Текст книги "Парижские мальчики в сталинской Москве"

Заря советской кухни

Обычный стол москвича или ленинградца был в те годы сытным, хотя вряд ли изысканным. По утрам готовили яичницу-глазунью или кашу, яйца всмятку. На обед иногда – курицу, так чтобы получалось сразу два блюда: бульон с сухариками на первое, курятина на второе. Чаще готовили какой-нибудь суп – скажем, борщ, на второе – котлеты, отварную картошку или очень толстые, “как карандаши”, советские макароны. Чай пили с колотым сахаром. Сахарную голову в магазине дробили на куски, похожие на камушки. Дома их кололи специальными щипцами.⁴⁴³⁴⁴⁴ Заводы выпускали и сахар-рафинад в виде аккуратных кубиков или параллелепипедов, упакованных в пачки. Этот сахар называли пиленым и старались не покупать, предпочитая ему колотый: “Пиленый – слабый, кому он нужен”, – говорит герой советского послевоенного фильма “Два Федора”.

В знаменитой “Книге о вкусной и здоровой пище” 1939 года издания был рецепт соуса “винегрет”: нечто вроде домашнего майонеза с добавлением рубленых яичных белков, каперсов, свежей петрушки, эстрагона и огурцов. Его рекомендовали подавать к холодной рыбе, свинине, к горячим отварным говяжьим и свиным ножкам. Но был и салат с привычным нам названием “винегрет”. Рецептов его существовало множество. Некоторые виды совершенно не ассоциируются с привычным нам овощным салатом, заправленным нерафинированным подсолнечным маслом. Готовили винегрет с горчицей, с укропом, с яблоками и грушами, с мясом, с фасолью, брюквой, селедкой (последний вариант напоминал будущую “сельдь под шубой”).

“Сельдей” было множество. Если в магазине было четыре или всего два вида сельдей, руководство магазина пропесочивали местные газеты. Могли обвинить даже во вредительстве. Можно было купить и крупную, но нежирную каспийскую селедку (знаменитый еще с дореволюционных времен залом), и мелкую, но жирную и нежную дальневосточную иваси, и любимую всеми керченскую сельдь, которую булгаковский кот Бегемот пожирал целиком, с хвостом и плавниками. С северо-восточного побережья Камчатки везли в столицу отборную, жирную олюторскую сельдь. Все сельди тогда были крепко солеными, поэтому перед едой их вымачивали несколько часов в воде, чае или молоке. Потом уже ели с нарезанным кольцами луком, подсолнечным или даже прованским маслом.

Молоко обычно покупали по утрам у молочниц, что приезжали на телегах или приходили пешком из подмосковных деревень: Кунцево, Бутово, Крылатское, Черемушки.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЛИДИИ ЛИБЕДИНСКОЙ: Каждый день, в любую погоду, в ранние-ранние часы на центральных улицах Москвы и в переулках можно было встретить женщин с перекинутыми через плечо тяжеленными дерюжными мешками, в которых погромыхивали бидоны с молоком и позванивали высокие алюминиевые кружки, литровые и пол-литровые. Это молочницы спешили к своим постоянным клиентам – разносили молоко по квартирам.

У родителей Лидии, Бориса Дмитриевича и Татьяны Владимировны Толстых, тоже была “своя” молочница – Екатерина Ивановна: “Она появлялась в нашей коммуналке ровно в семь утра, – вспоминала Лидия Борисовна, – летом – повязанная чистой, белой в мелкий черный горошек косынкой, зимой – до глаз укутанная в серый пуховый платок”. Зимой молоко было очень холодным, почти замороженным. Когда молочница наливала его из бидона мерной кружкой, “мелкие льдинки похрустывали и шуршали”.⁴⁴⁵

Этот вид частной торговли существовал уже несколько десятилетий, не столько конкурируя с советской торговлей, сколько дополняя ее. Цены определял рынок. В повести Аркадия Гайдара “Тимур и его команда” молочница берет 1 рубль 40 копеек за кружку молока. Это дороже молока в государственных магазинах.[56]56
  Розничная цена на молоко в государственных магазинах: 1 рубль 60 копеек за литр разливного молока, 1 рубль 70 копеек за литр бутылочного.


[Закрыть] Но платили и за качество, и за сервис. За молоком в магазине еще очередь отстоять надо, а тут – доставка на дом.

Толстым молочница привозила не только молоко. Летом и осенью она торговала и овощами. К Рождеству привозила “жирных, специально откормленных” гусей, к Пасхе – парную телятину.

Молочницы приходили каждый день или через день. Татьяна Дервиз, чье детство прошло в Ленинграде, где условия жизни мало отличались от московских, упоминает еще и сметанницу. Та приходила реже, чем молочница, и привозила продукты более дорогие: сметану, творог, яйца. Сметанницы носили за плечами такие же мешки с бидонами, только поменьше. Иногда приходили мясники, приносили парное мясо. Как правило, на заказ. Получалась настоящая торговля с доставкой, только еду приносил не курьер, а сам продавец.

Торговля с доставкой была не только частной. Государственные магазины, стремясь перевыполнить план и несколько уменьшить очереди, которые были делом обычным даже в процветающей Москве, отправляли своих продавцов торговать вразнос. Ежедневно продавцы обходили квартиры, предлагая купить молоко, масло, консервы, конфеты, фрукты. Покупатели могли обратиться в стол заказов и сообщить, что именно им нужно. Продавцы были заинтересованы в своей работе. За превышение плана продаж им платили как стахановцам: вместо 150–200 рублей получали 400–600 рублей, то есть в два-три раза больше, чем медработник в государственной амбулатории.

Цветаева и Мур к услугам молочниц и сметанниц не прибегали – их стол несколько отличался от общепринятого, московского. Эти особенности были связаны со вкусами Мура, а не Марины Ивановны, которая вообще была непривередливой в еде и привыкла и к французской кухне, и к русской. Зато Мур вплоть до эвакуации августа 1941-го вовсе не ел черного хлеба, предпочитал белые и даже “белейшие” булки. Любимая русскими гречневая каша в его представлении – “плохая еда”.[57]57
  Впрочем, по свидетельству Идеи Шукст, на Покровском бульваре Цветаева как раз часто варила гречневую кашу.
  Cм.: Шукст-Игнатова И.Б. Воспоминания // Кудрова И.В. Гибель Марины Цветаевой. М.: Независимая газета, 1999. С. 294.


[Закрыть] Зато ему понравились маринованные грибы – “здоровая штука”, по словам Мура. В Москве Цветаева готовила грибной суп, а грибы покупала на рынке: “…на рынке приличная связка – 12 р., неприличная – 7 р.”.

Вероятно, Цветаева могла бы обходиться обедами в столовых и покупками концентратов. Последние в предвоенной Москве были новинкой, а потому их активно рекламировали. Но надо было готовить для сына: “Он всегда был голоден и любил вкусно поесть”⁴⁴⁷⁴⁴⁸, – заметила Мария Белкина.

ИЗ ДНЕВНИКА ГЕОРГИЯ ЭФРОНА, 16 ОКТЯБРЯ 1940 ГОДА: Сейчас съел сытный обед (теоретически слова “сытный обед” – противны, а практически – хороши).

Впрочем, в 1940–1941-м Мур писал о еде немного. Видимо, считал эту тему недостойной обсуждения. Всё изменится в Ташкенте. И едва ли не добрая половина ташкентских записей Мура будет посвящена разного рода снеди, которую ему удавалось купить, достать или съесть в гостях: “Превосходный обед: зеленый суп, совсем в стиле знаменитой soupe à l’oseille[58]58
  Суп из щавеля (фр.).


[Закрыть] (конечно, не хватает яиц и сметаны!), на второе – котлета и макароны, зеленый салат – тоже во французском вкусе. В общем, наелся здорово – и хлеба вволю. Как вкусно было!” Заметим, это слова не просто голодного человека, который наконец-то наелся. Муру явно нравится, что стол напоминает французский. Французские продукты, французский распорядок дня, еды – всё это он усвоил в Париже. А во Франции уже тогда процветал культ еды: “Главным образом здесь живут чревоугодники. Вокруг принятия пищи <…> страшный ажиотаж. Обед – это самое торжественное, что я здесь видел”⁴⁴⁹⁴⁵⁰, – писал жене Илья Ильф в декабре 1933-го, когда толстому мальчику Муру шел девятый год и он, вольно или невольно, усваивал образ поведения окружающих.

Цветаева вряд ли могла воспитать из Мура гурмана и гедониста. Зато Сергей Яковлевич был, кажется, не совсем равнодушен к еде. Именно он угощал Мура мясом по-бургундски в коммунистическом ресторанчике “Famille Nouvelle”.⁴⁵¹ Говядина, тушенная в красном вине с овощами и специями, – совсем неплохо! Не любивший французов и Францию, Сергей Яковлевич незаметно для себя знакомил сына с очарованием французской кухни, с ресторанчиками и кафе. Не забудем и устриц, которых Мур с Цветаевой запивали розовым вином.

Как видим, вопреки воспоминаниям Ариадны Эфрон, в Париже их семья питалась далеко не одними котлетами из конины с хлебом и мелкой картошкой с рынка. К тому же Муру всегда доставались лучшие куски, так уж было принято в семье. В 1940-м в Москве он вел себя еще как избалованный ребенок: “Мур ворчит, что я кормлю его гадостями. По-прежнему вылавливает из супа зеленявки – я осенью зелени <…> насушила на целый год”⁴⁵², – писала Цветаева Але.

Цветаева очень общительна, она часто бывает в гостях. Мур следует за ней с неохотой: “А сегодня тащиться к этой Соне Юркевич[59]59
  Софья Юркевич (в замужестве Липеровская) – гимназическая подруга Марины Цветаевой.


[Закрыть]. Скучища!” – ворчит Мур. Но тут же себя утешает: может быть, там будет что-нибудь вкусное. Неинтересно праздновать Новый год у Лили Эфрон, но, возможно, там хорошо покормят… С тем же намерением он идет к ней и на Рождество: “…быть может, хорошо поем”.

И в Париже, и в Москве главным блюдом на столе у Эфронов были котлеты: “…наша семья – котлетная”, – писала Цветаева. Редкий день обходился у них без котлет. В Париже Цветаева готовила их сама, а в Москве покупала готовые (жареные). Мясокомбинат имени Микояна освоил выпуск московских котлет. Их тогда продавали в буфетах, в столовых, в магазинах и даже (трудно представить!) на рынках и на улицах. Стоили они 50 копеек за штуку, и разбирали их быстро. Еще в 1938-м мясокомбинат выпускал 400 000 котлет в сутки и планировал увеличить их выпуск до миллиона! Удалось ли это? Данных не нашел.

За два десятилетия между Гражданской войной и началом Великой Отечественной котлеты из рубленого мяса стали самым популярным и самым распространенным вторым блюдом у жителей больших советских городов. Котлеты ели и работяги в столовой для метростроевцев, и депутаты Верховного Совета, и профессора Московского университета в своих закрытых ведомственных столовых. Разумеется, качество котлет заметно различалось. Должно быть, жёны и домработницы богатых советских писателей готовили их вкуснее и лучше, чем сотрудники государственного мясокомбината. Недаром же Евгений Петров в Америке с ностальгией вспоминал домашние котлеты: “А котлеты! Обыкновенные рубленые котлеты! С ума можно сойти!”⁴⁵³ А вот Цветаевой и Муру нравились котлеты с комбината имени Микояна, те самые, за 50 копеек.

ИЗ ДНЕВНИКА ГЕОРГИЯ, 27 АВГУСТА 1940 ГОДА: “Хочу есть. Будут котлеты – вот это хорошо. <…> Страшно хочу есть. <…> Есть, есть, есть. Да здравствуют котлеты с маслом! Это факт, что это очень вкусно и питательно”.

Духовная пища вовсе не так вкусна и приятна, если нет пищи настоящей, зато их сочетание – упоительно и волшебно. Осенью 1940-го Мур с Митей после концерта в Московской филармонии “жадно ели виноград, купленный в Гастрономе у площади Моссовета, и покатывались со смеху”.⁴⁵⁴

Дефицит

Показательно, что и Мура, а еще прежде Митю Сеземана Москва вовсе не шокировала бедностью магазинов. Очевидно, они и не были такими уж бедными. Советские черно-белые фотографии московских витрин и реклама из “Вечерней Москвы” – не одна лишь показуха. Москвич со средствами в 1940 году не был ни голоден, ни бос – он мог более-менее прилично одеться и хорошо провести время. Правда, советская плановая экономика осложняла жизнь обывателей и в Москве. Уже в 1939–1940 годах слово “дефицит” прочно вошло в обиход. Даже газетные фельетонисты перестали его стесняться. Упоминаний о разнообразных дефицитах множество, причем самых неожиданных. В магазинах есть консервы из крабов, есть недавно завезенные в СССР бананы, но почему-то не завезли капусту. Не купить ни иголок для примусов, ни вязальных крючков, ни кнопок.

ИЗ ФЕЛЬЕТОНА В.ИВАХНЕНКО “ТАК НАЗЫВАЕМЫЙ ДЕФИЦИТ”, “ВЕЧЕРНЯЯ МОСКВА”, 2 февраля 1939 года: Не так давно в том же магазине № 5 произошел любопытный случай. Покупатель, которому ответили, что нет крючков, крепко пристыдил работников магазина за их бездеятельность. Тогда неожиданно ему принесли целую коробку крючков весом в несколько килограммов.

– Позвольте, что я с ними буду делать, ведь мне нужно всего 10 пар крючков.

Ответ был решительный: или целую коробку, или ничего. Делягам невыгодно торговать мелочью. Им куда проще продавать оптом пошивочным артелям, мастерским и даже фабрикам. Злосчастную примусную иголку в большинстве магазинов не продают. Зато магазин № 17 Горпромторга (Колхозная площадь) завален ими. Нелегко москвичу приобрести рукомойник, обыкновенный жестяной бачок, бидон для керосина и т. д. <…> Промтрест Сталинского района вместо ложек, сахарных щипцов и других товаров, указанных в договоре, выпускает часто ненужные изделия. <…> Так совместными усилиями торговые организации и промтресты превращают пустяковые вещи в «дефицит».

Были дефициты и более серьезные, с которыми годами не могли справиться советские промышленность и торговля. Во второй половине тридцатых был сильнейший дефицит бумаги, и Мур столкнулся с ним очень скоро. Бумагу для рисования ему, как мы помним, приходилось доставать через знакомых девушек-художниц. Но не хватало и дневников, и школьных тетрадей. В Голицыно тетради и бумагу для Мура привозил из Москвы Муля Гуревич. Но и в Москве с этим товаром было туго. В июне Мур покупал для дневника нотную бумагу, “потому что тетрадей нельзя достать”.⁴⁵⁵

Этот дефицит продолжался уже несколько лет и был настолько очевиден, что о нем не умолчал даже Лион Фейхтвангер в своей просоветской, сталинистской книге “Москва 1937”: “…очень ограничен выбор бумаги всякого рода, и в магазинах можно получить ее только в небольших количествах…”⁴⁵⁶

Осенью 1939-го в занятом советскими войсками Львове командиры и рядовые красноармейцы ринулись в канцелярские магазины: “…покупали циркули, пуговицы, пачки тетрадей…”⁴⁵⁷

Писателю бумага жизненно необходима. Власти это понимали – и советских литераторов по мере возможности поддерживали. Литфонд получал бумагу непосредственно от Госплана СССР и распределял между писателями, но ее не хватало: в 1937-м государство выделило три тонны, а Литфонд просил 40 тонн.⁴⁵⁸ Бумагу писателям выдавали в магазине Литфонда по норме – 4 килограмма в год.

Приобрести пишущую машинку было еще труднее. Михаил Булгаков попытался купить ее за границей на гонорары от постановок “Зойкиной квартиры” и “Дней Турбиных”. Чтобы осуществить эту операцию, ему пришлось поехать в Наркомфин, где юрисконсульт сообщил “об отрицательном ответе”. По просьбе Булгакова юрисконсульт пошел к начальнику отдела, переговорил с ним. Пригласили Булгакова с женой: “…я ведь не бриллианты из-за границы выписываю. Для меня машинка – необходимость, орудие производства”, – убеждал писатель начальника. Тот “обещал еще раз поговорить с замнаркома”. После Наркомата финансов поехали во Внешторгбанк, но выяснилось, что открыть счет непросто, а “для выписывания чего-нибудь опять надо брать разрешение, и получить его очень трудно”⁴⁵⁹. При этом стоимость американской пишущей машинки возрастала до 4 000 рублей (754 доллара 30 центов[60]60
  Курс рубля к доллару в 1939-м – 5 рублей 30 копеек. См.: https://www.anaga.ru/kurs.html.


[Закрыть]). Правда, Булгакову обещали сделать скидку, если он принесет справку из МХАТа… Для сравнения: Илья Ильф в октябре 1935-го без каких-либо сложностей купил в США “прекрасную пишущую машинку”, заплатив всего 33 доллара.

Мой единственный друг

3 июля 1940 года в жизни Мура происходит важное событие. В дневнике он впервые переходит на французский. Прежде старался писать по-русски, чтобы адаптироваться к русской советской жизни, ассимилироваться. Даже когда вспоминал Париж – писал по-русски. Внезапный переход на французский – первое отступление от мечты стать своим. И если писал по-французски – значит, в этот момент и думал тоже на французском. Уже на следующий день он вернется к русскому, но первый звоночек прозвенел.

В тот день Мур узнал, что из Башкирии в Москву возвращается Митя и что он с бабушкой собирается на подмосковную дачу. Известие взволновало Мура больше, чем встреча с Иэтой Квитко в Столешниковом переулке. “Если бы Митя остался в Москве! – восклицает Мур. – <…> Это единственный тип, с которым приятно поговорить по-настоящему. У него свои недостатки, но есть и достоинства, как, например, настоящий ум, замечательные мысли, он очень блестящий, и мне с ним хорошо”.⁴⁶⁰⁴⁶¹

На следующий день Мур позвонил бабушке Мити, та передала трубку только что вернувшемуся внуку – и мальчики договорились встретиться 5 июля в два часа дня на троллейбусной остановке у гостиницы “Москва”. Мите надо было ехать из Замоскворечья, Мур, скорее всего, пришел пешком – путь с перекрестка Герцена – Моховая до гостиницы “Москва” недальний. “Огромный, белобрысый и голубоглазый Митька” поправился на башкирском кумысе. Мур немного восстановился после зимних и весенних болезней. В глазах Цветаевой он был всё еще “худым” и “прозрачным”, но Мария Белкина в конце июля увидит Мура уже “плотным”. Два высоких мальчика, одетых по парижской моде (Митя еще не износил старой одежды, он станет хуже одеваться только с осени), ходили по московским улицам и говорили по-французски. Говорили вполголоса, чтобы другие люди не оглядывались на них. Иностранец в Москве – редкий гость, а у советских людей беседовать по-французски или по-английски не было принято. Андре Жида поразило, как плохо молодые русские знают иностранные языки. Ему это пояснили так: “…сейчас нам за границей учиться нечему. Зачем тогда говорить на их языке?”⁴⁶² Это было еще в 1936-м. А после нового всплеска шпиономании во время Большого террора люди, публично говорившие на любом европейском языке, вызвали бы подозрение у бдительных москвичей.

Больше всего друзья говорили о литературе. Митя был и старше, и читал много, но Мур превосходил его: “Мне в то же время было бы трудно сказать, что я думаю про Анатоля Франса или про Пруста, а у него было всё”⁴⁶³, – рассказывал Дмитрий Васильевич. Разумеется, мальчики не только говорили “о сравнительных достоинствах романов Арагона и Мориака”⁴⁶⁴, но и обсуждали московских девушек. Митя хвастался, что спал со своей преподавательницей немецкого, и расхваливал ее достоинства: “Брюнетка, шикарная, старик, я тебя уверяю!”⁴⁶⁵ Мур завидовал другу, но утешал себя, что у него всё впереди, ведь ему еще не исполнилось и шестнадцати: “Верно то, что у меня еще много времени впереди и что будут времена, когда я, чорт возьми, буду обнимать и целовать (и т. п.) девушек; и не так долго придется ждать этих сладких времен, oui, monsieur”.⁴⁶⁶

Вспоминали Париж и уверяли друг друга, будто там сейчас нечего делать, вовремя уехали. Обсуждали оккупацию, но, в отличие от Ильи Эренбурга, не находили в ней пока ничего страшного: “Мы с Митькой много смеялись вчера и испытывали странное чувство: немцы на Елисейских Полях! Не знаю, как это воспринимать: в сущности, ничего особенно трагического в этом факте нет”.⁴⁶⁷

Дневник Мура издадут в 2005 году, и Дмитрий Васильевич Сеземан успеет его прочитать; прочитает и письма. Кажется, он был потрясен или очень-очень удивлен. Особенно поразила его одна фраза из письма Мура, адресованного Елизавете Эфрон. Дмитрий прочитал о себе: “Он – мой единственный друг”. Это было так не похоже на остроумного, насмешливого Мура, который был холоден даже с матерью: “…ничто не было так чуждо, по моему мнению, натуре Мура, как слова «мой единственный друг»”⁴⁶⁸, – скажет Дмитрий Сеземан.

Ясный и острый ум Мура, его беспощадность в суждениях о людях – всё это было хорошо известно Дмитрию. Откуда же эта нежность, почти любовное томление, которое так заметно в дневниковых записях Мура? Он с нетерпением ждал каждой новой встречи с Митей, мечтал о ней, надеялся, что Митя не уедет на дачу, а пойдет с ним в театр или в ресторан. День за днем повторяются фразы: “Непременно хочу с ним сегодня повидаться”, “Я непременно с ним хочу сегодня встретиться”, “Я буду непременно с ним видеться”…

Но и Мите было скучно сидеть на даче с бабушкой, и он через несколько дней возвращался в город. Их свидания с Муром возобновлялись.

Летом 1940-го и Мур, и Митя искали себе новую школу. Митя собирался в 167-ю, одну из лучших в Москве. И Мур тут же захотел поступать в 167-ю. Он сам себя убеждает, что хочет там учиться, потому что это действительно очень хорошая школа, хотя причина в другом: ему хочется быть рядом с Митей. Пусть они и будут в разных классах, но все-таки под одной крышей, может быть, даже в одну смену будут учиться. План провалился: Митя пошел в школу рабочей молодежи, а Мур – как раз в 167-ю, но с Митей они продолжали встречаться по выходным.

Муру не давались в школе физкультура и военная подготовка. Это для него как “туча” на небе. Есть туча, а есть ее край – “край синевы, радости и оптимизма – это перспектива встречи с жизнерадостным Митькой”.⁴⁶⁹ Митя должен позвонить утром выходного дня, часов в одиннадцать, – и Мур сидит у телефона, ждет звонка.