Текст книги "Изгой Великий"

– За каждого пленённого слона с седоками – особая награда, – изрёк свою волю царь. – Не видывал ещё этих животных и всадников живыми…

И повёл гетайров на левый фланг супостата, откуда доносился трубный рёв слонов: там, где-то в тылу у своего войска, был Дарий!

На сей раз агема окружала царя так плотно, что ни дротики, ни мечи противника не доставали – долетали лишь брызги его крови. Натиск македонской конницы был столь силён, что персы дрогнули, попятились, пехота, шедшая за конными, и вовсе побежала, не вступая в схватку, однако слоновий невеликий строй упёрся, осыпая наступающих тучей стрел и дротиков. Животные ревели, оглашая поле брани звуком незнаемым, ибо уху свычно было внимать ржанию коней да невольным возгласам бойцов, разящих супостата. А к зычным воплям слонов примешивался звериный рык и свист верблюдов, крик ослов, и Александру мыслилось: эти голоса суть варварский глас Востока, исторгнутый из глубинных недр! И хоботы слоновьи, ровно змеи вьющиеся, – щупальцы таинственного зверя!

Увлечённый, а более восхищённый видом и криком диковинных животных, царь не заметил вовремя, как конница персов перескочила речку и глубоко вошла в ряды македонцев, разбивая их клином. Фессалийские всадники, фракийская пехота и греки не выстояли под натиском и, отступая, обнажали фланг македонской фаланги, которая сошлась с наёмными гоплитами персов, сцепилась и увязла намертво, лишив себя способности к манёвру. Клин персов прорубался сквозь редеющий заслон и мог вот-вот вонзиться в подреберье!

Неведомо откуда сквозь глас Востока прорезался клич; кто первым выдохнул его, исторг из горла, возможно, сам царь, того не зная.

– Вар-вар!

Клич сей усилился в тот час и вмиг взметнулся в небо, заглушая даже крик слоновий:

– Вар-вар! Вар-вар! Вар-вар!

И когда обратился в громогласный рёв, бранное поле содрогнулось! В жаркий полудень озноб охватывал всякого, кто это слышал. С прибрежных скал посыпались каменья, а море охватила рябь, словно перед смерчем, когда вода волнуется по кругу. А возмущённые стихии естества, достав небес, в них отразились и пали вниз, впитываясь в плоть и кровь бойцов, как благодатный дождь в иссохшую до трещин ниву.

Что стало с теми, кто ещё мгновение назад почти согнулся под ударом персов! Плечи расправились, ростом взметнулись втрое выше, и древка копий, лезвия мечей вдруг удлинились! И тут слоновий строй перед агемой расступился, диковинные звери побежали в гущу строя персов, сминая пеших гоплитов. Клин конницы, что целил в подреберье, внезапно обломился, как меч ломается у рукояти, превращаясь в хлам. Нанизанные на копья, всадники взметнулись вверх, и лошади без седоков, сбившись в табун, стали щипать траву.

Всё воинство персидское, с союзными полками пеших и конных, с верблюдами, ослами и слонами, – всё повернуло вспять, бросая свои обозы с припасами, оружие, казну, жён и детей. И благо, что Дарий, перехитрить желая, зашёл в тыл Александру – было теперь куда бежать, ибо впереди бегущих лежал Восток, во всю его неведомую глубь-пучину, до Бактрии и Согдианы, и далее ещё, до рек великих – Инда и Ганги. А окажись он на старых позициях, на пути в полудень, в ражном порыве македонцы смели бы персов вкупе с союзниками, перетёрли в песок, в прах обратили, не оставив ни могил, ни склепов, ни прочих знаков для памяти потомков.

Путь в Египет был царю открыт…

Вскармливая своего ученика, философ научил его думать в движении, твердя при этом неустанно простую истину: мол, мысли вредна статичность, и она в тот час же утрачивает хлад земной, вкус и прозрачность, как ключевой источник живой воды, вдруг оказавшись запертым в болоте. Даже свою школу в Афинах он назвал Перипатетической и преподавал свои науки не в аудитории, а на ходу, во время прогулок по аллеям сада. И потому Александр сразу после битвы и дня не выстоял близ Иссы, вновь не позволив Пармениону преследовать врага, и так бегущего стремглав. Велел собрать добычу и полон великий в обоз, а сам с передовым отрядом тотчас же двинул на полудень. И будто бы забавляясь, ехал то на спине слона в забрале, то на верблюде и даже на осле, но не потехи ради. Его не оставляла мысль, с которой он вступил в битву и с нею вышел, даже победа не остудила сей не великой, однако же палящей искры; напротив, катаясь на диковинных животных, он всё более убеждался, что твари эти не зря прошли многие тысячи стадий и на горбах своих явили воинство столь дальних стран. Невесть каким чутьём иль чародейством не только Дарий, но и варвары на Оксианском море в полунощи от Бактрии и реках Инд и Ганга прознали об истинной цели похода македонцев.

Ничто иное не смогло бы объединить Восток и Скуфь Великую, воюющую друг с другом. Весь варварский мир единым духом восстал супротив Македонии!

Дабы изведать, что же подвигло его сойтись в единую рать, Александр учинил спрос с вельможей, бывших теперь в плену. Сатрапам Дария и полководцам он велел вернуть знаки достоинства, оружие и слуг, позволил ехать хоть и в обозе под охраной, однако же на том, на чём они были свычны ездить: персам – на колесницах, скуфи – верхом, бактрийцам – на верблюдах, индийцам – на слонах. И разговаривал, как с равными, не унижая варваров, не возносясь над ними, ибо учитель Арис с младых ногтей привил ему искусство вести беседы хоть с другом, хоть с врагом или рабом презренным. Внимая уважению царя, старшины воинские, стратеги и сатрапы были довольно искренни, иные же и вовсе откровенны, но никто из них не ведал истинных причин, во имя каких высших замыслов цари их, князья, раджи и махараджи послали на защиту чужих земель и в помощь Дарию, с которым, бывало, не раз сходились в битвах. Меж тем все они предполагали сущность этих замыслов, но сами, будучи в неведении, с особой горечью переживали позор поражения и плен.

– Эх, знать бы наперёд, – кручинились они, – чего во имя посланы! Тогда бы не случилось того, что испытать пришлось. Тогда бы выстояли и супротив фаланг, и супротив клича вашего, коль знать, за что стоять. Да, видно, недостойны столь великих таинств наших владык. Мы лишь воины на службе государей…

Подобные беседы с пленными царь вёл на ходу и втайне от своих приближённых, не доверяя даже Птоломею. Точно так же однажды он поставил с собою рядом в колеснице пленённую жену Дария Статиру и, отъехав подалее от чужих глаз и ушей, исподволь, ненароком стал выведывать, что ей известно. Семейству владыки Востока он также вернул все царские достоинства и повелел македонцам относиться с честью, угождать капризам, а любвеобильному Птоломею запретил даже приближаться к повозкам с высокородными пленницами. По персидскому обычаю, Статира, облачённая в шелка до носа и бровей, взирала настороженно и мимо, не поднимая глаз, ибо всем жёнам персов запрещалось смотреть на мужчин, тем паче иноземцев, однако вскоре, прельстившись его доброй речью, смирила свой восточный нрав.

Но и она не ведала, в чём суть объединения всех варваров, пришедших к Исскому заливу навстречу македонцам.

И вот когда Александр возвращал Статиру в обоз, дочь Дария Барсина, взглянув на мать, сама пожелала прокатиться на царской колеснице. Тем часом македонцы уже шли по Египту, принимая почести: после сражений в Газе все прочие города отворялись перед ним с поклоном и дарами. А впереди был Мемфис, где Александра ждал сатрап, готовый сдать стольный град. В ореоле почёта и славы ехал македонский царь, любуясь долиной Нила, воспетой Геродотом, но юную и знатную пленницу ничто не радовало, и, потупленная, она ни на минуту не подняла очей и не явила из-под шелков своего образа. Царь заговаривал с ней о чудесах, которые встречались на пути, – а здесь, в долине Нила, всё было чудно, – и даже срывал царевне цветы диковинных деревьев, но дочь Востока хранила неприступность, как крепость затворённая. И лишь единожды, слегка подняв взор, заметила кровь на его плече, проступившую сквозь бинт: под Газой царь ранен был дротиком, но ездил в колеснице, на это не взирая.

– Я искусна заговаривать кровь, – призналась вдруг царевна. – Если пожелаешь, заговорю твою.

– Заговори! – с любопытством позволил он.

Барсина наложила руку на раненое плечо и что-то зашептала незримыми устами. Глаза её при этом расширились и стали черны, как ночь, а от ладони источался холод. Минуты не прошло, как кровь остановилась, повязка высохла, и вместо боли Александр ощутил зуд, обычный в том случае, когда рана заживает.

– Твоя рука чудотворна, – проникновенно молвил он. – Благодарю!..

Она вновь опустила взор и более не обронила ни слова.

И только когда Александр возвращал её в обоз, вдруг возжелала позреть на Стражника Амона, дескать, слыхала, что у каменного льва лик женский и ей теперь прелюбопытно узнать, правдива ли молва.

От Ариса царь знал, что лев имеет образ мужской, но тут усомнился в этом и, когда переправился через Нил, взял с собой Барсину. На сей раз пленница чуть ожила и хотя по-прежнему, блюдя обычаи Востока, не поднимала глаз на царя, однако же взирала по сторонам, и крылья ресниц её при этом трепетали. А скоро и вовсе, обвыкнувшись, сняла покров с лица, вкупе с кротостью, будто бы подставив ветру и солнцу, пока никто не видит. Но в самом деле неумело таила мысль иную, и царь её зрел: он, поразивший в битвах её отца и обративший его в бегство, был ей по нраву! Сведущий и мудрый Арис учил его читать не только книги, но и мысли собеседника, и вот теперь Александр прочёл: обнажив свой лик, Барсина пыталась очаровать его своей красой и юностью! Того не ведая, что македонский царь, вскормлённый матерью Мирталой, не в пример отцу был сдержан в чувствах, а наперекор ему хранил целомудрие. Тем паче обременён был ныне иными думами.

Он и надежд не тешил услышать из уст царевны что-либо иное, нежели её девичьи тайны, которыми она охотно поделилась. Дескать, ещё год назад просватана за старого Мазея и ныне благодарит богов и дерзкого македонца, избавившего от замужества. Мол, лучше быть у тебя в плену, чем во дворце сатрапа: сей вельможа настолько толст, что не может взобраться на коня, и его носят на носилках. И посмеялась вволю: мол, однажды слышала, как этот жених торговал слона, когда раджа привёл под Иссу войско на этих тварях.

Отпущенная на волю радость вкупе со встречным ветром смела с лица и кротость, и заскорузлую коросту восточной скованности; царь вдруг позрел всю её прелесть и красоту, взлелеянные под покровом шёлка. На солнце сей бутон раскрылся, явив взору нежно-белый лотос божественного образа. Среди горячих и пыльных песков Египта она предстала перед ним, как долина Нила, ухоженная и благодатная земля, возделанная нива, жаждущая семени. Но все её прелести царя не взволновали, ибо память с юношеских лет омрачена была клеймом позора, как клеймят рабов, выжигая знак на челе.

С ранних лет, привязанный к матери, он боготворил её и, взрослея, взирал лишь на Мирталу и ею восхищался. А она, вольная от всех придворных правил, жила по обычаям Эпира и в праздник Купалы могла предстать обнажённой перед сыном в купальне сада. В отроческих видениях, предавшись воображению, Александр прикасался к её прекрасному телу и желал только её, ничуть не стыдясь и не устрашаясь своей похоти. Мало того, со временем царевич всё глубже погружался в грезы и мысленно совокуплялся с матерью, испытывая божественное наслаждение, и чуял, как истекает срок, разделяющий этот полусон от яви. Он с трепетом и страстью ждал очередного дня Купалы и, тайно взирая на Мирталу, уже предощущал, как овладеет ею, но накануне праздника мать внезапно исчезла, а на царской вилле близ Пеллы, где в летние месяцы жил отрок, появился Арис, назначенный учителем философии. Испытывая боль, страх и тоску одновременно, царевич в первые дни метался по саду или, заперевшись в своих палатах, горько страдал, пока однажды не увидел молодую жену учителя, которую прежде зрел лишь мимолётно, и в единый миг был покорён её манящей прелестью.

Сад виллы был обустроен для удовольствий и неги: в самых потаённых уголках стояли беседки для отдыха и возлежания, на солнечных полянах били обрамлённые в красный камень родники, фонтаны и плескались голубые купальни, где можно было охладиться и омыть тело. Но философ сразу же приспособил всё это для учения, ибо заставлял Александра выслушивать лекции на ходу, бесконечно двигаясь по аллеям и дорожкам сада. Царевич повиновался лишь потому, что получил наказ от матери, желающей воспитать из сына наследника престола, а её воля была непререкаема. Он слушал Ариса вполуха, отвлечённо и ещё не вникал в суть сказанного им, поскольку в отроческой душе восставала ненависть к этому эллину.

Его жена, редко являвшаяся взору, существовала на вилле сама по себе, как некий бесплотный призрак, но как-то раз, переживая разлуку с матерью, Александр забрался в потаённый угол сада и тут увидел Пифию возле купальни, причём совсем близко. Она сняла хитон, сандалии и обнажённая, медленно, словно драгоценную жемчужину, опустила своё тело в раковину купальни. Прельщённый её изяществом, царевич ощутил к философу мстительное чувство и, уже не скрываясь, продолжал взирать на его жену. А она ничуть не смутилась, увидев отрока; напротив, улыбнулась ему и вдруг поманила рукой!

В тот миг он вспомнил о матери и, устыдившись своих чувств, порскнул в глубь сада и там долго бродил, смущённый, растерянный и подавленный так, что казался себе ниже ростом. Однако же на следующий день, выслушав лекции философа, он ощутил к нему прежние мстительные чувства, и не желание, не страсть, но месть возбудила в нём жажду вновь увидеть его жену. После урока, скрываясь за деревьями, он подкрался к заветной купальне и просидел там долгое время, однако Пифия не пришла. Не явилась она и в следующий день, хотя царевич ждал её до захода солнца. На третий же, чувствуя жар во всём теле, он сам забрался в купальню из голубого мрамора, чтобы освежиться, и внезапно среди зарослей узрел изящные женские ножки в сандалиях. И в тот же миг узнал их! Пифия таилась, скрытая листвой, и наблюдала за отроком. Испытывая бурю смешанных чувств, царевич уж хотел выйти из воды и прикрыться хитоном, но не успел. Жена философа выступила из укрытия и предстала перед ним обнажённой! Лишь сандалии с золотистыми повязками оставались на точёных ножках. И так же как в прошлый раз, бережно погрузилась в воду, оберегая свои золотистые вьющиеся локоны.

Задыхаясь от приливших чувств, Александр чуть не захлебнулся, ибо нырнул с головой. Ему почудилось, будто прохладная вода в тот час же вскипела, запузырилась – так взгорячила его плоть. А от биения сердца взметнулись волны и покатились к её обнажённым персям!

Боясь замочить пышные волосы, Пифия приблизилась к отроку, потянулась было рукой – верно, хотела коснуться его лица, – но вдруг, как рыба сильная, всплеснула ногами, развернулась перед самым лицом, теперь уж не щадя косм своих! И на краткое мгновение выметнулась из глубины, вскользь коснувшись бурыми припухшими сосками его уст. Да и вновь ушла на дно, даже не потревожив водной глади изящным обтекаемым телом. Он же таращился, оцепенелый, поражённый и восхищённый одновременно. А прелестница внезапно, теперь как птица, выпорхнула на сушу, подхватила хитон и ещё через мгновение пропала в густом саду…

Царевичу почудилось: на самом деле её не было! И это материализовались его грезы, это мечты обрели плоть и возникли перед взором! Только уже не в образе матери – совсем другой женщины, однако же влекущей к себе с невероятной и трепетной силой. Он бы поверил, что это так и в самом деле, ибо накануне прослушал лекцию о материализации. Поверил бы! Но на устах его остался невидимый и чувственный след, то бишь щемящее ощущение от твёрдых и шероховатых сосков её персей!

С той поры он утратил покой, с неимоверной страстью мечтая о следующей встрече с Пифией, испытывая буйство плоти и мстительное чувство к философу, каждодневно плетясь за ним по дорожкам сада. Его слова теперь и вовсе не достигали слуха, но побуждали к грёзам! А жена учителя более в саду не появлялась ни днём, ни ночью, продолжая существовать на вилле, словно призрак. Отрок же, гуляя в одиночестве, какой бы ни избирал путь движения по саду, всё время оказывался возле памятной купальни, где иногда садился на голубой перламутр и плакал от переполняющей его бездумной радости.

Так миновал целый месяц, в течение которого восторженный отрок всё ещё искал Пифию и наполнялся ненавистью к учителю так, что, нарушая правила, начинал дерзить ему или вовсе убегать, оставляя одного на аллеях сада. Тогда и случилась их третья встреча, как всегда внезапная: бессонной ночью Александр возлежал в одной из уютных беседок и, прикрыв глаза, с лёгкой грустью воображал, как если бы сейчас пришла к нему прелестная жена философа. Он ждал её шагов, и много раз ему чудилось: идёт! Но это шёл дождь…

И, о чудо, – она явилась, словно опять воплотившись из грёз!

Вдруг на грудь царевича упали её шёлковые волнистые волосы, а руки наконец-то коснулись лица. В тот миг он впервые в жизни ощутил ток крови в своём теле и ещё тончайший запах индийских благовоний! Полагая, что это сон, не захотел открывать глаз, однако услышал шорох ткани спадающего с плеч хитона и, потянувшись, ощутил под ладонями её упругие и плотские перси! Жар томления вкупе с клокочущей кровью в единый миг охватил тело, однако Пифия отвела его руки, не давая взять себя, а всего лишь тронула коготками солнечное сплетение, отчего буря судорожных чувств выгнула отрока в полумесяц.

Царевич, некогда обуздавший и смиривший дикого Буцефала, теперь напрасно искал поводья и стремена, чтобы обуздать стремительный и дерзкий нрав сей кобылицы. Обнажённая, однако же в сандалиях изящных, она сама, словно искусная наездница, вскочила верхом, и мир утратил всякое материальное воплощение. Кровь, стучащая в жилах, перевоплотила отрока в кентавра! Послушный воле женщины, он мчал её по аллеям сада, ликуя и восхищаясь, а Пифия смеялась или стонала сладострастно, обнимая его шею, когда перевоплощённый наследник македонского престола, оттолкнувшись от земной тверди, летел над нею.

Так бы они резвились долго, не таясь, не наблюдая времени и ничего не опасаясь, но отрок-кентавр ещё был отроком! Он будто споткнулся враз всеми копытами, чуть не сронил свою всадницу, и, дабы не упасть, она вцепилась в гриву, ровно львица, выпустила когти. И вскрикнула!

Её тревожный глас вдруг перелился в зов материнский:

– Бажен!

Реальность, о которой долго и нудно толковал философ, внезапно возвратилась. Пифия ещё была в руках отрока и ложе в беседке не сошло со своего места, но перед ними стояла Миртала и учитель Арис! Он вырвал свою жену из объятий царевича, отнял, как отнимает добычу более сильный хищник, и прочь увёл.

А гневная мать, склонившись к сыну, ударила в лоб костяшкой согнутого перста и словно заклеймила незримым клеймом!

С той поры, едва приблизившись к какой-либо деве или ощутив похоть плотскую, Александр чувствовал след материнской руки на челе, и всяческие желания в тот час угасали.

Очарование восточной прелести Барсины его не взволновало, не тронуло сердца, не всколыхнуло той неуёмной страсти, пробуждённой в отроке женой философа.

Дочь Дария вдруг опечалилась и молвила:

– Отец меня бросил возле Иссы, как злобному шакалу кость. Как льву бросают ярого ягнёнка. Он принёс меня в жертву. Дабы ты искусился, царь, отрёкся от похода.

До сей минуты Александр был уверен: семейство Дария, его казна с золотом и серебром суть добыча ратная. Владыка Персии бежал, спасая жизнь, а отступать с обозом под натиском гетайров, вошедших в раж, было подобно смерти…

– Отец не пожалел ни дочерей любимых, ни жены и нашей матери. – Меж тем царевна продолжала: – Всё возложил на алтарь! Не считая серебра и злата, что тебе досталось. Он пожертвовал владениями в Сирии, Палестине и Египте… И ещё возложит! Отдаст Месопотамию и Вавилон. Моего брата и своего наследника, Оха, сам приведёт в заложники! А меня, твою пленницу, предложит взять в жены… Всё только для того, чтобы ты, Искандер, отринул свои замыслы.

Теперь он узрел не только красу Барсины, но и разум, не по летам достойный, и душу мятущуюся, словно львица в клетке.

Сочетание её духа и разума вдруг взволновали Александра.

– Но жертва столь велика! – сказал он страстно. – Только безумец безрассудный воздаст полцарства, не ведая, чего во имя… Отец твой в здравом уме, коль умудрился собрать у Иссы в одну рать даже прежних врагов своих. И бесстрашен! Тогда ради чего он воздаёт мне столь сокровищ, не считая собственной чести?

Царевна впервые подняла свой взор, и в нём отразился Стражник Амона, не зримый ещё глазом.

– Он вздумал откупиться и остановить тебя!

Царь был обескуражен:

– Родитель твой – бывалый воин, стратег и полководец знатный. Отчего же он не желает защищать свои владения мощью полков своих? В союзе с иными странами? Собраться с силами и выступить? Мне любо с ним сразиться! А Дарий мыслит откупиться…

Барсина опустила веки, прикрыв отражение сфинкса:

– Если я скажу, кто ты, ты, Искандер, не казнишь меня?

– Я пришёл воевать с мужчинами, – с достоинством молвил он. – Жёны для меня только добыча, равная серебру и злату. Девы же красные, как ты, и вовсе сущи, дабы радовать и восхищать мой взор. Как восхищает его драгоценное оружие или прекрасный конь.

– И не прогонишь прочь? Не прогневишься?

– Гнев – порождение слабости либо отсутствие ума.

– Добро, тогда скажу. Ты суть Изгой.

Сказала и замерла на миг, ровно ожидая грома с небес.

И, не дождавшись, продолжала:

– Ты суть Изгой! Однако же Изгой Великий. А посему не сдержать тебя воинской силой. К тому же в битве при Иссе ты превзошёл себя. В час решающий ты вспомнил древний клич варваров и отринул эллинский образ. Всякого грека можно купить за злато. Всякого изгоя можно пнуть, посечь бичом или розгами… Изгой Великий, вошедший в раж, опасен! И непобедим.

В тот миг Александр почуял приступ жажды, в гортани пересохло и голос сделался сиплым.

– Кто меня так назвал? Отец твой Дарий?

– Нет, Искандер, я назвала. У тебя взор Изгоя, однако же в нём пламень страсти, огонь великий и божественный. Сравнимый с внутренним огнем Ахурамазды. Ты способен испепелить очами живое, но жизни не возжечь. Ты так же крылат, как бог, но не летаешь. И образом ты красен, но отчего-то меня охватывает холод и дрожь. Но всё одно, ты, Искандер, мне люб и образ твой божественный желанен…

И тут Александр воочию увидел Стражника Амона и блеск граней пирамид, одетых в алые шелка шлифованных плит, – багровое солнце западало в жёлтую муть пустыни. Позрев на сфинкса, Александр вдруг вспомнил кормильца своего, Старгаста: вот на кого походил сей волхв, когда, обрядившись в шкуру льва и обнажив лицо, сидел на забрале башни и взирал в пространство!

– Я сын Зевса, – промолвил царь, – коего в Македонии называют Раз.

Барсина не смутилась, и голос не дрогнул:

– Ты божий сын. Но сын земной. И ныне тебя ждёт оракул египетского бога Ра.

Меж тем караван из сорока верблюдов уже поджидал царя: погонщики увязывали переметные сумы и тюки, а чуть поодаль, сойдясь в круг, стояли жрецы, вызвавшиеся явить македонского царя оракулу храма Ра в оазисе Амона.

Завидя же царскую колесницу, весь караван пал ниц, в том числе верблюды, и лишь служители Ра выстроились в ряд и преклонили головы. Вести беседу с царевной, выпытывая исподволь все тайны, было уж недосуг, и потому царь спросил прямо:

– Отец твой тщится сохранить святыню?

Барсина уже без всякой робости вновь подняла глаза:

– Отец недооценил тебя… И всё напрасно!

– Ты знаешь, где хранится священная Авеста?

Дева хоть и была юна, но выдержала его суровый взор:

– Я – старшая дочь царя. У нас есть обычай древний: мужи стерегут земли, а суть сакральных знаний, священные книги магов – девы.

– Укажешь место.

Она помедлила, взирая на Стражника Амона, однако же в очах отразился жёлтый песок.

– Если я повинуюсь судьбе пленницы и жертвенной овцы, ты от меня и слова не услышишь. Но если, Искандер, изменишь рок мой и назовёшь невестой, Авеста станет моим приданым. И, по обычаю, я буду вправе явить его тебе.

Жрецы Амона ждали царя, дабы с заходом солнца, когда спадёт жара, тронуться в путь.

К измене своей жены с царевичем философ отнёсся по-философски и простил отрока несмыслённого. Возмущённая мать Миртала, хранящая целомудрие сына, узрела в этом волю Филиппа и вскоре вкупе с Александром уехала в Эпир, где царствовал теперь её брат. Она подозревала мужа в злом умысле, считала, он задумал изменить рок её сына и потому призвал эллинского философа. А тот, исполняя некую тайную волю, сам наустил жену, чтобы совратить царевича.

Македонский Лев сначала слал царице покаянные письма, клянясь в благих намерениях вскормить наследника престола по эллинским нравам, потом же, оставив все свои дерзкие хлопоты по покорению Эллады, явился сам в Эпир и, уже хромой, одноглазый, вдруг сумел покорить гордое сердце эпириотки. Олимпия поверила ему, возвратилась в Пеллу и вновь отдала Александра под опеку философа. Дабы не искушать царевича, Арис отослал жену в Афины и с той поры овладел умом и чувствами отрока, перевоплотив их неуёмную силу в стихию мысли. Неведомым тайным путём он пристрастил мужающего отрока к поэзии, открыл перед ним магию словесных сочетаний и тем самым затушевал его память о Пифии.

Спустя год царевич уже не вспоминал её, даже когда купался в голубой купальне, и теперь, возбуждая стихии естества, зрел в воображении деву, невиданную ни в Элладе, ни в Македонии, ни в прочих землях, где уже бывал. Некий лёгкий белопенный образ, сотканный из воздуха! Сей бесплотный призрак девы стоял на крепостном забрале, и солнечный ветер трепал долгие космы цвета красной меди. А от лица и рук воздетых свет исходил!

Это была уже не мать Миртала, не прелестная жена философа – совсем иная и юная дева, и мыслилось царевичу: она богиня земель далёких и неведомых, ибо в этих грёзах не мог признать ни места, ни часа, ни имени её изведать. Но голос ему был:

– Се есть твоя жена!

Черноволосая и смуглая Барсина была другой и отличалась как ночь от дня, однако он почуял, как близко подступил к тому, чего искал и ради чего затевал поход.

– Я изменю твой рок! – заверил вдохновлённый царь. – Ты – моя невеста! Клянусь богами!

Царевна глазом не моргнула:

– Именем матери своей клянись взять в жены!

– Клянусь Мирталой! – страстно молвил он. – Я, царь Македонии, именем Александр возьму в жёны Барсину, дочь своего врага!

– И на мече клянись!

Александр выхватил меч из ножен и, взявши за лезвие, вознёс над головой:

– Клянусь мечом!

– Никчемна жертва моего отца, – не сразу и сокрушённо молвила Барсина. – Ничем не сдержать Великого Изгоя…

Тем часом кони встали у лап каменного льва с обликом человеческим. Царь поднял голову, дабы позреть на Стражника Амона, но позрел на солнце: аспидные тени, курясь над пустыней, заволакивали алый круг светила! Как было на дору близ Ольбии!

В ушах же вдруг восстал свистящий звук бича и голос Барсины:

– А посему я принимаю твоё слово! Ты жаждал изведать моё приданое. Так знай: священные книги магов пребывают в храме Парсы. В сакральной столице Персии. Пойди и учини смотрины!

Сфинкс ожил, каменное изваяние льва восстало с насиженного места! Зверь с человеческим ликом потянулся и припал к земле, как перед прыжком. Его великая тень побежала, накрывая чёрным рдеющие пески. А в следующий миг солнце померкло и наступила тьма!

Александр был зачарован этим движением и голосом рока. Потом он бросил вожжи и потянулся к царевне, как слепой к поводырю, но ощутил не шёлк её одежд, а грубый кожаный панцирь.

– Пора, государь! – послышался осипший в зное, треснувший голос. – Нас ждёт караван!

Царь отпрянул:

– Кто здесь?..

– Я, летописец Каллисфен!.. Ты что же, не признал меня?

– В очах темно… Ничего не вижу!

Сродник Ариса хоть и воспитан был философом и вскормлён многими знаниями, однако не ходил на Понт и не изведал чёрной болезни. К тому же не знал, чем жертвовали и какой бальзам вкушали царь и его учитель, дабы избавиться от аспидной чумы, вернуться невредимыми из Ольбии.

– В странах полуденных, – пояснил он. – В тот час же наступает ночь, как только заходит солнце. Сейчас доставят светочи…

– Не зажигай огня! – Царь ощупывал пространство. – Со мной в колеснице была Барсина, дочь Дария…

Летописец что-то заподозрил:

– И верно, ты стал ровно незрячий…

– Где царевна?.. Возьми папирус и запиши: я нарёк её невестой! И матерью поклялся взять в жёны.

– У тебя, государь, болезнь очей! – донёсся голос Каллисфена. – Когда в вечерних сумерках пропадает зрение. А имя ей – куриная слепота…

– Ты меня слышишь, Каллис?

– Слышу!.. И как настанет утро, возьму папирус и запишу. А в сей час нас ждут жрецы Амона. А в его храме – оракул бога Ра!

– Пиши сейчас!

– Да полно, государь! Что напишу в темноте, наутро не разберу и сам… А ты не страшись болезни, с рассветом всё пройдёт. Не зря же в землях скуфи говорят: утро вечера мудреней!

Пажи агемы подхватили его под руки и повели – царь не противился. И когда его усадили в седло меж двух горбов верблюда, вдруг услышал из тьмы вкрадчивый голос Барсины:

– А лик у льва всё-таки женский…

Ночь и прохлада соединились в бесконечность, верблюжий караван шёл беспрестанно по пескам пустыни, и казалось, над землёю более не восстанет солнце. Чёрное, упругое пространство расступалось, словно морская беспросветная глубь перед рыбой, и замыкалось в тот час же, не оставляя следа. Вкупе со временем остановились все исчисления, и было не сосчитать минут, часов, шагов животных и их погонщиков, стадий расстояния; воздух стал неподвижен, звёзды не проступили на небосклоне, остановилось сердце и биение крови в ушах!.. Повсюду царстовал лишь непроглядный и покойный мрак, да ещё песок шуршал под копытами сих кораблей пустыни, словно в ветрилах ветер.

И в этом путешествии македонский львёнок утратил всякую власть – над присными и над собою. Как некогда в чумной болезни, он будто растворился в аспидной ночи и, как снадобья, как бальзама от недуга свирепого, ждал наступления утра и восхода. Однако мгла становилась гуще и, всюду проникая, скрипела на зубах, напрочь иссушая гортань; сомкнутые уста давно спеклись и запечатались, голос пропал, и было ни позвать, ни кликнуть, ни спросить, когда же наконец восстанет над землёю солнце. Если же не случится этого, тьма будет означать одно – возврат чумной хвори, от которой ждёт его даже не смерть, не мука скоротечная, а участь более тяжкая: гнить заживо в лохани, превращаясь в снадобье от дурной болезни!