Текст книги "Парижские мальчики в сталинской Москве"

Праздник праздников

Нам и не представить сейчас значение и масштабы первомайского праздника до войны. В поздние советские годы (при Брежневе и его преемниках) это был уже другой праздник – День международной солидарности трудящихся. А в конце тридцатых отмечали День Интернационала. Вроде бы то же самое, но не совсем. Откроем первомайский выпуск главной партийной газеты “Правда”: “Да здравствует 1-е мая – боевой смотр революционных сил рабочего класса! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!”. Возьмем “Комсомольскую правду” – тот же самый лозунг на первой странице. А что нас ждет в любимой московским читателем “Вечерке” – “Вечерней Москве”? Всё тот же лозунг, набранный праздничным красным шрифтом, а под ним уже название газеты рядом с другим лозунгом: “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” Слева и справа – изображения огромных статуй Ленина и Сталина.

1 Мая – больше, чем государственный праздник. Это праздник единства с коммунистами всего мира, а только коммунистов считали достойными представителями “угнетенных классов”. Передовица в праздничном номере “Правды” называлась “Великий праздник трудящихся всех стран”.

Итак, день боевого смотра революционных сил. Парад 1 Мая в те времена даже более важен, более значителен, чем 7 Ноября. Он и появился раньше. 1 мая 1918 года товарищ Троцкий принимал на Ходынском поле парад, которым командовал Вацетис, комдив латышских стрелков. А с 1919-го парады первомайские уже проходят на Красной площади. Сам Ленин успел поприветствовать его участников.

И вот в 1940-м – очередной первомайский парад на Красной площади. Командует им легендарный маршал Буденный, принимает маршал Ворошилов, еще одна живая легенда. Молодое поколение знает его имя с детских лет.

Парад начинался не в 10:00, как сейчас начинаются парады 9 Мая, а в 12:00. Маршировали по брусчатке колонны бойцов и красных командиров. Проезжала боевая техника: легкие танки БТ-7, быстроходные, но вооруженные 45-миллиметровой пушкой, пробивавшей броню любого немецкого или британского танка тех лет. За ними – средние трехбашенные танки Т-28 и тяжелые пятибашенные Т-35 – символ несокрушимой, как казалось тогда, мощи Красной армии. Тягачи буксировали тяжелые гаубицы Б-4 на гусеничном ходу, те самые, что недавно разрушали финские укрепления на линии Маннергейма. Они пройдут всю будущую войну и еще поработают, громя немецкие доты на Зееловских высотах. Но это будет через несколько лет, а пока по небу над Красной площадью пролетают советские истребители и бомбардировщики.

После военного парада с 14:00 через Красную площадь шли колонны демонстрантов. На площадь пускали только по специальным приглашениям.

У Кремлевской набережной стояла небольшая флотилия – теплоходы “Михаил Калинин”, “Каманин”, “Ляпидевский” и “Чкалов”¹⁵⁸, украшенные праздничными вымпелами, красными флагами, первомайскими лозунгами, портретами Сталина, Ворошилова, Калинина, Молотова, Берии, Кагановича, Маленкова, Микояна.

Праздновала вся страна, от Дальнего Востока до недавно присоединенных Западной Белоруссии и Западной Украины. Во Владивостоке был военно-морской парад, в Хабаровске – военный парад. Из Белостока сообщали, будто даже этот польский город “принял нарядный вид. Он расцвечен лозунгами, транспарантами, знаменами. С любовью украшены цветами и зеленью портреты руководителей партии и правительства”.¹⁵⁹

Еще в канун праздника, 30 апреля, Мур гулял у Никитских ворот и слушал музыку, что неслась из громкоговорителей. Радио в те годы часто транслировало популярную классику: Чайковского, Верди, Бизе, – но накануне главного коммунистического праздника звучали прежде всего марши Дунаевского и братьев Покрасс. Потом Мур прошелся по Тверскому бульвару до Пушкинской площади. Именно вечером тридцатого и начинался праздник. В заводских клубах и домах культуры проводились вечера и праздничные балы.

Мур переночует у Лили Эфрон в Мерзляковском переулке, а с утра снова пойдет гулять по праздничному городу, украшенному красными флагами и цветами. Пойдет не один, а с Мулей Гуревичем, который познакомит его со своим братом Сашей. Пообедают в каком-то ресторанчике на Тверском бульваре, потом снова отправятся гулять и есть мороженое… Коммунистический праздник постепенно превращался в народное гулянье.

“1 Мая – это народный праздник. Дома были пусты, и все вывалили на улицы. Это был настоящий праздник. Меня поразило количество хорошо одетых людей. Видел много красивых женщин”.¹⁶⁰ Как будто и не ироничный, насмешливый Мур это описывает, а восторженная Аля. Но вот что за четыре года до Мура писал о первомайском празднике совсем не восторженный и не любивший советскую власть Корней Чуковский: “1 мая очаровало меня и м.б. стиль этого праздника изменился по сравнению с прошлыми годами. Стал народным (курсив Чуковского. – С.Б.) гулянием, национальным торжеством. Перед «Националью» «Аллея изобилия» – веселая, беззаботная, молодежная кутерьма. А площадь Свердлова: пароход с куклами, кино для всех на улице, танцы, гармошки, подлинно счастливые лица – никогда я не думал, что доживу до неофициального, полнокровного праздника”.¹⁶¹

День единства с якобы угнетенными рабочими Франции, Англии, США становился “национальным торжеством”. Военно-политический смотр сил мирового коммунизма постепенно эволюционировал в мирный праздник весны.[25]25
  Этот процесс затянется надолго. Только в конце шестидесятых, в первые годы правления Брежнева, отменят парады на 1 Мая, и этот день будет ассоциироваться с безобидным, едва ли не пацифистским лозунгом “Мир! Труд! Май!”.


[Закрыть] А Муру он был тем более приятен, что позволял часами гулять по улицам среди празднично одетых людей, слушать не только музыку из репродукторов, но и духовые оркестры, игравшие тогда на московских бульварах: “…обожаю уличную музыку. Это по-французски”.

Осенью 1940-го Мур будет уже не просто бродить по улицам, а и сам, как положено советскому школьнику, примет участие в демонстрации: “Масса народу, лозунги, знамёна, музыка и солнце”¹⁶²¹⁶³. С погодой повезет. А за десять дней до двадцать третьей годовщины революции Мура выберут в комиссию его школьного класса по подготовке к празднику. “Увидим, что нужно будет делать”, – заметит Мур. Чем он там в комиссии занимался, не рассказал. Но советские праздники принял как свои. Поразительно, но даже в 1943 году Мур, многое переживший и уже очень многое понимавший в советской жизни, будет писать Але в лагерь из Ташкента и поздравлять ее с 1 Мая: “…парад не состоялся и демонстрации также не было, зато народа было на улице очень много, все приоделись, принарядились, много было смеха и улыбок, и крику и гаму <…>. Были лозунги и украшения, плакаты – всё как следует”.¹⁶⁴

Не вызвать дьявола…

“Вы хотите меня арестовать?”, – спрашивает Азазелло булгаковская Маргарита.

21 мая, еще из Голицыно, Цветаева отправила Муле Гуревичу телеграмму и попросила послать ей ответ. Прошло четыре дня, а ответа не было, Муля как будто исчез. “Что всё это означает? Чорт его знает…” – ворчал Мур. В другое время испугались бы за внезапно исчезнувшего человека. Попал под машину? Внезапно заболел? Стал жертвой уличных хулиганов? Или просто внезапно охладел к семье Цветаевой и порвал отношения? Нет. Первое, что предполагает Мур: “Возможно, что его арестовали…”¹⁶⁵

Арест как повседневная реальность, как постоянная угроза, к которой привыкли, с которой давно смирились… Мур – еще правоверный марксист, он не сомневается в торжестве мирового коммунизма и справедливости советского строя, но и он прекрасно понимает, что могут арестовать – любого.

Из дневниковых записей Юрия Олеши: “Знаете ли вы, что такое террор? Это гораздо интереснее, чем украинская ночь. Террор – это огромный нос, который смотрит на вас из-за угла. Потом этот нос висит в воздухе, освещенный прожекторами…”¹⁶⁶

Митя Сеземан, как мы помним, приехал в Москву еще в октябре 1937-го. А на третий день его посадили в “Красную стрелу” и отправили в Ленинград, в гости к дяде Дмитрию Николаевичу Насонову, профессору Ленинградского университета. Это был “красивый мужчина, немного массивный”, похожий на римского сенатора. Он облысел из-за тифа, перенесенного в годы Гражданской войны, но и лысина его не портила. Дядя вместе с женой Софьей Николаевной, обладавшей “очаровательными формами и небольшим и очень озорным носом XVIII века”¹⁶⁷, занимал половину большой коммунальной квартиры.

Через пару-тройку дней после знакомства, присмотревшись к племяннику, дядя закрылся с Митей в комнате для приватной беседы. Собственно, это была даже не беседа, а монолог, продолжавшийся, как показалось Мите, почти час. Он запомнится Мите на всю жизнь. Дядя сказал племяннику, что не собирается разубеждать его в чем бы то ни было, но настоятельно советует избегать разговоров о политике. Если говорить не о чем, то можно рассказать собеседникам о Франции, но ни в коем случае не критиковать власть и не вызывать собеседника на такой разговор. Любое неосторожное слово и даже шутка “о власти может стоить свободы или даже жизни”. “В общем, я советую вам начать читать наших классиков, их тут полный дом, и я думаю, вы совершенно их не знаете”¹⁶⁸, – завершил разговор профессор Насонов.

Дмитрий был ошеломлен и подавлен. Он, конечно, не мог еще осознать, что на самом деле происходит “на родине всех трудящихся”, куда он так стремился приехать. Но хорошо запомнил слова дяди: “Следите за собой внимательно, мой мальчик, и заткнитесь, если не хотите вызвать дьявола”.¹⁶⁹

Митя открыл книжный шкаф, “взял с полки первую попавшуюся книгу и начал ее добросовестно читать”.¹⁷⁰ Это был первый том собрания сочинений Пушкина, издание 1937 года. Митя открыл его на “Медном всаднике”.

У Мура не нашлось такого советчика, как Дмитрий Насонов, и науку выживать в советском обществе 1939–1941-го ему пришлось осваивать самостоятельно. Приспосабливаться, перенимать эзопов язык.

“Мой приятель уехал в командировку в Сибирь на пять лет”¹⁷¹, – написал Лев Гумилев Эмме Герштейн.

Не сразу, но Цветаева и Мур научатся этому языку. И вместо “Сережа сидит в тюрьме под следствием” Марина Ивановна будет писать: “Сережа на прежнем месте”.¹⁷²

Сочувствие и симпатию к родственнику арестованного выражали не словами, а взглядом, интонацией, намеком: “Не забуду красноречивого молчания в черных глазах Евгения Петрова и его долгого рукопожатия”¹⁷³, – вспоминал брат арестованного Михаила Кольцова художник-карикатурист Борис Ефимов, уцелевший и переживший почти всех своих современников.

Новая Москва

1

Апрель – май 1940-го – последние месяцы жизни в Голицыно, канун переезда в Москву. Заканчивалось тягостное, хотя и спокойное время жизни. К июню период “большой болезни” Мура завершается. В разгар московской летней жары у него будет мигрень. Накануне будущего нового года он снова простудится, а весной – летом 1941-го начнет страдать от экземы. Но это были все-таки не слишком тяжелые и опасные болезни. Парижский мальчик вполне приспособился к московской погоде. Мура ждал переезд в Москву, о котором он мечтал уже много месяцев.

Мур не знал старой Москвы, а Цветаева ее помнила. В 1922-м она уехала за границу из города, где еще целы были почти все храмы. В церквях крестили младенцев не только нэпманы, но и совслужащие. Даже комсомольцы шли к алтарю: консервативные московские мещанки требовали настоящего церковного брака, а не простой росписи в домовой книге. Над городом, только-только оправившимся от голодовок Гражданской войны, раздавался звон сотен колоколов. Тот самый малиновый звон, радостный даже для неверующих. Москва “звонила во все свои сорок сороков церквей, тогда еще не порушенных. Звон плыл над городом, сверкающим золотом бесчисленных куполов, вплывал в раскрытые окна домов, многоголосый и торжественный”.¹⁷⁴ На Сухаревке и в Охотном Ряду бабы торговали бутербродами с колбасой, с яичницей, с красной икрой. Мальчишки в жаркий день продавали мутную подслащенную воду в графинчике, которая гордо называлась лимонадом (стакан – копейка). На Болотный рынок ездили со всей Москвы – покупать свежие ягоды, их брали целыми ведрами. Жителей Воротниковского переулка по утрам будило петушиное пение, а не шум автомобилей: “…в дровяных сараях, где так вкусно пахло свежей древесиной, дворники держали кур”.¹⁷⁵ По переулкам, вымощенным разноцветным булыжником, проносились извозчицкие экипажи, “и так было весело смотреть, как из лошадиных подков вдруг вырывались яркие искры”.¹⁷⁶ Еще целы были купеческие особнячки и деревянные домики мещан, окруженные садами и палисадниками. Москва, “зеленая летом, белая зимой, как елка, украшенная золотыми куполами”¹⁷⁷, не ведала судьбы, которую предназначили ей большевики и прогрессивно мыслящие архитекторы.

Цветаеву и Мура в новой Москве встречали перезвон трамваев и шум автомашин. Под землей грохотали электрички метро. За порядком следили милиционеры в белых касках с двумя козырьками, “такая каска называлась «здрасьте-прощайте»”¹⁷⁸. Только сотни колоколов больше не спорили: еще в январе 1930-го Моссовет запретил колокольный звон.

Большинство церквей было закрыто. Одни сносили, другие превращали в клубы, в склады, в заводские цеха, в магазины. Колоколам вообще была объявлена война. Если даже не трогали здание бывшего храма, то колокола с колокольни непременно снимали, а часто и саму колокольню разрушали. На бывшей Кудринской площади еще долго стояла белая церковь, “сквозь пустые проемы которой (колокола были сняты) виднелось закатное небо Пресни почти от самого Арбата”.¹⁷⁹ В церкви Старого Пимена (храме преподобного Пимена Великого) устроили аукцион, где по субботним дням продавали медные настольные лампы, серебряные ложки и даже бархатные стулья.¹⁸⁰

Поэт и переводчик Семен Липкин вспоминал, как они с Цветаевой гуляли по улочкам Замоскворечья, “мимо складов, которые когда-то были храмами. Марина Ивановна всякий раз крестилась, потом перестала”.¹⁸¹

Церковь Святой Живоначальной Троицы в Хохлах передали Институту антропологии: “Внутреннее пространство обезглавленного и разоренного храма перестроили под нужды хранилища скелетов и костей”, туалет для сотрудников института устроили на месте алтаря.¹⁸² Из 848 московских храмов, существовавших к 1917 году, 313 были уничтожены.

2

Перемены в советской архитектуре начались еще в двадцатые, когда в Москве появились первые конструктивистские здания вроде дома Наркомфина на Новинском бульваре и кремлевской больницы на Воздвиженке. Ради строительства Дома правительства (знаменитого Дома на набережной) снесли Винно-соляной двор, “помещение Губсуда (бывший Съезд мировых судей), три жилых дома и двадцать складов”.¹⁸³ Упразднили Болотный рынок и выпрямили Всехсвятскую улицу, переименованную в улицу Серафимовича в 1933 году.

Но самое главное случилось уже в тридцатые: в жизнь стали воплощать план реконструкции Москвы, разработанный под руководством первого секретаря Московского горкома Лазаря Кагановича. План одобрили на самом верху – Совнарком, Политбюро и лично товарищ Сталин.

ИЗ ПОСТАНОВЛЕНИЯ ЦК ВКП(Б) И СОВНАРКОМА “О ГЕНЕРАЛЬНОМ ПЛАНЕ РЕКОНСТРУКЦИИ ГОРОДА МОСКВЫ”: Стихийно развивавшаяся на протяжении многих веков Москва отражала даже в лучшие годы своего развития характер варварского российского капитализма. Узкие и кривые улицы, изрезанность кварталов множеством переулков и тупиков, неравномерная застройка центра и периферии, загроможденность центра складами и мелкими предприятиями, низкая этажность и ветхость домов при крайней их скученности, беспорядочное размещение промышленных предприятий <…> мешают нормальной жизни бурно развивающегося города <…> и требуют коренного и планомерного переустройства.¹⁸⁴

Реконструкцию Москвы часто сравнивают с перестройкой Парижа, которую провел барон Осман во времена императора Наполеона III. Каганович вспоминал, что “опыт француза Османа” они в самом деле учитывали, но тут же и добавлял: “…нельзя сравнивать эту хотя и серьезную работу с Генеральным планом Москвы, имея в виду те непреодолимые трудности, которые встречала перепланировка Парижа в связи со «священной и неприкосновенной» частной собственностью”.¹⁸⁵ Московские власти, не связанные по рукам и ногам необходимостью соблюдать право частной собственности, отмененной в СССР, могли делать практически всё, что хотели.

Очень скоро Москва превратилась в гигантскую стройплощадку. Строили метро и канал Москва – Волга, сносили старые особняки, что не вписывались в идеал нового города, столицы не России даже, а Советского Союза, громадного, в идеале – всемирного государства трудящихся. “Казалось, в городе всё сдвинулось с места – дома, улицы, площади, скверы и даже памятники”, – вспоминала москвичка Лидия Либединская (в девичестве Толстая). Она видела, как мир ее детства, мир старой Москвы, исчезал:

“Взлетали на воздух древние церквушки, храмы, рушились монастыри и дома, а на их месте возникали строительные площадки, огороженные серыми дощатыми заборами.

Вместо круглоголовых колоколен, испокон веков подпиравших московское небо, потянулись в синеву длинные верблюжьи шеи башенных кранов <…>.

Улицы напоминали траншеи – проводились новые трассы водопроводов, укладывались миллионы метров кабеля”.¹⁸⁶

Снесли Сухареву башню – преступление, которое академик Жолтовский сравнил с уничтожением картины Рафаэля. Не пощадили и Красные ворота – не помогло даже заступничество великого Щусева. На месте уничтоженного храма Христа Спасителя вырыли котлован под будущее главное здание всемирного Советского Союза – Дворец Советов. Возвели фундамент. Для его строительства разработали новую особо прочную марку стали – ДС (Дворец Советов). Сталь этой марки использовали при строительстве великолепного Крымского моста, “самого металлического”[26]26
  Крымский мост имеет самый высокий удельный вес металла – около одной тонны на квадратный метр поверхности.


[Закрыть] моста Европы. Металлоконструкции изготовили в Краматорске на Донбассе. Перед войной Крымский мост был не только автомобильным и пешеходным: в центре его проложили две линии трамвайных путей. На мой взгляд, и сейчас нет в Москве моста красивее, а тогда он был еще и уникальным – первый висячий мост через Москва-реку, украшенный, между прочим, даже каслинским чугунным литьем.

Конструктивизм уходил в прошлое. Самый современный стиль быстро устарел, став, как и футуризм в литературе, почти музейным. Торжествовала русская версия ар-деко, и уже начинался сталинский ампир. Когда в 1932-м по проекту Ивана Жолтовского на Моховой поставили роскошное здание с колоннадой, конструктивисты издевались: дом этот походит на павловского гренадера в кирасе, который вышел прогуляться по современной Москве. А в конце тридцатых целые бригады поточным методом возводили на улице Горького всё новые и новые дома в духе сталинского ампира. Расширяли улицы, заменяли долговечную, но неровную булыжную мостовую гладкой асфальтовой.

 
Эх, катались мы, летали, мчались вдаль с тобой,
Искры сыпались с булыжной мостовой!..
А теперь плетемся тихо по асфальтовой,
Ты да я, поникли оба головой.
 

Песенку последнего московского извозчика[27]27
  Музыка известного советского композитора Никиты Богословского, слова Ярослава Родионова, артиста ансамбля песни и пляски Северного флота.


[Закрыть] Леонид Утёсов споет только в 1942-м. Она не осуждает реконструкцию Москвы, но слышится в ней и явное сожаление, ностальгия по булыжным мостовым, по запряженным лошадьми пролеткам, по совсем не проклятому прошлому.

3

Жертвами реконструкции стали не только храмы и старинные здания, но и деревья. Чтобы расширить Моховую, вырубили большую часть сквера перед Пашковым домом. Рубили деревья по всему центру Москвы. “В предсмертной тоске, шумя ветвями и листвой, падали под пилами и топорами вековые дубы, могучие вязы, ясени, дивные клены, уничтожались сирени, жасмины, ракиты. На пустырях возникали строительные площадки”, – так описывает Юрий Нагибин вырубку деревьев в Сверчковом переулке, близ Покровки. Но Бульварное кольцо все-таки меньше пострадало от вырубок, а вот старое Садовое лишилось своих садов: безжалостно вырубили столетние липы, чтобы расширить проезжую часть. Не пощадили и Новинский бульвар[28]28
  Только восемьдесят лет спустя, на излете второго десятилетия XXI века, московские власти вновь высадят на Новинском бульваре липы, клены, яблони.


[Закрыть]. Срыли “старый круглый сквер-пятачок” на площади Маяковского (Триумфальной). Так в Москве появились Садовые улицы без садов, бульвары – без деревьев.

Вот две фотографии в газете “Вечерняя Москва” за 3 октября 1937 года.

Старая Садовая: малоэтажные здания по обеим сторонам дороги едва заметны, они просто утонули в буйно разросшейся зелени. По мостовой мчатся пролетки, запряженные одной-двумя лошадьми. А в самом центре – две линии трамвайных путей.

Новая Садовая: ни деревца, ни кустика, ни травинки зеленой нет. Трамвайные пути тоже исчезли. По широченной магистрали едут машины, автобусы и троллейбусы. Дома в восемь-девять этажей сфотографированы так, что кажутся небоскребами.

“Великая Москва, сердце великой страны! Как я счастлива, что я здесь! И как великолепно сознание, что столько пройдено и что всё – впереди!”¹⁸⁸¹⁸⁹ – писала восторженная Ариадна Эфрон, всего четыре месяца назад приехавшая из Парижа. Москвичка Эмма Герштейн смотрела на происходящее совсем иначе. Ей перемены не нравились: “Знаменитые круглые площади превратились в бесформенные пространства. Сами собой исчезли клумбы в их центре”.¹⁹⁰

Цветаеву эта новая Москва – без кустов, без деревьев, но с многочисленными автомобилями, – просто пугала. По свидетельству ее биографа Марии Белкиной, Марина Ивановна не выносила “серую асфальтовую пустошь” площади Восстания (Кудринской): “Когда она должна была прийти к нам одна, без Мура, мы обычно встречали ее на углу Поварской или Герцена <…>. И когда мы переводили ее через площадь, она судорожно цеплялась за руку, то пускаясь чуть ли не бегом, то вдруг в самом неподходящем месте останавливаясь как вкопанная. Ей казалось, что все машины несутся именно на нее”.¹⁹¹ А ведь Цветаева приехала в Москву не из глухой деревеньки, а из Парижа, одного из крупнейших мегаполисов Европы.

Разбивать и благоустраивать новые скверы и парки будут ближе к окраинам, окружая центр города зеленым кольцом. Комсомольцы помогали сажать “чахлые прутики тополей” в новых скверах, а жители московских новостроек сами озеленяли дворы. “Цветущие яблони, вишню, черемуху в Москве можно видеть не только в парках и садах, но и во дворах новых благоустроенных домов в рабочих поселках”¹⁹², – сообщала “Вечерняя Москва”. Подпись иллюстрировали две фотографии: окруженные цветущими молодыми деревцами, кустарниками, цветочными клумбами дома на 3-й Звенигородской и в Шмитовском проезде. Это был поселок имени 1905 года на Пресне.

Так создался этот московский парадокс: город больших и прекрасных парков и лесопарков с почти лысым центром.

4

Конечно, старая Москва не могла исчезнуть в один миг, по одному взмаху руки товарища Кагановича. В Замоскворечье, где жил Митя, снесли несколько храмов, в том числе и церковь Параскевы Пятницы, что дала название Пятницкой улице. Но этот старинный район меньше других пострадал от реконструкции. Здесь не вырубили старые липы, не кронировали, то есть не уродовали обрезкой тополя. Сохранилось что-то от старого, дореволюционного еще уклада. В маленькую булочную-кондитерскую на углу Новокузнецкой и Вишняковского переулка по утрам приходили за свежими батонами: “…весенними утрами тепло, сладко пахло новоиспеченным хлебом, и стояли здесь, в Вишняковском переулке, крепкие купеческие дома с мезонинами, с травянистыми двориками, с дровяными сараями, на их пышущих жаром толевых крышах гуляли голуби, вышедшие из сетчатых нагулов, а надменные коты в майские полдни лениво грелись на солнцепеке подоконников, подергивая ушами от сумасшедшего крика воробьиных свадеб в глубине разросшихся лип. В конце июня тополиная метель бушевала на улицах, в переулках, во всех тупичках Замоскворечья, пух нежной пеленой скользил по мостовым, летел в раскрытые окна, плавал над прилавками полуподвальных овощных магазинчиков, прилипал к афишам на заборах, к стеклам газетных киосков, белыми волнами окружал каменные тумбы около подворотен, цеплялся за столбы чугунных фонарей. Его мягкое прикосновение щекотно чувствовалось на лице, на бровях, на ресницах, и хотелось засмеяться, сдуть его…”¹⁹³

Наконец, долгие десятилетия существовал мир московских дворов. С голубятнями, с веревками, на которых сушилось белье. Дворы, где на лавочках сидели постаревшие домохозяйки и сплетничали. Жильцы знали друг друга в лицо. “До войны во всех московских двориках летом звучали патефоны, кружились пары…”¹⁹⁴ Рядом с высокими кленами цвели акация и лилово-молочная сирень, душистый горошек, петуньи, декоративный табак. На ночь дворники запирали ворота во двор. Припозднившиеся москвичи должны были позвонить в дворницкую и, по дореволюционной еще традиции, дать дворнику на чай. А с июля по сентябрь, когда домохозяйки покупали на московских рынках целые вёдра или корзины ягод, московские дворики благоухали малиновым, вишневым, смородиновым вареньем.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЛИДИИ ЛИБЕДИНСКОЙ: Варили варенье во дворе. Выносили керосинку, медный, начищенный до блеска таз и пакеты с сахаром. <…>

Когда варенье остывало, его перекладывали из таза в высокие банки с широким горлом, банки закрывали вощеной бумагой, перевязывали разноцветными шнурками, и поверх вощеной бумаги наклеивалась этикетка, где было написано название ягоды, число и месяц, когда сварено варенье.¹⁹⁵

Муру эта идиллия была, впрочем, не интересна. Необходимость проходить в квартиру “двумя дворами, довольно грязными, где сохнет белье”¹⁹⁶ казалась ему крайне неприятной. Такой двор очарователен в глазах человека, что вырос в нем, а Муру московские дворики были чужими.

Всего в трех минутах ходьбы от площади Восстания находились Конюшки – тихая московская провинция. Там в Большом Конюшковском переулке жили библиофил, литературовед и сотрудник журнала “Знамя” Анатолий Тарасенков и его жена, красавица Мария Белкина. “Конюшки были зеленые, в палисадничках, с чудесными старомосковскими двориками, заросшими травой, где цвели и отцветали одуванчики и буйно разрастались лопухи, – вспоминала Мария Белкина. – Конюшки были деревянные, штукатуреные особнячки с мезонинчиками, с крытыми галерейками, бывшие каретники, конюшни, переделанные после революции под людское жилье. Редко встречались казенного типа трех-четырехэтажные дома. Конюшки были булыжные, горбатые, с щербатыми тротуарами, и на мостовой сквозь булыжники пробивалась трава, подорожник рос в выбоинах тротуаров. А тополя <…> тянули свои ветки из-за заборов, образуя тенистые навесы над узкой улочкой…”¹⁹⁷

Правда, Мария Белкина забыла, что в Большом Конюшковском переулке уже в 1938 году появились современные семиэтажные дома. А всё оставшееся благолепие исчезнет уже после войны, когда от прежних Конюшков уцелеет лишь “узенький тротуарчик”, а на площади Восстания поднимется одна из сталинских высоток – жилой небоскреб с остроконечным, почти готическим шпилем.

5

Посмотрите фотографии конца 1930-х, официальную кинохронику или советские фильмы тех лет. “Подкидыш”, популярный и в наши дни. “Девушка спешит на свидание” – фильм, о котором помнят благодаря музыке Дунаевского. “Новая Москва” – столь неудачная кинолента, что ее даже постеснялись выпустить на экран. Фильмы, как говорили в советское время, “лакировочные”. Они показывали только праздничный фасад советской жизни. Без очередей, без трущоб, без плохо одетых людей. Тем интереснее то, что казалось режиссерам важным, что казалось им красивым. Широкие проспекты, залитые солнечным светом. Громада Ленинской библиотеки на Моховой. Еще более громоздкие, массивные здания гостиницы “Москва” и Дома Совнаркома на Охотном Ряду. Почти нет зелени, очень мало деревьев, если только в кадре не парк имени Горького или не Ленинские горы, как, скажем, в комедии “Сердца четырех”. Не Чистые пруды, как в одной из первых сцен фильма “Подкидыш”. Много камня и солнца, как на картине Юрия Пименова “Новая Москва”. Солнечное утро, молодая женщина с мягкими каштановыми волосами за рулем собственного автомобиля. Она едет с площади Свердлова (Театральной) на Охотный Ряд. В утреннем мареве виднеются кинотеатр “Востоккино” (бывшая гостиница “Континенталь”), Дом Союзов, станция метро “Охотный Ряд”. А еще дальше – огромная гостиница “Москва” и величественный Дом Совнаркома. Импрессионистская манера Пименова превратила эти, в общем-то, скучные, даже неуклюжие здания в таинственные миражи.

Вот эту Москву увидел Мур, и она понравилась парижскому мальчику с первого же дня: “Москва – это желанные улицы и разглядывание прохожих, это кино и театры, это парки и атмосфера большого города, которую я так люблю и в которой я поистине чувствую себя как рыба в воде”.¹⁹⁸ Его любимые места – Охотный Ряд, улица Горького, Арбат и, конечно же, Кузнецкий Мост с Петровкой и прилегающими переулками. Мур полюбил Москву уже в 1939-м, увидев ее совсем чуть-чуть, когда Сергей Яковлевич и Марина Ивановна взяли его с собой на открытие сельскохозяйственной выставки.

С тех пор Мур бывал в Москве всё чаще. Сопровождал Цветаеву, когда она везла передачи для Сергея Яковлевича и Али, или просто приезжал в гости к тете Лиле. Весной 1940-го он мечтает скорее перебраться в Москву: “…чем ближе к городу, тем лучше. Вообще я люблю город – Париж я обожаю, а в Москве мне как-то легко на душе”.¹⁹⁹ И год спустя Мур будет писать Але в лагерь, рассказывая, как хорошеет Москва: “На ул. Горького – от Кремля до пл. Маяковского – ломают дома, строятся большие магазины и т. п. Очень красиво и хорошо – мне нравится”.²⁰⁰

Впрочем, другому французу, знаменитому писателю Андре Жиду, новая Москва не понравилась. Он увидел ее после Ленинграда, города, “словно созданного воображением Пушкина или Бодлера”. Да, Москва развивается и растет, но здания, “за редкими исключениями, безобразны”, “не сочетаются друг с другом”. Повсюду стройка. Разрушают старые дома, строят новые, но “всё это как бы случайно, без общего замысла”.²⁰¹

Еще в начале марта Муля Гуревич нашел Марине Ивановне и Муру жилье в Сокольниках – комнатку всего в одиннадцать метров. Цветаева была не против, Муру же Сокольники казались почти таким же Подмосковьем, как Болшево и Голицыно: “…это, кажется, не Москва, но туда доходит метро”²⁰². Еще в 1935-м линия метро связала Сокольники с центром, с любимыми Муром магазинами, театрами, ресторанами. Цветаевой нравится, что рядом лес (то есть парк), вековые сосны и высаженные в XIX веке лиственницы. Но Мур раздосадован. Его интересует большой город. К природе Мур равнодушен. Но от пятнадцатилетнего мальчика ничего не зависит, и поэтому он успокаивает сам себя: “Может, в Сокольниках будет просто интереснее из-за близости с Москвой”.²⁰³ Он, кажется, вздохнет с облегчением, когда сделка с комнаткой в Сокольниках не состоится.

2-ю Мещанскую (современная улица Гиляровского), где Цветаева одно время также подыскивала жилье, Мур тоже Москвой не признал: “Отвратительный квартал, тоскливые и жуткие улицы, старые клопиные дома и злые взгляды. Точно это не Москва. Настоящая Москва – центр”.²⁰⁴ Между тем на 1-й Мещанской (современный проспект Мира) как раз построили новые многоэтажные здания, пусть и далеко не такие нарядные, как на улице Горького.