полюбила Колю Чернышева (что меня несказанно радует), любит Вас. Мамочка²²³ слаба, но работает за всех нас, по-прежнему бодра духом, она очень рада, что я священник. Здесь в Посаде я бываю дома редко, приход поглотил меня, и в этом моя большая радость и в этом моя скорбь. Я боюсь, так ли все идет у меня, обычная неуверенность растет во мне и усугубляется тем, что старцы далеко. Отец Порфирий²²⁴ для меня очень чтимый муж, тем более что знаю его много великих поступков, но редко его вижу и не ощущаю его для себя как старца. Отец Алексий²²⁵ в затворе, Оптиной нет. Есть много дивных духовников, но Вы мне писали как-то, что священник без старца «дикий поп», и им я боюсь сделаться. А приход огромен, труден (прихожане и торговцы, и крестьяне, и малая часть интеллигентов, и мещане). Каждая группа живет особняком, у каждой свои требования. Но не это меня смущает. Меня сразу ужаснуло и в сослуживцах моих, и в прихожанах полное отсутствие Страха Храма, трепета стояния во святом месте. У большинства образовалась какая-то привычка к страшному месту храма, потеряно сознание, что храм – небо, и Господь явно пребывает на Своем Престоле. И это особенно тяжело, когда видишь такое отношение у дiакона и когда чувствуешь ответственность за святой алтарь и храм перед Господом. Прихожане очень любят и балуют меня. Материально живу очень недурно. Расстался с Витой со скорбью, но рад, что устроил туда отца Петра²²⁶, Вам знаемого, который очень о Вас тоскует. Москва, когда я после трех лет посетил ее, показалась мне чуждой, новой и далекой, и только когда я бываю у Фуделей, вижу Колю, Володю Павлова²²⁷ – двух близких оставшихся, я живу прежней родною Москвой. В Посаде много близких. <…> В Абрамцеве не был, видел в Посаде часто Александра Дмитриевича²²⁸, он очень Вас любит, просит Ваших молитв и шлет привет. Посад любит Вас, молится и ждет. А моя мечта служить с Вами литургию, соединиться для вечной любви перед Господом. Простите за поспешность строк, я страшно устал, целый день на ногах, целый день видишь скорбь и иногда нет сил. Помолитесь. Люблю, целую, пишите.

Прошу Ваших молитв о себе, Мамочке, моей жене Татьяне и сынке Кирилле.

Ваш Сережа.

С Флоренским был только один и замечательный разговор. Он служил у меня на Рождество. Потом ни разу не был. Он очень просил передать Вам привет.

Сейчас, когда я думаю о том, что Вы так далеко, тревожное чувство закрадывается мне в душу. Вы мне необходимы, необходимы, как самый меня любящий пастырь, и я особенно молюсь, чтобы Господь дал мне возможность увидеть Вас, именно видеть, слышать, знать, что Вы со мною.

Целую. Ваш Сережа.

Хорошо звонят в Посаде, особенно у меня: длинно и грустно. Великий пост, длинные службы, тихия напевы молитв, время покаяния. Страшно, поистине страшно, и одиноко без Вас. Побольше любви кругом, побольше близких Господу.

* * *

[В архиве С. Н. Дурылина нет больше писем протоиерея С. А. Сидорова. Возможно, они сгорели вместе с архивом в Киржаче. Но в письмах к родственникам он продолжает интересоваться Сергеем Николаевичем. Судя по тому, что после 1925 года он не называет Дурылина отцом Сергием, ему было известно, что тот больше в церкви не служил.]

«Прошу Вас, передайте мои письма Коле Чернышеву и отцу Сергию Дурылину»²²⁹. «Ежели увидишь С. Н. Дурылина, передай ему, что я его жду к себе и люблю его». «Как живет Сергей Николаевич Дурылин, он, говорят, в Москве?»²³⁰.

Фудель Сергей Иосифович²³¹

Мой дорогой и любимый С. Н.

Далекие версты отделяют нас друг от друга²³². Скоро придет зима и начнутся страшные скверные метели, бесконечные снега, долгие ночи, ночи и ветер. Где-то и как-то будете Вы проводить их, съ какими думами, съ какой радостью? Теперь наши месяцы, как годы, как долгие годы, и тот год, который прошел с нашей разлуки, кажется десятилетием. Поэтому и не знаешь – какие Ваши думы, какая Ваша радость; или все те же, только углубленные и очищенные. Очень хотелось бы быть с Вами, сидеть с Вами. А еще больше молиться с Вами вместе где-нибудь в маленькой церкви. О, сколько прошло жизни за эти месяцы, за этот год! Какая-то грань легла между временем до июля 1922 г. и после июля! <…> Давно, давно Коля [Чернышев] подарил мне, привезя из Оптиной, маленькую книжечку, называлась она «Странница» и начиналась словами апостола «се ныне время благодатно, се ныне день спасения»²³³. Вот звучат все сильнее в душе эти слова. <…> Кáк будет, чтó будет дальше, не знаю, знаю только, что все, что ни будет, будет на той же дороге, на том же пути. На той дороге, на которой Господь так давно сочетал наши сердца и мысли. Так бы хотел видеть Вас, Сережу [Сидорова] и Колю [Чернышева]. Думается мне, что после промежутка последнего года нас еще ближе подведет друг к другу Господь. Ему же слава за все, всегда, аминь. Целую крепко, крепко Вас и прошу благословить. Ваш Сережа.

Верочка кланяется Вам и очень Вас любит²³⁴.

* * *

Милый мой С. Н.

Такое Вам спасибо за письмо, за любовь, за память, за Вашу грусть, за Ваше одиночество, за Ваши стихи. Именно за все это, т. к. благодаря этому я увидел, что Вы все тот же, все такой же, а если и изменились, то только в хорошую сторону, а я ведь таким именно Вас люблю и знаю, и понимаю: с Колей [Чернышевым. – В. Т.], с Лермонтовым, с последней любовью. Ведь теперь я знаю, что Вы никогда от этого не отойдете, и уж никакая ложь, как бы красиво она ни называлась, не изменит того, в чем Вы всего больше Вы, в чем Вы родились и в чем умрете. <…> В эту ли зиму у Вас срок.

Цел ли у Вас рассказ «Мышья беготня»? Ставлю Вам на вид, что сборник Ваших рассказов выйдет при моем ближайшем и нежнейшем участии. Обложку будет делать Коля²³⁵, о чем я ему напишу. О плате сговоримся! Примечания сделаете Вы сами. Одним словом, все будет поставлено на деловую почву. Я со счётами буду высчитывать страницы. Для раздачи автору не больше 10 экземпляров.

Статьи меня теперь меньше притягивают, т. к. не в них соль и суть. Они у Вас часто только желание защитить себя доводами от самого себя, борьба с самим собой, в которой все-таки побеждает в конце концов душа, – несмотря на все статьи и доводы. Ведь душа не птица Божья, и нам ли учить ее летать? И у каждого свой полет и свое разумение о солнце, ее греющем. Можно ли научить ее доводами, коль умеет она летать, только по-своему, хоть это «по-своему» может есть и «по-неумелому»? Вон как глупо воробьи летают, куда хуже ласточек! Вот и Вы воробей! Старый, старый воробей. Ну, простите меня за мое невежество и непочтительность.

Люблю Вас. Целую Вас крепко.

Ваш Сережа.²³⁶

[Продолжение см. в главе «Москва. Болшево».]

Фальк Роберт Рафаилович

Дорогой друг Сергей Николаевич, посылаю Вам рисунок с Коли Чернышева; я им не доволен. Я его другой раз рисовал, но и тот получился не лучше. Хотелось мне его так сделать, чтобы было меньше искусства во внешних приемах, а получилось бы лицо по возможности его. Ну, а нужный результат не получился. Но если Вам рисунок не понравится по выполнению или по качеству сходства, то я очень, очень прошу Вас написать, и я еще раз нарисую Колю. Мне было очень приятно его рисовать, он очень хороший, и работа с него действовала хорошо на мое состояние. Его собственная работа развивается вполне успешно. У него хотя и была небольшая неудача – картины его не были приняты на выставку группы «Бубновый валет», но это скорее из-за их внешней скромности, я уверен, что он будет хорошо писать.

Не писал я Вам давно, давно. На самом же деле писал не раз, но не отправлял писем. Писать мне вообще очень трудно, а тем писать, с которыми мне близко, особенно трудно. Вспоминаю я Вас каждый день, так легко мне было с Вами беседовать, и ни с каким художником так полно не говорилось мне об искусстве, как с Вами. Живопись моя идет в том же направлении, как и два года тому назад. <…> Третьяковская галерея устроила мне самостоятельную выставку. Она дней через 10 закрывается. И как бы мне хотелось, чтобы Вы на ней были. Она за 20 лет. С 1904–1924 год²³⁷.

* * *

Очень дорогой и любимый Сергей Николаевич, если я не очень способен к разговору в письме, то Вы так тепло и полно можете говорить в своем письме; так, как будто Вы рядом со мною сидите и меня за руку держите и так просто и легко беседуете, как Вы это умеете. Меня так обрадовало, что Вам мой рисунок с Коли показался неплохим и хоть немного в нужном плане. <…> Дорогой Сергей Николаевич, хочу думать, что в этом году мы с Вами увидимся. Целую Вас крепко. Ваш Р. Ф.²³⁸

* * *

Дорогой друг Сергей Николаевич, пишу Вам с большим опозданием. Опять был болен и ждал, чтобы поправиться. Тогда легче говорить о таких нужных вещах, которые Вы затронули в Вашем письме. <…> Конечно, прав Ренуар, и недаром за последние два года, когда я хожу к Щукину и к Морозову, я преимущественно смотрю Ренуара, а не Сезанна. Но это все так важно, о чем Вы говорите, это так меня волнует, что мне трудно об этом спокойно писать. Я должен высказать мысли, которые, может быть, даже Вам больно слушать²³⁹. <…> Иванов имел глаз без плоти, он только иллюстрировал свои живописные понятия о природе, с другой стороны, он не был настолько религиозен, чтобы видеть духовно то, что он писал из Евангелия. И художественный его язык не нашел ту великую условность, которая является взамен физически оптической реальности. Иванов – это большая трагедия. При всем своем громадном таланте – бессилие. <…> Я Вас целую крепко, дорогой Сергей Николаевич. Р. Р.²⁴⁰

Между ссылками

Официальное уведомление о досрочном прекращении административной ссылки С. Н. Дурылин получил 31 октября 1924 года. Но в Москву они с Ириной Алексеевной смогли вернуться только в декабре. Надо было закончить дела в Музее местного края. Да и денег на переезд не было. Пришлось занять у друзей, а потом в Москве работать «как каторжный», выплачивая долги. В Москве разъехались по разным адресам: Ирина живет на Маросейке, а Сергей Николаевич в Милютинском переулке. Но чаще он живет в Муранове, куда его пригласили домашним учителем к правнукам поэта Ф. И. Тютчева – Кириллу и Ольге Пигарёвым. Николай Иванович Тютчев выделил Сергею Николаевичу комнату, примыкающую к бывшему кабинету Боратынского. Здесь Дурылину хорошо работалось, он стал своим человеком в доме, перед ним открыт архив, с ним советуются по всем вопросам музейных дел. В Муранове он написал три тетрадки «В своем углу» (III, IV, V). Софья Ивановна Тютчева восхищает его глубиной веры. Он «сосватал» М. В. Нестерову ее и Николая Ивановича для портретов. Несмотря на материальную скудость, в усадьбе сохранялся прежний упорядоченный быт и иконы висели на своих местах. Дурылин в Муранове зажигает дома перед иконой лампаду, ходит в церковь и сокрушается, что народу было всего 8 человек, на Пасху мало звонили. Христианство тает. «О, как страшно!»

По рекомендации А. А. Сидорова Дурылина в июне 1925 года приняли в Государственную академию художественных наук (ГАХН) внештатным научным сотрудником социологического Отделения. Но участвует он в научной работе нескольких Отделений, Секций и Комиссий: читает доклады, собирает библиографический материал для «Словаря русских художников», занимается устройством выставок и др. Только два из многих прочитанных здесь докладов были изданы в 1926 году: «Репин и Гаршин»²⁴¹ и в сильно сокращенном виде «Живое слово на сцене»²⁴².

Дурылина беспокоят неоконченные дела в Челябинске, и он летом 1925 года едет завершить раскопки курганов. Ирина Алексеевна поехать с ним не могла, у нее обнаружили туберкулез. Ее лечит доктор Никитин Сергей Алексеевич. Летом 1925 и 1926 годов она уезжает в родную деревню на поправку.

Лето 1926 года Дурылин проводит в Коктебеле у Волошина, с которым подружился. В волошинском доме собралось много общих знакомых: поэты В. К. Звягинцева, С. М. Соловьев («близкий друг»), художники Е. С. Кругликова, А. П. Остроумова-Лебедева, старые друзья – А. А. Сидоров и А. Г. Габричевский, С. В. Шервинский и др. Из Феодосии приходил пешком художник К. Ф. Богаевский, картины которого Дурылин знал раньше и очень ценил, а теперь подружился и с художником. У Дурылина творческий подъем. Он пишет стихи, шестую тетрадь «В своем углу», начинает поэтическую серию «Старая Москва».

М. В. Нестеров в 1926 году написал портрет священника Дурылина в рясе. Закончив его, сказал: «Мы ведь с вами сейчас на равных тяжело переживаем наш творческий путь. Назову его „Тяжелые думы“»²⁴³. Это было время тяжелых раздумий их обоих о дальнейшей участи, о пути, который оставила им судьба, о своем месте в этой новой жизни. Приходилось учиться жить «под тенью века сего».