Текст книги "Братья"

Прибытие

Наконец, бескрайнее пространство моря стало меняться, линия горизонта расплылась и потемнела, обозначив приближение суши. Казалось, солнечный свет, отраженный от поверхности моря, играет с истомившимися пилигримами, но чем ближе они подходили к зыбкой полосе, отделявшей воду от сияющего неба, тем ясней и отчетливей проступали впереди очертания Святой Земли. Перекрикивая чаек, моряки убирали парус. Люди собрались у борта, многие стояли на коленях, устремив взгляд туда, куда влекло их страстное желание. Нет для человека ничего выше того, во что вкладываешь помыслы и самую душу. Морская дорога шла к концу, сейчас каждый молился о счастливом завершении трудного плавания. Они взывали к Господу. Такова неуемная природа натуры видеть в свершении вчера еще призрачного желания добрый знак для завтрашнего дня и новой цели. Каждый просил о своем. Были такие, кто добирался на службу Иерусалимскому королю, мечтая прославиться и разбогатеть, ибо праведное дело сулило вознаграждение. Другие жаждали исцеления, омовения в водах, где был крещен Иисус, искупления грехов, которые жгли душу, отбирали сон. Были такие, кто рассчитывал вернуться отсюда на родину со священными реликвиями, пальмовой ветвью, записью на пергаменте, удостоверяющей что обладатель молился у подножия Гроба Господня. Другие не хотели возвращаться вовсе, считали свой земной путь завершенным и готовились стать прахом в земле, по которой ступала когда-то нога Спасителя. Были такие, кто искал и не находил себя, кому молитва не давала утешения, для кого ночи были слишком длинны, и кто в своем вечном беспокойстве не отличал начало от конца пути.

Приблизились к земле. Судно шло вдоль линии берега. Вода, стекая с весел, переливаясь серебром. Громко – с палубы и вниз перекрикивались между собой капитан и люди у руля. Гребцы старались, учуяв, как лошади, близкий отдых. Капитан находил знакомые ориентиры: одинокие деревья на высоких утесах, остатки старой крепости, возле которой растягивали сеть рыбаки, очертания близкой горы, напоминающей пьющего из моря зверя. Двигались осторожно. Несколько лодок стояли близ берега, но они были далеко и не делали попытки приблизиться. В открытом море опасались шторма, здесь рядом с землей высматривали пиратов, прячущихся в многочисленных изломах берега. И, конечно, жадно искали глазами Яффу – долгожданную цель долгого плавания.

Город открылся внезапно – единственная христианская гавань востока, куда сходились дороги всего Средиземноморья. Над морем стояли горы, опоясавшие бухту, как трибуны вокруг арены античного театра. С самого верха белых, розовых, ржавых каменных осыпей спускались к морю дома, плотно составленные, слитые друг с другом в сплошную массу цвета птичьего помета. Сама гора казалась живой, распахнутым к небу пространством огромного муравейника. Оставалось преодолеть последнее препятствие – линию огромных черных камней, подобно ожерелью наброшенных на горловину бухты. Море здесь кипело и, шипя, покрывало камни белыми хлопьями пены. Сегодня было спокойно, но во время ветра и в дурную погоду море вблизи бухты сулило опасность не меньшую, чем шторм вдали от берега. Многие корабли разбились об эти камни, когда желанная цель была уже видна, и Святая Земля лежала впереди, будто на вытянутой ладони. Многим поспешность стоила жизни. И теперь они увидели корабль, лежащий на боку поверх камней, как огромная дохлая рыба. Корабль умирал. Крушение случилось совсем недавно, может быть, вчера или даже сегодня. Между берегом и кораблем сновали юркие лодки, спасая остатки груза. Далее в глубине бухты у каменных причалов стояли суда. Туда и нужно было добраться. Черные камни – крайне опасные для мореплавателей, были более благом, чем проклятием. Они надежно прикрывали бухту от набегов пиратов и вторжения мусульманского флота. Узкая горловина пролегала под скалой, на которой постоянно находились солдаты, держали наготове огонь и огромные камни. Корабли выстраивались один за другим, достаточно было поджечь первый, и путь был надежно закрыт. Так бывало еще недавно, пока мусульманские владыки близких городов Тира и Аскалона не убедили султана оставить Яффу в покое. Разумнее сохранить мир с христианами и не злить их до лучших для себя времен. Потому Яффа или Иоппе, как называли город крестоносцы, оставалась единственной гаванью, пуповиной, связывающей Иерусалимское королевство с побережьем Европы. Пользуясь безветрием, капитан ловко развернул корабль, плавно обогнул линию камней и провел его на гладкую, как шелк, воду бухты. Они медленно втянулись в тень огромной скалы под приветственные крики солдат, те стояли так высоко, что солнце мешало их видеть. Город раскинулся над ними, будто огромная птица пыталась охватить их крыльями. Внезапно наступила тишина, и пришел покой, от которого они отвыкли за долгие дни плавания. Всего счастливая минута на пороге дальнейшего пути. Но она была.

– Вон там, – монах, уже побывавший в этих краях, развернул другого за плечо и ткнул рукой в слепящую глубину света. – Там когда-то была прикована Андромеда. Персей разрубил цепь. След до сих пор остался на камне. Я сам видел. – Монах похлопал себя по груди. – Ты знаешь, кто стоял на этом самом месте, где мы теперь? Корабль Ноя. После потопа город отстроил Яфет – его сын. А тогда они грузились здесь. Камни ушли вглубь, вокруг была вода. И можно было плыть, не опасаясь, если знаешь, куда.

Они причалили, в глубине пристани, где каменные ступени спускались к самой воде. И сразу оказались на городской площади. Дома окружали ее – нарядные двухэтажные, под красной черепицей, секрет которой завезли сюда итальянцы. Они же строили эти дома – склады, магазины, лавки. Множество народа сошлось теперь на площади, будто это был не обычный день, а праздник, потому что так делаются здесь любые дела – среди суеты и шума, непривычного для степенных жителей Европы. Торговали, глазели, охраняли порядок, ладили корабли, бранились, орали друг на друга с яростью, размахивая руками, как умеют кричать только на Востоке, тащили кувшины с прохладительным напитком и навязчиво предлагали его, хватая за руку и требуя денег, корчили рожи служанкам, стаскивали на берег корзины с еще живой сверкающей на солнце рыбой, наказывали плетьми не протрезвившегося пьяницу, гнали лошадей с тяжелой поклажей, призывали к покаянию и тут же грешили, клялись, обманывали друг друга и вновь по поводу и просто от души поминали Господа. Такова человеческая натура.

А рядом, выше в пустых улицах жизнь замирала, пряталась в углах и тупиках изгородей и стен, уходящих внезапно в глухую темень, ныряющих в каменные мешки, в глубине которых смутно блестела влага и тянуло гниением и плесенью. Здесь нашли приют убожество и нищета, оттесненные из сверкающего золотом полдня. Приходилось идти, вытянув руки, ощущая под пальцами влажную шероховатость камня, не надеясь на зрение, измученное внезапными вспышками света и бросками в угольную чернь, будто две нити сплелись в одну: белая-черная-белая-черная. Потом и она – эта нить оборвалась, и путники оказались внутри длинного каменного коридора, ползущего вверх по сбитым ступеням. Стало совсем темно, даже не верилось, что где-то рядом есть солнце, хоть кожа еще хранила его жар. Шли осторожно по одному, держа друг друга за одежду, чтобы не оступиться в жидкую грязь. Совсем близко за стеной переговаривались женщины, бормотал невидимый ребенок, шлепнулась на землю вода, но не было никого. Единый мир, как будто, распался на два: света и тьмы. Это была одна из новых зрительных примет, не знакомая по прежней родине – мир без полутонов, без ласкающего глаз ощущения вечерней тени, лесных сумерек, белесого тумана. Два раза коридор резко менял направление и тогда далеко внизу рваным лоскутом вспыхивало море. Они выбрались на гору и долго стояли, прикрыв глаза, чтобы привыкнуть к свету. Город лежал под ними, подползал к воде плоскими квадратами крыш, узким многолюдным пятаком площади, разрывом скал, каймой белой пены. А дальше, куда только мог достать взгляд, разворачивалось бесконечное пространство моря.

Нужно было идти. Вытянувшись лентой, они покинули Яффу. Оставалось пятнадцать часов неспешного пути до Иерусалима. Дорога вела среди цветущих апельсиновых и лимонных рощ, плотно обступивших Яффу. Земля в розовой пене полнилась благоуханными ароматами. Дорога вела на плоскогорье, сплошь покрытое зреющей пшеницей. Все, что они слышали дома и принимали за сказку, оказалось бледным сном, немощью воображения. Действительно, кругом был рай. Они шли притихшие, впитывая каждое мгновение удивительного пути. Потом был отдых в роще молодых маслин, высаженных по приказу короля Готфрида. На этом месте первый раз в пределах Святой Земли встало на отдых его войско. И его люди так же, как все они, начиная с первых пилигримов, разнесли по Европе быль, похожую на легенду. Шли среди полей, пока впереди не возник минарет – след, оставленный язычниками и сохраненный в качестве ориентира. Это была Рамла. Город встретил их колокольным звоном греческого монастыря. Первый христианский храм в Святой Земле был здесь – церковь Святого Георгия. Они преклонили колени в ее стенах, как сделали ранее крестоносцы. Те служили здесь молебен за освобождение Иерусалима, и с тех пор тысячи других, кто прошел по их пути, не уставали благословлять Господа.

Переночевали на монастырском дворе, а утром пошли дальше. Людей прибавилось. Купцы в Рамле дожидались подхода своих, чтобы вместе преодолеть опасный участок дороги. Верблюды, лошади, мулы, увешанные поклажей, стали посреди каравана. Впереди и сзади, странников прикрыли по десятку конных рыцарей. В темных плащах с белыми крестами на спинах – послушники иерусалимского ордена Иоанна. Одной из мирских забот ордена была охрана людей и товаров от нападения разбойников. Медленно, приноравливаясь к ходу животных, двинулись в путь. За Рамлой дорога резко изменилось, стала волноваться, оплавленная солнцем, она становилась безжизненней и глуше. Высохшая земля была густо перемешана с камнями, низвергнутыми потоками с близких Иудейских гор. На холмах, открытые зною, лежали нищие деревушки – несколько хижин, расползшихся, будто заблудившиеся слепцы, среди выветренных скал. Дорога, петляя, резко пошла вверх. Внизу среди застывшего камня остались одинокие маслины и фиги, пологие склоны террас, засаженные чахлым ячменем, и только мох упорно полз вместе с ними, окутывая подножия скал. Несколько гиен увязались за караваном, но их отпугнули криком и камнями. Непроглядная густая темень скрывала дно глубоких расщелин. Оттуда несло холодом и слышно было как где-то в лабиринте ветер борется с духами гор. Линия скал будто была высечена рукой могучего камнереза и теперь ожила, давая разглядеть шлем воина, голову женщины, лошадиный круп с всадником, меняла их очертания, подползала к ногам щупальцами тени. От бесконечного чередования света и тьмы глаза стали уставать, люди брели спотыкаясь, наугад. Но дорога становилась все уже и круче, идти стало опасно, и те, кто еще мог видеть, предупреждали остальных громкими криками. Острая боль в глазах и слезы будто от горячего пепла. Потом вошли в длинный каменный коридор и на время стало легче. Шли крайне медленно, и путники стали оживать. Теперь подошли к местам, где обычно нападают разбойники. Охранники насторожились и приготовили оружие, обязательно выезжали вперед, на предел видимости и стерегли каждый поворот. А дорога упорно тянулась вверх. Казалось, жизнь ушла из этих мест, как вода из иссохшего русла, оставив за собой только камни. Хоть иногда проступали островки зелени, разбросанные поодиночке яблони – корявые, гнутые, упрямо вцепившиеся в камень. А дальше и выше открылись выбитые в скалах черные глаза пещер. Непонятно, как люди могли здесь жить, даже сойти вниз на землю отсюда казалось невозможно. Но жили. Несколько десятков длинноухих черных коз паслись на склоне, бородатый пастух в черной лохматой шапке проводил караван гортанным криком и взмахом кнута. На противоположном склоне ущелья, будто из нутра самих гор, возникли люди. Они стояли молча, а потом завопили все сразу, пытаясь испугать лошадей. Стрелы упали, не долетев, на дно ущелья. И те, и другие были бессильны, потому разошлись, не причинив друг другу зла. Затем миновали колодец Бир-Эюб, похожий на пригорошню каменной ладони. Здесь поил свое стадо страдалец Иов. Обследовали место, опасаясь засады. Обычно, здесь устраивали привал, но теперь колодец почти иссяк, а стоянка без воды была бы напрасной потерей времени и сил. Встали лишь для того, чтобы поправить груз, и пошли дальше.

Когда-то по этой дороге бежали первые паломники, торопясь скорее достичь Божьего Града. Бежали босыми, держа обувь в руках, хотели пройти здесь так, как когда-то шел Господь. С тех пор за полтора десятка лет этим путем прошли тысячи, десятки тысяч. И каждый год идут еще и еще. Здесь начинается самый опасный участок дороги, открытая узкая тропа над пропастью. Резкий ветер сбрасывает людей вниз, как хлопья древесного пуха. Лошади и мулы оступаются на склоне, скользком от дождя и снега. Кости людей и животных, лежат далеко внизу, расклеванные птицами, распавшиеся, высушенные, истлевшие. Но живые все идут и идут. Их встречают птицы. Они плывут наравне с людьми, плавно погружаясь и всплывая в воздухе бездны, они хозяйничают в нем, спускаются к распластанным на камнях останкам, расхаживают, погружают когти в распавшуюся плоть и глядят снизу вверх стеклянными глазами с тусклым отблеском ада на самом дне. Но люди не смотрят на них. Они идут, не глядя, не замечают мертвых и только повторяют молитву. Потом замирают, нащупывая дорогу руками, не доверяя ослепшим глазам, и бредут дальше под далекий шум камнепада и тонкий захлебывающийся крик младенца.

Так они поднимаются. Потом, почти сравнявшись с вершинами гор, дорога неожиданно перетекает в плоскую, как стол, равнину. Унылое единообразие камня вспыхивает и расцветает множеством красок. Розовый туф, светящийся, как кожа девушки. Маслянистая желтизна мрамора. Ослепительная белизна россыпей мела, в черных искрящихся блестках кремня. Ничего этого они не замечают, потому что солнце бьет беспощадно. Свет кипит, отражаясь от поверхности скал. Они теряют зрение, и бредут, ослепнув, вытянув руки, спотыкаясь, процеживая огненный свет сквозь сомкнутые веки. Проводники, знающие тайну солнца, подбадривают, обещают скорое прозрение. Уже близко. И действительно, когда боль в глазах слабеет, и они могут осторожно приоткрыть воспаленные веки, то видят впереди каменную громаду, которая плывет и плавится в раскаленном воздухе, как в пламени огромного кузнечного горна. Это еще одно видение, еще один мираж, испытание для измученного рассудка. Солнце ведет золотую кайму по линии стен, небо теряет цвет и сливается с камнем, башни растекаются от жара. Все это странное, нелепое видение, целый город – призрак разом поднимается над землей, встает над горизонтом, за которым не остается ничего. Только бездна и беспощадный огонь солнца. Они уже не отличают камень от облака, город от корабля, сон от яви. И в момент, когда видение завладевает целиком, они вдруг сознают, что впереди не бред, не мираж, не прихоть воображения, не сгущение воздуха, а земной город, в реальность которого они все еще не могут поверить. Потому что само это слово, это имя полнее его содержания, полнее всего, что они уже видели и испытали. Это то, ради чего они пустились в путь. Они опускаются на колени и ползут, совершая последнее усилие и хрипя высохшими ртами: – Иерусалим, Иерусалим.

Город

Франсуа

1

Обманчивы и коротки дни мира, заполняя время блаженным довольством, будничными заботами, суетой, легковесной, как разменная монета. Коварно заблуждение о постоянстве непостоянного. Дни, исполненные вялого покоя и ленивого любопытства, погружают в жаркую одурь полуденного сна, ослабляют силу молитвы. Ибо о чем просить, когда цель кажется достигнутой, волк поселился рядом с ягненком, и малое дитя способно водить рядом лань и молодого льва.

Щедро выглядели базары Иерусалима в 1115 году от РХ. Изобильные, богатые, поражающие красотой, способные накормить самого ничтожного, ибо всякому есть здесь сегодня место, и призывы Исайи обернулись долгожданной наградой. Все любящие Иерусалим – взыграйте перед ним. Так было сказано, а теперь свершилось. Многих можно встретить здесь. Земледельца, приехавшего продать урожай, рыцаря, глазеющего со скуки на торговые ряды, бойких служанок, хвастающих знатностью своих господ, благородных дам, которые, храня достоинство и сгорая от любопытства, прибывают сюда на руках чернокожих носильщиков и разглядывают людскую кутерьму из-за сомкнутых занавесок. И многих еще: иудеев, опасливо, но упрямо пробирающихся к развалинам своего храма, жителей прибрежных городов, так и не сдавшихся христианам, ловких египтян из Александрии, смуглых сирийцев, загадочных купцов из Китая и невообразимо далекой Индии, бедуинов из глубин Аравии, где, как говорят бывалые люди, ущелье между двумя горами связывает мост из ноги мертвого великана, а с тех, кто проходит по нему, берут особую дань на масло таинственного дерева, сотни лет спасающего огромную кость от гниения и порчи. Нескончаемой чередой тянутся в Иерусалим пыльные караваны из Алеппо и Антиохии, вливаются в другие, упорно бредущие из Тартуса и Триполи, входят в город шумные малоазийские армяне, спешат греки из далекого Константинополя, до сих пор пытающиеся утвердить в Иерусалиме свою веру взамен латинской ереси. Бредут караваны с востока и юга, а навстречу им с морского побережья везут и везут купеческий товар. Волна за волной наполняют город паломники, чтобы своими глазами увидеть Святые места, помолиться у подножия обретенного Гроба, омыться в Иордане. Этим свершается мечта всякого христианина, и многие остаются здесь навсегда. Отныне мечта их жизни исполнена.

Вместе с этой разноликой, разноцветной, разноязыкой толпой, объединившей голосистых продавцов и переборчивых покупателей, досужих зевак, поваров, отпускающих еду из огромных дымных котлов, прорицателей и гадалок, промышляющих, вопреки церковным запретам, самих клириков, не забывающих о служении Меркурию с кошельками в глубине монашеских одежд, жонглеров, фокусников, шутов, женщин, торгующих как товаром собственными прелестями, быстроглазых мошенников, городских стражей – за всем этим торжищем стоит громадное разнообразие денег. Со всех сторон текут они сюда. Особый монетный рынок, знающий, что почем, поглощает все подряд. Деньги германских императоров и франкских графств, монеты архиепископов Кельна и Майнца, новых христианских княжеств Палестины – из Триполи, из Антиохии, из Эдессы, константинопольские золотые солиды с портретами бородатых и безбородых императоров, с изображением Победы, вздымающей крест, Богородицы, оскверняемой прикосновениями торгашеских рук, сарацинские безанты, запрещенные к употреблению специальным указом папского легата, так как на золоте с арабскими именами калифов и годом хиджры выбит крест, сирийское серебро с ликами языческих богов, медяки, которые бросают нищим, деньги греческие, арабские, монеты итальянских торговых домов, английские, нормандские и из множества других мест. Бог торговли потеснил сейчас бога войны. Говорили, что месяц назад на этом базаре держали в руках монету с родосским гербом и бородатым профилем – один из тридцати Серебрянников, за которые был предан на смертную муку Сын человеческий.

Именно потому так страстно проповедуют здесь под крики торгашей, рев возбужденной толпы и звон металла. Сейчас один такой, странствующий монах – высокий рыжий с всклокоченными волосами, босой, в длинной рубахе, подпоясанной веревкой, вещал, взобравшись на камень. Говорил сбивчиво, путая слова, захлебывался слюной, которая, как пеной, покрывала сверкающую золотыми нитями бороду. Город стоит на пороге бесчестия. Торговцы заняли под жилища и склады лучшие дома. Торжище захлестывает путь на Голгофу. Не раз видели на кресте церкви святой Марии ухмыляющегося Сатану. Разврат крепчает день ото дня у порога Господнего дома. Дух стяжательства затмевает образ Божий. Все чаще гаснет лампада у Святого Гроба. Не может более гореть среди смрада и скверны, чад искажает лик Спасителя, его губы сомкнуты. Евангельское слово попирается ежечасно.

Страстную речь и трясение воздетых кулаков с любопытством наблюдал немолодой господин, заглянувший на базар, видимо, со скуки. Он постоянно утирал лысину большим шелковым платком. Впрочем, виновата была не только жара. Недавно господин выпил большую кружку вина и теперь благодушествовал под градом пламенных угроз и страшных проклятий. Наконец, образ Геенны огненной, вполне сопоставимой с нынешней погодой, возымел действие и на него. Господин, кряхтя, намерился уходить, но столкнулся с молодым человеком, который только что вошел на площадь. По тому, как тот озирался, смущенный бесцеремонной живостью здешней толпы, угадывался человек новый, пришлый издалека. Он был высок, по юношески тонок, светлые волосы уже успели выгореть, а кожа, наоборот, потемнеть до черноты, как случается в этих местах с жителями севера. Спокойные серые глаза разглядывали торжище с отстраненным любопытством, руки были свободны, через плечо свисала тощая сума. Оружия, которым часто подчеркивают благородство происхождения, молодой человек не носил, хоть вид имел достойный.

Старик еще раз протер лысину и подобрался к пришельцу поближе. Тот слушал проповедника, а старик, приглядевшись, сказал, будто обращаясь к самому себе. – Кого не услышишь в этом городе. Прямо школа риторов. Они перебрались сюда из Александрии. Все побережье вплоть до Константинополя стало трибуной их болтливого вдохновения. Освобождение Иерусалима освободило их языки…

Молодой человек глянул вопросительно. Досужий выпивоха явно был не прочь поговорить: – Патриарх более занят мирскими делами, нежели служением. Играет в политику. А лампада у Гроба и впрямь еле испускает свет. Раз в год на Пасху патриарх въезжает в город на осле, подобно Иисусу. Зато остальное время он благодушествует, и глядит на мир с высоты рабских затылков. Адемар не сходил с лошади, у нас был достойный пастырь. Но ты, как вижу, не застал Адемара?

– Я был тогда младенцем. – Отвечал молодой человек. – Если вы об Адемаре Пюйском. Но я много слышал о его подвигах. И жалею, что то время прошло

– Оно вернется, можешь не сомневаться. Война здесь частое дело. Я знаю, что говорю, я живу здесь с того дня, как наши заняли город. И уже забыл, как выглядит родина. А ты, судя по разговору, именно оттуда? Дюплесси, вот на кого ты похож. Был у меня товарищ. Его старшего сына Раймунда я знаю, другой – Михаил. Ну, а ты?

– Я их брат. Ко времени моего рождения, отец ушел в Святую землю.

– Я сразу приметил тебя. Меня зовут Артенак. Возможно, твой брат Раймунд рассказывал обо мне. – Старик явно гордился своей наблюдательностью. – Сколько лет прошло. Но ты похож. Ты вряд ли слыхал обо мне, хоть там на родине мы были соседями. Землю я заложил церкви, чтобы собрать деньги для похода, но так и не вернулся. И здесь не разбогател. Видно, не судьба. Артенак меня зовут.

Лицо молодого человека просияло. – Мы вспоминали с Раймундом. Он много рассказывал о тебе.

– Вот, как. Впрочем, погоди. Ты, я вижу, только пришел в город. Оставь гостиницу бездомным. У меня ты можешь жить, сколько захочешь. Там и расскажешь по порядку, не наспех. И отдохнешь с дороги.

– Я шел пешком от Яффы. – Франсуа согласился без колебаний. – Лошадь продал, чтобы собрать денег на корабль. А за моим мешком можно зайти по дороге, если у вас есть время.

– Этого хватает. – Старик на глазах помолодел и теперь суетился. – Я живу на свете так долго, будто время мне ссудил щедрый богач. Я трачу его, не считая. Ты знаешь здесь кого-нибудь? Никого. А рекомендации, письма? Нет? Как же твой сеньор допустил такое безрассудство?

– Я уехал без его благословения.

Они выбрались с торжища. Старик остановился, чтобы еще раз внимательно оглядеть Франсуа. – Не торопись рассказывать об этом, кому попало. А пока смотри под ноги. Я буду говорить на заседании Городской палаты. Пусть они, наконец, научатся убирать город, чтобы мы не утонули в нечистотах. Даже мусульмане и евреи чище. В этом я бы согласился с базарным проповедником, если бы он не грозился так громко.

Старик разговорился и болтал без остановки. Они миновали шумную часть города. Здесь было пустынно, солнце прожигало узкие улицы до дна, люди прятались от зноя.

– Я живу там, где жил, твой брат легко узнал бы эти места. – Рассказывал Артенак. – Возле ворот Святой Марии. Так они теперь называются. Иногда их зовут Гефсиманскими. Здесь мало что изменилось. Я покажу тебе церковь Святой Анны. Это совсем недалеко от моего дома, ты не заблудишься. А когда осмотришься, выберешь себе жилье. С этим нет трудностей. Людей не хватает.

– Но базар полон.

– Я говорю о тех, кто нужен, а не о тех, кто сидит на базаре. Болдуин разослал гонцов вплоть до Константинополя. Зовет христиан переселяться сюда, в Иерусалим. Многие едут, но проку от них нет. Они трусливы. Рассчитывать можно только на тех, кто прибыл из Европы. Как ты. Или, как эти. Поберегись.

Разминуться с процессией в узкой улице было непросто, они переждали ее, плотно вжавшись в стену. Несколько крытых носилок проследовали мимо. Сопровождавшие всадники приветствовали Артенака кивками, он отвечал с охотой, прикрыв рукой глаза от солнца.

– Таких, как я, почти не осталось. – Пояснил он Франсуа. – Они едут от Овечьего источника. Это место известно со времени царя Соломона. Там всегда есть вода, даже в такую жару. Я и сам принимаю ванны, когда начинает болеть плечо. А для женщин это любимое развлечение. Миллисента. Приехала почти год назад к своему мужу Жоффруа. А тот – в плену у эмира Дамаска. Он и сейчас там. Эта женщина любит командовать больше любого мужчины. Хорошо, что король слушает не только ее, иначе мы бы нажили врагов. – Артенак кряхтел, но не прекращал разговор. Видно, он нуждался в слушателе. – А что брат? Вспоминал меня? Как он теперь?

– Год назад он получил от тебя письмо. И намерен был ехать сюда. С женой.

– С той самой? Забыл, как ее звали.

– Карина. Они собирались. Значит скоро должны быть здесь

– Прекрасно. Фаина принесла вчера с базара петуха с камнями в желчном пузыре. Так и сказала, жди новостей.

– А что с зеленым петухом? Раймунд рассказывал…

– Еще недавно они здесь хозяйничали. Но теперь их дела пошли плохо. У них ловко спрятано, сверху лишь мелкие торгаши и приказчики. Почему? Хотел бы я знать. Прошли времена, когда мы с твоим братом искали справедливости. Еще раз напомни, как зовут его жену.

– Карина. Они убили ее отца.

– Да, да. На здешней жаре память быстро слабеет. Отойди в сторону.

Они с трудом разминулись в узкой улице. Слуги вели лошадей под уздцы, всадники в черных плащах с крестами на спине дремали в седлах.

– Ты знаешь их? – Кивнул вдогонку Артенак.

– Они сопровождали нас от самой Яффы.

– Немногие из тех, кто занимается здесь делом. Когда-то я побывал на этой дороге. Еще при Готфриде. Тела сбрасывали с тропы, чтобы не мешали идущим, а многие падали сами. В дождь и снег в горах трудно. Разбойники нападали непрерывно, не пропуская ни одного каравана. Внизу на камнях лежали горы мертвых. Зловоние достигало вершин. Самое ужасное из того, что мне довелось видеть, а видел я много.

– Разбойники есть и сейчас. Но не рискуют нападать, мы добрались благополучно.

– Благодари Иоанна Милостивого. Когда-то был епископом в Александрии, а здесь организовал приют для странников и увечных. Дом и сейчас за ними. Мы прошли его возле рынка. Теперь его дело продолжили благородные люди. Их магистр Гергард принял послушание из рук самого Папы. Говорят, что Папа готовит специальный указ – буллу на учреждение здесь ордена. Они зовут себя иоаннитами, но можно слышать и другое имя. Госпитальеры. Так их зовут за добрые дела. Я сам попадал под их опеку несколько раз. Они собрали под своей крышей всю врачебную премудрость греков, армян и евреев, так что, если будет на то воля Господня, сумеют поставить на ноги. Гергард – провансалец. Но другие не уступят ему в благочестивом рвении. Гергарду, видно, вскоре суждено отойти в лучший мир. Представь, он старше меня, часто болеет. – Артенак придержал Франсуа, грустно рассмеялся и закашлялся. – Не так быстро. Чтобы говорить на ходу, нужно успевать дышать. – После недолгой паузы Артенак продолжал. – Я часто бываю у короля. И не устаю удивляться, как различны люди, собравшиеся, казалось бы, для одного дела. Советую тебе, делай первые шаги осторожно, пока не поймешь, кто перед тобой и не решишь, чего хочешь. Не наживай себе врагов, они сами появятся. Можешь не сомневаться. Я готов дать совет, если захочешь его выслушать. А теперь мы пришли.

Они оказались в небольшом дворике. Возле стены под навесом, защищавшим от солнца, был разложен ковер.

– Фаина. – Прокричал Артенак вглубь дома. Обувь по его примеру Франсуа снял при входе и теперь с наслаждение вытянул уставшие ноги.

Фаина оказалась невысокой темноволосой женщиной с мягкими чертами лица. Она молча улыбнулась Франсуа и стала накрывать мужчинам на стол.

– Она – христианка. – Рассказывал Артенак. – Родственники живут общиной в горах Ливана. Пригнала коз на базар и встретила меня. Мы живем вместе уже семь лет и довольны друг другом. А теперь расскажи о себе Зачем приехал, что собираешься делать?

Франсуа задумался. – Боюсь, не смогу объяснить, как следует. Несколько лет назад я тяжело заболел. Я должен был умереть. Пресвятая Дева явилась мне и сказала, чтобы я служил ей, когда выздоровею. Я видел ее так ясно, как тебя сейчас. С тех пор я нахожусь в пути. Жду, когда она явит свою волю. Потому пришел сюда. Мне кажется, я должен был так поступить.

Артенак слушал серьезно, а Франсуа продолжал все тем же спокойным невыразительным голосом. Так усталые люди рассказывают о долгой изнурительной, но благополучно завершенной дороге.

– И что ты намерен делать теперь?

– Не знаю. – Просто отвечал Франсуа.

– Но все таки? Сегодня. Завтра. Ожидание может тянуться долго.

– Я только пришел в город и уже встретил тебя.

– Может быть, ты прав. Тебе не мешает осмотреться, прежде чем решить, что делать дальше. Я буду рад быть тебе полезным, хоть от такого старика не много прока. – Видя, что Франсуа готов оспорить его слова, Артенак показал на вмятину во лбу. – Это я получил во время осады Триполи. С тех пор теряю сознание в самых неожиданных местах. В прошлый раз прямо на улице. Хорошо, что меня узнали и привели домой. Я не могу ездить верхом и держать оружие. Подожди. У меня есть для тебя подарок. – Артенак заспешил в дом и вынес лук непривычной формы. – Возьми. Это – арбалет. Благодаря этой ручке ты можешь натянуть тетиву без всяких усилий и легко удерживать, пока целишься. Наши освоили эту премудрость лишь недавно, а сарацины владеют хорошо и бьют без промаха.