Текст книги "Мерфи"

Мерфи, не открывавший глаз, слышал, как Силия окончательно сползла с края кровати и направилась к окну. Постояв там немного, она вернулась и застыла у изножья кровати. Нет, он не откроет глаза. Слегка приоткрыв рот, Мерфи втянул щеки. Неужели ей известно чувство сострадания и сопереживания?

– Хорошо, я скажу тебе, что еще ты можешь сделать, – проговорила Силия. – Ты можешь вылезти из этой своей постели, привести себя в порядок, одеться поприличнее и побродить по улицам в поисках работы.

А ведь была же когда-то нежная страсть! Обычный для Мерфи желтый цвет опять схлынул с его лица.

– По улицам?! – пробормотал Мерфи. – Да простит Господь эту женщину!

Судя по звуку ее шагов, она направилась к двери.

– Понятия не имею, – продолжал бормотать Мерфи, – что она этим хотела сказать… вникнуть в смысл ее импликаций[45]45
  [45]Импликация – логическое отношение между суждениями (посылкой и выводом), соответствующее союзу «если… то…».


[Закрыть] так же трудно, как попугаю осознать значение тех ругательств, которые он произносит…

Поскольку, судя по всему, Мерфи и далее намеревался бормотать себе под нос и задавать сам себе вопросы, Силия громко попрощалась и открыла дверь.

– Ты даже не понимаешь, что говоришь! – крикнул с кровати Мерфи. – Закрой дверь! Я тебе растолкую, что содержалось в твоих словах.

Силия прикрыла дверь, но рука ее оставалась на дверной ручке.

– Иди сюда. Сядь на кровать, – позвал Мерфи.

– Нет, не пойду, – отказалась Силия.

– Ну не могу же я, в самом деле, говорить в пустоту! Моим четвертым наивысшим определением является тишина… Иди сюда и сядь на кровать.

Таким тоном эксгибиционисты произносят свои последние, предсмертные слова. И Силия вернулась к кровати и уселась на краешек. Мерфи открыл глаза, холодные и неподвижные, как у чайки, и с исключительной, волшебной ловкостью погрузил их взгляд, словно вонзил копья, в ее глаза, показавшиеся ему еще более зелеными, чем когда-либо раньше, и наполненные таким выражением безнадежности, которого ему не доводилось видеть ни у кого другого.

– Ну что у меня остается? – вопросил Мерфи. – Если ты уйдешь, что от меня останется? Ты есть мое тело и мой разум… – Мерфи помедлил, чтобы дать время этому невероятному высказыванию освоиться в голове Силии. Силия безропотно слушала, может быть, у нее никогда более не будет возможности выслушивать его или выполнять какие-либо его просьбы. – В ту геенну продажности и стяжательства, в которую ты меня толкаешь, – медленно проговорил Мерфи, – кому прямая дорога? Тебе и только тебе. Если отправится туда мое тело, снова-таки отправишься вместе с ним и ты тоже, ну а если отправится туда и мой разум, мой дух, то туда покатится все. Что ты на это скажешь?

Силия смотрела на Мерфи в полной растерянности. Похоже, он говорит все это совершенно серьезно. Но когда он говорил, что нацепит свои драгоценности, оденется в желто-лимонное и так далее, то ведь и тогда казалось, что он говорит совершенно серьезно. Ее охватило ощущение, которое столь часто охватывало, когда она общалась с Мерфи, что она словно заплевана словами, умирающими в тот самый момент, когда они срывались с его губ; каждое следующее слово отменяло смысл – так и не успевший проявиться – слова предыдущего, и под конец она совсем уж не понимала, что он, собственно, хотел сказать. Слушать Мерфи было все равно, что слушать исключительно сложное музыкальное произведение в первый раз.

– Ты все невозможно перекручиваешь, – сказала Силия. – Работа совсем не обязательно предполагает то, что ты говоришь.

– Другими словами, все остается по-прежнему? Или я поступаю так, как ты этого от меня хочешь, или ты уходишь от меня. Я правильно понял?

Силия начала подниматься, а Мерфи привскочил на кровати и крепко ухватил ее за запястья.

– Отпусти меня, – потребовала Силия.

– Нет, ты скажи – или-или?

– Отпусти мои руки.

И он отпустил. Силия встала и пошла к окну. Небо, прохладное, яркое, полное движения, обласкало ее глаза, словно миррой помазало, напомнило об Ирландии.

– Так да или нет? – настаивал Мерфи на получении ответа. А какая разница, да или нет – извечная тавтология.

– Да, – глухо проговорила Силия. – А теперь ты возненавидишь меня…

– Нет, этого не будет… Посмотри, нет ли где-нибудь чистой рубашки?

4

В Дублине неделей позже, а именно, 19 сентября, Ниери, несмотря на отсутствие сбритой ранее бороды, был замечен и узнан бывшим его учеником по имени Вайли в помещении Центрального Почтамта созерцающим статую Кухулина,[46]46
  [46]Кухулин – в ирландской мифоэпической традиции герой, центральный персонаж многочисленных саг героического цикла; врагам удается справиться с героем лишь с помощью волшебства; пронзенный своим же копьем, он умирает стоя, привязав себя к священному камню.


[Закрыть] но не спереди, а сзади. Ниери стоял с обнаженной головой, словно пребывал в святом месте (если, конечно, предположить, что он почитал святые места). Неожиданно Ниери, отшвырнув в сторону шляпу, которую он держал в руке, бросился к статуе, изображавшей ирландского героя умирающим, обхватил его за ноги и стал биться головой о Кухулиновы бронзовые ягодицы. Страж порядка, с приятностью в тот момент дремавший и выведенный из этого сладкого состояния полузабытья гулкими звуками, не спеша определил их источник, неторопливо оценил ситуацию, медленно отцепил от пояса полицейскую дубинку и размеренным шагом направился к Ниери, полагая, что застигнет правонарушителя, совершающего акт вандализма, прямо на месте преступления. К счастью, Вайли, который зарабатывал себе на жизнь уличным букмекерством, обладал отменной реакцией, не уступающей заячьей. Он оказался рядом с Ниери прежде полицейского и, обхватив учителя за талию, остановил жертвоприношение и потащил опешившего Ниери к выходу.

– Эй ты там, юнец, придержи-ка лошадей, – рыкнул страж порядка, именуемый далее С.П.

Вайли придержал и, повернувшись к полицейскому, многозначительно постучал себя по лбу, одновременно бросая не менее многозначительные взгляды на Ниери.

– Божий, как говорится, человек. Безопасен на сто процентов.

– Сюда иди и психа своего веди, – приказал С.П.

Вайли, человечек маленького росточка, застыл в нерешительности. Ниери, размерами не очень уступавший полицейскому, хотя, конечно, не столь благородных пропорций, с блаженной улыбкой на устах безмятежно покачивался, подпираемый правым плечом своего спасителя. С.П., не терпевший препирательств да и не обученный вести словесные споры, продолжал свое неуклонное движение.

– Ему позволено быть дома, а не в больнице, – лепетал Вайли.

С.П. положил свою громадных размеров лапу на левое плечо Вайли и стал с огромным напряжением тянуть того в направлении, которое он с некоторым умственным усилием определил для себя заранее. И они все трое двинулись в этом направлении.

– Божий человек, – повторил Вайли, – тихий, как дитя.

Они обошли вокруг статуи, а за ними уже шла небольшая толпа. С.П. наклонился и принялся внимательно осматривать постамент и саму статую.

– Не беспокойтесь, никаких повреждений. Статуя цела-целехонька, – убеждал полицейского Вайли. – И лоб цел, ни капли крови, и мозги не вышиб. Все нормально.

С.П. распрямился и отпустил плечо Вайли.

– Эй, вы, – рыкнул С.П. на скопление любопытствующих. – Разойтись, пока вас не разошли.

И любопытные толпящиеся рассосались в один удар сердца, который по медицинской терминологии описывается как диастола-систола.[47]47
  [47]Диастола-систола – расширение и сокращение; это одновременно и метафорическое описание толпы, которая собралась (сжимание сердца) и разошлась (расширение сердца).


[Закрыть] Блюстителю закона ничего больше и не требовалось. Ощущая удовлетворение от того, что ему – воплощению закона – подчинились с такой готовностью и что тем самым он получил вознаграждение за свое беспокойство, и испытывая некоторое облегчение от того, что риск, на который он шел, отдавая свой приказ, оказался вполне оправданным, С.П. обрушил свое внимание на Вайли.

– Послушай моего совета, парень, – сказал полицейский чуть ли не дружелюбно и тут же осекся.

Попытка словесно оформить свой совет требовала от него таких умственных усилий, которые явно выходили за пределы его возможностей. Как ему научиться бродить по интеллектуальному лабиринту в поисках слов, нужных для выражения своей мысли? Ведь он не имел ни малейшего представления о том, как из этого лабиринта выбраться. Особенно сложно изъясняться перед ротозеями, явно враждебно к нему настроенными. К тому же смущение и растерянность полицейского усиливались (если такое вообще было возможно) от созерцания выражения напряженнейшего внимания на лице Вайли, которое тот напустил на свою физиономию в ожидании обещанного совета.

– Я вас слушаю, сержант, – покорно проговорил Вайли.

– Волоки ты своего приятеля назад в дурдом, – выдавил наконец из себя С.П. – Давай, шустри.

Вайли переменил свое выражение на таковое, которое изъявляло потрясенную благодарность.

– Так точно, сержант, не извольте беспокоиться, все будет сделано, – говорил Вайли, подталкивая Ниери к выходу, – доставим назад в палату, с кровью у него чего-то там не так, ну и отсюда в голове чего-то там сдвинулось, уже лучше не родиться, чем быть таким: ничего не понимает, не знает, что такое геройство, не знает, что такое налоги, не знает, что…

А Ниери все это время постепенно приходил в себя и вот теперь, почти полностью вернувшись к реальности, с такой силой дернул беднягу Вайли за рукав, что едва не свалил этого маленького человечка с ног.

– Где я? – возопил Ниери. – Если… то когда?

Вайли вытолкал Ниери на улицу, а тут и трамвай подкатил, в который Вайли каким-то чудом удалось Ниери затолкать. От недавней толпы совсем ничего не осталось, а самые любопытные уже искали, где бы им собраться снова. С.П. же поспешил изгнать дурацкое происшествие из памяти, очистить мозги, дабы предаться размышлениям о том, что было так близко его сердцу…

– Это что, забегаловка? – спрашивал Ниери. – Или лавка? Банки, бутылки…

Вайли вытащил платок и хотел было приложить его к естественным проломам на поверхности физиономии Ниери, однако это намерение было широким жестом, словно алебардой, сметено в сторону. Ниери только тогда понял, кто рядом с ним. Пузырь яростного бешенства, вздувавшийся в нем, лопнул, проколотый иглой узнавания остреньких черт маленького личика, и Ниери обрушился обвалом рыданий на остренькое плечико.

– Тише, тише, – приговаривал Вайли, похлопывая по широкой, вздымающейся от рыданий спине, – Игла Вайли рядом, все будет в порядке, все нормально…

Ниери подавил всхлипывания и, подняв вверх лицо, очищенное от выражения какой-либо эмоции, схватил Вайли за плечи, отодвинул его на расстояние вытянутой руки и, всматриваясь в лицо Вайли, воскликнул:

– Ба, да это же маленький Вайли по прозвищу Игла, мой ученый ученик, давно это было, давно… Ты что пить будешь?

– Как ты себя чувствуешь, лучше? – участливо спросил Вайли.

И тут до Ниери дошло, что он вовсе не в баре. Он встал с сиденья.

– Что трамвай, пусть и лучший в Европе, человеку, снедаемому трезвостью? – громко вопросил Ниери. И на следующей же остановке выбрался из трамвая, причем без посторонней помощи. Вайли верно следовал за ним.

– Плохие новости, – сказал Вайли, задрав голову и глядя на большие часы на стене над пивной «Муни». – Как это ни печально, сейчас всего лишь два часа тридцать три минуты.

Ниери прислонился к перилам ограждения Колонны[48]48
  [48] Имеется в виду Колонна Нельсона, в районе улицы О'Коннели, которая подобна Колонне Нельсона в Лондоне на Трафальгарской Площади.


[Закрыть] и стал проклинать день, в который он родился, а затем, смело связав факт своего рождения с иным событием, на девять месяцев предшествующим ему, стал поносить ту ночь, в которую он был зачат.

– Ну, не надо так убиваться, – Вайли стал успокаивать Ниери, – для Иглы все равно, когда пить, Игла Вайли не блюдет святых часов.

И он повел Ниери в близлежащее кафе, расположенное в подвале. Усадив Ниери в углу, похожем на альков, он кликнул Кэтлин. Та не замедлила явиться на зов.

– Знакомься, мой друг профессор Ниери, – Вайли представил Ниери и Кэтлин друг другу. – А это моя подруга Кэтлин, урожденная Хенесси.[49]49
  [49]«Хенесси» – марка известного французского коньяка, и, судя по всему, представляя так свою подружку, работающую в баре, Вайли просто шутит.


[Закрыть]

– Рада познакомиться, – буркнула Кэтлин.

– На кой хрен человеку, не знающему свой путь, дан свет? – вопросил Ниери.

– Чего? – не поняла Кэтлин.

– Два больших кофе, – быстро вмешался Вайли, – с коньячком, трехзвездочным.

Отхлебнув такого напитку, Ниери почувствовал, что голова у него несколько проясняется.

– Ну, теперь расскажи нам обо всем и ничего не скрывай, – попросил Вайли.

– В Корке уж больше не мог оставаться, – проговорил Ниери, – все из-за этого болвана Красноветки… да, он был последней каплей…

– Выпей еще кофе, – посоветовал Вайли. – Может, полегчает.

И Ниери последовал совету.

– А что ты вообще здесь делаешь, в этой дыре? – спросил Вайли. – Почему ты в Дублине, а не в Корке?

– «Сад»[50]50
  [50]«Сад» – судя по всему, название, дома (или места), где Ниери жил (и общался со своими «учениками»), по аналогии с Платоном, который изучал философию в саду близ Колона и занимался с учениками в саду Академии.


[Закрыть] мой, расположенный на Большом Променаде,[51]51
  [51]Променад – аллея; набережная; место для прогулок.


[Закрыть] – ответил Ниери, – оказался вычищенным, как тарелка, на которую сначала была навалена гора еды, а потом вдруг на ней и крошки не осталось, и в довершение всего ее еще и перевернули вверх дном.

– А что случилось с твоей бородой? – продолжал расспросы Вайли.

– Безжалостно изгнана с лица, – отрешенно сказал Ниери, – во исполнение обета, и уж никогда ей более не украшать умную узколикость, никогда более ей не разряжать свой жизненный заряд по предустановленным судьбой путям…

– Туманно и загадочно высказываешься, Ниери.

– Напомню тебе, Игла Вайли, что полнота любви, как в любви телесной, так и в единении умов, достигается лишь через открытие доступа к самым сокровенным местам. Вот такова pudenda[52]52
  [52] Наружные женские половые органы, вагина (лат.).


[Закрыть] моей psyche.[53]53
  [53] Душа (греч.).


[Закрыть]

– Кэтлин! – позвал Вайли.

– Но если ты предашь меня, то тебе уготована судьба Гиппаса.[54]54
  [54]…судьба Гиппаса – этот пифагореец, который, как утверждает традиция, погиб в море за разглашение строения додекаэдра (пифагорейцы придавали особое значение двенадцатиугольнику; даже у Платона в «Тимее» додекаэдр рассматривается в качестве геометрической модели Вселенной); по другой версии, Гиппас понес кару за разглашение перед непосвященными принципа несоизмеримости.


[Закрыть]

– Того самого, я полагаю, которого называли Акусматиком? – высказал предположение Вайли. – Но какое именно наказание постигло его, я не помню.

– Утоплен в глубокой луже, – объявил Ниери, – за то, что разгласил теорему о несоизмеримости стороны и диагонали.

– Да сгинут все болтуны! – вскричал Вайли.

– И за сооружение модели правильного доде… – Ниери икнул, – извини… правильного додекаэдра.[55]55
  [55] Двенадцатиугольник.


[Закрыть]

Рассказ Ниери, смягченный, очищенный от непристойностей, сокращенный, приукрашенный, о том, как же так получилось, что его терпению, а заодно и пребыванию в Корке, пришел конец, сводился к следующему.

Едва только девица Двайер осчастливила Ниери тем, что отчаялась привлечь внимание капитана авиации Эллимана к своей особе, она полностью слилась с тем фоном, на котором раньше так красиво выделялась. Счастью Ниери пришел конец, и он написал господину Курту Коффке письмо, требуя объяснения, но до сих пор так и не получил ответа.

И тогда возникла проблема – как разорвать сношения с этим кусочком хаоса, не задевая особо его чувства. Plaisir de rompre,[56]56
  [56] Радость разрыва (отношений) (фр.)


[Закрыть] которая составляла для Мерфи главный смысл и оправдание поддержанию какого-либо общения с людьми, была полностью чужда Ниери. Он настаивал на том, что не достоин девицы Двайер, и делал это с помощью слов и поступков; хотя то был и затасканный приемчик, но он принес желаемые результаты. И прошло всего немного времени, прежде чем девице Двайер удалось осчастливить капитана авиации Эллимана, который отчаялся привлечь внимание девицы Фаррен из Рингсакидди.

А несколько позже, в марте, Ниери повстречался с девицей Кунихэн, и его отношения с ней можно было бы описать как своего рода запоздалое сожаление Дивеса по поводу Лазаря, правда, не нашлось Авраама, который замолвил бы за него словечко. Девица Кунихэн сказала, что ей жаль, но грудь ее, говоря метафорически, занята уже склоненной головой другого.[57]57
  [57]…сожаление Дивеса по поводу Лазаря, правда, не нашлось Авраама… – весь пассаж весьма темен; под Лазарем, очевидно, имеется в виду тот новозаветный Лазарь, нищий, которого упоминает Иисус в своей притче о богатом и Лазаре (Лк. 16, 19–31): «Умер нищий (Лазарь) и отнесен был Ангелами на лоно Авраамово (на «грудь» ветхозаветного Авраама в раю). Умер и богач… и в аде… он поднял глаза… увидел вдали Авраама и Лазаря и, возопив, сказал: отче Аврааме! умилосердись надо мною…»; на этой аллюзии построено и заявление девицы о груди, занятой другим; надо полагать «Дивесом» Беккет называет того богача, который отправился в ад, однако в самом тексте у евангелиста Луки богач по имени не назван.


[Закрыть] И тем не менее она призналась, что тронута и польщена вниманием, однако, увы, ее чувства отданы другому. Счастливчиком, как Ниери было сказано после того, как он пригрозил свою грудь приставить к смертельно опасному шипу, был господин Мерфи, один из его, Ниери, ученых сподвижников.

– Бог ты мой! – воскликнул Вайли.

– Да, он, эта аполлоническая,[58]58
  [58]Аполлоническое – светлое, рациональное начало, в противовес дионисийскому – темному, иррациональному (по Ницше).


[Закрыть] астеническая[59]59
  [59]Астения – физическая и нервно-психическая слабость.


[Закрыть] дылда, – простонал Ниери, – этот шизофренический спазмофил,[60]60
  [60]Спазмофил – одно из множества слов, придуманных, по всей видимости, самим Беккетом; «любящий судороги и спазмы и всяческого рода приступы» – таково его буквальное значение; вспомним, что Мерфи подвержен всякого рода приступам; помимо всего прочего, в английское слово «spasmodic», производное от слова «spasm» (которое кроме «судороги», «спазма», означает «приступ» боли, страха, ревности и т. п., «порыв» творческой активности и пр.), встроены следующие значения: спазматический; судорожный; нерегулярный; хаотичный; взвинченный, порывистый, что отвечает характерным особенностям поведения Мерфи.


[Закрыть] это он занял место на груди и в сердце этого ангельского создания Кунихэн. Как такое возможно?

– Удивительно. Мерфи – эта знаменито-никчемная и ничтожная личность, и вдруг такое, – подивился Вайли. – Он однажды со мной заговорил.

– Когда я видел его в последний раз, – продолжил свой рассказ Ниери, – он заявил мне, что копит деньги на аппарат искусственного дыхания для пьющих, который поможет ему поддерживать дыхание тогда, когда ему самому дышать уже надоест.

– А я вот вспомнил, как он выражал надежду, что я смогу спокойно вернуться к своей бутылке и никто меня уже не остановит.

Сердце Ниери, когда оно находилось не в приостановленном, а в обычном, рабочем состоянии, не только страдало от неразделенных чувств к девице Кунихэн, но еще и кровью обливалось, ибо Ниери пребывал в уверенности, что ее подло бросили. Ниери припомнил, как Мерфи хвастал, что устраивает свои амурные дела по принципам, установленным в «Печальном Пастухе» Флетчера,[61]61
  [61]Джон Флетчер (1579–1625) – английский драматург, положивший начало жанру трагикомедии.


[Закрыть] а те выражения, которые он употреблял, говоря о девице Кунихэн, вполне красноречиво подтверждали, что он не выделял ее среди других как личность, заслуживающую особого к ней отношения. Мерфи ушел из Гимнастической Школы в феврале, приблизительно за месяц до того, как Ниери познакомился с девицей Кунихэн. И с тех пор у Ниери о нем никаких сведений не было, если не считать сообщения о том, что Мерфи видели в Лондоне, в Великий Четверг на Страстной Неделе перед Пасхой под вечер. Он лежал на спине на траве в Гайд-Парке, погруженный в летаргическое оцепенение, из которого его, несмотря ни на какие усилия, вывести не удалось.

Ниери осаждал Кунихэн вниманием и ухаживаниями, посылая ей плоды манго, орхидеи, кубинские сигареты и прочее, и среди этого прочего он подарил ей экземпляр своего трактата «Учение о Пределе» с дарственной надписью, сделанной страстным росчерком пера. Она никаким особым образом не реагировала на эти подарки, но и не отсылала их, и это обстоятельство позволяло Ниери питать некоторые надежды на будущее. Наконец она назначила ему предполуденное свидание у гробницы преподобного Праута, что на кладбище Шэндон, единственное известное ей место в Корке, в котором наиболее благоприятным образом сочетались свежий воздух, возможность уединиться и невозможность подвергнуться нападению.

Ниери прибыл на место свидания с букетом особо изысканных орхидей, которые она, опоздав на два часа, снисходительно приняла и положила на могильную плиту. Затем она сделала заявление, смысл которого сводился к тому, что она пришла лишь для того, чтобы избавить несчастного страдальца Ниери от каких бы то ни было матримониальных и прочих надежд, связанных с ее особой, которые Ниери еще мог питать.

Кунихэн заявила также, что она уготована для Мерфи, который все оставил для того, чтобы иметь возможность устроить для своей принцессы, то есть для нее, Кунихэн, в каком-нибудь не столь запущенном местечке на земном шаре обиталище, достойное ее, и как только он это сделает, прилетит к ней на крыльях любви и заберет ее с собой. Она рассказала, что не получала от него никаких известий с момента его отбытия и поэтому достоверно не знает, где он находится и чем занимается, но это обстоятельство ее не беспокоит, ибо перед отъездом он пояснил ей, что для него заниматься устройством достойного обиталища и любовью одновременно, пусть даже и через посредство писем, никак не возможно, и поэтому он ей писать не будет и подаст о себе знать лишь тогда, когда сможет доложить об успешном окончании своих дел. Далее она сказала, что не хочет причинять Ниери ненужную боль описанием глубины ее чувств по отношению к Мерфи и что уже сказано предостаточно и совершенно ясно относительно того, что она не потерпит дальнейших ухаживаний со стороны Ниери; если он не проявит достаточного джентльменства и сам по доброй воле не прекратит досаждать ей, она вынуждена будет прибегнуть к помощи закона для обуздания его…

Тут Ниери умолк и драматическим жестом закрыл лицо руками.

– Мой бедный друг, – посочувствовал Вайли.

Ниери снял руки с лица и положил их на мраморную крышку столика прямо перед Вайли, который схватил их в бурном порыве сострадания и стал мять, словно массируя и поглаживая. Ниери закрыл глаза. Увы, это не остановило слезу. Веки человека не слезонепроницаемы (к счастью для человеческих глаз). Перед лицом такой печали Вайли и сам чувствовал себя очищенным в еще большей степени, чем после второго своего причастия.

– Не говори мне больше ничего, – взмолился он, – если твой рассказ причиняет тебе такую боль.

– Чтобы душу облегчить, найди с кем горе разделить, – припомнил или придумал Ниери поговорку.

Когда твою руку сжимают, чтобы этим продемонстрировать сострадание, высвободить ее так, чтобы сострадающий не обиделся, дело настолько сложное, что Ниери на него не отважился и прибегнул к хитрости: он попросил сигарету. Более того, он пошел еще на одну жертву и позволил, чтобы ему снова наполнили чашку. И руки его получили свободу.

Девица Кунихэн, продолжил рассказ Ниери, сделав свое заявление, собралась уходить, а Ниери опустился сначала на одно колено, а потом на оба и стал молить выслушать его таким голосом, что она застыла на месте.

– Господин Ниери, – сказала она чуть ли не ласково, – я сожалею, если вам показалось, что я говорила с вами черство и бесчувственно. Поверьте, против вас лично я ничего не имею, и если бы я… если бы сердце мое не было занято, может быть, с течением времени, я бы… во мне бы… я бы совсем иначе стала к вам относиться… а сейчас – и вы должны это понять, господин Ниери, – сейчас я не могу… не могу должным образом оценить и принять ваши… ваши ухаживания. Попытайтесь простить и забыть меня!

– Ну, дело начинает принимать совсем иной оборот! – воскликнул Вайли и даже стал потирать руки.

И она опять попыталась уйти, и опять он остановил ее, на этот раз с помощью заверений, что ему нужно сказать нечто важное, касающееся не его самого, а Мерфи. И он описал ей, в каком состоянии и где в последний раз видели Мерфи, этого, так сказать, странствующего рыцаря.

– В Лондоне? – воскликнула Кунихэн. – В этой мекке всех тех, кто молод и стремится к финансовому благополучию!

Но этот воздушный шарик тщетных надежд Ниери тут же проколол быстрой зарисовкой этапов, по которым проходит такой «молодой и стремящийся» и которые завершаются «необеспеченной старостью и астматическим /дыханием». А затем Ниери совершил то, что, как он теперь понимает, является самой большой ошибкой, совершенной им на его жизненном пути: он принялся поносить Мерфи и уничижительно о нем высказываться…

А вечером того же дня он и сбрил свою бороду…

Они увиделись снова лишь месяца четыре спустя, в августе, когда Кунихэн намеренно, но под искусным прикрытием случайности чуть ли не столкнулась с ним на Главной Аллее. Она выглядела больной (она действительно была больна) и тут же сообщила Ниери, что так и не получала никаких весточек от Мерфи. А нельзя ли было бы как-нибудь с ним связаться, спросила она, а Ниери ответил, что он уже досконально изучил этот вопрос и поэтому может смело и уверенно сказать, что нет, такой возможности нет. Насколько ему, Ниери, известно, у Мерфи имеется лишь один родственничек, с которым он, Мерфи, поддерживает хоть какую-то связь, полубезумный дядя, в основном пребывающий где-то между Амстердамом и Шевенингеном, а девица Кунихэн стала говорить, что она не может отречься от молодого человека, от такого замечательного молодого человека, который, насколько ей известно – и ее сведения полностью отличаются от тех, которые ей сообщает Ниери, – уже накопил солидное состояние и продолжает его увеличивать с тем, чтобы ей не пришлось обходиться без некоторых небольших удобств и предметов роскоши, к которым она привыкла, и которого – молодого человека то есть – она по-прежнему очень любит и не откажется от своей любви, если у нее на это не будет иметься сверхдостаточных оснований, как то: получение юридически заверенного документа о его кончине; его отказ поддерживать с ней какие-либо отношения, причем в письменном виде, с его подписью, заверенной должным образом; неопровержимое свидетельство о его неверности или о его полном финансовом крахе. Она высказалась также в том смысле, что рада представившейся возможности сообщить обо всех этих… ээээ… в некотором роде переменах в ее жизненной ситуации господину Ниери, причем как раз накануне ее отъезда в Дублин… а господин Ниери, к слову сказать, выглядит намного… эээээ… моложе без бороды… и кстати, в Дублине ее всегда можно найти в гостинице «У Винна»…

На следующее утро Ниери закрыл Гимнастическую Школу, повесил на «Саде» большой висячий замок, утопил ключи и от Школы и от «Сада» в озере Ли и, сопровождаемый своей âme damnée,[62]62
  [62] Проклятая душа (фр).


[Закрыть] мастером на все руки по имени Купер, сел на первый же поезд, отправлявшийся в Дублин.

Единственным наблюдаемым в Купере человеческим качеством оказалась болезненная тяга к алкоголю как к лечебному средству против депрессии. До тех пор пока его удавалось удерживать от общения с бутылкой, он был незаменимым слугой. Купер был небольшого роста, одноглаз, серолиц, о трех тестикулах, всегда чисто выбрит и некурящ. Обладал он странной, какой-то загнанной походкой, похожей на таковую у дошедшего до дебилизма диабетика, оказавшегося в незнакомом городе. Складывалось впечатление, что Купер никогда не садился и никогда не снимал шляпу.

И вот эта диковинная и, по всей видимости, весьма беспринципная личность была науськана на поиски Мерфи, причем все его сведения о последнем ограничивались пересказанным ему сообщением о том, что Мерфи видели лежащим во невменяемом состоянии на травке в Лондоне, в Гайд-Парке. Но Куперу и ранее удавалось разыскивать множество всяких разных типчиков, имея существенно меньше исходных данных. Отправив Купера на розыски в Лондон, Ниери должен был заняться своими собственными поисками, которые он собирался начинать с гостиницы «У Винни». Купер получил указание: по нахождении Мерфи ничего не предпринимать, а просто дать Ниери телеграмму.

Главной отличительной особенностью отношения Кунихэн к Ниери была регулярность изменений, происходящих в том, как именно она к нему относилась. Поочередно проявляя по отношению к Ниери жестокость и добросердечие, добросердечие и жестокость, она вполне могла обрадоваться его появлению в упомянутой ею при расставании гостинице, хотя в следующее же мгновение могла и рассердиться; смена ее настроений происходила с такой же закономерностью, как и изменение цветовых сигналов светофора – от зеленого через желтый к красному и назад к зеленому.

По обнаружении Кунихэн в вышеозначенной гостинице, ему было заявлено, что либо он оттуда сейчас же уберется, либо это сделает она сама. Ушел он, так и не узнав, кто же еще, кроме Кунихэн, пользуется «прекрасным комфортом», по словам рекламного объявления, и «завтраками, включенными в стоимость обслуживания». А вдогонку ему было сказано, что если он попытается заговорить с ней снова, не имея при себе… ээээ… бумаг и документов, достоверно доказывающих, как она ему когда-то говорила, что Мерфи либо ушел в мир иной, либо отказывается от нее, она вызовет полицию.

Как побитая собака, Ниери кое-как добрался до ночлежки на вокзале. Теперь все зависело от Купера. Если Куперу не удастся найти Мерфи, он, Ниери, как-нибудь утром отправится назад к той гостинице, расположится напротив входа и как только заметит ее, спускающуюся по лестнице и как обычно спотыкающуюся на каждой ступеньке, он примет мощное и быстродействующее слабительное.

А пока он ждал сообщений от Купера, никаких особых действий он предпринять не мог. Он начал, правда, не очень настойчиво, искать ниточку, которая могла бы помочь ему отыскать Мерфи в Дублине – если тот, конечно, переместился туда из Лондона – в аристократических кругах, в кругах торговых, среди землевладельцев, однако и эти слабые поползновения он, приведенный в ужас, быстро прекратил. Он попросил портье в фойе гостиницы «У Винни» передавать все телеграммы, которые могут приходить на его имя из Лондона, в пивную «У Муни», прямо напротив, в которой его всегда можно будет найти. Там он и просиживал целыми днями, пересаживаясь вдоль стойки бара с табурета на табурет; добравшись до последнего, он начинал движение в обратную сторону. Он не разговаривал с посетителями, даже со священниками, он не пил черное крепкое пиво, которое постоянно заказывал; он лишь перемещался с табурета на табурет вдоль стойки, заставленной бесконечной чередой бокалов пива, им заказанного и не выпитого, и думал о Кунихэн. Когда заведение закрывалось, он отправлялся в свою ночлежку на вокзале и там ночлежничал, а утром он не поднимался с постели до тех пор, пока пивная напротив гостиницы «У Винни» не открывалась. Время с 14.30 до 15–30 он посвящал посещению парикмахерской, в которой его брили. По воскресеньям он оставался весь день в ночлежке, о чем уведомлял портье в «У Винни», и думал о Кунихэн. Он даже потерял способность останавливать свое сердце.

– Мой бедный друг! – сокрушался Вайли.

– И так до сегодняшнего утра, – уточнил Ниери. Почувствовав, что его губы начали подергиваться, он прикрыл рот рукой. И опять уловка не помогла. На лице человека все взаимосвязанно, оно представляет собой некое единство. – Или точнее, вот только сейчас эта способность ко мне вернулась…

Ниери продолжил свой рассказ.

Однажды он отсидел на всех табуретах и уже собирался пересаживаться с одного на другой в обратном порядке, когда появился портье из «У Винни», который запомнился почему-то по его ботинкам, и вручил ему телеграмму: «НАШЕЛ ТЧК ЧТО ДЕЛАТЬ ТЧК КУПЕР ТЧК». На Ниери телеграмма произвела очень странное впечатление – он то плакал, то смеялся, и такое проявление чувств вызвало большое облегчение у священников-завсегдатаев пивной, которых – за несколько дней созерцания – застывшее лицо Ниери уже стало пугать, вызывая отвращение. Но тут портье в своих ботинках вернулся и принес еще одну телеграмму: «ПОТЕРЯЛ ТЧК ЧТО ДЕЛАТЬ ТЧК КУПЕР ТЧК».

– О том, что происходило дальше, у меня осталось лишь смутное воспоминание, но насколько помнится, меня вышвырнули из пивной.

– Это все из-за этих священников, – высказал предположение Вайли.

– Ну а потом – полный провал в памяти. Первое ясное воспоминание – бессмертный зад, который хотел смутить меня своим видом и заставить опустить глаза.

– Какой зад? Чей зад? Да еще бессмертный? Я тебя встретил на почте. Разве на почте, да еще центральной, можно увидеть приличную женскую попку? – воскликнул Вайли, все перепутав и совсем позабыв о бессмертном Кухулине.

– А я тебе говорю, что там был зад, который дразнил меня своим видом, хотел, чтобы я отвернулся!

И тогда Вайли все вспомнил и сам рассказал Ниери, что же произошло на Центральном Почтамте.

– Не преуменьшай своих заслуг, – запротестовал Ниери, – и не спорь. Ты спас мне жизнь. Не преуменьшай своих заслуг.

– Боюсь, – задумчиво проговорил Вайли, – что цепь всяческих событий, называемых жизнью, слишком длинна, чтобы ее можно было преуменьшить. Уменьшаешь одно звено, лечишь один симптом, растет другое звено, выпирает другой симптом. Возьми, например, конскую пиявку, этого ненасытного кровососа, эту закрытую систему – степень ее ненасытности не меняется.