Текст книги "Изгой Великий"

Весь этот путь Александр зрел в воображении Старгаста – в том образе, когда он в шкуре льва сидел на своей башне, уподобясь сфинксу. Из многих наук и повестей волхва он вспоминал сейчас сказы о Египте, маги и чародеи коего способны были управлять светилами, продляя бесконечно день или ночь, гася и возжигая звёзды. И, вспоминая, уповал на их чудотворство.

Неведомо, сколь долго брёл караван по пустыне, прежде чем царь ощутил сначала влажный воздух, затем услышал вместо шуршащего песка шелест листвы и, наконец, почуял её прикосновение к лицу, но всё же долго ещё казалось – это мираж, даже когда увидл окрест себя зелёный призрачный свет, насыщенный щебетом птиц.

Мрак в тот час отступил, как только над оазисом восстало солнце, высветив храм бога Ра…

5. Слёзы варваров

В пору мужания, когда мир воспринимался ещё как единое целое и не было крайних чувств зависти, ненависти, презрения, когда безмерно великою чудилась любовь ко всему утончённому, ласковому и живому, когда ещё сущи в душе отголоски юных страхов и есть смутное опасение, вдруг да запавшее вечером багровое солнце более никогда не поднимется над далёкой горной грядой; в этом зреющем, но ещё трепетном возрасте Арис чуть не погиб во время нашествия варваров на полис Ольбия. Тогда он был прогульщиком философской школы знаменитого по всему побережью Понта Биона, у которого Платон заповедал взять уроки зрелости. И потому Арис вновь оказался учеником, чем не особенно-то тяготился, поскольку давно желал выйти из-под незримой власти учителя, с которым всё чаще вступал в противоречия.

Виною сего набега стал сам алчный стратег Константин, из горделивой неразумности своей совершивший один за одним два похода на варваров. Из первого он вернулся с обильной добычей и, дабы похвастать своим воинским успехом, объявил, будто вытравил из земных недр и пленил богиню варваров, дочь Ехидны, полудеву-полузмею Горынишну, которую теперь ведут в эллинские владения под присмотром храброго войска.

На самом же деле стратег велел связать колонну пленников не шеренгами по трое, как обыкновенно водили полон, а в цепочку по одному, так что голова этой змеи уже давно вползла в город и стала сворачиваться в кольцо, тогда как само тело ещё волочилось по холмистой возвышенности, хвост же и вовсе уходил за дальний восточный окоём. Впереди поставил полуобнажённых, с длинными космами дев, которые в варварской стране были высоки и гибки станом. Восторженные жители Ольбии встречали победителя с пальмовыми ветвями в руках и поначалу принимались было считать добычу по головам, вслух размышляя, всем ли хватит рабов и рабынь и сколько придётся заплатить за взрослого самца, сколько за детёныша-отрока или отроковицу, но вскоре сбились со счёта.

И потому как смиренная верёвками ползущая эта тварь всё ещё перетекала с холма на холм, встречающей толпе добавлялось радости, и многие стали уже присматривать себе подходящий товар, ликуя и прославляя доблестного стратега полиса. Они даже обрадовались, что добычей стала не многоголовая дочь Ехидны, которая когда-то угнала у самого Геракла коней и ныне обитала в земных недрах Рапеи, стране диких лесов; эта ползучая дева-богиня, по разумению варваров, жена бога Змея Горыныча, и пленённая могла бы принести много бед, потрясений. Поэтому жители полиса воспринимали заявление Константина как приятную и полезную аллегорию.

А самодовольный стратег, сполна вкусив чести, ему оказанной архонтом Ольбии, горожанами, именитыми мужами и особенно капейскими купцами, уже тогда замыслил новый поход вверх по Гипанису и, едва распродав пленников, отправился в варварскую полунощную страну, на сей раз замыслив перейти Гилею и поискать добычи за горами, где, по слухам, и обитал варварский бог Змей. Архонт Ольбии, коему Константин преподнёс в дар дюжину пленённых отроковиц и серебряный посох, добытый в походе, был так польщён, что не препятствовал, положившись на волю богов. И напрасно Бион призывал стратега остановиться, ссылаясь на звёзды, предсказывал грядущую беду и по-отечески увещевал не ходить к полунощным варварам, не тревожить и не гневить их богов, не будить того самого Змея Горыныча, дремлющего в каменных пещерах. На худой случай советовал ещё раз наведаться в восточную сторону, где также обитали дикие кочевые племена, но уже покорённые однажды и потому ослабленные, не способные к мести.

Константин не послушал оракула, пренебрёг его советами, будучи уверенным, что за горами добыча легка, ибо все мужчины варваров в это время заняты уборкой урожая и охотой, а их селения остаются без защиты. Он ушёл на полунощь, пустив конницу берегом, а пехоту на малых речных судах, и к середине осени, после уборки винограда, привёл новый полон, числом ещё более, чем первый. Только на сей раз основу добычи составляли молодые женщины, множество разнополых подростков и даже малых детей, которых отдельными малыми связками везли на повозках. Когда-то тиран милетский издал неукоснительный постулат для архонтов, стратегов и воинов, категорически запрещающий пороть кнутами пленённых самок варваров и детёнышей, дабы не наносить им явных увечий, влекущих за собой шрамы и рубцы. Он велел вязать добычу только мягкими пеньковыми верёвками, кои бы не натирали шеи и запястья, как путы из конского волоса, давать одежду, если таковой не имеется или износилась в пути. Но, несмотря на подобные предосторожные отношения, приведённый на сей раз полон выглядел ужасно!

Арис давно заметил, что дикие племена из полунощной стороны отличаются светлыми волосами и белокожестью, совсем непригодной для работы под жарким солнцем, поэтому жители полиса покупали подобных пленников с неохотой, не желая тратиться на одежду для рабов. Спросом более всего пользовались пленницы, которых обращали в наложницы и содержали в домах состоятельных граждан. И ещё отроки и отроковицы, которых с удовольствием покупали ремесленники, дабы с юности привить навыки всевозможных ремёсел. Большую часть пленников продавали в метрополию, то есть в Милет, и оттуда уже раскупали по всей Середине Земли. Тут же, взирая на новую добычу неутомимого в походах Константина, философ вдруг распознал его безоглядную глупость и варварскую хитрость пленников, которые нарочно избавлялись от одежды, чтобы ожечься солнечными лучами. Кожа на их плечах и спинах вздулась волдырями, изъязвилась, охватилась сукровичными коростами, и у многих полуобнажённых пленниц и отроков в гниющих, безобразных ранах шевелились личинки, отложенные мухами. Мало того, Арис узрел, что у большинства женщин и отроковиц посечены лица, но не плетью либо колючими ветвями тёрна, скорее всего, острыми камнями, то есть эти дикарки умышленно спотыкались и падали ниц, дабы причинить себе побольше вреда. Покорителя варваров хоть и встречали с кувшинами молодого вина, хоть и осыпали его розовыми лепестками, однако же без должной торжественному случаю радости, поскольку товар был сильно испорчен. И потому цены на рабов и рабынь сначала упали втрое, когда же раскупили всё более лучшее, и вовсе снизились до такой степени, что отроковицу либо отрока для плотских утех можно было взять за один обол – ровно столько стоила овца…

И вот спустя два месяца после этого похода, когда наконец-то выбродило и поспело молодое вино, а вся Ольбия предалась власти Бахуса и беззаботному веселью, кровожадные варвары внезапно явились в пределы полиса, причём не из-за холмов с полунощной стороны, а с моря, неведомым образом минуя сторожевые заставы на побережье. Когда архонту доложили, что они зорят никак не прикрытые, не укреплённые эллинские селения и жгут корабли в гаванях Капейского мыса, он не поверил, ибо знал от стратега, что варвары разгромлены наголову и не способны не то что перевалить горную гряду и совершить дерзкий набег, но и к сопротивлению в собственных землях. Он не верил, даже когда спасшиеся капейские купцы и ремесленники, побросав имения свои, побежали к Ольбии, дабы укрыться за её стенами. А уставший от походов и самодовольный стратег потерял бдительность и тешился со своими наложницами-полонянками во дворце, хотя возмущённые горожане уже собирались на агоре – торговой площади в верхней части города – и с ужасом обсуждали, какая неведомая сила вторглась в полис, сколько уже бед причинила, и призывали его защитить хотя бы город, на стенах которого оставалась лишь редкая городская стража. Наконец, Константин внял ропоту и выслал конных лазутчиков, чтобы, не предаваясь панике, самому удостовериться, так ли это, и разубедить своих трусливых соотечественников.

Разлетевшиеся вдоль побережья всадники и в самом деле узрели невероятное – разрушенный город Пергам Понтийский, разорённые дома ремесленников, виллы купцов и именитых вольных граждан по всему Капейскому мысу, сожжённые остовы кораблей у причалов, потоптанные конницей поля, виноградники. Однако самих варваров, сколько бы ни искали, сколько бы ни опрашивали беженцев, так и не обнаружили. Вероятно, сил у них хватило лишь на разбой, после которого они скороспешно покинули пределы полиса, не посмев даже приблизиться к стенам хорошо укреплённого города. Но перепуганные, избежавшие лютой смерти капейцы уверяли, что дикие полунощные племена хитры, сметливы и следует ждать ещё больших неприятностей. Дескать, они не убрались восвояси, а будто бы, предав огню богатый Пергам, дома ремесленников в посадах и мастерские, вызволили своих соплеменников-рабов, сотворили с ними некий обряд очищения и отправили на своих конях в полунощную сторону. Причём сотворили всё это за один день, от восхода до заката! Сами же подошли к морю и, выстроившись в колонну, не снимая доспехов, со своими длинными копьями и прочим оружием, вошли в волны морские и двинулись по дну в сторону Ольбии, которая в ясную погоду была отчётливо видна с Капейского мыса. И будто некоторые, имевшие лошадей, даже не спешились и верховыми отправились прямиком к городу через широкий лиман по дну морскому!

То есть, скорее всего, супостат потопился от своего варварского, немыслимого отчаяния и безрассудства, не способный покорить могущественную, неприступную Ольбию и не желая сдаваться эллинам. Это наблюдали многие беженцы, а живущие у моря виноградари несколько дней потом находили на прибойных отмелях и зарывали в землю раздувшиеся, почерневшие бородатые трупы, в том числе и конские, дабы падаль сия не смердила и не портила нежнейшего вкуса зимнего винограда, весьма чуткого к воздуху. Но утратившие своё достояние и объятые страхом капейские купцы, вольные ремесленники окончательно обезумели и продолжали осаждать детинец, где располагался архонт. Они шли на приступ дворца стратега, требуя возмещения ущерба и немедленного сбора распущенного по домам ополчения, которое бы защитило их от варваров. Они даже написали петицию архонту, в которой обезумевшие уверяли, что варвары, пройдя по дну моря, незримыми доберутся до Ольбии и внезапно выйдут из воды, прямо под низкие береговые стены. Так они вышли к Пергаму Понтийскому и застали его жителей врасплох! И ещё пригрозили капейцы, что непременно напишут тирану Милета и в Афины, коли стратег полиса отвергнет их требования и не спасёт своих вольных граждан.

Молодого по возрасту архонта не особенно-то волновал нарастающий шум в городе, ибо он верил в счастливую звезду полиса и воспевал её в стихах. Потомок карийских племён, некогда переселившихся на полунощный берег Понта из далёкого Милета, через своих предков был причастен к выбору названия полиса: именовать Ольбией, то есть счастливой, первым стал далёкий его предок, когда построил каменные крепостные стены, о которые разбился не один набег скуфи сарской, чубатых сколотов, русов и прочих племен, обитающих за холмами, горами и в степях. Кроме того, он ещё недавно изучал в философской школе логику и потому пристально следил за поведением рабов, зная верную примету: если невольники ведут себя покорно, смиренно и в их глазах лежит вечная печаль, можно не опасаться набегов. И, напротив, когда они отводят взоры либо во взглядах сквозит ненависть, можно было ждать скорого возмущения или восстания. А это означало, что их соплеменники-варвары подошли к границам полиса и готовятся к набегу. По своему недомыслию он считал, что невольники не умеют скрывать своих чувств, поэтому не тревожился, глядя, как колобродит площадь перед дворцом, но, получив петицию, наконец-то внял мольбам и угрозам граждан, призвал стратега и велел послать гонцов созывать войско, пообещав возместить урон, причинённый нашествием варваров. Чтобы отпущенные по своим владениям ополченцы в неурочное время явились к Ольбии и встали на защиту города, требовалось не менее двух дней. Однако толпа более внимала всевозможным слухам, досужим вымыслам и, ожидая, когда варвары выйдут из моря и нападут, ещё сильнее напитывалась опасным, мятежным страхом. Многим уже чудилось, как из морских волн поднимаются зловещие ватаги полунощных племён и идут на приступ, поэтому теперь обезумевший народ в смятении норовил покинуть город и бился возле ворот, запертых по указанию стратега. Никто не надеялся, что городская стража и личная охрана архонта смогут противостоять коварному супостату, если он и впрямь выйдет из моря.

Пока собиралось войско, привести вольных граждан в чувство мог единственный человек – всеми уважаемый учитель философской школы Бион, предсказания которого будто бы начинали сбываться. И тогда гордый архонт снизошёл, призвал своего учителя и попросил научно развеять напрасные страхи капейских беженцев и погасить начавшуюся панику среди граждан Ольбии.

Бион слыл оракулом и уже давно взирал на положение дел в полисе с горькой усмешкой, верно зная наперёд, чем всё закончится, однако архонту в помощи не отказал и, в свою очередь, собрал на площади распущенных на время беспорядков учеников, в их число входил и Арис. И не толпе, но им стал демонстрировать опыт по испытанию физического естества варваров. Он велел привезти и установить три огромных глиняных сосуда, в которых обычно хранили зерно, после чего заполнить их морской водой и в каждый опустить по одному связанному по рукам и ногам рабу из числа добытых в полунощной варварской стране, причём разнополых, разновозрастных, и наблюдать, что произойдёт. Первым перестал пускать пузыри и погрузился на дно молодой варвар-самец, которого достали и положили на обозрение толпе, чтобы каждый мог удостовериться в его смерти; за ним утонула самка, дольше всех продержался отрок. Уже захлебнувшегося, без признаков жизни, его вынули из сосуда, бросили рядом с другими умерщвлёнными рабами, но он вдруг отрыгнул воду, задышал и даже попытался встать на ноги, тем самым чуть было не испортив научный опыт. Отрока вновь запихали в воду, накрыли крышкой и скоро достали утопленным – замершая толпа капейцев и горожане облегчённо вздохнули. Однако для пущей убедительности Бион велел эскулапу рассечь тела мёртвых и показал ученикам, что строение внутренних органов варваров, как и у эллинов, то есть они не имеют жабр и не способны дышать на дне морском, как рыбы, и их могучие лёгкие, более напоминающие лёгкие быстроногих животных, сейчас отяжелели и огрузли, ибо оказались заполнены солёной морской водой.

Жители полиса, где уже более двух столетий существовала философская школа, а её здание в виде уступчатой семиярусной башни довлело над всей Ольбией, в том числе и крепостными башнями, давно прониклись к слову учёных и верили в силу науки. Опыт убедил их более, чем если бы Константин в тот час собрал войско, прилюдно поклялся, что нога варвара не переступит границ полиса, и с прилежным старанием исполнял зарок. На агоре и возле детинца остались только капейские беженцы, требующие теперь возмещения убытков; успокоенные вольные граждане разошлись по домам, но Бион учеников не отпустил.

И здесь, на агоре, он произнёс малопонятную, противоречащую законам Эллады фразу, но не разъяснил её сути:

– Демократия подла и отвратительна, ибо народ всегда слеп, не зрит, кого избирает, а управлять государствами должны философы, и никто более. Те, кто умеет добывать не хлеб насущный и даже не злато, а время. Ибо только оно – высшее благо.

После этого он увёл обескураженных учеников в башню, велел намертво затворить окованные крепостные двери, то есть заложить все железные засовы. Их закладывали только в двух случаях: во время осады, которых в бытность Ариса ещё не было, и когда ученики садились за столы, дабы вершить священнодействие, требующее абсолютной тишины и полной изоляции от внешнего мира, – копирование изветшавших библиотечных книг и свитков.

Час для священнодейства был неподходящим, и хотя бойницы первого яруса башни были наглухо замурованы, всё равно с улицы доносились отдельные крики и глухой, назойливый шум беженцев, поскольку школа главным своим фасадом выходила на торговую площадь. По уставу задавать вопросы учителю разрешалось, но лишь касаемые предмета изучения; спрашивать, отчего оракул отдаёт нелогичные приказы, все девять учеников посчитали неуместным и молча ему повиновались. Двойные, способные выдержать многодневный таранный бой двери заложили и изготовились разойтись по кельям, устроенным на первом ярусе, чтобы, невзирая на гомон толпы, взяться за перья. Однако оракул медлил и чего-то ждал.

Шёл третий год из четырех, отпущенных Платоном на учёбу в Ольбии, и Арис уже мечтал вернуться в Афины полноправным учёным, дабы самому преподавать в академии. Отправляя его в эллинские владения на берегах Понта, в философскую школу, по представлению учеников, обладающую более низким статусом, чем афинская, учитель, как всегда, не объяснил, зачем это нужно и какие знания он здесь приобретёт. Наказал взять уроки зрелости, но тогда наказ этот прозвучал неопределённо, без должной конечной цели. Было известно лишь то, что здесь пребывал Бион, совсем уже ветхий и загадочный оракул, мнением которого дорожил сам Платон, и присылал сюда своих учеников довольно редко, избирая таковых по не ведомым никому качествам и причинам. Поэтому напутствовал многозначительной фразой:

– Пусть тебя старец научит ходить и смотреть.

Более двух лет Бион учил пока что ходить по башенной деревянной лестнице с первого до седьмого яруса, где в открытой ротонде располагалась обсерватория. Собственно, эта скрипучая, старая, вытертая подошвами лестница и была аудиторией, где старец читал свои лекции, причём скрипучим, как он сам, дребезжащим голосом. А именовалась она лестницей знаний. И если, двигаясь по ступеням вверх, учитель вещал о страстях бытия, истории, философии и вольно рассуждал о богах и звёздах, то останавливался перевести дух в ротонде. Спускаясь же вниз, излагал своё мнение о природе вещей, животных и растений и, увлекшись, иногда преображался в варварского волхва, совершая некие ритуальные действа и используя для этих целей предметы, развешанные на стенах. Он стучал в бубны, пропускал сквозь пальцы бечёвки, свитые из овечьих кишок, бренчал камешками, нанизанными на жилку, или колотил молотами друг о друга, совершенно не заботясь о том, понимают ли его ученики.

Каждая ступень на лестнице даже скрипела по-особенному и означала день, каждый пролёт между ярусами – месяц, один полный оборот вдоль стен равнялся времени года. И, наконец, одно восхождение до верхней площадки в ротонде – круглый год. Поднявшись до обсерватории и спустившись вниз, ученики ежесуточно проживали сразу два года, таким образом уплотняя время до его непомерной тяжести. Бион принуждал учеников жить на ходу, то есть слушать, говорить, мыслить в движении, поднимаясь до небес и спускаясь на землю. И если кто-то отвлекался и не мог затвердить урока, повторял это путешествие во времени уже в полном одиночестве и ночью, на ощупь, спотыкаясь и падая. Состояние полного покоя ученики испытывали только в тот миг, когда усаживались в свои келейки и брались за перепись ветшающих пергаментных и папирусных книг.

Шёл третий год хождения по лестнице знаний, но Арису казалось, что он прожил здесь уже триста лет, а оракул ещё не научил его смотреть, что было обещано Платоном. Уроками зрелости, то есть возмужания, Бион считал то состояние, когда ученик обострял своё зрение настолько, что видел суть незримых вещей и предметов.

Философ знал, что за два прошедших века эта башня, впрочем, как и сама Ольбия, выдержала более десятка великих и малых нашествий и многие из них были сопряжены со штурмом. Но ни скуфи, ни их родственным полунощным племенам, ни персам ни разу не удалось овладеть городом целиком. Если даже они прорывались через стену либо стратеги, используя хитрости, сами умышленно впускали супостата в крепость, то взять детинец и тем более башню никто не мог: саженные стены первого яруса, сложенные из дикого камня, и двойные крепостные двери выдерживали любую осаду. Поэтому ученый совет понтийских полисов когда-то решил переместить в эту башню все библиотеки, бывшие на побережье и сильно пострадавшие от прошлых варварских нашествий. И вот уже около ста лет здесь хранили не только сочинения и трактаты ветхих философов, естествоиспытателей и эскулапов, но и провинциальные хронографы, декреты архонтов и прочие письменные источники, добытые в походах. Таким образом философская школа и её ученики стали обладателями самого богатого на Понте Эвксинском и бесценного собрания, где было сосредоточено более двадцати тысяч папирусных и пергаментных книг, свитков, глиняных табличек и даже варварских берестяных грамот, привезённых стратегами из полунощных стран. Кроме того, основатель города когда-то из любви к науке обязал ольбийских и капейских купцов, торгующих во многих странах и землях, выискивать и покупать всевозможные иноземные рукописи, чтобы впоследствии преподнести их в дар библиотеке.

Ещё в начале обучения Бион поведал, что с незапамятных времён, когда берега Понта населяли ясные сколоты, пришедшие откуда-то из глубины неведомых восточных земель, здесь всюду производили пергамент из овечьих и даже бычьих шкур. Именно к ним когда-то прославленный Ясон и снарядил свой корабль в дальнее странствие, чтобы добыть золотое руно. Люди солнца – так себя именовали ясные сколоты – искусно выделанные кожи животных называли не пергаментом, а рунами, поскольку на них записывали свои гимны, летописи, некие таинственные знания и прочие сочинения, но не греческим письмом, а своим варварским – рунами. И здесь, на Понте, ещё сущ был сказ о неких священных рунах, писанных золотом, но не для украсы ради, не драгоценности для, а дабы время не могло стереть сих знаков. И в подтверждение Бион показывал ученикам крохотный сосуд с золотыми чернилами, который он сторговал однажды у ополченца Ольбии, ходившего за добычей к Рапейским горам. Испытывая их, оракул истратил много, но всё же научился писать золотом по пергаменту, используя для этого не птичьи перья, не деревянные и костяные их подобия, а засапожные ножи, которыми сколоты и доныне царапают по дереву свои черты и резы. Проникая в кожу, чернила впитывались и засыхали, образуя тончайшие, как волос, золотые нити, и если начертать множество знаков, уложенных в столбцы, то пергамент и впрямь напоминал овечью шкуру с золотистой шерстью.

Но, сколько бы Бион ни упражнялся, стараясь разгадать загадку сих варварских чернил, так и не смог проникнуть в суть и воспроизвести хотя бы одну каплю.

Несколько пергаментов, испещрённых невразумительными знаками и сильно изветшавших от времени, хранилось на заветных полках библиотеки под личным надзором Биона. Добытые им руны были не золотыми, а чёрными и алыми, ибо писались киноварью и аспидной краской. Причём эти свитки поражали размерами: иногда в полную меру бараньей шкуры, искусно выделанной, тонкой, как шёлк, и растянутой в две величины! Так что на каждой умещалось до дюжины столбцов и много тысяч знаков. Оракул не позволял ученикам даже брать их в руки, а когда рассказывал о прошлом и преданиях сколотов, то разворачивал эти свитки сам. И сам же иногда корпел над ними, пытаясь разгадать письмо и изведать тайны людей солнца: по всему Понту уже было не сыскать толмачей, которые бы могли прочесть эти варварские руны.

Когда-то в молодые годы Бион пришёл сюда из Афин, прослышав, что стратег Ольбии добыл в походе один такой манускрипт и желает его продать, но не может сыскать покупателя. Юный философ в тот час же отправился в Ольбию, выкупил у полководца свиток и остался на этих берегах, всецело погрузившись в тайны людей солнца. За долгую жизнь ему удалось раскрыть смысл лишь нескольких знаков и прочесть два десятка слов, начертанных на пергаментах, но, одержимый учёной страстью, он не терял надежд сам и заражал ими некоторых своих учеников. И говорили, будто два из них, а то и более по наущению Биона ушли в глубины Скуфи Великой, как некогда галикарнасский мореплаватель Ясон, чтобы сыскать заветные руны, но там безвестно сгинули.

Как только приводили пленных из полунощных походов, учитель в тот же час спешил на торжище и выискивал из их числа тех, кто умеет читать письмена варваров. Часто рабы вызывались сами и хвастались: мол, с малых лет сему обучены. Но, когда Бион выкупал их и являл взору древние пергаменты сколотов, или умолкали в страхе, или лепетали, дескать, обманули, дабы облегчить участь, на самом деле грамоты не ведают и знаки эти видят впервые. Однако мудрый и проницательный оракул зрел совсем иное: при виде рун пленники, как один, хитрили! Они не желали выдавать тайны своего письма даже под пытками лютыми и угрозой смерти, проявляя варварское, дикое упрямство. Иных распинали на крестах и по многу дней держали под знойным солнцем, но рабы заживо иссыхали в мумии и всё одно молчали. Бион же верил, что разгадает загадку сколотских манускриптов и когда-нибудь их прочтёт, поэтому своих немногочисленных учеников учитель заражал дерзкими замыслами познания и некоторых, кто проявил приверженность к его увлечению, по окончании школы отсылал в странствия по землям Великой Скуфи.

К тому времени, когда Арис приехал в Ольбию, пергамент на Понте производили только в одном селении – Пергаме Понтийском, что был на Капейском мысе. Однако этим ремеслом владели уже не ясные сколоты, которых давно рассеяли по всему побережью, а эллины, объединённые в закрытый союз капейских пергаментщиков. Просвещённые греки превзошли варваров в искусстве выделывать кожу, тайну которого передавали от отца к сыну и хранили как зеницу ока. А случилось это после того, как произошёл раздор, мотивы коего для жителей Ольбии и доныне оставались неясными. Чаще говорили: мол, греки похитили у варваров секреты ремесла выделки пергамента и выдворили их прочь за пределы полиса и хоры, дескать, из-за упрямства и несносного нрава ясных сколотов.

А ещё твердили: мол, среди ремесленников произошла обида – люди солнца не смогли соперничать с эллинами в искусстве выделки, погрузились на корабли, уплыли за море и там, в Мизии, основали свой город, который теперь назывался Пергамом. Эта молва казалась правдивее, ибо пергамент, что теперь выделывали заморские ремесленники-сколоты, был много хуже, грубее и толще, чем понтийский. По истечении даже малых лет он высыхал, синел, и свитки становились заскорузлыми, неразгибаемыми, лопались и рассыпались в труху. Тогда как пергамент капейский всегда оставался белым, мягким, ласкающим не только взор, но и руки, к нему прикасавшиеся. И чернила на него ложились ровно, впитывались крепко, и перья писцов не запинались, не оставляли пятен, – настолько гладкой была кожа. Кроме того, капейские ремесленники-греки производили особенный пергамент для барабанов, пользующихся спросом во многих странах Середины Земли, всего запада и особенно в Риме, где любили торжествовать победы и проводить всяческие празднества под звук звонкого инструмента.

Пергамент с Капейского мыса сделался гордостью всего Понта, заморские купцы покупали его по весу золота и развозили по всему миру, а учитель Бион добился от городского совета, чтобы был принят закон, по которому десятину от всего производимого товара ремесленники жертвовали философской школе. Но более не для нужд учеников, излагающих свои ещё незрелые мысли: многие книги и свитки библиотеки от частого употребления и ветхости своей приходили в негодность, и их следовало переписать. Египет же давно был под игом персов, не поставлял папируса, поэтому копировали на дорогой капейский пергамент. Все ученики школы после путешествия по лестнице исполняли ещё один обязательный урок – садились за столы и брали в руки гусиные перья или заточенные ветви таволги, имеющие мякоть, впитывающую чернила.

Арис переписывал книги с превеликим удовольствием, и не только потому, что пристрастен был к доксографии; однажды он открыл для себя таинство самого процесса копирования: переписывая сочинения ветхих философов, он таким образом насыщался изложенными на пергаменте истинами, как если бы они обретали материальное воплощение, чего невозможно было достичь простым заучиванием. Он словно проникал в суть вещей, как в другой мир, и способен был осязать и усваивать его, как всякий человек осязает и усваивает ежедневную пищу, дающую ему силу и энергию. И вместе с тем Арис чувствовал, как собственные мысли приводятся в гармоничный порядок, приобретают научную форму и достаточно легко могут быть отображены в письменном виде.

Когда Бион увёл своих учеников в башню и велел запереться намертво, Арис решил, что предстоит урок доксографии. Изготовившись к священнодейству, он неожиданно был смущён поведением оракула, поскольку тот велел скорым шагом подняться на самый верх, в обсерваторию, где обыкновенно переводили дух перед спуском, откуда наблюдали за светилами и по ночам изучали звёздное небо. Обсерватория представляла собой открытую круглую ротонду с восьмью колоннами, каждая из которой точно указывала стороны света, а два верхних каменных кольца, наружное и внутреннее, имели замысловатые знаки, метки и дорожки, сбегающиеся в центр и будто бы означающие расположение созвездий. Причудливость всего этого каменного письма вызывала много вопросов, ибо ничего подобного не было во всей Элладе, однако Бион скрывал истинное толкование знаков и неохотно объяснял, что обсерватория скопирована с варварской, начертанной в их манускриптах, и он сам ещё не разобрался в сути её многих сакральных тайн. Однако был убежден, что с её помощью варвары каким-то образом добывают время, ибо считают его высшим благом, дарованным богами, и ценят гораздо выше, чем все прочие блага жизни.

В те годы возмужания Арису ещё казалось, что время бесконечно, неисчерпаемо, как воды океана, не подлежащее счёту, словно песок пустынь, и даётся даром, без всяких жертв богам или мзды. Сама мысль о его добыче виделась вздорной и нелепой, как и все прочие варварские нравы.