Текст книги "История русской женщины"

Так, в окрестностях Устюга к дочери одного священника, Соломонии, вскоре после выхода её замуж, навязался дьявол; «пришёл к ней зверским образом, мохнатый, с когтями, и ляже к ней на одр и оскверни её блудом… И с того дня окаяннии демони начата к ней приходити, кроме великих праздников, по пяти и по шести человеческим зраком, яко прекрасные юноши, и тако нападаху на неё и оскверняху её». Соломония начала рождать чертенят, и в качестве повивальной бабки за ней ухаживала при этом «жена от тех темнозрачных демонов», которая и уносила новорожденных. Погибель Соломонии была бы неизбежна, если бы её не спасли чудесным образом во время сна её Прокопий и Иоанн Устюжские. «Иоанн, – рассказывала Соломония, – разрезал утробу мою, взял из меня демона и подал его св. Прокопию, который положил его, окаянного, на помост и заклал кочергами. Св. же Иоанн паки нача изымати из утробы моей по единому и давати св. Прокопию, он же заклаша их по единому, меташе их на помост церковный и давляше их ногою своею…»

* * *

Древние языческие поверья, предрассудки, обряды, ворожба, знахарство, песни удерживались преимущественно женщинами. Считая дьявольским всё языческое, старинное миросозерцание указывало на таких женщин, как на ведьм, как на присяжных служительниц сатаны. Древнерусская жизнь была исполнена всевозможных суеверий. Волхвы, чародеи, чаровницы, зелейщицы, обаяшки, кудесники, сновидцы, звездочёты, облакопрогонники, облакохранительники, ведуны, ведуньи, лихие бабы, знахарки-лекарки, гадальщицы, кликуши, бесноватые были бесчисленны. Они предсказывали будущее, находили потерянное, привораживали, отвораживали, расстраивали свадьбы, лечили болезни, портили людей и т. д., и т. д. Их боялись, но к их помощи постоянно прибегали все, начиная с царей и цариц, а духовные нередко сами были в связи с ними и занимались тем же ведовским искусством. В некоторых местах все лица, занимавшиеся волшебством, составляли как бы особые цехи и передавали другим тайны своего ремесла. Иногда этим занимались и мужчины, но чаще всего пожилые и старые женщины. Невежественная, суеверная, страдавшая под невыносимым деспотизмом семьи и общества и не находившая выхода из своего рабства – женщина имела в ведовстве самое сильное, по тогдашнему воззрению, орудие для ограждения своей личности и для осуществления своих желаний. Женщина, по старинному воззрению, гораздо способнее мужчины входить в короткую связь с нечистого силою. «Паче же жёнами бесовская волшвения бывают, – говорит летописец – искони бо бес жену прельсти, сия же мужа; тако и в наши дни много волхвуют жены чародейством, и отравою, и иными бесовскими кознями».

Воздвигая гонения на игрища, хороводы, песни, музыку, старая мораль строжайшим образом преследовала всё, что носило на себе характер волшебства. У нас привыкли хвалиться тем, что в древней России не было тех ведовских процессов и казней, которыми католицизм столько веков позорил западную Европу. Но это чистейшая ложь. Не довольствуясь церковною анафемой, ссылкой, пожизненным заключением в монастыре, кнутом и батогами, наши предки сплошь и рядом казнили волшебников, еретиков и ведьм смертью, и самою употребительною казнью за это было сожжение. В 1227 году в Новгороде сожгли четырёх волхвов. В 1411 году псковичи сожгли двенадцать «вещих жёнок». Князь Иван Можайский сжёг за волшебство мать Григория Мамона. Во время Котошихина мужчин за богохульство, святотатство, волшебство, чернокнижество и ересь сжигали живыми, а женщинам отрубали голову. Фёдор Алексеевич повелевал «сожигать без всякого милосердия» всех, имеющих у себя «волшебные, чародейные, гадательные и всякие церковью возбраняемые книги и писания».

В 1497 г. великий князь велел утопить в Москве реке нисколько баб, приходивших с зельем волхвовать к жене его по её просьбе. Даже по воинскому уставу 1710 г. чародеям и чернокнижникам, входящим в обязательство с дьяволом, полагалась смертная казнь через сожжение; и ведовские процессы не прекращались до конца XVIII в.: они возникали при каждом почти народном бедствии, при малейшем несчастье в царском семействе, вследствие личных ссор, при малейшем подозрении со стороны невежественной и суеверной власти и т. д. Когда в 1547 г. выгорела Москва, то взволнованный народ приписал причину пожара родственнице царя, Анне Глинской, которая, будто бы, «со своими детями и с людьми волхвовала, вынимала сердца человеческие, клала их в воду, да тою водою, ездячи по Москве, кропила, – и оттого Москва выгорела». Один из Глинских погиб, а Анну кое-как спасло от разъярённого народа правительство.

При Фёдоре Ивановиче был большой розыск над ведунами, сгубившими в Астрахани крымского царевича. Их обвинил лекарь-араб, приглашённый к больному царевичу. Ведунов подвергли жесточайшим пыткам, на которых они признались, что «портили царевича и царицу, пили из них из сонных кровь…» После пыток их всех сожгли. Розыски над ведунами и ведьмами сопровождались обыкновенно ужасными пытками, под которыми умирало множество обвинённых. Кроме смертной казни, подсудимых подвергали телесным наказаниям, разграбляли имущество и затем «выбивали» их из города или деревни, чаще же всего ссылали в какой-нибудь монастырь и морили их здесь в ужасной келье, прикованными на цепь. Иногда чародеев, которые, по известному народному поверью, могут уходить из тюрьмы посредством воды и нарисованной на стене лодки, истомляли жаждою, предписывая вовсе не давать им воды. Против суеверия правительство начало бороться кнутом и ссылкою. Со времени Петра кликуш хватали везде, держали в тюрьмах, пытали, секли, наконец, рассылали в работу по прядильным дворам и фабрикам. Со второй же половины столетия точно также начали преследовать и веру в ведовство. Только в XVIII в., под влиянием европейского просвещения, начинается сильная реакция этому мрачному верованию в волшебство. В 1770 году в Яренском уезде несколько кликуш, по злобе на разных лиц, начали обвинять их в ведовской порче. Оговорённые были арестованы, привезены в город и под плетьми признали себя ведунами и ведьмами. Одна из них созналась, что напускала порчу по ветру посредством червей, полученных ею от дьявола: она представила судьям и самых червей, а те препроводили их в сенат. Но сенат за это дело отрешил от мест городские власти, кликуш велел наказать плетьми и впредь подобных кликальщиц предписал наказывать, а наговорам их не верить. В 1786 г., в Саратовском наместничестве, в деревне Глотовой, крестьянская сходка пытала в ведовстве жёнку Козыреву: привязанную к жерди, её били плетьми, палками и кнутом, подвешивали к воротному столбу, с колодками на шее и на руках и т. д. Козырева призналась, что она «чародейка и что чрез чародейство разные люди ею заражены припадочною болезнию»; что она блудница, еретица, отреклась от Сына Божия, от пресв. Богородицы, от сырой земли, от солнца, от луны, от неба, от леса, от травы, от воды и от своих родителей, и, скидая с себя крест, клала его под пяту. Она призналась, что в её распоряжении состоит десятка три дьяволов, которых она «посылает на работу, – вить песок и рассевать оный и в разных людей для мучения». Вольский суд нашёл все это «ни мало вероятия недостойным», однако ж не решил дела и передал его саратовскому совестному суду. Последний нашёл Козыреву виновною в том, что она «для своей корысти от глупости похвалялась выдуманными чародействами, чего для, в страх другим, отослал её в рабочий дом на два месяца». Крестьян же и крестьянок, которые объявили, что «они чувствуют во внутренности у себя дьяволов, что никак неестественно, за таковую нелепую выдумку «суд приговорил к рабочему же дому на две недели. Но исчезнувшая в образованных классах вера в «лихих баб» до сих пор живёт в нашем простонародье, по временам доводя его до ужасных злодеяний. В 1861 году один русский туруханский мещанин принёс в жертву земле девушку. В 1855 г. крестьяне Новогрудского уезда, для прекращения холеры, закопали живою в землю семидесятилетнюю старуху Маныгову (Журнал Мин. Юст., т. XX).

Восточный аскетизм мирился с женщиною только в том случае, если она служила его идее и умерщвляла в себе те половые свойства, за которые, главным образом, он отвергал её, – если она делалась отшельницей, девственницей, аскеткой, подвижницей. Увлекая множество женщин в монашество, воздвигая многочисленные женские монастыри, создавая целые классы странниц-богомолок, посвящавших себя исключительно религиозному делу, византизм в своём чистом виде, не смешанный с родовыми патриархальными принципами русской жизни, расходился даже с «Домостроем» и требовал от женщины одного, чтобы, не будучи ни женою, ни матерью, она была подвижницей. Монашеский идеал увлекает собою женщин княжеского рода уже при внуках Владимира, а в последующих поколениях он быстро распространяется в среде всех классов народа. Девицы, нередко даже малолетние, жены от мужей, вдовы – все стремятся в монастырь и многие из них ведут здесь такую жизнь, которая могла примирить с ними самого строгого аскета, несмотря на их пол. Вот как жила, напр., в XIV в. вдова нижегородского князя Андрея Константиновича.

«Бысть ей тогда от рождения лет сорок, и роздала все имение своё церквям и монастырям и нищим, а слуг своих, рабов и рабынь распустила на свободу, а сама стала жить в монастыре у св. Зачатья, который сама создала ещё при жизни князя. Живяще же в молчании, тружаяся рукодельем, постом, поклоны творя, молитвами и слезами, стоянием ночным и неспанием; многажды и всю ночь без сна пребываше; овогда день, овогда два, иногда же и пять дней не ядяше; в баню не хожаше, но власяницу на теле своём ношаше; пива и меду не пьяше, на пирах и на свадьбах не бывалие, из монастыря не схожаше, злобы ни на кого не держаше, ко всем любовь имеяще. Таковое доброе и чистое житие её видевше, многи боярыни, жены и вдовицы и девицы постригашеся у ней, яко бысть их числом до девяноста, и все общим житием живяху».

Но не в одних только монастырях можно было встретить подобные примеры женского благочестия, а и в семейных домах. Многие женщины, в роде, напр., Юлиании Лазаревской, с детства начинали подвижничать, налагали на себя обет девства и даже, выходя замуж но приказу родителей» не имели с мужьями супружеских отношений, постоянно молились, постились, изнуряли своё тело власяницами и веригами, кормили нищих, помогали бедным и т. д. То же самое мы видим и в истории раскола. Женщины здесь не только подвижничают, не только осуществляют в своей жизни аскетические идеалы, но претерпевают и мучения, и смерть.

Но при всём том, что патриархальная доктрина относится благосклонно ко всем подобным женщинам, последние всё-таки не могли стать на один уровень с мужчинами даже в религиозном отношении. Святых женщин было чрезвычайно мало сравнительно с числом святых мужчин, и все они были княжеского происхождения, да кроме того было несколько местночтимых женщин тоже княжеского рода, за столь немногими исключениями, что они кажутся чистою случайностью. Чудес в женских житиях гораздо меньше, чем в мужских, да и вообще в женщину веровали и почитали её меньше, чем мужчину. Находились даже люди, которые не признавали святых потому только, что последние принадлежали к женскому полу. Когда Пётр Могила открыл мощи Юлиании Ольшанской, то игумен Феодосий Сафонович не хотел поклоняться ей до тех пор, пока она не явилась ему во сне и не обличила его в непочитании. В Москве патриарх Иоаким не признавал мощей и жития Анны Кашинской.

Таким образом аскетический взгляд содействовал всеми силами своего религиозного влияния тому подчинению женщины, в котором старался удержать её родовой патриархальный характер русской жизни. В том же самом направлении действовало и влияние инородцев алтайской расы. Ещё до монгольского ига торки, берендеи, половцы и другие азиаты хозяйничают в России, смешиваются с русскими посредством браков, оставляют заметное влияние на всей нашей культуре. Двухсотлетнее монгольское иго также немало содействовало огрубению России и порабощению женщины. При нашествии татар, женщины нередко оказывали им самое энергическое сопротивление и решались лучше убить себя, чем отдаться в руки врагам. Зарайская княгиня Евпраксия, напр., стояла в высоком своём тереме во время битвы своего мужа Фёдора с Батыем и держала на руках сына своего Ивана. При первом же известии о смерти мужа и о победе Батыя, она «ринуся с превысокого храма своего на среду земли с сыном своим и заразися до смерти».

При татарском владычестве, по словам Степенной Книги, «матери плакали о детях. растоптанных татарскими конями перед их взорами; девы плакали о своей невинности, и сколь многие из них, желая спасти её, кидались на острые ножи или в глубокие реки! Жены боярские, не знавшие трудов, всегда украшенные золотыми монистами и шёлковыми одеждами, всегда окружённые толпою слуг, сделались рабынями поганых, носили воду для их жён, мололи жерновами и белые свои руки опаляли у печки, готовя кушанье неверным». Развивая в мужчине деспотические привычки азиатского домовладыки, татарское иго немало содействовало развитию в русской женщине характеризующих её недостатков пассивности. За свержением этого ига началось покорение Казани, Астрахани, Сибири, Кавказа, Киргизских степей. Всюду русские смешивались с инородцами и результатом этого скрещивания пород являлась новая раса, развитие которой постоянно задерживалось и задерживается до сих нор новым приливом инородческой крови, инородческих воззрений, верований, обычаев[20]20
  Более подробно об этом говорится в моей ст. «Восточные Окраины», в «Деле», 1870 г., кн. 3.


[Закрыть]. Это несомненное и всестороннее влияние азиатов заметно не только в низших, но и в высших классах народонаселения; большинство наших дворянских родов иноземного и, преимущественно, азиатского происхождения. При таком смешении рас, дикие восточные взгляды на нечистоту и низость женщины, азиатские нравы, обычаи, обряды, верования, семейные порядки легко утверждались на русской почве, приготовленной уже для них византизмом и родовым началом.

Таким образом, все условия древнерусской жизни дружно стремились к полному порабощению женщины. На неё смотрели, как на существо низшее мужчины, её ставили в полную зависимость от семейной власти, её делали служанкою и рабынею семьи и орудием, служащим для продолжения рода. Вся жизнь, вся деятельность женщины была ограничена тесною сферою семейства. Правда, что до XIV, частью даже до ХV века женщина ещё удерживала за собою право появляться в общественной жизни и некоторые другие вольности, которыми она пользовалась в первичную эпоху нашей истории. В Новгороде женщины являлись иногда даже на вечах. Марфа Борецкая в том же Новгороде, великие княгини Евдокия и Софья в Москве, Евдокия и Настасья в Твери, Анна в Рязани, Елена в Суздале и др. принимали деятельное участие в мужском общежитии, давали аудиенции послам, даже обедали и пировали вместе с мужчинами. Но все эти остатки древней женской свободы постепенно падали под давлением трёх упомянутых факторов, и только там, где влияние последних, как в Западном крае, было наиболее слабым, женщина была более свободна. Грубых москвитян, даже одного из образованнейших людей своего времени, кн. Курбского, возмущала относительная вольность, которою пользовались женщины западной России, а многие из литовских мужчин завидовали русско-татарскому семейному быту. «Ни татары, ни москвитяне, – писал литовец Михалон, – не дают своим жёнам никакой свободы, говоря, что кто даёт свободу жене, тот отнимает её у самого себя. Они у них не имеют власти, а у нас некоторые владеют многими мужчинами». Конечно, и в западной России, и в Польше женщина находилась в том же рабском состоянии, в каком была она и в остальной Европе; но здесь её рабство всё-таки было несравненно сноснее, чем в Московии: она пользовалась здесь вольностями, о которых не смела даже и мечтать великорусская женщина; довольно уже одного, что она не изгонялась здесь из общества и не содержалась, как рабыня, в домашней тюрьме. Что же касается Московии, то здесь и в силу восточных доктрин, желавших избавить общество от величайшего соблазна, от женской «прелести», и в силу родовых принципов, ревниво охранявших её, как самку, предназначенную для продолжения рода, и, наконец, в силу влияния сливавшихся с русскими азиатов – женщину настойчиво и решительно удаляли из общественной жизни и запирали в тереме. Затворничество женщин окончательно утвердилось ещё в начале XVI века, и Герберштейн говорит, что в России «женщина считается честною тогда только, когда живёт дома, взаперти, и никуда не выходит; напротив, если она позволяет видеть себя чужим и посторонним людям, то её поведение становится зазорным… Весьма редко позволяется ей ходить в церковь, а ещё реже – в дружеские беседы, разве уже в престарелых летах, когда она не может навлекать на себя подозрения».

В половине XVI столетия заключённость женщин сделалась ещё строже, и, по свидетельству Бухау, знатные люди не показывали своих жён и дочерей не только посторонним, но даже братьям и другим близким родственникам, а в церковь позволяли им выходить лишь во время говенья да иногда в самые большие праздники. Как девушки, так и замужние женщины были окружены надсмотрщиками и шпионами.

«При них, – пишет Петрей, – держат мальчика, который не только исправляет их надобности, подаёт им кушанья и напитки, но и должен также доносить мужьям, что делали без них их жены; за то эти мальчики пользуются в домах таким почётом и значением, что женщины без всяких отговорок дозволяют им разные шалости, дают им подарки, если хотят от них молчания о своих делах, чтобы не быть высеченными или поколоченными от мужей. Жёнам мужья не дозволяют даже и обедать с собой: сами обедают или одни, или с гостями, а жены особо, в своих покоях, с горничными, и никто из мужчин не может входить туда, кроме мальчиков, назначенных для услуги».

Женщины жили обыкновенно в дальних покоях, в особом от мужчин помещении. Летом и зимою женщины выезжали из дома не иначе, как в совершенно закрытых экипажах, по бокам которых шли скороходы и в числе их аргусы, которым поручено было от мужа наблюдать за госпожою во время её выездов и путешествий. В низших классах женщину, принуждённую трудиться и работать наравне с мужчиной, не было никакой возможности держать в подобном тюремном заключении, в положении тюремного узника; у казаков женщины пользовались ещё большею свободой; жены казаков были их помощницами и даже ходили с ними в походы; но чем выше было общественное положение рода, к которому принадлежала женщина, тем строже держали её в домашней темнице, тем крепче запирали её в тереме. Положение цариц и царевен, особенно последних, было самое плачевное. «Сестры царские и дочери, – говорит Котошихин, – имея свои особые покои, живут, как пустынницы, мало видят людей и их люди, но всегда в молитве и в посте пребывают, и лица свои слезами омывают, потому что, имея удовольство царственное, не имеют того удовольства, которое от всемогущего Бога дано человекам совокуплятися и плод творити. За князей и бояр своего государства замуж их не выдают, потому что князья и бояре их холопы и в челобитных пишутся холопами, а если за раба выходит госпожа, то это становится в вечный позор; а за королевичей и князей других государств их также не выдают, для того, что не одной веры и для того, что иных государств языка и политики не знают, и оттого им был бы стыд». Царевны, таким образом, были вечными затворницами.

Но немногим лучше было и положение царицы. Она жила совершенно изолированно от мужа и его двора, окружённая своей многочисленной женской прислугой и разными приживалками. Очень редко только в дни больших праздников, у царицы, в присутствии её мужа, бывали кратковременные торжественные приёмы патриарха, духовных и светских сановников. Выезжала она не иначе, как в закрытом экипаже, в церкви стояла за занавесом, даже при выходе из экипажа или при входе в него, чтобы укрыться от посторонних взоров, она принуждена была проходить между ширмами, которые нарочно становились для этого. Даже врач никогда не мог видеть государыни. Когда однажды к больной царице решились призвать лекаря, то прежде чем ввели его в комнату больной, занавесили плотно все окна, чтобы ничего не было видно, а когда нужно было пощупать её пульс, то руку её окутали тонкой материей, чтобы медик не коснулся её тела. Даже нечаянная встреча с царицей кого-нибудь из мужчин не проходила для последних даром, – тотчас начинались допросы и розыски, не было ли тут какого злого умысла!

Заключённость женщины лишала её всякой возможности развивать свои умственные способности хотя до той же низкой степени, на которой стоял мужчина, развивавшийся в водовороте общественной жизни. Невежество женщин было изумительное, их тупость поражала даже русских, а не только иностранцев.

«Московского государства женский пол, – говорит Котошихин, – грамоте не учёные и не обычай тому есть, а природным разумом простоваты и на ответы несмышлённы и стыдливы; понеже от младенческих лет до замужества своего у отцов своих живут в тайных покоях и, опричь самых ближних родственников, чужие люди никто их и они людей видеть не могут; и когда замуж выйдут, их люди также видают мало; можно понять, что им не от чего быть разумными и смелыми».

Рассказы богомолок и странников, сплетни, сказки, песни, бесчисленные поверья и предрассудки, ворожба и чары, а у самых образованных – жития святых – вот всё, что давало женщине материалы для её умственной деятельности. И в то время, как на Западе женщины в известном отношении царили в обществе своей красотой, чувством, остроумием; в то время, когда они занимались там и науками, и искусствами, давали тон литературе, преподавали с университетских кафедр, – наши прародительницы или спали умственно глубоким сном, апатичные в своём невежестве и самодовольные в своей глупости, или же тратили весь свой ум на знание рутинного хозяйства, а своё чувство хоронили в пучине мистицизма.

Заключённость женщины уродовала её ум, уродовала и тело! На Западе изящная, комфортабельная обстановка, «искусство любви, музыка, танцы, театр, литература и другие условия домашней и общественной жизни развивали в женщине нервную впечатлительность и грациозность форм; половая функция в тех своих проявлениях, которые служат исключительно наслаждениям страсти, развилась здесь до высшей утончённости, до идеального совершенства. На Руси же всё воспитание женщины состояло в том, что её старались покрепче держать в тереме да откармливать, как на убой, чтобы она вошла в тело и приобрела ту красоту жирной дородности, которая так прельщает всех нецивилизованных людей. Вот –

 
Сидит она за тридевятью замками,
Да сидит она за тридевятью ключами,
Чтобы ветер не завёл да и солнце не запекло,
Да и добрые молодцы чтоб не завидели.
 

Ест хорошо, спит много, в бане преет часто, никакого большого моциона нет, нервы ничем не расстраиваются, желудок работает исправно, – баба жиреет, и с каждым фунтом жира её красота возвышается, по вкусам того времени и даже в современном вкусе нашего купечества. Это не здоровая красота работящей крестьянки, а красота откормленного каплуна в юбке.

«Иметь тонкую талию женщина считала таким же пороком, как и иметь маленькие ножки. Для достижения толщины, женщины не щадили никаких жертв, – лежали на кровати целый день, старались, если можно, и спать целый день, даже пили водку, от которой действительно тучнели» (Невилль).

Ганве передаёт, что часто слыхал от русских женщин: «дал бы Бог быть дородной, а за красотой дело не станет»…

Рексоллю говорили, что если в женщине меньше пяти пудов весу, то и красавицей нельзя её назвать. При таких понятиях о женской красоте, при неразвитости женского чувства и фантазии, при изолированности женщины в тереме – у нас не могло развиться той романической любви, какую мы видим в старинной Европе. Древнерусская любовь носила грубо-чувственный характер. Это была не любовь, как понимаем её мы, а в буквальном смысле плотоугодие, раздражение одних только известных нервов вследствие усиленного прилива крови… Терем сделал то, что в высших и средних классах любовь имела даже более чувственный характер, чем у простого народа. Хотя в наших великорусских песнях, сказках, былинах о любви говорится большею частью в том же духе и нередко с крайним цинизмом, но зато в произведениях малорусской народной поэзии эта страсть выражается в самых грациозных формах и соединяется с утончёнными человеческими чувствованиями, которые одни только и поднимают её выше простого животного вожделения. В Московии же эти чувствования не были развиты, женская красота состояла в дородности, все женщины, вследствие однообразных условий жизни, были на один образец, и страсть носила не индивидуальный, а родовой характер; древнерусский человек влюблялся редко; чувствуя вожделение, он искал себе невесту или любовницу и выбирал её, как товар. У купцов и крестьян это делается и до сих пор. В старинных легендах ясно выражается то воззрение, что природа женщины совершенно одинакова, и что любовь есть простое удовлетворение животного позыва. Когда князь Пётр с женою своей Февронией, изгнанные из Мурома, плыли по реке, то один из их спутников, имевший при себе и жену свою, «возревнова на княгиню помыслом; она же, уразумев злой помысл его, рече ему: почерпни воды из реки с этой стороны судна; он же почерле; И повеле ему испити. Он же выпил. Она же, блаженная, рече: равна ли вода, или едина сладчайшая? Он же рече: едина есть, госпоже, вода. Паки же она рече: сице едино есть естество женское; почто убо свою жену оставя, на чужую мыслиши!..» Конечно, эта идея об «одинаковости естества женского даже при исключительно чувственном характере любви, не могла, безусловно заправлять половыми отношениями; человек всё-таки мог привязываться к одному «естеству» сильнее, чем к другому; но, во всяком случае, он увлекался только «естеством».

Достаточно прочесть древнерусский роман, «Повесть о Савве Грудцыне», чтобы познакомиться с характером старинной любви. Купеческий сынок Савва, приехав по торговым делам в Казань, нашёл здесь приятеля своего отца, Божена Второго, и поселился у него в доме.

Дьявол же уязвил молодую жену Божена «на юношу оного к скверному смешению блуда, и она непрестанно уловляше юношу оного льстивыми словесы к падению блудному. Женское естество умеет уловляти умы младых к любодеянию. И так Савва лестию женскою, паче же рещи от зависти диавола, запят бысть, падеся в сеть любодеяния с женою оною и непрестанно во оном скверном деле пребывая с нею, ниже бо воскресенья день, ниже праздники помняше, но всегда в кале блуда, яко свиния валяшеся и в таковом ненасытном блужении много время, яко скот, пребываше». Когда же, вследствие угрызений совести, Савва прекратил эти любовные отношения, то мстительная женщина, опоив его приворотным зельем, убедила мужа выгнать его из дома. Зелье подействовало на Савву так сильно, что он решился продать свою душу чёрту, лишь бы последний помог ему «паки совокупитися с женою оною».

При таком характере любви, на любимую женщину, естественно, смотрели только, как на утеху, как на орудие наслаждения. На Западе в конце средних веков и в эпоху Возрождения женщина сумела свергнуть с себя половое рабство и из постельной куклы, из любимой вещи сделалась свободно любящим лицом и, будучи рабынею, всё-таки царила над обществом силою своей любви и красоты. Русская же женщина развивалась при более невыгодных для неё условиях и неспособна была ни добиться такой свободы, как европеянка, ни внушать мужчине той романической любви, того энтузиазма, того страстного поклонения красоте, той преданности, доходившей до самопожертвования, какие мы видим в старинной Европе. И хотя европейское «уважение к даме», рыцарское служение прекрасному полу и обязательная для всех вежливость к женщине далеко не удовлетворяли всем справедливым притязаниям последней и не избавляли её от рабского ига, но всё-таки они значительно облегчали её положение и поднимали её с той низкой ступени, на которой оставалась несчастная и всеми презираемая рабыня – русская женщина. Иностранные путешественники удивлялись, что «в Московии никто не унижается до того, чтобы преклонить колена перед женщиной или воскурить перед нею фимиам». Но удивляться тут было решительно нечему; это самым логическим образом вытекало из всего строя древнерусской жизни, выработавшей ту «народную мудрость», которая ещё до сих пор твердит на разные лады, что «курица – не птица, а женщина – не человечек»…