Текст книги "Понтифик из Гулага"

4

Лабаз оказался действительно сооружением знакомым и хитроумным, только вот о существовании таковых он забыл напрочь. На трёх высоких столбах стоял невеликий, сажень на сажень, плотно рубленный амбарчик венцов в шесть, с крышей из толстенных плах и такой же дверью. По всем приметам, здесь был когда-то широченный двор богатой крестьянской усадьбы, теперь заросший молодым лесом, кустарником и высокой травой. И сохранилось в целости всего два сооружения – тесовые ворота под крышей и этот лабаз, которым, вероятно, ещё пользовались. Строили их чаще в лесных районах, где опасались не только проворного дикого зверя, мелких грызунов и моли, но скорее воровитых, пришлых людей, дабы спрятать на видном месте самое ценное – добро, меховую зимнюю одежду, пушнину и провиант. Забраться без лестницы мудрено, тем паче, проникнуть тайно: всякое движение видать за версту, а народ здесь и впрямь жил лихой, редко кто не возил с собой заряженную фроловку, а чаще трёхлинейку или обрез. И вообще, оружия у местного населения было несчётное количество и самых разных эпох. Только в бытность Станкевича его выгребали из разбойничьих закромов дважды, изымали всё, вплоть до старинных фузей и мушкетов, а стволов ничуть не убывало. При этом на территории не было ни войн, ни бунтов, если не считать нашествия поляков и знаменитую историю с Сусаниным.

Так что подумаешь, откуда прилетит, прежде чем штурмовать эту крепостицу на трёх высоченных столбах.

Но более чем пули и сами местные, и пришлые опасались заклятий и оберегов, поставленных на каждый лабаз. На иных даже лестницы были, приставные или в виде поперечных перекладин по одному из столбов, словно приглашающие к ограблению – забирайся, ищи поживу! И добро, если, поднявшись до середины, ощущаешь, как охватывает безотчётный страх или начинает казаться, будто лабаз рушится на тебя. Чаще ни с того ни с сего смельчак срывался с последних ступеней, падал с высоты пяти-восьми метров и ломал себе спину, шею, или от удара отрывалось сердце. Что его столкнуло, почему сорвался, уже и не спросишь.

Возле таких лабазов Команда Станкевича потеряла трёх человек, это не считая ранения его самого и увечья ещё одного местного милиционера. И только после этого пришлось отдать приказание жечь лабазы, не делая попыток проникнуть внутрь: огонь был единственным бойцом, которого не держали человеческие заклятья. А прятали там оружие, ценности, подлежащие реквизиции, в основном – награбленное на больших дорогах, и ещё лиц, подлежащих аресту и препровождению в центр.

Бабушку лесничего, Василису Ворожею, он помнил точно так же, как свою тётю Августу. Обе эти женщины, а точнее, память о них, преследовали его много лет, пока он не искупил вину, оказавшись в мостостроительном лагере Гулага, куда угодил за эту же девицу.

По крайней мере, там и Гутя, и Василиса перестали сниться, а потом и вовсе будто бы убрались из его вольных и невольных воспоминаний.

Василиса хоть и была причастна к местным колдунам и чародеям, однако на допросе выяснилось, ничего зловредного не совершала, даже стыдилась своего родства с ними, и, где-то наслушавшись агитации, мечтала вступить в комсомол, поехать на стройку или выучиться и потом учительствовать на севере, у туземцев. Вести о новой жизни долетали и в такую глухомань, а в Замараево открыли даже избу-читальню и провели радио. Исправлять что-либо в выданном центром ордере на аресты ему было запрещено, однако в особых случаях Станкевич имел право поставить прочерк, означавший, что подозреваемый физически отсутствует в этом мире. Иными словами, погиб при попытке задержания, для чего следовало написать и приложить рапорт о случившемся. Он так бы и сделал, отписавшись, что означенная девица сама бросилась в реку и утонула, но среди бойцов его Команды были доверенные люди Комиссии, писавшие свои секретные отчёты, и Станкевич знал, что его документы могут быть проверены. Поэтому пришлось договориться с Василисой, чтоб разыграть утопление.

А эта своенравная девица на глазах у бойцов и местных жителей прыгнула в омут с камнем на шее. И в самом деле, утопилась! Односельчане выловили её неводом через несколько часов, безропотно завернули в холстину и понесли родителю, Анкудину Ворожею, который в списках тогда не значился. Зловредный Анкудин чуть бунт не поднял. Пришлось Команде стрелять поверх голов пришедших разбираться вдохновлённых им жителей. Утопленницу схоронили на кладбище, поскольку местные церковных обычаев не чтили, а священников тут не бывало полвека, шарахались с тех пор, как последний монашествующий поп расстригся, взял замуж местную ведьму и ушёл в леса.

Станислав видел сам, как несли Василису на кладбище, уже распухшую от жары и смердящую, видел, как заколачивали гроб и опускали в могилу, а своим глазам он верил безоглядно. На похоронах он не присутствовал, чтобы не дразнить местное население, наблюдал издалека, незаметно, и если бы ещё были слёзы, то бы, наверное, плакал. А так лишь непроизвольно стискивал кулаки и гонял тяжёлый, царапающий кадык по горлу, который ему когда-то мешал играть на скрипке.

В эту же ночь она приснилась ему мёртвая, сине-голубая, как русалка, и простоволосая.

– Хочешь, приду к тебе живая? – спросила вкрадчиво голосом тётушки Гути. – Ты же меня хочешь? Я это видела, когда пытал. И когда сговаривал утопиться понарошку… Ты же влюбился в меня, товарищ Станкевич! Как в тётушку Гутю… Ну, хочешь или нет?

– Не хочу! – крикнул Станкевич и проснулся, разбудив товарищей по Команде.

Невзирая на специальный подбор бойцов, верных делу революции и психологически выдержанных, во сне многие кричали и разговаривали, так что на это никто внимания не обратил. Да и сам Станислав помнил сон до полудня, а потом в делах замотался и напрочь забыл. И вечером, когда Латуха, председатель комбеда, сказал, дескать, у него баня протоплена, не желает ли попариться – не вспомнил, однако согласился. У всех тут бани были по-чёрному, первобытные, дикие, даже заглядывать приходилось с опаской, чтоб сажей не перемазаться, а у Латухи – по-белому и совсем новая. Отправился без задней мысли, в предбаннике разделся, взял керосиновый фонарь и вошёл в парную. А Василиса сидит на полке, веником играет и говорит:

– Ну, иди ко мне, попарю!

Не такая, как во сне – живая, розовая, уже разогретая жаром и улыбчивая. Станкевич не страдал набожностью и суеверием, но тут слегка оторопел в первый момент, больше от неожиданности. А девица засмеялась и говорит:

– Да не бойся меня! Мы же уговорились понарошку в омут. Вот я и притворилась утопленницей. Не веришь, так пощупай.

Он и в самом деле приблизился, потрогал руками, даже понюхал – горячая, живая, пахнущая терпкими травами!

– Тебе нужно не в комсомол, – сказал однако же натянуто, – в театральную студию Станиславского.

– Отблагодарить тебя хочу, – обняла его за шею и прижалась. – От смерти спас… Примешь от меня награду? Ты мне тоже приглянулся, товарищ Станкевич. Ты сильный!

И всё это обволакивающим голосом тётушки Гути. А тут ещё запахи в парной особенные, будоражащая трава запарена, вот Станислав и потерял контроль над собой и ситуацией.

Парились они так часа полтора, до изнеможения, и когда Станкевич повалился на пол, Василиса зачерпнула ковшом из кадки и поднесла к губам.

– Пей!

Он подумал, холодная вода, напился и только тогда понял – это самогон! Не поверил, сам зачерпнул из той же кадки, попробовал – натуральная горилка, которой хохлы торговали в Белостоке. Крепкая, бодрящая, хоть в пляс пускайся! Станислав плеснул на каменку – синее пламя взметнулось, и откуда силы взялись – ещё целый час парились, а может и больше: в хмельной голове всё затуманилось, заволоклось паром.

Потом Станкевич вышел в предбанник, чтобы охолонуться, облился холодной водой, отдышался, заходит в парную, а там никого! Всё говорит о том, что была Василиса: кругом ещё не высохли следы её мокрых босых ног на полу, на потолке, ярко-жёлтые, золотистые волосы в сумраке светятся, даже отпечаток ягодиц на полке! Спрятаться негде, хотя он и за каменку заглянул, и даже в кадку с самогоном. Должно быть, мимо прошмыгнула, пока он водой обливался, или привиделась Василиса…

Ошеломлённый, он даже попил из кадки – вода!

Тут у него и возникло подозрение, что наваждение это Латуха устроил, но впрямую не спросишь. Местный председатель комбеда считался единственным доверенным человеком, поддерживающим власть, милиции помогал. Но все они здесь были с причудами, а многие и вовсе приспособленцами, себе на уме. Станислав к Латухе в избу заглянул, за баню поблагодарить, а тот вроде стоит, улыбается, квасу ковш поднёс и спрашивает, показалось, будто с намёком:

– Как парок-то? И на каменку подбрасывать не пришлось? Баня у меня знатная, революционная. Натопишь раз, дак хоть сутки парься. Не то, что у этих старорежимных балдуев! Как пожелаешь ещё, так скажи. Я мигом спроворю!

Жителей местных деревень все остальные называли балдуями. Что это означало, никто толком не знал, прилипло прозвище и всё. Только одна старуха по секрету сообщила, дескать, именовали так с незапамятных времён двенадцать белых чародеев, живших в местных лесах. Каждый из них сам по себе только лечить мог, но когда они собирались вместе, то могли творить чудеса, например, мёртвых оживлять, если тело человека не нарушено, бури останавливать, таёжные пожары тушить, в засуху дожди навлекать. Дескать, истинные балдуи и доныне есть, только меньшим числом, потому, де-мол, давно не собирались. Старуха из ума выживала, не понимала, с кем говорит, поэтому и сказала:

– Собрались бы, дак этой советской власти давно не было! Поганой метлой бы вымели лиходеев, всю державу очистили!

Арестовывать бабку Станкевич не стал, всё равно до Москвы живой не довезут, отпустил с миром, но на ус себе намотал.

От председателя Станислав прямиком отправился на кладбище могилу утопленницы посмотреть – на месте, крест стоит и никаких особых следов. Как мужики землю лопатами прихлопали на могильном холмике, так и есть. А в ушах до сих пор стоит шёпот Василисы:

– Знаю, тебя всё ещё тётушка мучает, не отпускает. Так я пробку эту вышибу. Теперь меня будешь помнить, искать по ночам. Я дева, как бражка сладкая, долго хмелить буду!

На следующий день надо было собирать подводы по деревням и переезжать в Чурилки за семнадцать вёрст, в самый глухой куст деревень всей округи. По оперативной информации там и собрался весь сброд, прячущийся от власти: местные разбойные люди, недобитые беляки, колдуны и ведьмы. Предстояло разыскать и арестовать шестнадцать человек, означенных в ордере Комиссии. Однако Станкевич перенёс поездку, ибо на утро и вовсе сделался зачумлённым. Проснулся от того, что Василиса его окликнула, а потом почудилось, не дежурный по Команде плошку с кашей ему ставит на стол, а она! Вокруг же не бойцы сидят и стучат ложками – будто их дети, и сколько – не сосчитать. Едят весело, жадно, с аппетитом и на него посматривают. Но сморгнул, и исчезло видение…

Пятый месяц Команда рыскала по костромским лесам, исполняя поручение Особой Комиссии, местным чекистам передали уже три партии арестованных, дабы тех препроводили в центр, и ничего подобного не случалось. Конечно, чувствовалась усталость, и у бойцов в том числе: форма поистрепалась в лесах, за внешним видом не следили, коней давно не перековывали, не чесали. Иные спали плохо, во сне маму звали, а самый бывалый и по годам старший, боец Эдгар Веберс, из латышских стрелков, после штурма очередного лабаза в Мухме вдруг замолчал и перестал есть. У Станислава на этот счёт были особые инструкции, но он исполнять их не спешил, думал, пройдёт, но соглядатаи, бывшие в Команде, донесли, и пришла шифровка передать латышского стрелка в ведение местного ОГПУ.

Ему было жалко расставаться с мудрым и обстоятельным Эдгаром, который был с ним вместе ещё в Отряде Особого Назначения при ВЧК. И ещё их сближало то, что оба плохо, с сильным акцентом говорили по-русски, хотя Станкевич всё время пытался исправить своё произношение и благодаря тонкому музыкальному слуху довольно быстро овладел языком. Но для Веберса русский оказался непосильным, хотя он до революции ещё изучал этот язык в Рижской гимназии. Другие бойцы особым интеллектом и образованием не были отягощены, представляя собой бывших кавалеристов Первой конной, матросов и рабочих-железнодорожников.

Пришлось исполнить приказание, Веберса отвезли в Чухлому и передали, Станислав почуял одиночество и с тех пор стал таить всё, что творится в голове и душе. Он быстро отыскал причину остаться ещё на сутки, проверил в Команде оружие, амуницию, лошадей, внешний вид и устроил разнос, приказал привести всё в идеальный порядок, непременно всем постирать форму, а сам отправился к Анкудину Ворожею.

После попытки бунта они не виделись. У Станислава были особые инструкции на этот счёт: в подобных ситуациях он имел право или передать местным чекистам бунтаря, или самому ликвидировать его, не привлекая к себе внимания: то есть, шлёпнуть тихо и желательно самому, без свидетелей и из оружия, традиционного для местности. Например, выставить огнестрельный самострел в его угодьях, застрелить из лука или, на худой случай, грохнуть из маузера, а дом поджечь. Но у Анкудина не было врагов среди местных, тем паче, расправляться с родителем Василисы он не собирался, зная при этом, что о его поведении непременно донесут Комиссии. На этот случай он отправил шифровку, что взял Ворожея в оперативную разработку, с целью через него выйти на некую Памфилу, чуть ли ни главную ведьму, значащуюся в ордере под номером один.

Анкудин в округе был известен тем, что считался самым удачливым охотником-промысловиком и держал у себя на цепи огромного, старого медведя. Говорили, будто он имеет власть над дикими животными, а на звере по ночам катается, запрягая его в телегу. Станкевич подозревал, что он один из двенадцати настоящих балдуев, однако выяснилось, что про него много брехали: ему не повиновался даже домашний медведь и кусал его, когда хозяин терял бдительность.

Родитель был в горе по утопившейся единственной дочери и встретил соответственно; никаких примет пребывания живой Василисы Станислав не заметил, всюду виделись знаки скорби. Она любила полевые цветы, и вот теперь отец нарвал и положил их всюду, чего касалась её рука, в том числе, даже на печной загнеток. У Анкудина, по слухам, и жена была, но будто бы ещё давно ушла в лес и жила так, как местные ведьмы. Василиса была в ордерном списке на арест, но о её принадлежности к миру нечистой силы отец мог и не знать, поскольку у балдуев все тайны колдовства передавались по женской линии. По мужской это было лишь в двенадцати родах настоящих балдуев, которые уже порядочно захирели, а то и вовсе свелись на нет. Но женщины продолжали передавать ведьмачество и строго его хранить. Иные мужья и отцы даже не подозревали, с кем живут и каких дочерей плодят. Поэтому в списке значились в большей степени женские имена и лишь несколько мужских. И то их чародейство было сомнительным: некоторые мужики, видя лёгкость, с которой можно облапошивать доверчивых односельчан и пришлых, объявляли себя знахарями и колдунами. Но по природе ничего делать не умели, разве что обладали стихийным прозренческим талантом, иногда точно могли предсказывать грядущие события за несколько лет вперёд.

Вообще-то балдуев можно было отнести к запретной секте и ликвидировать как класс, но сделать это как раз и не позволяло строгое деление между мужскими и женскими способностями. Из местных чародеев только мифические выползни считались сектой, поскольку у них оба пола творили «чудеса», в том числе и зловредные: по убеждению местных они травили скот, насылали проклятья и вызывали ураганы. Правда, как раз их-то сыскать в лесах оказалось пока сложно.

Станкевич уходил от родителя Василисы ни с чем и напоследок заглянул в угол двора, где за решеткой жил медведь. Мохнатый, линяющий зверюга сидел над большим чаном с водой и самозабвенно смотрел на своё отражение, не обратив никакого внимания на гостя. Однако когда он вплотную приблизился к клетке, дабы глянуть, что же так привлекает медведя, тот молниеносно схватил тележное колесо и метнул его в чан. Столб воды окатил Станислава с ног до головы, причём воды вонючей, застоялой и пахнущей человеческим дерьмом. Хоть снова в баню иди: после войны он стал чистоплотен и брезглив.

Проситься к Латухе он не решился, пошёл на речку, где бойцы купали лошадей и стирали гимнастёрки, прополоскал свою форменную одежду, и когда стал отмываться с илом вместо мыла, вдруг узрел под водой Василису. Она выплыла из омута, как большая белая рыба, прямо перед ним и откинула назад волосы, более напоминающие водоросли.

– Я везде с тобой, – промолвила и ушла на глубину.

Светлое пятно под водой померцало ещё немного и растворилось.

В тот миг Станкевич убедился, что в бане Латухи случилось помутнение рассудка, наваждение, что психика его расстроена, и требуется длительный отдых либо вообще увольнение от службы, ибо он по состоянию здоровья не может исполнять порученное ему дело. Он готов был написать рапорт и отправить его шифровкой в Комиссию, однако в тот же вечер к нему обратился боец Команды, в прошлом, балтийский матрос, и вызвал на доверительный разговор. Матрос этот был из нового, последнего набора, отличался хладнокровием и потому состоял в расстрельной группе, если приходилось ликвидировать арестованных белобандитов на месте. Вместе с тем Станислав подозревал, что он исполняет особое поручение Комиссии – негласно наблюдать и докладывать о поведении начальника Команды на службе и в быту, следить за его моральным обликом.

Оказывается, утренний гнев перед строем, разнос за внешний вид, состояние оружия и коней возмутил и обидел Команду. И особенно тем, что сам Станкевич позволяет себе всяческие буржуазные вольности, как то парение в бане с местной девицей и нарушение «сухого закона».

Услышав это, Станислав чуть не выдал тайных чувств, и чтобы скрыть их, набычился:

– Ты что, сам видел, как я парился с девицей?

– Видел!

– Тебе померещилось!

Матрос неврастенией не страдал и воспринимал мир в его материалистической сущности.

– И не один я – полкоманды! – мстительно добавил матрос. – И видели и слышали. Как ты парил, а она визжала. От удовольствия. А в бане целая кадка самогона стоит! Это моральное разложение и дурной пример подчинённым, товарищ Станкевич.

А он уже готов был признать себя сумасшедшим! Поэтому сдержал внутреннюю радость и спросил:

– Что ты предлагаешь?

– Про баню и девицу никто не узнает, – нагло заявил матрос. – А ты дай команде послабление. Мы из этой кадки успели ведро самогона зачерпнуть. Пока ты с ней в обнимку спал на полке.

– Я спал? – непроизвольно вырвалось у Станислава.

– Беспробудно! Ты же с утопленницей целые сутки парился! Мы уж потеряли командира… Кстати, Василиса в ордере значится, а на свободе гуляет, с тобой спит… Нам бы тоже не мешало слегка разнуздаться, самогон выдыхается. Душа уже не терпит, раскрепостить требуется.

Покуда был латышский стрелок Эдгар, ничего подобного не могло произойти в принципе. Веберс как-то умел наводить и держать внутренний достойный порядок в Команде, возможно, своим авторитетом, опытом и возрастом – все остальные были ещё мальчишки комсомольского возраста, в том числе и сам Станкевич. В костромской операции уже существовал строгий «сухой закон», за нарушение коего материалы передавались в ревтрибунал. У Станислава были огромные полномочия, означенные в мандате, выданном Особой Комиссией, вплоть до личного решения карать и миловать подчинённых.

Станислав никогда бы не допустил вольности в Команде и обнаглевшего матроса арестовал бы и расстрелял перед строем, будь рядом латышский стрелок. Но тут, чтобы спасти своё собственное положение, пришлось закрыть глаза и ударить по рукам.

И вместе с тем в груди вдруг защемила радостная мысль – Василиса была жива! И, вероятно, где-то скрывалась, выжидая, когда Команда уйдёт из местных лесов. Не могла же она воскреснуть на глазах чужаков! Верно, в самом деле, крепко спали в бане, коль даже она не слышала, как входили бойцы и самогон из кадки черпали…

Получив разрешение, личный состав раскрепостил душу, но то ли не одно ведро зачерпнули, то ли самогон был такой, но двое суток у бойцов по месту расквартирования дым стоял коромыслом. Станислав в загуле участия не принимал, а ночами бродил по селу и окрестностям, искал Василису и даже звал её у могилы, на речке, возле дома Анкудина Ворожея. Она же опять явилась внезапно, когда он сидел на деревянном мосту и с тоской смотрел в воду. Василиса вынырнула перед ним, заставив встрепенуться от неожиданности, и вышла из реки.

– Что же ты не веселишься, товарищ Станкевич? – засмеялась она. – По мне сохнешь?

– Искал тебя! – с жаром признался он. – Вторую ночь хожу… Ты где прячешься?

Хотел обнять её, но Василиса отстранилась.

– Я теперь всегда с тобой. Наклони голову!

Станислав послушался, наклонил, а она вроде бы только вскинула руки, но на шее у него оказался гайтан с кожаной подвеской.

– Это тебе в благодарность за семя!

Он сначала и не подумал, что ему повесили на шею, ибо в тот миг словно захмелел.

– Пойдём к твоему отцу! Я посватаюсь! Возьму тебя замуж!

– Возьмёшь, – пообещала она. – Попробовал бы не взять… А сейчас сам ступай в Чурилки и людей своих уводи.

И убежала по мосту, другой конец которого заволокло утренним густым туманом. Он погнался, закричал и тут же её потерял, как тогда в бане.

Там же, на мосту, Станислав наконец-то обнаружил на себе гайтан с амулетом, пощупал его и сразу же определил – зашита змеиная шкурка! Не догадался, а сразу же поверил, что Василиса и её отец – выползни, те самые, неуловимые, призрачные, которых так настойчиво ищет Переплётчик. Но доказательств в руках, кроме амулета, никаких: арестуй их, отправь – сами не признаются, получат по пять лет ссылки и всё. Пусть уж лучше здесь останутся, может, проявят себя…

Это он так себя убеждал, уговаривал, заглушая непригодный для службы трепет чувств. И чтобы удержаться от искушения переступить черту, взять Анкудина и потом Василису, на утро поднял похмельных бойцов и увёл в Чурилки. Он был уверен, что Василиса останется где-то близ своей деревни или вовсе дома, поэтому ехал с облегчением, что оставляет свои тайны, замыслы и грёзы в этом колдовском месте.

В Чурилках оказалось всё непросто. Слух об особой Команде ОГПУ бежал впереди неё, однако никто не знал, кого ищут и арестовывают, на всякий случай прятались все, кто чуял за собой грех, а кто и вовсе без вины, от страха. Команда исполняла свою секретную миссию под прикрытием, будто изымает оружие и ведёт розыск рассеянных и засевших в лесах белобандитов, офицеров и просто разбойников, кто поживился на горе гражданской войны. Поэтому населению отводили глаза: задерживали и трепали на допросах сначала мужиков и массово разоружали. Лишь потом, после глубокой разведки, сохраняя секретность и осторожность, подбирались к женщинам. Деревень в чурилковском кусту было много, и неучтённого народу достаточно, всяких беглых, пришлых, прибившихся к местным, и вообще бродяг, странников, нищих, бездомных погорельцев и прочих, кто нашёл приют и покой в далёких от власти местах.

Станкевич думал, Василиса не пойдёт за ним в чужие Чурилки, но когда случилась первая стычка с местными, и его ранили в ногу, она вдруг возникла из ничего, из травы и воздуха соткалась, и оказалась рядом.

– Зачем ты снял шкурку? – только и успела спросить. – Эх ты, товарищ Станкевич… Сейчас достану пулю!

И достала бы, своими колдовскими чарами затянула рану, однако прибежали бойцы и спугнули колдунью.

Ранение сначала показалось неопасным, и можно было отлежаться, залечить на месте, но, похоже, извлечённая пуля оказалась грязной, началось гниение, и Станислав получил шифровку немедленно свернуть операцию и в полном составе Команды покинуть район действий для последующего лечения и отдыха.

Он рассчитывал вернуться через месяц-другой, однако наступила осень, потом зима, а к весне, тщательно изучив отчёты, Комиссия расформировала Команду и приказала набрать новый состав. Станкевич потребовал вернуть Эдгара и принимать на службу только хладнокровных и дисциплинированных бойцов из числа латышских стрелков. Сначала ему сказали, что Веберс уволился от службы по состоянию здоровья и уехал на родину, потом случайно выяснилось – он арестован и находится в тюрьме. Все попытки разыскать и вызволить его, наконец, обернулись известием, что Эдгар расстрелян по приговору Ревтрибунала за предательство и измену делу революции. Решающим стало слово и подпись самого товарища Переплётчика…

Первый раз за всё время службы Станислав вздрогнул всей кожей тела, как вздрагивают лошади, облепленные гнусом. Он хотел в тот же час попросить встречи с ним: до сих пор, будучи много младше, Станкевич называл его на ты и товарищем Переплётчиком или просто братом. Однако к лету, когда команда была сформирована, он сам позвал Станислава и сразу же заговорил на польском.

– На тебя написали много доносов, – сообщил он. – Но я верю тебе. Сейчас ты должен действовать решительнее и жёстче. Надо раз и навсегда вытоптать злые дикие побеги у этого народа. Растереть их в пыль. Оправдай моё доверие.

Станислав знал, что брат тайно ненавидит всё русское в русских и считает их характер атавизмом дикости существования.

– Оправдаю, – заверил он, но в этот миг вспомнил Василису и задал спонтанный, не плановый вопрос. – А что происходит с теми… кого я арестовал?

– Проводим специальные мероприятия, работу, – уклонился товарищ Переплётчик. – Не волнуйся, крови на твоих руках нет. Тебя же это смущает? Они живы и здоровы, если страдают, то от насморка. В Москве погода гнилая… И вообще, брат, не бойся вражеской крови. Она укрепляет, делает сильными борцов с нечистью.

Слушая его, Станкевич даже забыл спросить, почему расстрелян Эдгар, и ушёл неожиданно вдохновлённым, готовым к возвращению в костромские дремучие леса, куда сбежалась, утекла из центральных районов вся сволочь, не приемлющая революции.

Новая экспедиция, а теперь это так назвалось по легенде, началась со старых, уже зачищенных от контры, мест. В новом же ордере Комиссии Василиса Ворожея не значилась, однако укрылась на лабазе, поставила заклятье и затаилась, как мышь. Станкевич велел бойцу подняться, проверить, что внутри, но тот хоть и из нового набора, но опытный, умеющий снимать всяческие колдовские обереги, добрался до самых дверей и оттуда вдруг сиганул в траву. Сначала сказал, дескать, скорее всего ступенька была подпилена, вот и сорвался, ногу сломал и руку в двух местах, чуть локоть не вылетел. И спустя какое-то время признался: ощутил мощнейший толчок в грудь, словно торцом бревна ударили, а ничего нет! Воздух!

Рисковать больше не стали, бросили бутылку с керосином и зажигательным патроном пальнули. Причём, пока строение полыхало, Василиса звука не издала, потом уже обнаружили, когда головни рухнули наземь. Скорее всего, задохнулась сразу и потеряла сознание. Но как-то странно, почти не обгорела, хотя одежда сотлела в прах, а у неё ни единого ожога, волосы целые и только кисти рук красные.

Станкевич увидел её и сразу поверил, что она оживёт, поскольку настоящие ведьмы в воде не тонут и в огне не горят. Местные жители зароптали, но тихо, разгребли головёшки, достали тело и унесли к себе в деревню, хоронить уже во второй раз.

Возможно, Василиса и на сей раз ожила, но никогда более наяву к нему не приходила…

Патриарх не чувствовал своей вины за её гибель, поэтому косоглазого внука не удостоил ни разъяснениями, ни оправданиями. Тогда на месте происшествия находился сам Анкудин Ворожей, как раз и арестованный по новому ордеру как принадлежащий к таинственной секте выползней. Мог бы крикнуть, как-то сообщить через конвойных, но тоже промолчал, хотя наверняка знал, где дочь скрывается.

Даже зарастающая дорога вскоре вообще потерялась, и скрипучая телега покатилась лесом, совершая выкрутасы меж старых деревьев. О том, что здесь когда-то жили люди, свидетельствовали только редкие столбы, сохранившиеся крепкие ещё ворота под навесами, бессмысленно торчащие среди взматеревшего леса, да рухнувшие и вросшие в мох поскотины. И ещё, то ли казалось, то ли фантазировал музыкальный слух: изредка доносились некие отражённые как эхо человеческие голоса, крик, гогот, кудахтанье домашней птицы и далёкий коровий рёв.

Среди этого давнего запустения, среди исчезающих, допревающих следов жилья вдруг и оказались целенькие скрипучие ворота и крепкий ещё, далеко не новый лабаз, торчащий над берёзовым мелколесьем. Сосновые, кремнёвые столбы закалились на солнце, покрылись медно-красной патиной, и сам тёмный амбар наверху излучал ощущение крепости и неприступности.

Гнедой конь остановился перед воротами, хотя их можно было объехать с любой стороны, сиплый соскочил с телеги, открыл створки и впустил повозку. Конь подвернул к лабазу и встал, замотав головой от гнуса.

– Вот тебе временное жильё, – сообщил лесничий, спрыгивая с телеги. – Поживёшь покуда здесь, между небом и землёй. Подсобите ему, хлопцы.

Послушники подхватили оковы, помогли спуститься с телеги, но посадили тут же, на землю. Лесничий достал дорожную сумку из передка, вынул сначала фотоаппарат «полароид» и устроил фотосессию.

– Всю жизнь мечтал сняться в обнимку с Патриархом! – хвастливо заявил он и подал камеру сиплому послушнику. – Ну-ка, Михайло, сделай нам фото на память! Да так, чтоб кандалов не было видно!

Цепи и чурку искусно спрятали в траву, рукава плащевой куртки натянули так, чтобы скрылись оковы. Несколько снимков лесничий забраковал, но три получились так, словно Патриарх был на свободе, даже улыбку вымучили дурацкой шуткой, мол, птичка вылетит. Затем лесничий достал увесистую кожаную папку с бумагами, чернильную авторучку, положил всё перед пленником и сам стал переодеваться.

Патриарх посмотрел на письменные принадлежности.

– Ну, а это что значит?

– Будем писать, – отозвался тот, выползая из лесного рванья, словно змея из шкуры, – много всяких бумаг. Сначала завещание. По прилагаемому образцу, собственноручно. Смотри, там в папке… На имя своего внука, дедушка. Потом рекомендательные письма, заявления и прочую шелуху.

– Но я уже написал завещание! – вспомнил. – И внук у меня есть! Сам меня нашёл!

– Не знаю, кто тебя нашёл, – между прочим проговорил лесничий. – Но твой единственный внук – я! Ворожей Дмитрий Ульянович меня зовут, дедушка. Так что будем знакомы. Там, в папочке, мой паспорт, посмотри…