Текст книги "История русской женщины"

Но после падения этих кровосмесительных порядков, частью оставшихся только в родовом праве предвкушения и в снохачестве, как в половом, так и во всех других отношениях, главным и непосредственным владыкою жены был муж. Власть его была или, по крайней мере, стремилась быть столь же абсолютною, как и власть отца. Ещё жених облекался званием родоначальника и был действительным князем по отношению к своей невесте и будущему потомству.[14]14
  Князь значит, собственно родоначальник, поэтому новобрачные и называются князем и княгинею, как основатели нового рода или семейства.


[Закрыть] Рабское положение жены выражалось во многих обрядах, до сих пор уцелевших в свадебных церемониях простонародья. Жених после венчания получал плеть от отца невесты и трижды бил ею новобрачную в знак своей власти над нею. Самая плеть называлась державою. Унизительный обряд разувания жениха невестою при брачном ложе, причём в одном сапоге новобрачного лежали деньги, а в другом плётка, – этот обряд, существующей до сих пор и у русских, и у инородцев финского племени, и у галицийских русинов, имеет тысячелетнюю древность и служит выражением вполне рабской покорности жены своему властителю. Жена прежде всего должна быть пассивным орудием, удовлетворяющими похоть мужа и производящею потомство. Самое слово жена, по-санскритски джема, собственно значить рождающая, от джан – рождать. Затем жена – работница или, по позднейшему выражению, хозяйка семьи, верховным повелителем которой является её муж. Она – собственность мужа и последний тщеславится ею точно так же, как какою-нибудь дорогою вещью. Герои наших эпических песен нередко, подгуляв на весёлом пиру, начинают превозноситься друг перед другом разным своим имуществом –

 
Иной хвастает коньми добрыми,
Другой хвастает золотой казной,
Третий хвастает молодой женой.
 

В качестве абсолютного владыки, власть которого основана на факте захвата или покупки, во всяком случае на праве собственности, муж стремится быть господином не только тела, но и души своей жены. Её мысли, чувствования, её любовь во что бы то ни стало должны принадлежать одному ему, как законному хозяину. Поэтому-то девушки у славян ходили с непокрытою головою, так, чтобы всякий мог видеть их; когда же девушка делалась невестою, когда, следовательно, переходила в исключительную собственность одного мужчины, то жених набрасывал ей покрывало на голову, которое имело одно и то же значение с восточною чадрой. Вместе с тем, уже в первичную эпоху русской истории, мы видим начатки основанного на ревности гаремного заключения женщин в теремах. Несмотря на половую свободу, которою отличалась древнеславянская жизнь, мы находим в ней нередко самые варварские проявления мужниной ревности, основанной, впрочем, – как это бывает у всех полудиких народов, – не столько на чувстве оскорблённой любви, сколько на уязвлённом самолюбии самодура-деспота. Подобно Дунаю, который убивает свою беременную жену за то только, что она унизила его перед богатырями, показав своё превосходство над ним в стрельбе из лука, древние патриархалы и в половой измене видели ничто иное, как безчестье себе. Они нередко мстили за него ужасною смертью изменницы, и славянские легенды передают нам страшную картину казни несчастных жён, которые, будучи привязаны за ноги к хвосту дикой лошади, размыкиваются ею по полю. Вот, напр., как. поступает былинный богатырь с своей женой, увезённой царём Афромеем:

 
Остался он во белом шатре,
Стал он, Иван, жену свою учить,
Он душку Настасью Дмитревну:
Он перво ученье – то руку отсёк ей,
Сам приговаривает:
«Эта мне рука не надобна,
Трепала она, рука, Афромея царя».
А второе ученье – ноги ей отсёк:
«А и та-де нога мне не надобна:
Оплеталася с Афромеем царём».
А третье ей ученье – губы ей обрезал и с носом прочь:
.,А и эти губы мне не надобны:
Целовали они царя неверного».
Четверто ученье – голову ей отсек и с языком прочь:
«Эта голова мне не надобна,
И этот язык мне не надобен,
Говорил со царём неверным,
И сдавался на его слова прелестные».
 

Само собою понятно, что у наших предков, как и у всех народов, мужчина, предписывая женщине строгие правила половой рабской нравственности, не только избавлял самого себя от обязанности следовать им, но даже присваивал себе привилегию легальной развращённости, встречавшей оппозицию только в одной женщине, которая, в видах улучшения своей семейной жизни, всегда во имя моногамии борется против наложничества и многожёнства. Многожёнство у славян было в большом ходу. У Мечислава I было 7 жён, у Братислава поморского – 5 жён и 24 наложницы, у нашего Владимира – 6 жён и 800 наложниц; обыкновенные смертные, по Нестору, имели но две и по три жены, а но свидетельству Казвини, по двадцати и более. «В каждом доме», – говорит Ибн-Фоцлан о руссах, виденных им на Волге, – «живёт человек по десяти и по двадцати. Каждый из них имеет свою кровать, на которой сидит со своими девушками и красавицами. Во дворце царя руссов живёт 400 храбрейших и преданных ему мужей; каждый из них имеет девушку, которая ему прислуживает, моет, готовит пищу и питьё, и, сверх того, другую, которая служит ему наложницей. На диване вместе с царём сидят сорок его наложниц, которых он не стыдится ласкать в присутствии своей дружины». Разврат был страшный, особенно при дворах князьков, которые, как видно из летописного рассказа о Владимире, не довольствуясь сотнями своих любовниц, силою захватывали в свой гарем каждую смазливую бабёнку или девушку. В былинах Владимир «красное солнышко» тоже нередко зарится на чужих жён, захватывает их, убивает их мужей и поощряет своих дружинников к таким же насилиям. Содержание многих жён и наложниц стоило дорого и было поэтому не для всякого возможно. Мужской похотливости в этом случае помогала лёгкость расторжения брака, против которой так сильно вооружаются первые наши вероучители и законодатели. Состарившуюся или надоевшую ему жену муж прогонял от себя и брал другую. Его в этом отношении, до развития законодательства и прочной администрации, могла ограничивать только одна боязнь родственников обесчещенной жены, да и то в том только случае, если они были достаточно сильны для того, чтобы наказать его. Развитию мужниного самовластия и жениной пассивности, кроме родового начала и византизма, о которых мы будем подробно говорить в следующих главах, немало содействовало и. то обстоятельство, что родители сплошь и рядом выдавали дочерей замуж ещё в детстве, и мужья таким образом имели полную возможность воспитывать их в понятиях и чувствованиях безответного рабства.

Брак в первобытной жизни считался необходимым условием для человеческого благоденствия, а многочисленное и хорошее потомство – небесным благословением. Сыновья нужны патриархалу не только в земной жизни, как помощники, работники, защитники семейства, но и в загробной, как кормители душ своих умерших предков, как приносители искупительных жертв за них. Жена и муж также необходимы друг другу в загробной жизни, которая, по первобытному представлению, есть ничто иное, как продолжение настоящей. Поэтому в древности людей, умерших холостыми, венчали при погребении с людьми живыми, которые, после своей смерти, и соединялись с супругами в «месте злачне». У славян мужчину, умершего холостым, женили по смерти, и находились женщины, которые охотно обрекали себя на сожжение вместе с трупом женившегося. По верованию малороссов, умирающим без пары нет места на том свете, и до сих пор в некоторых местностях Малороссии похороны парней, особенно девушек, походят на свадьбу. По смерти девушки, для неё на тот свет назначается жених, который провожает покойницу до могилы и считается зятем в семействе умершей. Вдовы в древности также сплошь и рядом кончали самоубийством и сгорали на костре вместе с трупами своих мужей. Жизнь вдовы была чрезвычайно тягостна и бедственна и кроме того, по верованию руссов, женщина могла войти в рай не иначе, как только вместе со своим мужем; поэтому редкие женщины переживали своих мужей и погибали на погребальных кострах совершенно добровольно, как утверждают иностранные свидетели, хотя нужно предположить, что этот убийственный обычай, как и в Индостане, не оставался без реакции со стороны русских женщин и поддерживался главным образом эгоизмом мужчин, нуждавшихся в службе и хозяйке для своей замогильной жизни. В былинах есть даже указание на то, что за умершей женщиной следовал в могилу её муж. Настасья, жена Потока, говорит ему: «хотя ты на мне и женишься, но кто из нас прежде умрёт, второму за ним живому во гроб идти». Поток исполнил это требование. Не смеем утверждать, чтобы это было в действительной русской жизни, но подобное явление до сих пор можно встретить у некоторых племён Африки. Ибн-Фоцлан так описывает этот обычай. «По смерти знатного мужа, родные его спросили у его девущек: кто из вас желает умереть с ним? Одна из них отвечала: я. Тогда приставили к ней двух женщин, чтобы всюду ходить за нею и даже мыть ей ноги, а родные начали кроить платье умершему и готовить всё нужное. В день сожжения девушку подвели к чему-то, сделанному наподобие колодезного сруба; она стала на руки мужчин, заглянула в сруб и произнесла какие-то слова. Её спустили с рук и снова подвели в другой и в третий раз. Ей подали петуха; отрезав ему голову, она кинула его, а другие, подняв его, бросили в ладью умершего (стоявшую на берегу). По объяснению переводчика, в первый раз девушка сказала: «я вижу здесь отца и мать мою»; во второй: «теперь вижу всех моих родственников»; в третий раз: «там господин мой; он сидит в раю, и рай так прекрасен, так зелен! Подле него вся дружина его и дети. Он зовёт меня, пустите меня к нему!» Её подвели к ладье. Она сняла с себя запястье и отдала старухе, называемой ангелом смерти; сняв кольца с ног, отдала их девушкам, которых называют дочерями ангела смерти. После этого, её понесли на ладью и ввели в сделанную там комнату. Пришли мужчины со щитами и палицами и дали ей стакан меду. Она взяла его, запела и выпила, в знак прощания со своими милыми. Ей дали другой стакан; она, взяв его, запела длинную песню, но старуха велела ей скорее выпить и войти в комнату, где лежал мёртвый господин её. Девушка переменилась в лице и не хотела идти. Старуха схватила её за голову и втащила в комнату. Тут мужчины стали бить палицами в щиты, чтобы другие девушки не услыхали её крика и не устрашились бы также в свою очередь умирать вместе со своими господами. После этого вошли в комнату шесть мужчин для совокупления с нею… Наконец, положили девушку подле умершего господина. Двое взяли её за ноги, двое за руки, а старуха надела ей петлю на шею и подала верёвку двум мужчинам, чтобы тянуть за неё, взяла широкий нож и вонзила в бок между рёбрами, а мужчины тянули за верёвку, пока девушка испустила, дух. Тогда явился ближайший из родственников, подошёл к ладье и зажёг лежавшие под нею дрова. Другие пришли также с пылающими отрубками и бросили их на костёр. Вскоре все запылало, – костёр, ладья, комната, тела господина и девушки и все бывшее в ладье». – Обычай вдовосожжения, вследствие некоторого смягчения нравов и женской реакции, совершенно пал ещё до того времени, с которого начинают свой рассказ наши исторические источники. Но от вдовы всё-таки требовалось, чтобы она, не вступая в другой брак, принадлежала только своему умершему мужу и ожидала естественной смерти, долженствовавшей соединить её с ним. В последующую эпоху, под влиянием византизма, на этом воззрении развился нравственно-обязательный обычай пострижения вдов.

Положение бездетной вдовы было крайне плачевно. Это была беззащитная, жалкая личность, подверженная насилию каждого встречного. Бездетная вдова считалась как бы негодною вещью, не удовлетворившею своему назначению и выброшенною за ненадобностью на улицу. Женщина для патриархала есть ничто иное, как орудие для продолжения рода; цель её жизни – рождение детей, особенно сыновей, которыми только держится и продолжается род. Дочь, предназначенная для отдачи в чужой род, мало интересует патриархала и он ненавидит женщину, которая рождает ему одних только дочерей. Даже до сих пор в некоторых местностях Архангельской губернии, например, замужние женщины нередко совершают детоубийство единственно из страха родить строгому мужу ребёнка женского пола. Напротив того, матёрая вдова, как женщина, достойно выполнившая своё назначение, делалась главою семейства, самостоятельным и правоспособным лицом в обществе.

Развитие родовой патриархальной системы порабощало женщину и непосредственно, и посредством того народного миросозерцания, которое всегда развивается вместе с этой системой. Идея подчинённости женщины и низшей степени её природы естественно возникает и входит в полную силу там, где деятельною личностью и владыкою старается быть только один мужчина. Женщина в патриархальном быту должна быть пассивною самкой и рабыней, но так как она никогда вполне не мирится с этим положением и в той или другой форме заявляет свою человеческую личность, не имея в то же время достаточно силы, на которой в первобытной жизни основывается всякое право и которая доставляет уважение, то, по мере развития патриархальных принципов, значение женщины постепенно падает: она делается существом слабым и презираемым. Это дикое презрение к женскому полу всегда было особенно сильным у инородческих племён алтайской расы и, при слиянии с ними русского народ, а, постепенно переходило к нему вместе с обычаями, утварью, легендами, мифами. Ещё в то время, когда обры завоевали славян, азиатское презрение к женщине высказалось в такой форме, которая долго возмущала собою народную память и воспоминание о которой занесено в летопись. Обры не ездили ни на лошадях, ни на волах, а непременно на славянских женщинах, запрягая их по три и по четыре в телегу. Физиологические отправления менструации и выделения при родах – у всех дикарей рождают идею о пошлости и нечистоте женской природы. Нечистоплотность дикарских женщин, ведущая за собою болезненные припадки у мужчин после известного акта, ещё более усиливает такое воззрение на женщину, которое, без сомнения, развилось у русских самостоятельно и чрезвычайно усиливалось под влиянием сливавшихся с ними азиатских племён. Но у этих инородцев женщина в известные нам исторические времена вовсе не имела того высокого значения, какое приписывали ей германцы и славяне, «видевшие в ней нечто священное», высшую силу вещей мудрости. Благодаря этой вящей силе, женщина в первобытной славянской жизни далеко не находилась в том унизительном состоянии, в каком мы видим её в последующую эпоху. Но при развитии презрения к женщине, как к существу нечистому, при утверждении патриархальной системы, порабощавшей её, женщина естественно оказывала сопротивление рабовладельческим тенденциям мужчины; она боролась с ним и главными орудиями были для неё: хитрость, ведовское искусство, смертоносные зелья. В уме патриархалов, поэтому, она постепенно превращалась в представительницу злого начала, в нечистое существо, к которому особенно благоволит нечистая, дьявольская сила. Мифический змей, как известно, особенно падок до женщин; он соблазняет их, живёт с ними, награждает их богатством, и при этом овладевает ими не всегда насильно, а нередко привязывает их к себе любовью. Леший также любит женщин, похищает их и заставляет жить с собою в любовном союзе. От существа, которое вступает в такие интимные связи с нечистою силою, нечего ждать добра. И древняя вещая женщина превращается в злую ведьму, в орудие злых духов, действующих на пагубу рода человеческого. Ведьма мешает плодородию земли и женщин, ворует дождь и росу, насылает бури и болезни, травит людей, превращает их в животных и т. д. Этих верований отнюдь нельзя приписывать одному только влиянию византизма; они возникли задолго до него и нередко подвергали женщин ужасным гонениям, благодаря в особенности инсинуациям волхвов, боровшихся с ведуньями, как с конкурентами по профессии. Эти обвинения и клеветы на женщин встречали полную веру в мужском населении, – таково было всеобщее мнение о враждебности женской природы. В 1024 г., по случаю голода в Суздальской области, явились кудесники и начали «избивать старую чадь бабы», объясняя народу, что бабы держат у себя «гобино и жито» и сводят на землю голод. Народ начал поголовное истребление баб, и эту бойню кое-как остановил Ярослав. В 1071 г. в Ростовской области был страшный голод. Явились два волхва и пошли по Волге, разглашая всюду, что «они знают, кто обилье держит. Куда ни придут в погост и называют имена зажиточных женщин, говоря, что такия-то жито держат, а эти – рыбу, а эти – меха. И приводили к ним жители сестёр своих, матерей и жён своих; они же, обморачивая зрителей, разрезывали тело этих женщин за плечами и вынимали либо жито, либо рыбу; множество женщин они убили, а имущество их взяли себе».

Таким образом, уже в первую эпоху русской истории, женщина хотя и пользуется ещё некоторыми правами и вольностями, которых она лишается в последующее время, но жизнь уже ясно идёт к утверждению тех порядков, при которых полное рабство является нормальным и общепризнанным положением женской личности. В следующих главах мы подробно рассмотрим, как совершилось её полное подчинение под влиянием родового начала и византизма.

Глава II.
Родовое начало, как главная основа древнерусской жизни.

Патриархальные родовые принципы, которых мы уже коснулись в предыдущей главе, нашли в русской земле такую удобную почву для своего полного развития, какой они не имели нигде в Западной Европе. В течении нескольких столетий, благодаря выгодным для них историческим условиям, они пустили такие глубокие корни в народной жизни, что Русь XVI и XVII столетий является обществом столь же патриархальным, как Япония, Китай, патрицианский Рим и т. д. Мало того, даже в настоящее время эти принципы безусловно заправляют семейною и общественною жизнью нашего крестьянства, мещанства, купечества и духовенства. В Западной Европе, начавшей своё развитие под влиянием римской цивилизации, последняя эпоха которой была ознаменована разложением архаического семейства и почти совершенным падением патриархальных начал его, – в Западной Европе очень рано начала развиваться человеческая личность и родовые принципы были не в силах удерживать её в полном порабощении, тем более, что этому препятствовал и антисемейный дух католической религии. У нас же дела шли иначе. Русские смешивались не с «цивилизованными римлянами», а с полудикими азиатскими патриархалами. Меря, чудь, мурома, половцы, берендеи, монголы, татары и другие инородческие племена алтайской расы, постепенно сливаясь с русскими, смешивая свою кровь с кровью славянскою, влияли на наш язык, на наши нравы, обычаи, понятия, характер, верования, поддерживали и развивали в русской жизни тот патриархально-родовой порядок, под которым они в течении тысячелетий жили сами в своих грязных улусах. – С характером этих основных элементов слагавшегося русского общества вполне гармонировало мощное влияние Византии с её полуазиатской цивилизацией. Азиатские идеалы брака, семейства, общественных отношений, патриархальных добродетелей имели самых ревностных поборников в наших древних моралистах и представителях общественной и частной жизни, школы, закона и церкви. При помощи этой многовековой пропаганды крепли и достигали полного развития уже выработанные народною жизнью родовыя начала и слагалось то миросозерцание, которое всевластно царит в нашей жизни вот уже второе тысячелетие, выражаясь в самых разнообразных формах, в нравах и обычаях, в народных пословицах и песнях, в сильвестровском «Домострое» и в комедиях Островского.

Единицей древнего общества была семья, которая, оставаясь нераздельною, заключая в себе не только родителей и детей, но и всех кровных родственников, кроме женщин, выданных замуж, превращалась в род. Тогда несравненно чаще, чем теперь, под властью родоначальника группировались и его дети, и братья, и племянники, и даже отдалённые родственники со своими семействами. Таковы многочисленные семьи-роды, которые до сих пор можно встречать во множестве местностей. Великороссы владели, на условиях общего пользования, своим родовым имуществом, двором. «Двор был средою родового быта, выразителем родового устройства жизни, был экономическим, хозяйственным типом рода. Сохранению за двором его родового характера в древности способствовало множество причин; напр., самый побор дани с двора, с дыма, от плуга, от рала, следовательно, с хозяйства, что практически должно было единить родство на одном месте, принуждало жить в одном дворе целые племена: «живяху кождо с своим родом». У людей зажиточных, в состав такого семейства, кроме кровных его родственников, входило ещё много посторонних лиц – рабов, холопов, кабальников, призреваемых вдов и сирот. Знатные господа, кроме целой орды слуг, имели ещё особых телохранителей, вооружённых луками, стрелами и самопалами, в татарских шапках, в белых и серых епанчах. У людей, имевших домовые церкви, жили на дворе дьячок и священник, который считался также как бы членом хозяйского семейства.

Двор, населён ли он был семьёю, в тесном значении этого слова, или же родом, состоявшим из нескольких родственных семей, подчинённых старейшему лицу, – принадлежал ли он бедному земледельцу, богатому купцу или же роскошному и сильному вельможе, – во всяком случае двор представлял из себя как бы отдельное царство, находившееся под абсолютною властью своего родоначальника или отца, который действительно и назывался государем. Отеческая власть в древней России и по закону, и на практике, и по народному воззрению, и по учению церкви – была почти безграничною. В продолжении веков наши предки употребляли все усилия, чтобы утвердиться самодержцами в своих семействах: в продолжении веков их поддерживали в этом стремлении проповедники византийской школы, которые, опираясь на патриархальные идеалы семейной жизни, превращали родительское самодержавие в религиозную обязанность для каждого отца или родоначальника. В церковной проповеди, в домашних беседах, во множестве поучительных сочинений, из которых постепенно формировался «Домострой», отцу внушалось, что он «государь», «настоятель», «игумен», «апостол» своего дома, что он один за всех домочадцев даст ответ в день Страшного суда и что, поэтому, он должен руководить всеми членами семейства, направляя их действия к одной предначертанной им цели. Его воля должна быть законом для детей, которые обязаны ему безусловным повиновением. «Имей чадо, говорит старинное поучение – отца своего, аки Бога… «Чтите родителей своих, яко Бога, и поклоняйтеся им, – проповедуется в одной из древнейших редакций «Домостроя», – аще бо человек чтит родителей своих, то он весь закон свершил есть». Таким образом у человека, подчиненного отеческой власти, отрицалась всякая воля, всякая возможность свободного действия; вместо своей воли он должен был руководствоваться волею отца даже в религиозном отношении, и чтобы «свершить весь закон», выполнить все заповеди веры, ему достаточно было безусловно повиноваться родителю, как Богу. Отец же, для правильного содержания своих домочадцев в религиозном законе, обязывался как можно чаще обращаться за советами к духовникам и монахам. «Домострой» предписывает «часто призывать их в дом свой, советоваться с ними, как учить жену и детей своих», причём прибавляет: «слушайте отца духовного во всём, чтите его и бейте челом пред ним низко и повинуйтесь ему со страхом, потому что он ваш учитель и наставник». И нужно заметить, что, стараясь всеми силами развить и поддержать абсолютную отеческую власть, духовенство заботилось не об одном только осуществлении священных для него патриархальных идеалов семейного быта, но вместе с тем имело в виду сделать из родительского авторитета орудие для пропаганды своих доктрин и обрядов. Таков смысл многочисленных «поучений отца к детям» – этих важных памятников нашей древней письменности. Отец является здесь не только господином своих домочадцев, но и их религиозным учителем, их руководителем в деле спасения. В тесной сфере семейства он выполнял для церкви ту же миссию, апостолами которой на широком поприще великой Гос сии были Кирилл Белозёрский, Стефан Пермский, Зосима и Савватий Соловецкие. Ему предписывалось быть «игуменом и апостолом в дому своём», а домочадцы, как монахи, прежде всего обязывались исполнять добродетель самоотречения, не иметь своей воли и быть рабами настоятеля своего домашнего монастыря. Для воспитания молодых поколений в духе такой пассивности и зависимости, учители затрагивали самые разнообразные мотивы души человеческой. Составитель «Домостроя» в своих, по-видимому, проникнутых христианским духом поучениях преследовал чисто житейские цели и учил добродетели во имя грубой выгоды. «Подражай мне, говорит он сыну: – смотри, как я от всех почитаем, всеми любим, потому что всем уноровил». В частности, та же самая материальная выгода выставлялась мотивом и в деле повиновения родителям. Дети должны были уноровить им, чтобы быть взысканными их милостями. «Чадо, отца своего почти, да имение своё тебе оставит говорить древнее поучение. В практической жизни это расчётливое правило всегда служило одною из главных основ сыновнего повиновения, приучая людей к лицемерной угодливости и к самому безнравственному рабству. Проповедуя отцам, что они за надлежащее «наказание сынов своих» получат награду на земле и на небе, древне-русская доктрина, обращаясь к детям, утешала их тем, что они в свою очередь также будут отцами и домовладыками и за все лишения и стеснения своей пассивной жизни под отеческою властью будут вознаграждены таким же безусловным повиновением детей своих. Молодому рабу за его добровольное подчинение произволу старшего обещалось в награду полное самовластие над рабами, которых народит ему жена… Страх родительского проклятия и адских мук за неповиновение и надежда на родительское благословение и небесную награду за послушание – были также сильными мотивами, заставлявшими людей держаться правил о безусловной сыновней покорности. Утверждению в жизни этих патриархальных идей и порядков много содействовало и то обстоятельство, что общественных школ, общественная образования юношества в старинной России почти вовсе не было, и в этом отношении она стояла даже ниже тогдашней Турции (Мордовцев, о «Школьн. книг.» ХVII в., 81–84). Как в Китае, развитие семейных добродетелей по идеалам «Домостроя» было главною целью древнерусского воспитания. Первым и, в большинстве случаев, даже единственным воспитателем своих детей был сам отец. Страх был основою этой грубой педагогической системы и самое воспитание до такой степени отождествлялось с побоями, плетью и розгами, что называлось наказанием. Все домостройныя сочинения[15]15
  До сильвестровского «Домостроя» и после него в нашей литературе было множество сочинений в том же роде, преимущественно переводных и компилятивных. Они успешно распространялись в публике, заучивались наизусть и входили в состав того патриархального миросозерцания, которое поп Сильвестр изложил в своём «Домострое».


[Закрыть] рекомендовали непременно действовать на детей посредством запугивания:

 
Внимайте словам моим учительским,
Да не будете повинны ранам мучительским,
 

говорит, обращаясь к детям, одно старинное педагогическое стихотворение. Панегириками розгам, плети и палкам наполнены все подобные сочинения. Они проповедуют, что без розги нет спасения, что сечь детей розгами велит сам дух святой, что только розга ведёт детей прямым путём на небо, что розга острит ум и возбуждает память:

 
Целуйте розгу, бич и жезл лобзайте,
Та суть безвинна, тех не проклинайте,
 

восклицает одна азбука XVII b. Другой азбуковник даже обращается к Богу с молитвою об изобильном урожае розог, –

 
Благослови, Боже, оные леса,
Иже розги добрыt родят, на долги времена!
 

В многочисленных наставлениях отцам, как они должны учить детей и устроять дом свой, этот дух непреклонной строгости и бессердечной жестокости доходит до крайности. Поучения эти заимствованы большею частью из византийских источников; но русские переводчики и составители их обыкновенно пропускали все те места греческого подлинника, в которых говорится о любви к детям, о кротком обхождении с ними, о любезном обращении отца семейства со всеми домочадцами (Лавровский, Памят. старин, воспитания, 18). Они выбирали только тексты, толкующие о необходимости суровой строгости и советующие отцу «не щадить жезла», «сокрушать ребра», «учащать раны», «держать имя своё грозно». В деле воспитания и домоправления «первая вещь есть жезл, его же потребу сам Бог всемогущий показал есть», говорится в поучениях. «Не ослабляй ударов над младенцем, учит «Домострой», – ибо если ты учишь его жезлом, то он не умрет, а только здоровее будет; бия его по телу, ты избавляешь тем его душу от смерти. Из любви к сыну учащай ему раны, чтобы после порадоваться о нем. Наказывая его в младости, ты будешь веселиться о нем в его мужестве, и среди знакомых можешь похвастаться им и враги твои позавидуют тебе. Не давай ему власти в юности, но сокрушай ему ребра, пока он растёт. На дочь положи грозу свою – и сохранишь её телесную чистоту; пусть будет послушна и не имеет своей воли». Та же палочная система рекомендуется по отношению к жене, рабам и рабыням, который, по Домострою, «Богом созданы суть и нам от Бога поручены на послугу». «Домострой» и другие поучительные сочинения запрещают даже сильно любить детей, потому что неумеренная любовь к ним так же пагубна, как и «вино, безмерно пиемое». Не любовь, а страх должен лежать в основе отношений отца к детям. Ему запрещается даже играть и шутить с ними. «Накажи чадо, и удивит тя; не играй с ним, да не сотворит печали; не смейся с ним, да не поболиши о нём».

При всем том, что большинство подобных правил и наставлений было заимствовано из чуждых, византийских источников, это заимствование было чисто формальное, и русская жизнь совершенно самостоятельно приготовила почву, на которой беспрепятственно и сразу акклиматизировались эти домостроевские, византийские доктрины. Старинный отец, как и современный нам Тит Титыч Брусков[16]16
  Персонаж из комедии А. Н. Островского «В чужом пиру похмелье» (1856 г.). Тип жестокого, своевольного и невежественного купца-самодура.


[Закрыть], держал свой дом в таком рабском подчинении и страхе, о которых невозможно составить себе понятия даже по «Домострою». Действительность не только выполняла домостроевские идеалы, но даже далеко превосходила их. Семья была чем-то в роде арестантской команды, сдерживаемой в повиновении только страхом палки и плети, а отец – грозою всех домочадцев, владыкой, который «в своём доме что хочет, то и делает, и никто ему не указ», как выражается Тит Титыч. Воспитанный под игом отеческого самовластия, видевший вокруг себя только отношения рабов и деспотов и веривший в священную непреложность таких порядков, русский человек, освободившись из-под родительской опеки и сделавшись самостоятельным домовладыкой, естественно, превращался в такого же деспота и самодура, каким был и воспитавший его тятенька. Воцарившись в своей семье, он не хотел знать никаких других законов, кроме своей воли, дикой своим невежеством и необузданной в своих животных инстинктах. Проникая собою и всю общественную жизнь, патриархальные принципы и здесь утверждали такой же точно режим самодурства, какой мы видим в семействе. Иван Грозный и Тит Титыч Брусков являются каждый в своей сфере порождениями и представителями одних и тех же принципов…