Текст книги "История русской женщины"

По общему народному убеждению, отец мог делать с своими детьми всё, что ему было угодно. «Моё детище, – хочу с кашей ем, хочу масло пахтаю», говорит такой отец у Островского, и эта идея безграничной отеческой власти проходит через всю нашу историю. Над жизнью и смертью детей отцы хотя и не имели права, но, с другой стороны, за убийство их закон налагал на них столь лёгкое сравнительно наказание, что тем самым как бы признавал необузданность родительского произвола, и самое детоубийство считал только грехом, а не преступлением. «Буде отец или мать, говорить Уложение Алексея, – сына или дочь убиет до смерти, и их за то посадити в тюрьму на год, а отсидев в тюрьме год, приходить им к церкви божией и объявляти тот свой грех людям вслух, а смертью отца или матери за сына и за дочь не казнити». Что же касается побоев, увечий, самых варварских истязаний, то ни закон, ни общественное мнение нисколько не охраняли от них детей, хотя сплошь и рядом случалось, что, по «Домострою» «учащая раны», «не щадя жезла», «сокрушая ребра», домовладыка медленно убивал своих домочадцев, доводил их до отчаяния, вгонял в смертельную болезнь, засекал до смерти. Смотря сквозь пальцы на подобные проявления домашней тирании, закон строжайше преследовал все покушения детей против отеческой личности, малейшие оскорбления родительского авторитета. Мало того, что за убийство родителей виновные подвергались жесточайшей смертной казни, – стоило только отцу или матери пожаловаться, что дети не слушают или не почитают, или же оскорбляют их, и власть обязана была, основываясь на одних только родительских показаниях, «чинить детям жестокое наказание, «бити их кнутом нещадно и приказати им быть у отца и у матери во всяком послушании, безо всякого прекословия». Такие порядки ещё очень недавно господствовали в мещанском сословии, а у крестьян они продолжают существовать даже до сих пор, и мир или общественная власть, по просьбе родителей поучить их детище, ничем не стесняясь, подвергают несчастного раба телесному наказанию. Жалобы же детей на родителей считались преступлением, по ним запрещено было всякое делопроизводство, а за принесение их детей велено было драть кнутом и затем возвращать родителям, которые, конечно, в свою очередь повторяли на теле непокорных челобитчиков нравоучение, данное им начальством.

Судьбою и карьерою своих детей отец распоряжался совершенно неограниченно; он женил сына, выдавал замуж дочь, лишал детей наследства, изгонял их из дому, отдавал их в услужение или, поступал сам в кабальную зависимость, вместе с тем закабалял и всё своё потомство. Родители имели право отдавать своих детей в рабство, и этим правом отцы пользовались в широких размерах, особенно во время общественных бедствий, так часто доводивших страну до ужасной нищеты и голода. По свидетельству иностранцев, отец мог до четырёх раз продавать своего сына, но после четвёртой продажи он терял все свои нрава над ним. Продавать и закладывать своих детей иногда побуждала родителей одна только нужда денег ради пьянства, и эта детоторговля продолжалась по местам вплоть до настоящего века. Так напр., в 1760 году в Омске писчик Бекишев насчитал на разночинце Оконечникове 25 р., при приёме от него мирских денег. Бекишев пожаловался на него управителю Куличкину, который «начал стращать Оконечникова плетьми». «И убоясь таких угрозов, за неимением своих, заложа сына своего родного поручику Менщикову в 25 рублях», Оконечников отдал их Бекишеву.

Так, в то же время крестьянин Мальцев заложил каким-то киргизам двух своих племянников. Такая детоторговля, в изменённой несколько форме, продолжается вплоть до настоящего времени. В низших классах сплошь и рядом отец входит в долги и отдаёт кредитору своего сына для отработки этих долгов, или же, отдавая сына в работу, берёт себе его вознаграждение и т. д.

Семья была единицею общества, юридическою личностью, а отец – её владыкою и представителем. Семья сообща владела своим имуществом, но отец, бывший в сущности только управителем этого имущества, в силу своей неограниченной власти сплошь и рядом распоряжался им, как своею полною собственностью. Его волю в этом отношении не ограничивали никакие институции, в роде майоратов. Дед Грозного, Иван Васильевич, говорил псковичам: «Чи не волен яз в своём внуке и в своих детях? Кому хочу, тому и дам княжество!»

Такая свобода, предоставленная родителям в деле назначения наследников и распределения наследства, была одною из главных причин, содействовавших поддержанию и развитию их суровой власти. Заботясь, подобно всем патриархалам, о продолжении своего рода и о лучшем устройстве своей загробной жизни, древнерусский человек, естественно, предпочитал наследницам наследников, которые продолжат его генерацию и посредством искупительных жертв спасут его душу гораздо успешнее, чем это могут сделать женщины. «Устройство души» умершего было главною заботою наследника, и если это дело велось с толком, то достигало вполне своей цели. Поминальные жертвы сына могли спасти самого отчаянного грешника. Когда умер новгородский посадник Щила, бывший ростовщиком, то он был посажен на том свете на самое дно адово. Архиерей в поучение православным велел изобразить на иконе ад и горящего в нем Щилу, всего объятого пламенем, а наследнику его посоветовал служить по нем сорокоуст 40 дней у 40 церквей. После сорокоуста голова Щилы на упомянутой картине чудесным образом очутилась вне огня; после второго сорокоуста, он поднялся из адского пламени до пояса, а после третьего – совсем освободился. Оставляя наследнику наследство и обязывая его заботиться об устройстве души своей, русский человек обыкновенно старался не только устроить остававшихся от него домочадцев, но и силою своего священного родительского авторитета предписывал им правила дальнейшей жизни. Родительская власть стремилась быть бессмертною и управлять подвластными ей людьми даже тогда, когда носитель её лежал уже в могиле. Со старинной точки зрения, убеждения и мнения отца были нравственно-обязательными для всего его потомства. Состав членов семейства менялся вследствие смертности и нарождения, но юридическая личность семьи оставалась бессмертною и дух её, выражавшийся в праотческих традициях, долженствовал пребывать неизменным.

Каждый член старинного семейства был не лицом, а только составною частью коллективной личности – того семейства, к которому он принадлежал. Лицо совершенно поглощалось и подавлялось семьёй и родом. Вменяемость, как нравственная, так и юридическая, носила родовой характер и за действия лица отвечало не одно оно, а вместе с своими кровными родственниками. Увещевая отца устроять дом свой в законе Божием, «Домострой» говорит: «если небрежением и нерадением твоим ты сам или жена твоя твоим ненаказанием согрешит, или домочадцы твои, мужи и жены и дети, каков грех сотворят, – брань, или блуд, или татьбу, или другое зло, – то все вы вместе по делам своим примите, зло сотворившие – муку вечную, а добро сотворившие и иже с тобою вкупе – жизнь вечную». Идея такой круговой семейной ответственности проникала собою и юридическую жизнь народа. Вплоть до Уложения царя Алексея дети и жены отвечали за долги своих отцов и мужей; у детей вора и изменника конфисковалось имущество; разбойники выдавались «на поток и разграбление», а преступники вообще посылались в ссылку и заточение вместе с своими жёнами и детьми; несостоятельных должников били на правеже палками, и если даже после этого они не могли уплатить своего долга, то их заставляли продавать своё семейство, от жены до последнего ребёнка, пока они не уплачивали всего долга до копейки; если помещик убивал крестьянина другого владельца, то последний брал из имения убийцы лучшего крестьянина с женою и детьми, вовсе не спрашивая о желании их идти к другому господину; в случае бегства крестьянина, бросали в тюрьму живших не в разделе с ним его родственников и подсоседников и т. д.[17]17
  Ответственность домочадцев друг за друга не исчезла и в новейшей, преобразованной России. Вот что, напр., рассказывает аббат Шапп: «Зашедши в один дом в Петербурге для того, чтобы найти квартиру, я увидел там отца, прикованного к столбу среди своего семейства. Его сын был назначен в солдаты и без его ведома бежал; отец был узником у себя дома, дети были его стражею и с каждым днём ожидали суда». В административной практике подобный способ взысканий нередко употреблялся вплоть до начала настоящего царствования.


[Закрыть] При безграничном произволе, господствовавшим над обществом, такая коллективная ответственность доходила нередко до ужасающих размеров, особенно в царствование Грозного, который, казня мнимых или действительных злоумышленников, сплошь и рядом истреблял вместе с ними и весь их род без остатка. Убив, например, одного боярина, он не велел оставлять в живых ни одного человека из его домашних, даже ни одного животного. «Три тысячи его служителей, говорить Петрей, с их друзьями и родственниками, все погибли горькою смертью; все крестьяне с жёнами и детьми перебиты или рассеяны; его жена, бывшая тогда беременною, и дочери сначала опозорены палачами, а потом изрублены в куски. В другой раз, заподозрив нескольких бояр в заговоре с польским королём, он велел истребить их со всем их родом, с жёнами, детьми, прислугою, крестьянами, рогатым скотом, собаками и кошками, даже с рыбою в воде.

Подобных жестокостей нельзя объяснять одним только самодурным сумасшествием тирана; в них выражалась та же идея родовой вменяемости, которая породила и дикую виру и круговую поруку и вообще ответственность рода за действия каждого его члена. Подавленная родом человеческая личность не имела никакого самостоятельного значения, и люди, выделявшиеся из рода, пользовавшиеся личною независимостью и носившие название гулящих, считались какими-то несчастными отверженниками, грешниками, нарушившими священные правила общественного строя. Своеволие было преступлением, а личная независимость, по учению древнерусских моралистов, служила источником всевозможных бед для того человека, который дерзнул отделиться от своего рода-племени. Достоинство и значение человека заключалось не в его личных достоинствах, заслугах и доблестях, а в его старшинстве в своём роде или в старшинстве его рода, что так резко выражается в древнерусском местничестве. Честь личности лежала также на идее достоинства отечества, рода; самое слово честь, без сомнения, происходит от слова отец; чтить образовалось из отчить – относиться к человеку, как к отцу, воздавать ему отеческое уважение. Поэтому-то, чтобы обесчестить русского человека, чтобы оскорбить его, нужно было задевать не его личность, а его род, его родовую честь; вот почему у нас, как и у всех народов, жизнь которых сильно проникнута патриархально родовыми началами, самая сильная брань – матерная.

Те же порядки, та же родовая идея, то же подавление личности, какие мы видим в семействе, характеризуют собою и все другие общественные отношения древней России. Наша древняя община была общиною родов или семей, а не свободных и равных личностей. Везде – и в первичной форме сельской общины, и в величавой форме новгородской республики – общинная жизнь постоянно создавала аристократию богатства, выдвигала на передний план несколько лучших, богатых родов (всё-таки не лиц), которые и заправляли всею общинною жизнью, держа в подчинении у себя другие роды. Эта тирания меньшинства, это вотчинное самовластие богатых родов, эта суровая власть старших над младшими выражаются и в вечевом представительстве, которым так восторгаются славянофилы и которое, по справедливому замечанию г. Забелина, «по духу своих совещаний и решений и по форме людских отношений походило на собравшуюся родню, которая советуется о семейном деле… Таков был. смысл и характер нашего народного представительства в течение всего периода нашей истории и на вечах, и на сборах, и на мирских сходках: «что старейшие сдумают, На том и меньшие станут». Тот же семейный, родовой характер носила и личная княжеская власть. Рюриковский род относился к русской земле, как к своей родовой собственности, точно так же, как крестьянское семейство относилось к своему хозяйству. Родовые княжеские междоусобицы кончились основанием царской власти, отеческой власти, единой для всех детей русской земли. «Идеал родительской опеки был основателем и устроителем всего нашего быта», говорить Забелин в прекрасном введении к своей книге о быте русских цариц. «По этому идеалу создалось наше общество и государство. По этому идеалу наше общество представлялось совокупностью семьи или родни, так что его разряды и ступени, особенно низменные, иначе и не представлялись, как малолетними и постоянно обозначались именами родства, как, например, отроки, пасынки, детские, молодёжь. Самые низменные в общественном смысле именовались сиротами, т. е. людьми несчастными в смысле родства, а стало быть и в общественном смысле, каково было вообще не служилое земледельческое и промышленное сословие, не обладавшее властным положением в обществе». На всех проявлениях общественной жизни лежал родовой, семейный характер. Отеческая власть была прототипом всякой власти, а семейство – прототипом государства.

При таких порядках для женщин возможно было только одно состояние – состояние полного рабства. Родовое начало, как увидим, совершенно отрицало в женщине личность и делало её пассивным орудием рода. Вторым, не менее сильным фактором этого порабощения женщины был византизм.

Глава III.
Византизм и его влияние на положение женщины. – Полное порабощение женщины в XVI и XVIII вв.

Византизм наложил на всю древнерусскую жизнь печать мрачной, суровой замкнутости. Русь представляла собою картину обширной, необработанной и бедной страны, населённой невежественными обитателями; не было в ней ни университетов, ни школ, ни медиков, ни юристов, ни учёных, ни поэтов; произведения искусств не украшали собою русской почвы, свободное мышление считалось преступлением, Европа – страною отверженных еретиков. Зато бесчисленное множество юродивых, блаженных, кликуш и божьих людей всякого рода снуёт по всем направлениям русской земли; длинные вереницы пилигримов, знахарей и кудесников блуждают из одного конца страны в другой, миллионы нищих осаждают монастыри, паперти церквей и двери всякого зажиточного дома; колокольный звон днём и ночью; всюду запах ладана. Это европейский Тибет, для которого идеалом жизни служить подвижничество и в котором пустыня считается земным раем. Малолетние дети от родителей, жёны от мужей, мужья от жён, юноши от своих невест, – все стремятся в монастырь или в пустыню на подвиги, достигая посредством их святости. Начиная почти с самого введения христианства, в обществе развивается убеждение, что, живя в мире и имея семейство, спастись невозможно. Обет целомудрия и отречения от мира считается обязательным для каждого, желающего быть полным, истинным христианином. Но так как невозможно было всех сделать монахами и запереть в монастыри, то каждый старался ввести монастырскую жизнь в свой дом и до известной степени подчинить семейство правилам монастырского устава. «Домострой» не даром говорит домовладыкам, что они «игумены домов своих». Эти «игумены», под руководством своих духовников, которые оказывали самое деятельное влияние на ход домоправления и которым даже сами «игумены» кланялись обыкновенно до земли, вводили в своих семействах такие порядки, которые могли помирить с семейною жизнью даже аскетического врага её, если только в нем не умерли ещё все общественные чувства. «Домострой» предписывает каждому православному «по вся дни утром вставь, Богу молитися и отпети заутреню и часы, а в воскресенье и праздник – молебен и святым каждение. Вечером же отпети вечерню, повечерницу, полунощницу с молитвами и поклонами». После этой вечерней службы «отнюдь не пити, ни ести, ни молвы творити. А ложася спать, три поклона в землю положити. А в полунощи всегда тайно вставь, со слезами прилежно Богу молитися, елико вместимо. Всегда чётки в руках держати и молитву Иисусову во устах непрестанно имети, и в церкви, и дома, и в торг ходя, и стоя, и сидя, и на всяком месте». Принимаясь за какое-нибудь дело, уходя за чем-нибудь из дому, садясь за обед и ужин, должно, «устроив себя, прежде святым поклонитися трижды в землю, проговорить «достойно» да молитву Иисусову да благословиться у настоятельствующего», и потом уже приступать к делу. Водворяя в доме эти и многие другие монастырские обряды, «Домострой» старался поселить в нем и монастырский дух, проповедуя безусловное послушание домовладыке игумену, запрещая всякие игры и забавы, предписывая домочадцам «иметь душевную чистоту, телесное бесстрастие, походку кроткую, голос умеренный, слово благочинное; перед старшими хранить молчание, сильным оказывать повиновение, не смеяться, избегать споров и возражений, говорить меньше, а слушать больше, зрение иметь долу, а душу горе» и т. д., и т. д. Тот же самый монастырский дух распространялся и на всю общественную жизнь. Неподвижность была идеалом умственной и общественной жизни и рутина тормозила жизнь даже в малейших её мелочах. Для всего было дано правило, и «вождь по жизни» говорит: «всему есть обычай испокон века и дело то должно вершиться без всякой порухи». Все удовольствия, развлечения, игры были делом дьявола, бесоугодием, языческой мерзостью. Народные песни, сказки, поговорки относились к той же категории, а сочинения, исполненные «небылиц и вымысла», сожигались на теле их авторов и распространителей. Игры, хороводы, качели предавались проклятию и преследовались властью. Пляска, особенно женская, возбуждала в правоверных ужас и отвращение. «О, злое, проклятое плясание, – говорит один моралист, – о, лукавыя жены многовертимое плясание! Пляшущая жена – любодейница дьявола, супруга адова, невеста сатанина; все любящия плясание осуждены мучениям неугасимого огня и неусыпающих червей»; даже все смотрящие на танцы и на другие «бесовския, злыя и прелестныя игры, суть сатанины любовницы». И «Стоглав» и «Домострой», и церковные поучения, и правительственные указы – всё старалось изгнать из русской жизни «бесовскую прелесть» и регулировать её по монастырскому уставу. Ни в домах, ни на улицах, ни при свадьбах, ни при каких других случаях песен не петь, игр и хороводов не затевать, не плясать, загадок не загадывать, сказок не сказывать; глумотворцев, органников, песельников, гусельников не слушать, празднословием и смехотворением душ своих не губить, на святках личин и платья скоморошеского на себя не накладывать; олова и воску не лить, кулачных боёв не делать, в бабки не играть, на качелях не качаться, скоморохом не быть, медведей не водить, с бубнами, сурнами, домрами, волынками, гудками не ходить, музыкой не заниматься, на досках не скакать, зернью, в шахматы и карты не играть, табаку не курить и т. д., и т. д. Рутина на всё налагала свою руку, поддерживаемая и правительством, и даже самим народом. После умерщвления Дмитрия Самозванца народная ярость обратилась прежде всего на музыкантов и песельников, и все они, человек до 100, были перебиты в Кремле. В царствование Михаила, патриарх распорядился собрать и свезти в Москву все музыкальные инструменты, которые и были сожжены на месте казни преступников; одним только немцам оставлено было дозволение заниматься музыкой, и то не иначе, как дома.

В 1648 г. всюду были разосланы царские грамоты с повелением читать их в церквах и на базарах, в городах, волостях; станах, погостах, читать не по единожды и всем в слух. Царь повторял в них изложенные выше запрещения, обязывал воевод строго следить за их выполнением, ослушников же в первый и второй раз бить батогами, а в третий и четвёртый – посылать в ссылку; скоморохов в первый раз – батогами, а в другой – кнутом и брать штраф по 5 р. с человека; маски, наряды, музыкальные инструменты отбирать, ломать и жечь без остатка. Такие же грамоты были разосланы и от митрополитов, которые грозили ослушникам наказанием без пощады и отлучением от церкви.

Запрещая все мирские удовольствия, отрицая всякое свободное проявление чувства, проповедуя умерщвление плоти, восточный аскетизм с особенною силою вооружался против всего, что имело отношение к половой страсти. Человек, но его идеалу, может быть только в том случае вполне совершенным, если умертвить в себе половые инстинкты. Эта аскетическая доктрина пустила столь глубокие корни в народном миросозерцании, что породила многочисленную секту скопцов, которые появляются очень рано в нашей истории. Ту же самую идею пропагандировала и древнерусская живопись, изображавшая ангелов евнухами. Даже самый брак, по понятиям того времени, имел в себе нечто греховное, был только снисхождением к развращённой человеческой природе. В известном народном стихе, Алексей, человек Божий, не противореча приказанию родителей жениться, молит про себя Бога избавить его от греха супружества –

 
Не допусти до греха до большого,
До тяжкого прегрешения!..
 

В то же самое время, он замаливает и грех родителей своих, – грех, результатом которого было его появление на свет божий. Супружеские ласки накануне праздников, в посты, в среду и пятницу считались непростительным грехом и за них наказывались не только супруги, но даже их потомство. «Если кто согрешит с женою в пятницу, субботу и воскресенье, говорит одно поучение, – и родится у него сын, то будет вор, разбойник или блудник». Подобные мнения вытекали столько же из идеи греховности полового Идеала даже в законобрачной его форме, сколько и из ориентального воззрения на женщину, как на существо нечистое. В комнату, где женщина разрешилась от бремени, по правилу, никто не должен был входить в продолжение трёх дней; комнату следовало вымыть и прочитать над нею очистительные молитвы. Только через шесть недель после родин и не иначе, как по молитвенном очищении, женщина могла быть в церкви. В церкви женщина становилась на левую руку и приобщалась не из царских дверей, как мужчина, а «из других дверей, что противу жертвенника». Благочестивые люди сомневались, может ли поп служить в ризе, в которую вшит женский плат. Печь просфоры позволялось только старухам. Женщине не дозволялось резать животное: думали, что мясо его не будет тогда вкусным. В дни менструаций женщина считалась недостойною, чтобы вместе с нею есть. Эта идея о мерзости женской природы дотла до своего апогея в расколе у бракоборцев, утверждающих, что при зачатии младенца душу даёт сатана, –

 
Что к зачатью человека,
Ныне в жизни душу века,
Бог творец не посылает
Сам диавол помещает,
Сатана зиждет людей
Множество числом семей.
 

Вследствие такого учения, девственники бесчеловечнейшим образом относились и к женщине, рождавшей детей, смотря на неё, как на скверное, богомерзкое орудие сатаны. По словам Андрея Сергеева, «девственных согласиев духовная особы уставами соборными и частными приносили новожёнам знаменитые отличия, в числе коих: в чадородиях новоженских женщин христианам не пособствовати и повиванию не служити; новоженских детей христианам не пестовати; новоженского младенца, крещеного матерью, новоженке не кормить, а поить молоком коровьим, и из горшка, а не из рожка». Или, по словам известного защитника «брачной тайны» Ивана Алексеева, – девственники, «как звери, немилосерды были к женщине, страдавшей муками родов, положили устав, дабы от всякого христианского общения и от домов, родители и служащие родам отгоними были», запретили «бабам помоществовати тому нужному делу (родам), под угрозою отлучения от молитв и ядения за ослушание, не токмо сами не сожалели, но и пристоящим на то жёнам в бедстве родов не велели сострадати родильнице, напротив, толико страждущей рождением жене требовательно заповедали своим, да не помоществуют, и повелели оставляти умерети той рождавшей жене, нежели осквернитися, прикоснувшися болезням оныя».

Дьявол, вовлекая людей в грехопадение, чаще всего делает орудием соблазна женщину. Монаху запрещалось есть и пить с женщиною, иметь с нею какое-нибудь дело, даже думать о ней. Некоторые монастырские уставы не дозволяли иметь в монастыре даже животных женского пола, а «Стоглав» нашёл соблазнительным и запретил обычай погребать вместе на одном и том же монастырском кладбище покойников обоего пола.[18]18
  На Афоне до сих пор, не дозволяют жить даже животным женского пола, а монахи досадуют, что на неприступных твердынях горы все ещё водятся дикие козы и кабаны с самками, и попадаясь на встречу отшельникам, смущают их помыслы. Истые афонские отшельники даже не вспоминают женщин за проскомидией. (Благовещенский, Среди богомольцев, стр. 46–47).


[Закрыть]

Русская, как и всякая патриархальная жизнь, выработала много самых невыгодных понятий о низости и злостности женской природы. Она освятила эти понятия своим авторитетом и, пользуясь греческими источниками, развила и насадила в русской земле целую доктрину «о женской злобе». Русские моралисты, презиравшие даже тех греческих мыслителей, которых уважали отцы их церкви, в своих нападках на женщину извлекали материалы не только из Сираха, Соломона, Златоуста, из аскетических сочинений, но не брезговали даже Эврипидом, Пифагором, Диогеном и другими представителями «лжеименной эллинской мудрости», выбирая всё, что находили против женщин, и оставляя в стороне хорошие мнения о них. У Златоуста, напр., есть немало мест, в которых этот оратор относится к женщинам очень благосклонно; но наши составители «Пчелы», «Притчи о женской злобе» и других подобных сочинений оставляли эти места без внимания и выбирали только жёлчные нападки Златоуста на развращённых и безнравственных матрон современной ему Византии. Однако, делая уступку здравому смыслу, даже и пресловутый «Домострой» счёл нужным посвятить целую главу «похвале жёнам», наполненную разными текстами и изображающую идеал супруги в восточно-патриархальном вкусе. Но восторгаясь своим идеалом, он проповедовал, что «добрых жён» почти вовсе не встречается в жизни и что женщины вообще несравненно ниже мужчины во всех отношениях. «Ум женский не твёрд, аки храм непокровен; аки оплот не окопан до ветру стоить, так и мудрость женская до прелестного глаголания и до сладкого увещания тверда есть. Немощнейшие суть разумы женские: в нечувственных (т. е. в сверхъестественном) ничтоже могуще умное постигнути». Ещё в XI в. Святославов Изборник начал пропагандировать доктрину о «женской злобе». «Жена, соблазнившая Адама, положила начало всякому греху. Не слушай злой жены; мёд каплет из уст ея, но он скоро будет горчее жёлчи и полыни и острее ножа обоюдоострого. Женщина уловляет души честных людей и низводит в ад; пути адовы – пути её. Доброго мужчину найдёшь одного в тысяче, а женщины ни одной не встретишь и в десяти тысяч… Женщина заключила в темницу Иосифа Прекраснаго; она советовала самоубийством кончить жизнь Иову; жена была виновницей убийства Урии и падения мудрейшего Давида и Соломона; она ослепила сильнейшего из людей, Самсона; она умертвила Навуфея, злоумышляла на жизнь пророка Илии и добилась головы Иоанна Крестителя. Злая жена, это – зло дьявольское и острое оружие!..» Женская природа до того испорчена, что, по мнению «Пчелы», злой мужчина всё-таки лучше доброй женщины, а злая женщина злее всевозможных зол, лютее льва, ехиднее змеи и всякой гадины. «От жены начало греху и тою все мы умираем».

«Что есть злая жена? Сеть дьяволом сотворённая! Прельщает лестью, светлым лицом; высокими очами поводит, ланиты складывает, языком поёт, гласом скверное глаголет, словами чарует, одеяния повлачает, злыми Делами обаяет, многих язвит и губит. От красоты женской многие погибли!.. Что есть злая жена? Источник злобы, смертоносная беседа, душам пагуба, хоругвь адова, проказливая на святых клеветница, сатанин праздник, покоище змеиное, увет дьявольский, спасающимся соблазн, неисцелимая болезнь, денная бл…, бешеная сука, коза неистовая, ветер северный, день ненастный, гостинница жидовская! Что есть злая жена? Око дьявольское, воевода неправдам, стрела сатанинская, торг адов, неукротимый зверь, грехам пастух, ослепление уму, неукротимая ехидна, неумолимая скорпия, злообразный скимен[19]19
  Скимен – «детеныш животного», церк., ски́мен-зверь, также ским-зверь «чудовище», в уст. народн. творчестве (ЖСт. 20, 447), др. – русск. скимьн «львенок» (псалтырь 1397 г.; см. Срезн. III, 375), ст. – слав. скѵмьн – то же (Рs. Sin., Супр).


[Закрыть], неудержимый аспид, ненасытная похоть. Что есть злая жена? Лютый мороз, колодезь смрадный, первый враг, пустота дому. Лучше видеть в дому своём вола, нежели жену злообразную. Лучше лихорадкою болеть, нежели женою облагаемому быть: лихорадка потрясёт, да и отпустит, а злая жена до смерти иссушит. У одного человека умерла жена злая. Он же стал продавать детей, а люди клянут его за это. Он же сказал: боюсь, чтобы дети не были в свою мать, – вырастут, так и меня самого продадут. Некто плакал о жене, приговаривая: не об этой плачу, а о том, если и другая будет такая же. Некто убил свою жену, потому что была зла, и сватал за себя другую, но ему сказали: как же мы за тебя отдадим, когда ты убил первую жену? Он же отвечал: если такова же будет и другая и третья, то и их убью!.. Жена злая кротима высится, а биема бесится. Если имеет мужа боярина, то не перестает день и ночь острить слова на убийство, как Иродиада; если имеет мужа убогого, то на гнев и ссору поостряет его. Если вдова, то сама собою всех укоряет и истязает. Всякого зла злее злая жена. И Бога не боится, и священника не усрамляется, и седины не почитает. Если и убога, то злобою богата. Всякого укоряет и осуждает, клянёт и попирает».

Вся эта брань, эти притчи, эти глупые анекдоты живо распространялись в народе и, встречая самый благосклонный приём у патриархальных обитателей «тёмного царства», сливались с тою «народною мудростью», которая, в свою очередь, клеймила женщину ничем не хуже мрачных ориенталов и их верных русских последователей.

Народные пословицы относятся к женщине так же враждебно, как и древние моралисты-книжники.

«От нашего ребра нам не ждать добра. – Баба да бес, один у них вес. – Кто бабе поверит, трёх дней не проживёт. – Собака умней бабы, на хозяина не лает. – Перед злой женой сатана – младенец непорочный. – Дважды жена мила бываем – как в избу введут, да как вон понесут».

Во всех этих пословицах влияние Востока очевидно; очень многие из них – ничто иное, как переведенные народным языком изречения «Пчелы», «Притчи о женской злобе» и других подобных сочинений. Восточное умонастроение против женщины господствовало во всех классах народа и разбивало все сомнения в своей справедливости. Памятником этих неудачных сомнений служит «Притча о женской злобе», изложенная в форме спора отца с сыном. Отец собирает всё, что говорилось тогда худого о женщине, он осыпает её бранью, клеймит презрением, старается убедить сына в низости и сатанинской злостности женской природы; сын же робко и боязливо защищает женщину, опираясь главным образом на изречения евангелия, по в конце концов вполне соглашается с отцом, убеждённый его аргументами, и высказывает одну только надежду, что Бог даст ему всё-таки хорошую жену; но отец старается разбить и эту надежду, замечая, что «в нынешних летах разве едина жена из тысячи таковая, яко глаголеши, обрящется».

Убеждённые в исконной злобе женщины, в её нечистоте, в наклонностях ко всякому греху, наши предки не только поддерживали древнее верование в тесную связь женщины с демонским миром, но и развивали его. Старинные легенды то и дело рассказывают о женской бесноватости, о любовной связи чертей с женщинами и т. п. Так, напр., к жене муромского князя Павла постоянно летал, в образе змия, дьявол.