Текст книги "Парижские мальчики в сталинской Москве"

За чтением советских газет

Вернувшись с обеда, Мур читал свежую прессу. Дом творчества выписывал газеты, но другие постояльцы тоже хотели их почитать, так что раньше шести часов вечера до Мура они не доходили.¹²¹ Поэтому Цветаева ходила на станцию – покупала сыну “Правду”. Сама газет не читала, всегда их терпеть не могла, а Георгий еще в Париже пристрастился к ним: “Газетами всю жизнь брезговала, а Мур – из них пьет, и я ничего не могу поделать, ибо наш дом завален газетами, и нельзя весь день – рвать из рук”.¹²² В Париже газеты читал и Сергей Яковлевич. Во Франции было принято интересоваться текущей политикой.

Политизированность французов удивляла консервативно настроенных русских путешественников еще в XIX веке: “Здесь всё – политика, в каждом переулке и переулочке – библиотека с журналами. Остановишься на улице чистить сапоги – тебе суют в руки журнал; в нужнике – дают журнал… О делах Испании больше всякой хлопочет, нежели о своих собственных”¹²³, – писал Николай Васильевич Гоголь в январе 1837 года. Газета по-французски – journal. Скорее всего, Гоголь имел в виду именно газеты, а не журналы.

В конце тридцатых годов XX века газета – главный источник сведений о мире. Телевидение было новинкой, мало кому доступной. Радио слушали все, но оно не могло заменить газет. Продавцы на улицах предвоенного Парижа торговали газетами, обходясь без магазинов и киосков. Значит, был немалый спрос. Мур писал, как по воскресным дням перед вокзалом Монпарнас соревновались “в крикливом рвении продавцы газет крайних политических направлений”, от коммунистической “L’Humanitè” до монархической и антисемитской “Action française”. При этом продавцы мирно уживались друг с другом: “драки между ними” бывали редко.¹²⁴

ИЗ РОМАНА АНДРЕ ЖИДА “ФАЛЬШИВОМОНЕТЧИКИ”: …один из спорщиков сидел на скамейке и читал “Action française”.

<…> Молинье, как и Бернар, на мгновение задерживался у той или другой группки; он делал это из вежливости: ничто в этих спорах его не интересовало.

Он склонился над плечом читавшего. Бернар, не оборачиваясь, услышал, как он говорил:

– Зря ты читаешь газеты, от них только голова болит.

Читавший резко ответил:

– А ты зеленеешь от злости, как слышишь о Моррасе.

Третий насмешливо спросил:

– Тебе доставляют удовольствие статьи Морраса?

Первый ответил:

– Мне плевать на них, но я считаю, что Моррас прав.¹²⁵

Шарль Моррас – монархист и фанатичный католик, убежденный антисемит и расист. Но при этом – яркий, интересный журналист, которого читали даже левые. Не соглашаться, но интересоваться и спорить – это было так естественно и для Мура, и для Мити. Но не для их советских сверстников.

Первым разочарованием Мити Сеземана в советской жизни стало отсутствие некоммунистических газет. “Дело в том, что в Париже я был уже два или три года пожирателем газет, причем как правых, так и левых, и тратил на них большую часть моих карманных денег”¹²⁶, – вспоминал он. И вот уже на другой день по приезде в Москву Митя отправился на Пятницкую, за свежей прессой. “Скажите, пожалуйста, какие у вас есть французские газеты?” – спросил он продавца. “Даже при скромном воображении легко представить себе, какое впечатление должен был произвести такой вопрос, заданный громко, среди бела дня, на московской улице в октябре тридцать седьмого года”.¹²⁷

Впрочем, эффект не был таким уж разрушительным. Продавец посоветовал дойти до гостиницы “Балчуг” (тогда она называлась “Новомосковская”, но в мемуарах Сеземана названа “Балчугом”). Это всего в нескольких минутах ходьбы по Пятницкой в сторону Москва-реки. В “Новомосковской” останавливались иностранцы и был газетный киоск, где теоретически можно было найти зарубежные издания. Но и в гостиничном киоске французских газет не нашлось. Продавщица, “довольно бойкая, еще нестарая женщина”, посоветовала Мите отправиться в книжный магазин на Пушкинской площади. Как раз в тот момент к остановке подошел автобус № 6, который и доставил его на Пушкинскую площадь. Митя легко нашел отдел иностранной прессы и спросил, есть ли французские газеты. “«Есть, конечно, вот, пожалуйста», – и протянула мне «L’Humanitè», орган французской коммунистической партии. Я обрадовался, поблагодарил и сказал, что мне хотелось бы купить и другие французские газеты. Барышня обратила на меня лучистый взор и с некоторым удивлением ответила: «А во Франции никаких других газет, кроме «L’Humanitè», нет, гражданин»”.¹²⁸

Пятнадцатилетний Митя был потрясен. Он хотел было рассказать молодой наивной москвичке, что лишь на днях покупал в Париже несколько газет, от коммунистической «L’Humanitè» до правой “Candide”, которую ценил за острые статьи и карикатуры: “Только вмешательством моего ангела-хранителя можно объяснить то, что я благоразумно воздержался от такой просветительской речи”¹²⁹, – заметил Дмитрий Сеземан, уже взрослый, даже немолодой мемуарист. А юного Митю в 1937–1938-м еще долго удивляло: почему московская молодежь не обсуждает политические вопросы? Скажем, дискуссии о процессе над “правотроцкистским блоком” его русские сверстники предпочитали… хоровое пение.

Муру еще предстоит сделать эти открытия. Пока что его возмущали соседки – дочки хозяйки дома, где квартировали Цветаева и Мур: “Все-таки странно. Пытался с ними говорить о международном положении – ни черта (курсив Георгия Эфрона. – С.Б.) не знают! Абсолютно ничего не знают”.¹³⁰ Только позже он поймет, что международная политика в СССР интересна немногим, а о политике внутренней лучше вообще помолчать. Вряд ли нормального человека могли привлечь бесконечные статьи о подготовке очередных выборов в Верховный совет (безальтернативных, с результатами, известными заранее), о достижениях стахановцев, о соцобязательствах колхозников и битве за урожай.

В СССР газеты выпускали, и огромными тиражами. Их раскупали – газета всегда нужна. Завернуть вареную курицу, пару-тройку вареных яиц, палку копченой колбасы, пару кусков мыла… Можно сделать простой и удобный кулек для семечек, легкую и удобную летнюю шляпу. А стоит – 10 копеек! Наконец, вплоть до брежневских времен использовали газету и в качестве туалетной бумаги. При нехватке упаковочной бумаги и полном отсутствии бумаги туалетной спрос на газеты никогда не снижался.

Газеты, конечно же, читали. Узнавали новости международной жизни, расширяли свой кругозор. Просматривали объявления, театральные рецензии, рецензии на книги, просветительские очерки о композиторах, поэтах, прозаиках. Читали фельетоны на актуальные темы: о дефиците, о нерадивых директорах магазинов, из-за которых советский человек не может купить тетрадь или новый примус. Многие газеты печатали репортажи с международных, общесоюзных и республиканских шахматных турниров. Изучали партии – изображение шахматной доски с расставленными фигурами появлялось почти в каждом номере “Вечерней Москвы”. Рядом с доской – перечень ходов, сделанных соперниками. Шрифт мелкий, бисерный, но читатели разбирали его, даже если приходилось вооружиться очками или лупой. В популярности шахматы могли соперничать с футболом. Заметки о футбольных матчах тоже читали, конечно.

Наконец, на четвертой полосе вплоть до 22 июня 1941 печатались объявления самого разнообразного содержания. Анонсы новых художественных фильмов и спектаклей в столичных театрах. Объявления об аренде жилья, о купле-продаже самых разнообразных товаров – от пианино до простых ящиков из досок. Сообщали о приеме у населения стеклотары, в том числе такой экзотической, как бутылки из-под шампанского. Производство шампанского в СССР освоили в 1937-м, а в 1940-м уже принимают бутылки по 60 копеек, и даже пробки из-под шампанского – по 15 копеек штука. Накануне курортного сезона (в предвоенном СССР он уже был) рекламировали санатории и сами курорты.

В 1940-м и в первой половине 1941-го “Вечерняя Москва” публикует множество объявлений: рекламируют универмаги, гастрономы, новые продукты, которые были еще в диковинку советскому покупателю. Скажем, томатный сок, соевый соус, консервированные крабы.

Перед войной печатались даже сообщения о защите диссертаций. Советские люди имели возможность узнать имена новых кандидатов и докторов наук, темы их диссертаций и даже прийти к ним на защиту.

Бросаются в глаза многочисленные объявления о работе. Судя по газетам, советским предприятиям и конторам хронически не хватало специалистов, квалифицированных и неквалифицированных рабочих. Требовались бухгалтеры и счетоводы, токари и фрезеровщики, машинистки и лаборанты, слесари, геологи, грузчики, автомеханики, электромонтеры. Не имеющих квалификации приглашали на бесплатные курсы, которые готовили не только учеников квалифицированных рабочих, но и бухгалтеров, “работников на счетных машинах” и “механиков счетно-вычислительных машин”. Список востребованных профессий начинался инженерами-конструкторами и радиоинженерами и заканчивался уборщицами, мастерами химчистки, гладильщицами и утюжильщиками (была и такая профессия).

Зазывал к себе рабочих завод “Красная труба”. Тресту “Мясомолмаш” требовались инженеры, деталировщики и копировщики. Фабрика с загадочным названием “Гален-Москва” набирала швей-мотористок, учениц, “работниц в цеха на легкую и чистую работу”, подсобных рабочих.

В общем, и в советской прессе было много интересного, ценного, важного для простого человека. А политика и то, что с натяжкой можно было бы назвать общественной жизнью, – кому это было интересно? Что там читать? Тем более – что обсуждать? Большой террор только-только миновал. Неосторожное слово могло погубить навсегда и карьеру человека, и саму жизнь. Какие там дискуссии? Надо было быть совсем уж бесстрашным или совершенно наивным человеком, чтобы обсуждать советскую внешнюю политику или процесс над “врагами народа”. Впрочем, не в одном лишь страхе дело. Народ в большинстве своем политикой не интересовался, потому что глупо интересоваться тем, что от тебя всё равно не зависит.

Весной 1940-го Мур и представить себе не мог, что такие настроения в Советском Союзе преобладают. Он ведь был в курсе событий международной жизни. В конце февраля – начале марта Красная армия, прорвав линию Маннергейма, наступала на Выборг. Это были последние, решающие бои Зимней войны. Советские газеты очень мало писали о боях с “белофиннами” и “так называемом финляндском правительстве”¹³¹. “Правда” печатала лаконичные, в несколько строчек, сводки “От штаба Ленинградского военного округа”. Иногда давала выжимки из иностранных газет: “Германская печать об успехах Красной армии в Финляндии”¹³², “Болгарская печать об успехах Красной армии в Финляндии”¹³³, “Американская газета о поражении белофиннов”¹³⁴.

По особым случаям ставили большой материал на первой странице. Как раз 4 марта напечатали ответ штаба Ленинградского военного округа на “фантастические выдумки” “обанкротившихся финских правителей” о ежедневных массированных бомбардировках гражданского населения Финляндии. 13 марта “Правда” опубликовала текст мирного договора “между СССР и Финляндской республикой” на первой странице и огромную карту Финляндии с отрезанными от нее по договору землями – на второй. И несколько дней в советских городах – от Ленинграда до Хабаровска, от Киева до Орджоникидзе – собирались митинги, где славили “победу мирной политики Советского Союза”.

Но большинство газетных полос занимали совсем другие материалы. Бесконечные рассказы о стахановцах, о подготовке колхозников к весеннему севу, о социалистическом соревновании в деревне, о юбилее “мастера сталинского стиля работы” товарища Молотова, наконец. Однако Мур уже умел находить в потоке слов главное: “Вчера, 13 марта 40 года, заключен мир с Финляндией. Мне кажется, что это должно быть большим ударом для Англии и Франции. Будем ждать, что будет дальше в сложной международной политике”.¹³⁵ И в самом деле, Англия и Франция собирались отправить в Финляндию экспедиционный корпус, но вовремя заключенный мир этому помешал. А за две тысячи километров от Москвы, во французском Грассе, Иван Бунин записывал: “Вчера страшная весть – финны сдались, согласились на тяжкий позорный мир”¹³⁶.

Мура чрезвычайно интересовали события на фронтах Второй мировой. Впрочем, ее в СССР тогда называли иначе: “война в Европе” или даже “вторая империалистическая война”¹³⁷. О Германии писали скупо, без обязательной еще год назад характеристики “фашистская”. Лишний раз не поминали одиозного Гитлера – просто Германия, и всё. Даже перепечатывали сводки “командования германской армии”¹³⁸.

О противниках Германии писали несколько иначе. Рассказывали, как “английских трудящихся заставляют оплачивать войну”. Жалели несчастных австралийцев, что вынуждены нести бремя военных расходов: “Среди трудящихся масс растет движение против империалистической войны, чуждой интересам народа и выгодной только отечественной и иноземной плутократии”.¹³⁹

Карикатуры на Гитлера и фашистов на время исчезли, зато карикатур на англичан было сколько угодно. Англию советские художники изображали в виде льва с цилиндром на голове. Немного смешного, забавного, но агрессивного и хищного. Вот лев тянет за хобот индийского слона – это Британия хочет втравить в войну свою колонию, Индию. Советский художник нарисовал и другую картинку: слон хоботом скрутил льва и поднял высоко над землей. Подпись: “Вот чем это может закончиться”. У ног британского льва лежит птичка с бумажкой. “Это голубь мира? Нет, голубя мира он давно съел. А это почтовый голубь, летевший из Америки”.

Секретарь Исполкома Коминтерна товарищ Димитров на страницах газеты “Правда” бичевал буржуазию, которая “распространяет ложь о «справедливом» характере ее войны, а с другой стороны, душит всякое антивоенное выступление террористическими мерами. <…>…Это война антинародная, потому что это война для богачей, <…> это война реакционная”.¹⁴⁰

“Комсомольская правда” рассказывала читателю об “антивоенном движении молодежи Англии”¹⁴¹. “Вечерняя Москва” восхваляла внешнеполитический курс Сталина – Молотова: “Советский Союз благодаря мудрой сталинской внешней политике оказался вне войны. <…> Мы соблюдаем нейтралитет в войне, затеянной англо-французским блоком в Европе”.¹⁴²

Много позднее Мур будет с гордостью утверждать, что всегда был политически “дальновидным и прозорливым” и его никогда “не обманывал общий тон советской печати, благоприятствовавший, во всяком случае, больше Германии, чем Англии и Америке”¹⁴³. В школе Мур всегда был за англичан, американцев (еще, впрочем, не воевавших, но активно помогавших Англии) и де Голля. Но собственный дневник Георгия свидетельствует против него. Мур наблюдает за войной, как зритель за увлекательным матчем. Причем весной 1940-го он болеет за немцев. “События в Норвегии здорово развиваются – англичан бьют, и они эвакуируют свои войска. Так им и надо – затеяли войну и не способны ее вести, всё из-за Чемберлена – этого старого дурака”¹⁴⁴, – записывает Мур 6 мая 1940 года.

Весна и Митька

8 апреля к Цветаевой и Муру приехали Муля Гуревич с Иришей, всё такой же красивой и легкомысленной. Муля предложил пойти всем вместе в кино на американский фильм “Сто мужчин и одна девушка”. Для Мура это было событие: “Ведь не шутка! Американский фильм в Москве!” Мур первым делом вспомнил о Мите. Написал ему записку, которую, очевидно, передал через Ирину. Только досадовал, что “мама тоже хочет посмотреть этот фильм”.¹⁴⁵ Лучше бы пойти вдвоем с Митькой…

У Дмитрия была своя “большая болезнь”. В январе 1938-го, в первую же для него русскую зиму Дмитрий заболел “бурным воспалением легких”. Оно перешло в туберкулез, от которого тогда еще умирали писатели и принцессы, ученые и политики, художники и кинозвёзды, не говоря уж о множестве простых людей, не имевших средств на хорошее питание и лечение. В конце 1930-х это по-прежнему опасная и трудно поддающаяся лечению болезнь. В апреле 1937-го от нее умер Илья Ильф, не дожив и до сорока лет.

Дмитрий лечился в московском Институте туберкулеза Наркомздрава РСФСР, затем в одном из его отделений – в санатории для пациентов с закрытыми формами туберкулеза. Санаторий этот открыли еще до революции в Сокольниках. Тогда это была окраина Москвы. Во времена Мура и Мити – отдаленный район. Среди методов лечения Дмитрий упоминает пневмоторакс: прокалывали грудную клетку платиновой иглой и вводили воздух в плевральную полость. Эту процедуру повторяли с определенной периодичностью не меньше двух-трех лет.

Весной 1940-го Мите восемнадцать лет, и он почти сирота. Мать и отчим сидят на Лубянке, брат Алексей – в лагере. Еще в феврале 1939-го умер его дедушка, академик Николай Викторович Насонов. Митя остался на содержании бабушки Екатерины Александровны, что происходила из дворянского рода Корниловых. Ее братом был известный русский историк Александр Александрович Корнилов (младший), автор популярного в свое время курса русской истории XIX века, отцом – высокопоставленный чиновник, действительный тайный советник Александр Александрович Корнилов (старший), дядей – Алексей Александрович Корнилов, адмирал, участник обороны Севастополя.[21]21
  Не путать со знаменитым адмиралом Владимиром Алексеевичем Корниловым, который первым возглавил оборону Севастополя, создал вокруг него сухопутные укрепления и 5 октября 1854 года погиб на Малаховом кургане, в день первой бомбардировки города.


[Закрыть]

Мур и Митя встретились 12 апреля и пошли в Музей нового западного искусства, а потом ели мороженое в кафе на улице Горького, бродили по весенней грязи Гоголевского бульвара. Митя “был очень весел и, по обыкновению, остроумен и блестящ”. Возобновилась их дружба, прерванная в 1939 году болезнью Мити, бегством Цветаевой из Болшево и зимой, проведенной в Голицыно.

Далеко не вся жизнь советского человека тех лет проходила между проходной завода и колонной марширующих демонстрантов, как это изображала советская пропаганда и как до сих пор изображает пропаганда антисоветская. Даже в предвоенные годы жизнь текла своим чередом. Женщины старались одеваться красиво и нравиться мужчинам. Мужчины хотели нравиться женщинам. В танцзале при роскошной гостинице “Москва” каждый вторник устраивались балы. На объявлении о балах призывно красовались слова: “Конкурсы. Показы (неужели показы мод? – С.Б.). Цветы. Конфетти. Серпантин”¹⁴⁶¹⁴⁷. Там же открыли школу танцев, набирали новые группы для занятий по воскресеньям – с семи до десяти вечера. Рестораны и кафе гостиницы приглашали “хорошо отдохнуть, весело провести время и вкусно покушать”. Центральный ресторан работал до четырех утра. Во многих ресторанах играли джаз-оркестры. Джаз царил тогда на московской эстраде.

В Большом театре давали “Пиковую даму”, в Театре оперетты – “Сильву”, во МХАТе – “Тартюфа”, в Московском государственном театре имени Немировича-Данченко – “Периколу”. В Москве работали уникальные этнические театры: Московский государственный еврейский театр и цыганский театр “Ромэн”. В Доме союзов шел вечер еврейского юмора, с участием Соломона Михоэлса и Михаила Ромма. По понедельникам театры не работали, но если не ночная, то вечерняя жизнь продолжалась. В помещении Театра эстрады и миниатюр (на улице Горького, дом 5) играл популярнейший джаз Цфасмана, выступал куплетист Илья Набатов. Если же не было денег или не с кем было пойти в театр или на концерт, можно было просто фланировать по Тверскому, как это делал Мур и 20 апреля 1940 года, и 30 апреля, и 1 мая: “С весной Москва похорошела. Женщины стали красивее, интереснее”¹⁴⁸.

Уже в конце мая Мур и Митя расстанутся, опять-таки из-за Митиной болезни, точнее, из-за лечения. Туберкулез тогда лечили на климатических курортах – горным или степным воздухом. Больных, как и в царское время, отправляли в Крым пить красное вино, на среднегорье Северного Кавказа (Теберда) лечиться чистым воздухом, солнцем и айраном и в Башкирию – в надежде на целебные свойства кумыса. В башкирских степях и живописных предгорьях Южного Урала лечились некогда Лев Николаевич Толстой (успешно) и Антон Павлович Чехов (безуспешно). Башкирским кумысом и воздухом лечил чахотку и Сергей Яковлевич Эфрон еще в 1911 году. Не южный вроде бы край, но роза ветров такая, что в окрестностях Белебея, где поправлял здоровье Сергей Яковлевич, климат теплый и не сырой. Преобладают сухие южные и юго-западные ветра, что плохо для туберкулезной палочки Коха и хорошо для больных.

В конце мая в Башкирию отправят Митю Сеземана, снова, пусть и ненадолго, прервав их общение с Муром. До июля 1940-го.[22]22
  Митя будет болеть еще долго и, что удивительно, окончательно вылечится в годы Великой Отечественной. “Из этого опыта я должен был сделать вывод, немного поспешный, что мировые конфликты оказали разрушительное влияние на бациллы Коха”, – с присущей ему иронией заметит Дмитрий Сеземан. См.: Sesemann D. Les confessions d’un mètèque. P.: J.-C. Lattès, 2001. P. 87. Здесь и далее перевод Людмилы Пачепской.


[Закрыть]

Пасху пропустили

Пасха в 1940-м пришлась на 28 апреля. Мур и не вспомнил о ней. Цветаева тоже не праздновала. В этот день она вместе с Митей Сеземаном и двумя сотрудниками НКВД ездила в Болшево, чтобы забрать оставшиеся вещи. В основном французские книги. Оказалось, что на даче повесился начальник местной милиции: “Привязал ремень к кровати, в петлю просунул голову и шею, уперся ногами в кровать – и удавился”. Цветаева вспоминала: “…мы застали его гроб и его – в гробу. Вся моя утварь исчезла, уцелели только книги”.¹⁴⁹¹⁵⁰ Эту новость Цветаева привезла Муру вместе с книгами. В тот день им было не до праздника, но и позднее ни Вознесение, ни Пятидесятницу, ни Успение пресвятой Богородицы они не отмечали. Православные праздники для них окончились еще с отъездом из Парижа, а возможно, и раньше. Цветаева крестилась на все церкви, – но пыталась ли она пойти на службу, поучаствовать в литургии, исповедаться, причаститься? Правда, найти действующий храм и священника в Москве 1940-го было уже нелегко.

“Увидали мы и попа в длинном черном халате. Посмотрели ему вслед и подивились тому, что остались еще на свете чудаки-люди”, – говорит герой-повествователь чудесного рассказа Аркадия Гайдара “Голубая чашка”.¹⁵¹

Религия – анахронизм, священник – диковинка, будто живой экспонат, сбежавший из музея атеизма. И уже слово “ряса” забылось, вышло из употребления, отсюда и “черный халат”. Как бы хотелось убежденным атеистам, чтобы эта мечта стала реальностью. А реальностью она не стала. По данным переписи 1937-го, более 56,7 процентов взрослого населения (55 300 000) оказались верующими.[23]23
  Верующих было даже больше. Около 1 миллиона человек отказались отвечать на вопрос о вере, “ссылаясь на то, что «ответственны только перед Богом» или что «Богу известно, верующий я или нет»”. Историк Валентина Жиромская полагает, что “значительную часть отказавшихся от ответа составляли раскольники-старообрядцы и сектанты”. Жиромская В.Б. Религиозность народа в 1937 году (По материалам Всесоюзной переписи населения) // Исторический вестник. 2000. № 1 (5). URL: //http://krotov.info/history/20/1930/1937_zher.htm.


[Закрыть] Очевидно, верующих было еще больше, просто многие боялись отвечать на вопрос в анкете.

А ведь сколько сил потратили на борьбу с религией! Карикатуры на “попов” не сходили со страниц советских газет. Во время Большого террора, при наркоме Ежове, епископов расстреливали десятками, монахов – сотнями, священников – тысячами. К 1939 году в советской России не осталось ни одного монастыря, были закрыты все духовные академии и семинарии. Но полностью уничтожить почти тысячелетнюю традицию русского православия было невозможно.

В семье Эфронов была и своя атеистическая традиция, и своя религиозная. Бабушка Мура, Елизавета Дурново, еще в детстве старалась доказать себе, что без Бога можно обойтись. Прочитав в книжке, что инфузории заводятся в грязной воде, она налила ее в бутылку и поставила в темный шкаф. Предварительно помолилась над бутылкой, попросила Бога, чтобы он не вмешивался в процесс. Через несколько дней нашла в воде (очевидно, под микроскопом) инфузорий и сделала “богоборческий” вывод: “…зародилась сама, без участия бога, жизнь”.

Многие годы Елизавета вращалась в кругу революционеров и атеистов, но от своего детского атеизма вернулась к православию. По крайней мере, на уровне бытового исповедания: “Дорогая, хорошая моя Вера, вот и пасхальная ночь наступила. Звёзды на небе, всё в цвету внизу, в саду, я одна, Кот[24]24
  Здесь Кот – Константин Яковлевич Эфрон, младший сын Якова и Елизаветы. Не путать с другим Котом – Константином Михайловичем Эфроном, сыном Веры Яковлевны Эфрон и Михаила Соломоновича Фельдштейна.


[Закрыть]* ушел к заутрени (так в тексте. – С.Б.)”¹⁵³, – писала она дочери. “Христос воскресе”, – поздравлял жену Яков Эфрон весной 1909-го. Их сын, Сергей Яковлевич, будет писать поздравление с Пасхой прямо из окопов Гражданской войны: “Дорогие – Христос воскресе! <…> В Св<етлое> Воскресение сделали тридцативерстный переход, а с Понедельника были уже на фронте <…>. Выбивали красных с высот и сбили, несмотря на сильнейший огонь с их стороны”¹⁵⁴.

О религиозных мотивах в творчестве Цветаевой можно диссертации писать. Сколько стихов названы по церковным праздникам: “Канун Благовещенья”, “В день Благовещенья…”, “Вербное воскресенье”, “Первый день Пасхи”, “Пасхальная неделя”, “Сергиев день”. Ее сестра, Анастасия Цветаева, была глубоко верующим человеком. А вот отношение к церкви Марины Цветаевой менялось. После революции она стала даже демонстративно религиозна. Но тогда и академик Павлов назло большевикам начал ходить в церковь и носить царские ордена.

Как известно, в эмиграции многие русские люди, даже равнодушные прежде к религии, стали прихожанами православных храмов. Это явление характерно для русских эмигрантов всех послереволюционных волн, от белогвардейцев двадцатых до наших современников.

Были эмигранты, ушедшие глубоко в религию. Они до сих пор составляют гордость всего православного Русского экзархата в Западной Европе: отец Сергий Булгаков, Николай Бердяев, отец Дмитрий Клепинин (родной брат Николая Андреевича), мать Мария (Скобцова). Однако для очень многих русских людей православная вера была прежде всего частью национальной идентичности. Как знамя или, скорее, как опознавательный огонек, на который сходятся свои, а не чужие. На чужбине люди тянутся к своим: свои помогут. “Большинство россиян вне страны спонтанно собираются вокруг православных храмов. Часто приходы становятся для них единственным адресом обращения за помощью”. “Они для них и клуб, и собес, и касса взаимопомощи, и неотложка”¹⁵⁵, – замечает Никита Кривошеин, сын русских эмигрантов, репатриант и снова эмигрант.

В семье Эфронов не только отмечали праздники, но и постились (по свидетельству самого Мура), и ходили в храм. О гонениях на веру и церковь в СССР эмигранты не знали, точнее, не хотели знать. Поэтому Нина Николаевна могла и писать иконы для храма Трех Святителей на rue Pétel, и выполнять задания ОГПУ/НКВД. При этом она была вполне искренна, как и ее муж, автор работы “Святой благоверный князь Александр Невский”. И Дмитрий Сеземан, тогда еще “французский комсомолец”, очень любил саму атмосферу православного храма: “…запах фимиама, свечи, иконы, из которых четыре были работами моей матери, что дало мне ощущение «моего», от участия нашей семьи во всём, что там было достигнуто, литургические песнопения, исполненные небольшим хором, но исполненные даже и доброй воли, золото священнических одежд, <…> язык молитв и чтений, которые я понимал не до конца, но чувствовал, в отличие от латыни католической церкви, которая оставалась чем-то холодным и чуждым даже самим французам”.¹⁵⁶

Настанет день, когда крещение в православную веру спасет Дмитрия Васильевича от потери работы, свободы, а возможно, и жизни. Но при Муре Дмитрий своего православия никогда не обнаруживал. Георгий был убежден, что его друг – атеист.

В январе 1941 года Митя объявит Муру, что останется с бабушкой праздновать Рождество. Мур не сомневался, что Митя отмечает праздник только ради бабушки. В сочельник Мур и сам собирается к Лиле Эфрон: “Она празднует Рождество. Я отнюдь не религиозен и иду туда, может быть, потому, что будет Кот и, вероятно, неплохо поедим”.¹⁵⁷ Вера, Церковь, Бог – всё это чуждо Муру. Когда-то, еще во Франции, он ходил в храм и даже говел (он знал и такое слово), то есть постился. Однако “церковь не переносил”. Какая там церковь, какие храмы, иконы? Всё это часть мира его родителей. Мур был к нему равнодушен. Но в 1940–1941-м уже и Цветаева не отмечала ни церковных праздников, ни советских. К удивлению соседей, она даже устраивала стирку и на Рождество, и на 1 Мая. А вот Мур праздника ждал. Ждал главного праздника Страны Советов.