Текст книги "Русская эмиграция в Китае. Критика и публицистика. На «вершинах невечернего света и неопалимой печали»"

С. Курбаров
Виссарион Григорьевич Белинский. К 120-летию со дня рождения

Настало время помянуть еще одного великого деятеля русской культуры, деятеля, угасшего уже почти сто лет тому назад, но дух которого жив, и ласково-любовное имя которого – «неистовый Виссарион», знакомо почти всем нам надолго и напрочно. Снимем наши шляпы, шапки, фуражки и каскетки перед могилой Виссариона Григорьевича Белинского, который родился ровно 125 лет тому назад – в 1810 году, 30 мая.

Не веселила жизнь этого большого русского человека, этого русского самородка. Родился он в семье бедного армейского лекаря в крепости Свеаборг, учился в Чембарском уездном училище. 19 лет вступает он в Московский университет, а в 1932 году исключен из него – «за неспособностью»….

Что за вечные роковые недоразумения в истории русского духа! Еще В. В. Розанов писал, что надо бы Чернышевского не

ссылать, а назначить министром народного просвещения, и вся колоссальная энергия этого человека направилась бы на строительство государства, вместо создания общественности оппозиционного характера¹.

Но что делать! Таковы наши судьбы! И вот Белинский – на собственных ногах. Он идет мимо университета, создавая, однако, свою школу. И просматривая тысячелетнее поле русской культуры и истории, – мы не встречаем человека такого ума, такого темперамента, который с такой настойчивостью пролагал путь русским людям к миросозерцанию.

Еще будучи в университете, занялся этим Белинский. Он не был революционером, пролагателем новых путей своей волей. Он был типичным эволюционером, настойчиво, день за днем обуздавшим «проклятые» вопросы, которые всегда номинально были высшими вопросами всего человечества, но обсуждались сначала в Афинах, потом в Византии, а потом в России. Белинский – видный член кружка Н.В. Станкевича², кружка, который сформировался вокруг этого талантливого и сильного молодого человека. И какая разница! Полунищий «разночинец» Белинский и богатый воронежский помещик Станкевич – вместе образуют истинное братство, которое не знает никаких разниц между членами, а устремлено к познанию целей духа, – что с тех пор так характеризуют русскую интеллигенцию.

Друзья эти искали осознания своей русской жизни, что предоставляла тогда им русская наука? Германскую мысль, а с нею и германский плен! Философский колпак «Василия Федоровича», как именовал Белинский Гегеля³, – царствовал в России. Гегель, романтическая туманность сказок Гофмана⁴, устремления Шеллинга⁵, декламация патетически-романтического Шиллера⁶ – вот что полнило восторгом груди и умы молодого общества.

Белинский писал, а цензура того времени не пропускала эти буйные драмы, которые шипели и искрились как шампанское… И, наконец, 24-летний Белинский уже не состоит в рядах «смены» и «молодежи» того времени, а набрасывает новые возможности, новые схемы для духа целой России, которые по сей поры владеют умами нашими.

«Литературные мечтания» – так называется эта громовая статья Белинского, появившаяся в «Молве»⁷. Белинский взял и взглянул прямо в лицо действительности, в лицо выражению русского духа, русской литературе, поставил вопрос – что она собой представляет. И он увидал, что в сущности вся русская литература представлена четырьмя именами: Державиным, Пушкиным, Крыловым, Грибоедовым!

На сегодняшнем празднике русской культуры, который празднуется в день рождения Александра Сергеевича Пушкина, – будут, несомненно, поминаться эти имена. На сотню лет вперед увидал, понял и утвердил их Белинский.

– И больше нет никого! – заявил Белинский, возбуждая против себя Сенковских⁸ и Булгариных⁹ и призывая русских писателей следовать этим великим образцам.

А чему же должен служить поэтическим творчеством русский писатель? Поэтическое творчество воплощает идеи в поэтических образах – это и есть дело писателя. Но он не одинок, этот писатель: эти идеи, которые воспроизводятся писателем, идеи, которые угаданы им, – те идеи, которыми живет весь народ.

Трудно проходила жизнь для Белинского, но он шел смело, не щадя себя: им владела мысль. И на пути развития этой мысли он проделал огромную эволюцию.

Одна из проблем человеческого деяния есть: как относиться к истории?

Отвергать ее, бороться с ней, или признать ее? Белинский пошел за Гегелем и заявил в статье «Бородинская годовщина», что «вся действительность – разумна»¹⁰. А если разумно все, то, стало быть, разумна и история России, и тот Николаевский строй, который царил в то время, и который столь выразительно показал Европе маркиз де Кюстин¹¹.

– Да, я признаю русское государство таким, как оно есть! – заявил Белинский, – и признал этим всю правоту русской истории, то есть совершил шаг, который не понимает после него российская интеллигенция до наших дней. «Бородинская годовщина», – то есть день победоносной победы под Бородино, – есть факт, и от него нечего отказываться.

Целая буря протестов поднялась против Белинского, но он остался тверд. В дальнейшем ходе своей мысли он показал, как раз признавши свою историю, можно все же указать, что можно делать.

– Надо прежде всего «делать»! – вот последующий завет Белинского. – От гения, который преобразовывает историю, от его дел, как от гоголевского Петрушки – тянет его собственным, отличным от других запахом.

История – реальна, и каждый человек должен своим трудом участвовать в ней, говорит Белинский. Это не только «служба обществу», которое в известные периоды может быть занято химерами, фантазиями и выдумками, а настоящая работа, которая должна всегда на веки остаться в мире.

И эта работа – конечно – и есть культурная работа.

«Молва», «Отечественные записки»¹² – вот путь Белинского. Мы знаем, что его слова ждали с таким восторгом, что толстый журнал Краевского¹³ расходился в тысячах экземпляров. И до сих пор без волнения нельзя читать статей Белинского: за гробом его – волнует и животворит нас его могучий дух.

Но тело его – увы! – было немощно. Чахотка подстерегла его, и 26 мая 1848 года В.Г. Белинский отошел в лучший мир.

Тридцать восемь лет продолжалась всего эта кипучая страстная русская жизнь…

Как мало прожито, как много пережито!

Н. Резникова
Великий русский критик

«Наивная и страстная душа, в ком помыслы высокие кипели, упорствуя, волнуясь и спеша, ты шел к одной великой цели, кипел, горел…»¹ – писал Некрасов после смерти Виссариона Белинского.

В своей характеристике великого критика Тургенев говорил:

«Белинский был, что у нас редко, действительно страстный и действительно искренний человек, способный к увлечению беззаветному, но исключительно преданный правде, раздражительный, но не самолюбивый, умевший любить и ненавидеть бескорыстно… Душа целомудренная до стыдливости, мягкая до нежности, честная до рыцарства. Правдивость его была слишком велика, он не мог изменить ей даже ради шутки… Белинский был идеалист в лучшем смысле этого слова»².

Мы все, воспитанные на Белинском, принимаем его, как классика безоговорочно и оттого человеческие, приближавшие его к нам черты в нашем о нем представлении, отсутствуют. От величайшего русского критика и первого историка новой русской литературы нас отделяет почти столетие – и какое столетие (В. Белинский умер в 1848 г., т. е. 95 лет назад)…

«Неукротимый Виссарион», «Дон Кихот», «великое сердце» за свою короткую жизнь (он прожил только 37 лет) успел пережить немало горя и жестокую нужду, которая подорвала здоровье и, в конце концов, свела его в могилу.

Признаемся, что теперь настойчиво повторяемые Белинским одни и те же истины кажутся иногда азбучно простыми, и именно это помогло ему сокрушить литературную риторику и фальшь лиц, подобных Кукольнику³, Булгарину⁴ и др., он основал и провозгласил торжество натурализма в литературе, и со своей беззаветной любовью к истине и ко всему прекрасному, сохранил свое вечное обаяние.

Пусть не ново то, что говорил Белинский, пусть нам, искушенным великими испытаниями, Белинский не может открыть новые горизонты, и заблуждения его в некоторых вопросах нам в свете истории совершенно ясны, согреться в благородном пламени этого большого сердца не мешает и нам, а поучиться у него искреннему служению идеалу тем более.

«Прочь же от меня блаженство, если оно достояние мне одному из тысяч»⁵, – писал Белинский, добровольно принимая на себя крест нужды, непосильной работы, душевных мук, исканий и сомнений.

Воспоминания Белинского о детстве были очень тяжелыми. Единственный светлый образ в семье будущего критика – дед Белинского, отец Никифор. Никифор, который, вырастив детей, удалился от мира и вел в уединенной келье аскетическую жизнь.

Если, по словам С. Венгерова, «от матери Белинский мог унаследовать только ее вспыльчивость и неистовость, то праведник дед возродился в праведнике внуке: дед не знал мук сомнений, на его долю выпало счастье непосредственной, ясной веры. Но и вера внука в те моменты, когда он приходил к определенному выводу, была не менее ясна. Он славословил с неменьшей убежденностью, чем дед»⁶.

Гимназического курса Белинский не кончил и поступил в Московский университет, куда отправился в 1829 году на «словесный факультет». Выдержав вступительные экзамены, Белинский вскоре же понял, что университет, как и гимназия, не удовлетворит его ум, жаждущий знаний. Он черпал знания повсюду, читая запоем, посещая лекции талантливых профессоров, преподававших на других курсах. Так слушал он лекции Пирогова⁷, Павлова⁸, Давидова⁹, Надеждина¹⁰. Сильное влияние на Белинского имела студенческая среда.

Еще учась в гимназии, Белинский пытался писать стихи и повести прозой. Их после он очень стыдился. Первая крупная литературная работа Белинского относится к 1839 году, он пробует свои силы на трагедии «Дмитрий Калинин». В благородной пылкости героя трагедии черты самого автора, но ввиду того, что драма эта осуждала крепостное право, она явилась одной из причин увольнения Белинского из университета и принесла ему много разочарований и неприятностей.

В 1832 году Белинский оказался за порогом университета. Попов, наблюдавший процесс развития Белинского, писал о нем: «В гимназии учился он не столько в классе, сколько из книг и разговоров. Так было и в университете. Все познания его сложились из русских журналов и из русских книг. Недостающее пополнялось в беседе с другими. В Москве умный Станкевич имел сильное влияние на своих товарищей. Думаю, что для Белинского он был полезнее университета»¹¹.

Оказавшись выключенным из университета, Белинский остался в страшной нужде. Впервые в печати Белинский появился в московском журнальчике «Листок». Это было стихотворение «Русская быль» и было напечатано рядом со стихотворением Кольцова. Здесь же была напечатана его первая критическая статья о книжке неизвестного автора о «Борисе Годунове» Пушкина. Тут же выявился независимый, смелый ум будущего знаменитого критика. Для того чтобы существовать, Белинский занялся переводом с французского. Писательство делается отныне его постоянным занятием.

В 1833 году Надеждин приглашает его сотрудничать в «Телескопе» и в «Молве». Через год журнальной работы появляется первая известная статья «Литературные мечтания» и целый ряд критических очерков под этим же заголовком. В «Литературных мечтаниях» Белинский излагает вкратце историю «русской литературы от Петра Великого до 1834 года» и высказывает свою собственную литературную теорию, вытекающую из его личного мировоззрения. «Какое же назначение и какая цель искусства?» – Изображать, воспроизводить в слове, в звуке, в чертах и красках идею всеобщей жизни природы – вот единая вечная тема искусства. Поэтическое одушевление есть отблеск творящей силы природы. Посему поэт более, нежели кто-либо другой, должен изучать природу физическую и духовную, любить ее и сочувствовать ей, больше, чем кто-либо другой, должен быть чист и девственен», – писал Белинский и оставался верен этому идеалу до конца.

Уже в «Литературных мечтаниях» Белинский показал свой задор и свое стремление к истине. Впервые Белинский объединяет в одно литературу и жизнь, считая их органически связанными, и дал целый ряд глубоких характеристик писателей 30-х годов.

В этот период своей жизни Белинский страстно увлекался Шеллингом¹². Германская идеалистическая философия нашла в нем, как в одном из членов кружка Станкевича¹³, страстного адепта.

Постоянно взволнованный какой-нибудь идеей, Белинский продолжает борьбу за существование. В этой безотрадной погоне за куском хлеба, как оазис, дружба с Боткиным¹⁴, длившаяся до самой смерти Белинского, дружба с Бакуниным¹⁵, пребывание в его семье, которая, по воспоминаниям одного из писателей, «была как-то особенно награждена душевными дарами»¹⁶. Здесь впервые в жизни бесприютный Белинский столкнулся с культурными, очаровательными девушками и женщинами. Он влюбился в сестру Бакунина Александру Александровну, любившую другого и рано умершую. Эта любовь была без взаимности, но она не ожесточила Виссариона. «Любовь, – писал он тогда, есть гармония двух душ, и любящий, теряясь в любимом предмете, находит себя в нем, и если обманутый внешностью почитает себя нелюбимым, то отходит прочь с тихою грустью, с каким-то болезненным блаженством в душе, но не с отчаянием»¹⁷.

Так отошел и Белинский. В отношении проявления чувств он был до болезненности скрытен и застенчив. Он так стыдился своих чувств и так боялся их высказывать, что близко знавший его Тургенев писал по поводу его женитьбы: «Брак свой он заключил не по страсти»¹⁸. Письма Белинского, опубликованные теперь, говорят другое. Марью Васильевну Орлову Белинский горячо любил, и его письма к будущей жене – настоящая любовная лирика. Из писем же мы знаем, что дома ему было хорошо. О доме, о домашних, даже о собаке Белинский всегда писал с «любовью». В трудовой, тяжелой жизни, которую вел Белинский, жена была другом и помощницей, избавлявшей его от многих забот, только она и любовь к ней скрасили горечь его последних часов.

Друзья, необходимые его натуре, также помогали Белинскому мириться и переживать все лишения. Для всех них он был высоким нравственным авторитетом. Тяжелая журнальная работа губила Белинского. Краевский¹⁹ выжимал из него все соки, понукая и требуя материал: «Журнальная срочная работа высасывает из меня силы, как вампир кровь. Обыкновенно я неделю в месяц работаю со странным лихорадочным напряжением. Другие две недели я словно с похмелья праздно шатаюсь и считаю за труд прочесть роман. Способности мои тупеют, особенно память, здоровье разрушается», – пишет он Герцену. – «С Краевским невозможно иметь дело, – продолжает он дальше. – Это может быть очень хороший человек, но он приобретатель, следовательно, вампир, всегда готовый высосать из человека кровь, а потом выбросить его в окно, как выжатый лимон»²⁰.

В конце концов, Белинский уходит от Краевского, оставляя «Отечественные записки», задумывает альманах и «Историю русской литературы». Ни то, ни другое не удастся ему осуществить, но его друзья приобретают пушкинский «Современник» и Белинский, приглашенный в новый журнал, уступает редакции весь свой материал. Во главе «Современника» – Некрасов и Панаев. Здесь Белинский дебютирует обзором русской литературы 1846 г.

Однако материальное положение Белинского, несмотря на большие гонорары «Современника», не улучшается. Чахотка развивается, и врачи предписывают ему отъезд за границу. Это не спасает его здоровья. Силы его гаснут. Но он все еще пишет. В 1848 году в «Современнике» появляется целый ряд его статей, посвященных защите натуральной школы и последний критикофилософский трактат Белинского.

26 мая 1848 года, в 6-м часу утра Белинский умер.

Он верил в прогресс и в благородство человеческой души, он верил во все прекрасное, что сказал бы он, если бы теперь пришлось ему встать со смертного ложа?

Что сказал бы неистовый Виссарион, стремившийся к правде и требовавший полной свободы выявления творческой личности, о наших современных литераторах и критиках?

Лучше об этом не задумываться. Мертвые из могил не поднимаются, живым они не грозят.

IV. «Подлинный сын русского народа»: А. В. Кольцов

А. Амфитеатров
Кольцов и Есенин

Исполнилось 125 лет со дня рождения Алексея Васильевича Кольцова, поэта оригинального и гениального, единственного русского поэта, который, выйдя из народа самородком, умел и успел остаться истинно народным.

И, при всех этих исключительно огромных достоинствах поэта – собственно говоря, забытого, ибо давным-давно никем не читаемого. Причина забвения – отнюдь не в недостатках поэзии Кольцова, а, напротив, в одном из ее оригинальных достоинств – столь высоком, что в нем у Кольцова нет соперников, не исключая даже самых царственных возглавителей русской поэзии. Он так правдиво, так родственно близок к русскому песенному складу, так увлекательно народно певуч, что читать его, собственно говоря, невозможно, – надо петь.

Когда вы читаете Кольцова про себя, у вас в голове рождается сам собою напев; начните читать вслух и услышите, что он – сам собою же, – складывается в модуляциях голоса, и вы непроизвольно создаете наметку музыкальной мелодии.

Нет музыканта, который бы, читая Кольцова, не испытал на себе этого вдохновляющего очарования. А потому и ни один русский поэт не подвергался музыкальной обработке в большей мере. Некоторые песни и стихотворения Кольцова положены на музыку более десяти-двенадцати раз (напр. «Не скажу никому»).

Таким образом, в конце концов, музыка отняла Кольцова у литературы.

Кого много поют, того перестают читать.

Кольцова так запели, что поэт скрылся за «песенником».

Сбылось над ним его собственное слово: «Какой я поэт? Я прасол, песенник!»¹ – с горечью возразил он однажды даме, упрекнувшей его за «неприличную для поэта» бедность и ветхость одежды.

Музыка неразрывная подруга поэзии, но коварная, двусмысленная.

С одной стороны, она часто сохраняет навсегда стихи, которые без нее давно бы забылись. С другой, затмевает собою те самые поэтические произведения, которыми вдохновлена.

Нелепый «Фауст» Гуно² заслонил «Фауста» Гете, посредственный «Евгений Онегин» Чайковского популярнее гениального «Евгения Онегина» Пушкина.

Мне случалось слыхать от людей – считавших себя вагнери-анцами! – вопрос: Кто писал Вагнеру либретто его опер? Эти ценители даже не подозревали, что Вагнер никаких «либретто» не признавал, да и «опер» не писал, а то, что они принимают за «либретто», суть оригинальные драматические тексты, за которые Рихард Вагнер³ ставится историками германской поэзии в первый ряд романтических поэтов. Так великий композитор поглотил в самом себе большого поэта.

То и с Кольцовым.

На его стихи писали музыку Глинка⁴, Даргомыжский⁵, Чайковский, Рубинштейн⁶, Римский-Корсаков⁷, Кюи⁸, Мусоргский⁹, Аренский¹⁰, Рахманинов, Гречанинов¹¹, – кто только не писал! И слушая ее, все чувствуют и помнят композитора, но редко кто вспоминает о поэте.

Редкий из русских поэтов породил такую огромную школу подражателей-самородков и самоучек, как А.В. Кольцов, и редкая школа держалась так долго и прочно.

Но и редко у какого поэта подражатели бывали так мало удачливы.

Собственно говоря, кроме Н. С. Никитина¹² да И. 3. Сурикова¹³, пожалуй, некого и назвать. Уже в восьмидесятых годах «поэт-самородок» обратился в комическую фигуру. В одном из романов Вас. Ив. Немировича-Данченко был выведен такой «самородок», пишущий сотни стихов в двух манерах: по одной – начинает «Ох, ты гой еси», по другой – «Уж ты, змей-тоска»¹⁴. Подобных было великое множество.

В наши дни начали донельзя усердно роднить с Кольцовым злополучного Сергея Есенина, связывая их, как предка с потомком.

Я, поскольку знаю Есенина, не вижу между ними ничего общего, кроме некоторых внешних и случайных примет, на коих и возникло, оптическим обманом, вышесказанное мнение. Да и приметы-то схожи весьма условно.

Мелко-купеческое, мещанское происхождение Кольцова могло иметь вид простонародного, сказать по-нынешнему, пролетарского, только в веке литературы больших бар.

От них его действительно отделяла настолько широкая и глубокая сословная пропасть, что в их, свысока прищуренных, глазах он мог сойти за «мужичка», хотя никогда им не был.

По нынешней же классификации, Кольцов был «буржуй» – и даже не деревенский, а городской, в деревню только наезжий, притом «с преступной целью ее эксплоатировать» в качестве прасола. Сам он, что в переписке своей, что в воспоминаниях о нем, рисуется очень смышленым и практическим, деловитым купчиком, в котором коммерческие способности отлично уживались с сильным поэтическим дарованием.

Явление вовсе не исключительное: другой близкий пример – Некрасов.

Но Некрасов, в зыбком качестве «кающегося дворянина» и интеллигента по праву рождения и воспитания, не выдерживал двойственной смешанности своего духовного бытия и жил «рыцарем на час», несчастным мучеником с расколотой душой.

В Кольцове половина коммерческая и половина эстетическая разграничивались в независимую раздельность и сосуществовали как бы по две стороны некой перегородки, не соприкасаясь между собой и, потому, обе в замечательной цельности. Не располовиненным зерном, но как бы – «двойным орешком под одной скорлупой»¹⁵.

В Кольцове исключительна его необычайная талантливость, порою возвышающаяся до гениальности.

Но, как бытовое явление, он вовсе не индивидуальное исключение, но «тип». Митя «Бедности не порок», Ваня Бородин («Не в свои сани не садись») и прочие поэтические купчики Островского вышли из Кольцова. Это люди народные по духу и настроению, но отнюдь не простонародные по классу.

Они очень оскорбились и огорчились бы, если бы их причислили к «пролетариям» и подчинили классификации «рабоче-крестьянского происхождения». Эти мещане умели быть не только практиками, но даже плутами, в гостином дворе за прилавком, и сущими Шиллерами пред Любовью Торцовой, Дуней Русаковой¹⁶.

Они были религиозны, и в религиозности их, как к центральному устрою души, примыкали: с одной стороны, житейски здравомысленная хозяйственность, с другой – такой же здравомысленный духовный эстетизм, способный в высшей степени к восприятиям естественной красоты в человеке и природе и к здравому на нее отклику.

Кольцов, загубленный несчастною связью с сифилитичкою Варварой Лебедевой¹⁷, был человек больной. Но муза его – идеал здоровья.

Бодрый, жизнерадостный, оптимистический язык ее, кажется, никогда не произнес ни единого поющего слова, голос ее не издал ни одного стона смертной обреченности. Белинский в письме о «Поминках по Станкевичу» упрекнул Кольцова за стих: «Роскошная младость здоровьем цветет». – «Где же между нас здоровье?» – усомнился критик.

А Кольцов ему отвечал:

«Я думаю об этом иначе. Мы здоровы, если не телом, то, слава Богу, здоровы душой»¹⁸.

Это написано в ужасном для Кольцова 1841 году. Существование Кольцова в последнем году его жизни, в 1842-м, – какой-то чудовищный кошмар, сплошная пытка, сложенная из страданий телесных и душевных (от безобразных притеснений со стороны дикого отца и грубой корыстной семьи). И, воистину на гноище Иова¹⁹ лежа, Кольцов нес-таки бодрым голосом свою последнюю, бодрейшую по содержанию и тону, песню – «Нынче ночью к себе в гости друга я жду»:

 
Не любивши тебя,
В селах слыл молодцом,
А с тобою, мой друг,
Города нипочем!
 

Напротив, из Есенина я не знаю ни одного стиха, в котором не сквозила бы смертная обреченность. А чаще всего она не сквозит даже, а просто и прямо заявляет о себе во всеуслышание, – кричит «караул» благим матом. Может быть, это потому, что я стал знакомиться с Есениным только в произведениях его последних покаянных лет, когда он расстался с Айседорой Дункан²⁰ и, вообще, ужаснулся ложных богов, обману коих доверчиво служил.

Негодующее послание его к Маяковскому, за брань этого торговца безбожием на Христа, показывает, что, если Есенин еще не поклонился тому, что сжигал, то, во всяком случае, уже весьма сжег то, чему поклонялся.

А тут-то, на пустом месте, и разгул отчаянию.

Страшно стихотворение, в котором Есенин с потрясающей силой и искренностью рассказал, как он, по возвращении из-за границы, посетил родное село и почувствовал в нем себя чужим, нисколько не крестьянином, не нужным народу и не нуждающемся в народе²¹.

Прочитав эту элегию, я вынес впечатление, что она – предсмертная записка самоубийцы. До самоубийства Есенина протекло затем довольно времени, – пожалуй, больше года. Но я был уверен, что он лишь тянет недолгую отсрочку. Тот, чья расколотая душа дометалась до потребности в таком мрачном публичном самообнаженьи, уже не в состоянии нести бремя жизни. Во второй раз я имел печальную удачу угадать в молодом писателе непременного вскоре самоубийцу. Первым был драматург А. И. Косоротов.

Было время, когда Есенин пел дерзновенные песни с ухваткою кольцовского Лихача-Кудрявича²².

Но товарищ Есенина г. Мурашев²³, рассказывая о первом знакомстве Есенина с Гумилевым и Блоком, огласил тогдашний автобиографический экспромт «крестьянского поэта», уже отравленный ядом чисто интеллигентской тоски, отчаянием пуще Лермонтова и Байрона. Значит, этот роковой облик «крестьянский поэт» не в столице и заграницей в себе навертел, а уже с ним в душе пришел в столицу и скитался по заграницам. А если это так, то в пору своего стихотворного удальства и всяческого дерзания, не был ли этот Лихач-Кудрявич ряженым.

Не нарочно ли и даже не насильно ли одевался он «революционным мужичком»-то, поощряемый и понуждаемый к тому мудрецами, вроде Иванова-Разумника и К⁰?²⁴ Не было ли это его творчество – вроде шатания смертельно тоскующего интеллигента по костюмированным балам и маскарадам, в личине и одеянии, которые он, благодаря своему «крестьянскому происхождению» отлично умел носить, но которые вовсе не определяли его внутреннего «я» – ни природного духовного содержания, ни выработанного мировоззрения?

И тот вот опять диаметральная разница с Кольцовым.

Тот, принеся из глубины воронежских лесов и донских степей в дар интеллигенции свежий народный дух и певучее народное слово, затем сам изо всех сил старался сделаться поэтом-интеллигентом. Но не мог, несмотря на страстную жажду образования, на обилие написанных им якобы философских «Дум», на почти комические иногда усилия прикинуться, по моде Байроном.

Этот, Есенин, наоборот, пришел из рязанской деревни неучем по образованию, пролетарием по проповеди, но уже готовым интеллигентом по духу.

И лишь столица научила его, – отчасти по собственной сметливости, отчасти, того больше, под влиянием критиков, находивших интересным и нужным для революции тип крестьянского поэта-богоборца, – лишь столица внушила ему использовать свое «крестьянское происхождение» и деревенское детство для успешного хождения в пролетарском мундире. Но, «каких ни измышляй пружин, чтоб мужу бую ухитриться, не можно век носить личин, и истина должна открыться»²⁵.

Ряженье Есенину, бурному и искреннему, опостылело, и, – предсмертно, – из мнимо крестьянского поэта откровенно выглянул разочарованный, с душою вдребезги разбитою, поэт-интеллигент.

И овладел им со всею беспощадною силою векового интеллигентского стыда и самоотчаяния и, в одну страшную припадочную ночь, надел ему на шею намыленную петлю.

Если бы критикам не слишком застило свет крестьянское происхождение Есенина, то не в Кольцове они искали бы ему предка, а совсем в ином поэте – романтике Пушкинской эпохи, гораздо ему более родственном и с ним схожем. Это А. И. Полежаев, несчастнейший из русских лириков, расплатившийся солдатчиной за порнографию «Сашки», а преждевременною смертью в лютой чахотке – за дикую жизнь, дикий характер и безудержный алкоголизм²⁶.

Если уже сквернословие «Сашки» соответствует богохульному и тоже достаточно сквернословному творчеству Есенина в периоде предреволюционных успехов, то еще более сходятся оба поэта в равносильном ужасе к своему существованию, переполнившем их отравленные души, как скоро искалечилась не задавшаяся жизнь и загнила быстро увядшая юность.

Если бы не разница поэтических форм и языка, то Полежаева, погибшего почти сто лет назад, и Есенина, в наших днях легко было бы по тону и мотивам привести в совершеннейшую почти слитность. Весь предсмертный Есенин укладывается в Полежаевскую исповедь:

 
Я погибал,
Мой злобный гений
Торжествовал… ²⁷
 

Подобно Полежаеву, Есенин тоже «не расцвел и отцвел в утре пасмурных дней»²⁸.

Душу раздирающий плач надгробного рыдания, которым заживо отпевал себя, и загубленный, и сам себя загубивший, Полежаев, почти дословным настроением прозвучал в предсмертных самоотпеваниях Есенина, тоже и людьми загубленного, и от самого себя все сделавшего, чтобы погибнуть.

Еще два слова – уже не о поэте, а о человеке.

Я не знал Есенина лично, никогда его не видел.

Может быть, он действительно был таким пьяницей, скандалистом, драчуном, вообще, несносным и неприличным человеком, как усердно изображала его, неотрывно за ним следившая репортерская хроника, в союзе с товарищеской сплетней. К Есенину прочно прицепили кличку «хулиган». И, что хуже всего, он сам в нее поверил и, в злом самовнушении алкоголического неврастеника, старался ее оправдать.

В могилу он сошел совсем молодым человеком, едва перешагнув за тридцать лет. И вот, соображая его возраст с его плачевной репутацией, сомневаюсь:

– А что, если она несправедлива?

Скажут:

– Как «несправедлива»? Все факты верны.

Да вопреки даже верности фактов. Потому что разница «хулиганской» юности Есенина с резвою юностью подавляющего большинства талантливых русских писателей (а, в особенности, поэтов, художников, музыкантов и т. д.) только в том, что по условиям своего века, они не жили в доме со стеклянными стенами, которыми теперь облагодетельствовала печать всех, сколько-нибудь заметных представителей общественной деятельности. Дикости Есенина едва совершались, тотчас же оглашались на весь свет. И братья-писатели возмущались ими так старательно и громко, как будто все они в молодости были ангелочками во плоти и безукоризненной нравственности.

Я же думаю, что, если бы всем этим белоснежным ангелочкам предложено было бросать в Есенина камни только после самопроверки каждым, нет ли и за ним какого-либо есенинского греха, – то едва ли много рук поднялось бы.

Разумеется, весьма похвальны те благонравные избранники, которых благонравная молодость протекла гладко и чисто, как стеклышко, без следа того, что ныне называют «хулиганством», а прежде называли «буршеством», «гусарской удалью» и т. п.

Но, пробегая памятью анналы русской литературы, я что-то мало припоминаю таких счастливцев.

Ко всем душеспасительное настроение и солидность приходили с возрастом и известностью, а смолоду кто был Богу не грешен, царю не виноват?