Текст книги "Парижские мальчики в сталинской Москве"

Библиотечный мальчик

Летом 1940-го Георгий Эфрон был человеком без паспорта, почти как Михаил Самуэлевич Паниковский. Ильф и Петров лишили своего героя паспорта, создавая образ бездомного бродяги, мелкого уголовника и вечного неудачника, место которому только на обочине советского общества. Но если бы Паниковский был реальным лицом, его рождение зафиксировали бы в метрической книге. У Георгия даже такой записи не было – Марина Ивановна и не подумала о такой “мелочи”, как метрика. Большую часть жизни Георгий Сергеевич прожил без документов. Без документов он учился во французской школе. Без документов приехал в Советский Союз. Цветаева получила советский паспорт в августе 1939-го, туда был вписан и Георгий. Но своих документов, кроме справок о поступлении в школу и о переводах из седьмого класса в восьмой, Мур не имел до мая 1941-го.

Удивительно, но даже без паспорта Георгия записали в библиотеку иностранной литературы, где он стал прилежным читателем. Кроме того, к услугам Мура была библиотека Северцовых – Габричевских. Наконец, друзья Цветаевой – Тарасенков, Вильмонт – давали ему книги. В читальном зале он прочел “Орлеанскую девственницу” Вольтера, где нашел “много симпатичных, игривых и пикантных мест”. Взял на абонемент “Исповедь сына века” Альфреда де Мюссе. Читал, разумеется, на французском. Предпочитал всё же современную французскую литературу. В короткий срок он прочитал “Базельские колокола” Луи Арагона, “Сентиментальную Францию” Жана Ипполита Жироду, “Ход жизни” Эжена Даби, “Ужасных детей” Жана Кокто. Английских и американских авторов – Оскара Уайльда, Ричарда Олдингтона, Джона Стейнбека, Уильяма Фолкнера, Роберта Льюиса Стивенсона, Генри Филдинга – Мур читал во французских, реже – в русских переводах. Русских, от Достоевского до Грина, разумеется, в оригинале. Фолкнер ему не понравился. Андре Моруа и Оскар Уайльд показались скучными, как и роман Бальзака “Кузен Понс”. Над этой книгой, впрочем, заснула и Цветаева.

Марина Ивановна предупредила Мура: не читать Марселя Пруста, – после чего он тут же собрался взять в библиотеке книги этого писателя.[45]45
  У Цветаевой было собрание сочинений Марселя Пруста. Разумеется, на французском. Но оно находилось в багаже, который на год застрял на таможне. Ко времени этого предупреждения Цветаевой багаж еще не удалось получить.


[Закрыть] Но летом 1940-го в его записях Пруст больше не упоминается. Очевидно, книги были на руках у других читателей, а сидеть над бесконечным “À la recherche du temps perdu” (“В поисках утраченного времени”) в читальном зале все-таки очень тягостно. “В библиотеке нельзя достать хороших книг – они все нарасхват, и нужно «заказывать» известных авторов. А в читальном зале гораздо больше книг, и все можно читать, и нет никаких «заказов»” – рассказывал Мур.

Он читал быстро и много. На роман тратил дня два или три, потом брал с книжной полки новый. Еще в мае прочел “Братьев Карамазовых”: “Местами очень увлекательная и интересная книга. <…> Есть отдельные персонажи абсолютно живые и правдивые”. Но в общем книга показалась ему “туманной” из-за “примеси религии”³⁷⁹³⁸⁰. Очень скоро он поймет и оценит Достоевского. В декабре прочтет “Бесов”, а в августе 1941-го, в самые страшные дни, накануне гибели Марины Ивановны, он откроет “гениальную книгу Достоевского «Преступление и наказание»”³⁸¹.

С тех пор Достоевский будет для него первым, главным русским писателем, как, впрочем, и Чехов. До августа 1941-го Чехов был для Мура выше Достоевского: “Чехов – мой любимый писатель. Я считаю его выше и Толстого, и Достоевского. Даже в его смешных вещах – какая глубина и правда, и как всё это сильнее самых обличительных трактатов и статей”.³⁸² Любовь к Чехову, остроумному, блистательному, ироничному мизантропу, для Мура естественна и органична. Лаконизм Чехова, отточенность стиля, трезвая оценка человеческой природы, отсутствие сентиментальности – всё это близко Муру. При такой любви к Достоевскому и Чехову примечательно полное отсутствие интереса ко Льву Толстому. Даже книги Алексея Толстого упоминаются в дневнике Мура чаще. Он не мог не читать Льва Николаевича – но ни об одном его произведении не отозвался. Имя автора “Войны и мира” если и называется, то мельком.

Но еще больше удивляет любовь Мура к Александру Грину, особенно к “Дороге никуда”, книге “оригинальной и интересной”. Осенью Мур возьмет у Тарасенкова еще и сборник рассказов Грина. Александр Грин умер еще в 1932-м, умер в нищете. Нельзя сказать, что в полном забвении. Книги его время от времени издавались, читатель у него был, но всё же Грин оставался в тени современников, во втором ряду, если не в третьем. Громовая слава придет позже, особенно во второй половине пятидесятых – в шестидесятые. А в 1940-м – это чтение немодное и не слишком распространенное.

Грином Мура мог заинтересовать Корнелий Зелинский, большой любитель автора “Алых парусов”, его исследователь и биограф. Но Мур мало поддавался чужим влияниям, так что его увлечение Грином совершенно неожиданное. Ироничный и насмешливый Мур, холодный мизантроп, – и вдруг Грин, романтик из романтиков. А этого Мур вроде бы не любил и не искал в жизни, тем более в советской. Он даже написал, что Советский Союз – не романтическая страна.

В 1942-м, в Ташкенте, заметно повзрослевший Мур будет читать Достоевского, Тургенева, Хемингуэя, Валери, Бодлера, Малларме и еще очень многих русских и европейских, прежде всего французских писателей. Журнал “Интернациональная литература” станет его обычным чтением. Однако Мур уже во втором своем письме, адресованном тете Лиле, попросит прислать ему “однотомники Чехова и Лермонтова <…> и, главное, Грин – «Избранное» 1-й том (1941 г. издания, голубая обложка с рисунком: белая чайка, дерево или что-то в этом роде)”. Если книги не окажется на месте – “купите (стоит она пустяки)”³⁸³. А когда тетя не пришлет вовремя книгу, Мур напомнит ей не о Лермонтове и Чехове (тоже его любимых, высоко ценимых авторах), а именно о Грине: “Послали ли посылку, Грина?”³⁸⁴

Летний день

“Но нельзя же читать целый день, чорт возьми!” Мур, эрудит и книгочей, не был книжным червем: его интересы не исчерпывались литературой. А потому он всё чаще и чаще скучал. Митя Сеземан еще лечился в Башкирии, девушки разъехались по дачам, новых друзей и знакомых не находилось, а друзья Цветаевой ему не были интересны. Сидеть дома с матерью – скучно, гулять одному – тоскливо: “В сквере деревья вздыхают, город весь тут, со всеми своими звуками… и вот. Мне до чорта скучно. Ни товарищей, ни друзей. НИ-ЧЕ-ГО! Мама пристает каждые пять минут со своими повторными жалобами, что ей жарко. <…> Полная и совершенная изоляция. Полное непонимание со стороны матери. Я знаю, это банально, но это так, и это очень занудно, ручаюсь. НИЧЕГО! Ах! Чорт! И ко всему – тихий и свежий воздух вечерней Москвы. Большой город совсем близко, машины тихо урчат, воздух свеж, сегодня особенно. И нечего делать!”³⁸⁵

Летний день Мура проходил так. Он вставал в восемь утра. Умывался – в квартире Северцовых была ванная с горячей водой, все удобства к услугам. Включал радиоприемник, слушал новости и съедал свой petit déjeuner, то есть легкий французский завтрак. Затем писал дневник, часто – не выключая радио, потом отправлялся покупать сметану или еще что-нибудь из продуктов. Между двенадцатью часами и часом дня он “завтракал” – то есть, по-русски говоря, обедал, – и отправлялся гулять. По Герцена (Большой Никитской) еще ходили трамваи в сторону Бульварного кольца. Мур иногда садился на трамвай (на 16-й, 22-й, 26-й или 31-й) и ехал к Никитским воротам, где стоял “неплохой ларек с хорошими пирожными и газфруктводой”. В Москве тогда продавали “напитки высшего качества”: московский хлебный квас в стеклянных бутылках, напиток “Крем-сода”, содовую и сельтерскую воду в сифонах, лимонад “Освежающий”, лимонад “Лимонный”, лимонад “Апельсиновый” и лимонад “Спортивный”. Рецепт последнего мне найти не удалось.

Но чаще Мур шел в Государственную центральную библиотеку иностранной литературы. В предвоенной Москве это будет одно из любимых его мест. Может быть, самое любимое. Он будет ходить в Столешников переулок и сравнительно благополучным летом 1940-го, и страшной осенью 1941-го.

Атмосфера в библиотеке иностранной литературы была весьма необычна для сталинской Москвы. “В первую минуту вам кажется, что вы за границей. Всюду звучит французская, английская речь, – писал Корней Чуковский. – Кругом тысячи книг на любом языке. Посреди комнаты – невысокая стойка. Люди подходят и просят:

– Пожалуйста, «Историю Сирии».

– Нельзя ли «Записки Ллойд-Джорджа»?

На стойке вырастают холмы французских, английских, норвежских, чешских журналов, брошюр и книг. Вы идете в соседний зал. По стенам – словари, энциклопедии, справочники на всех языках, всевозможные Ляруссы и Брокгаузы. Сверху, словно с неба, благосклонно взирают на вас Сервантес, Шекспир и Гёте. За длинными столами какие-то прилежные люди склоняются над страницами книг, изданных в Лиссабоне, в Нью-Йорке, в Амстердаме, в Мадриде, в Торонто”.³⁸⁶

Путь с Моховой в Столешников переулок недолгий, и Мур мог проделать его пешком. Тем более что он проходил по самым фешенебельным улицам сталинской Москвы: по Моховой до “Националя”, от “Националя” – вверх по улице Горького. Переход на четную сторону – и вот уже знаменитый Столешников переулок.

 
Люблю Кузнецкий
(простите грешного!),
потом Петровку,
потом Столешников…
 

Маяковский в стихотворении 1925 года перечисляет улицы, что с дореволюционных времен были славны самыми дорогими магазинами, роскошными витринами. Все эти улицы Мур очень любил. Бродил он и по книжным магазинам, и по универмагам, и по специализированным магазинчикам, которые он называл лавками. На Петровке, 5 был магазин “Табак”. Мур пробовал курить. Еще в апреле он, “покуривая”, гулял по Тверскому бульвару, но к табаку не пристрастился. Цветаеву не представить без папиросы – ее сын остался лишь пассивным курильщиком. Он вполне мог зайти в магазин, чтобы просто полюбоваться: ассортимент далеко не исчерпывался легендарными папиросами “Казбек”. Были ведь еще и папиросы “Зефир” “в квадратных зеленоватых коробочках”, папиросы “Душистые”, “Делегатские”, “Девиз”, “Первомайские”. Наконец, продавались и “тонкие, с длинным мундштуком сигареты «Метро» с изображением станции «Охотный Ряд»”³⁸⁷ на пачке. Погарская сигарная фабрика и Ленинградская табачная фабрика имени Урицкого выпускали даже настоящие сигары. Их продавали упаковками и поштучно – от 20 копеек до четырех рублей за сигару.

На Кузнецком работал магазин издательства “Советский писатель”. В апреле 1941-го туда же, на Кузнецкий Мост, 18, переедет с улицы Горького “Книжная лавка писателей”.³⁸⁸ Там Мур будет продавать прочитанные, уже не нужные ему книги и покупать новые.

При всей своей любви к магазинам, покупкам, к мужским аксессуарам Мур совершенно не интересовался часами. А ведь магазин “Часы” (бывший “Павелъ Буре”) находился на Кузнецком Мосту – и заглянуть туда, полюбоваться на старые и новые модели было так естественно. Как вспоминает москвовед Георгий Андреевский, в праздничные дни витрину этого магазина украшали чем-то вроде большого глобуса с часовым циферблатом: “Цифра «12» на нем была красной. Справа часовую стрелку к этой цифре подтягивали веревкой четыре фигуры: рабочего, китайца, индуса и негра. С другой стороны стоял Ленин с факелом в руке, а его красное знамя обвивало весь земной шар. Надо всем этим красовалась надпись: «Близок час всемирной революции»”.³⁸⁹

“Мы летели, по часам Лонжин, ровно час и двадцать пять минут”, – единственное упоминание марки часов во всём творческом наследии Мура.

На углу Кузнецкого Моста и Неглинной – магазин “Пионертовары”. Его интерьер украшала белая, видимо, гипсовая статуя Сталина с девочкой на руках. Товар вполне соответствовал названию: вымпелы, барабаны, галстуки, флажки, – но были и канцелярские товары.

После прогулки Мур возвращался домой, “обедал”, то есть ужинал, слушал радио, читал, рисовал, писал дневник; спать ложился обычно рано – в десять или одиннадцать часов вечера.

Мур старается жить в Москве так же, как привык жить еще в Париже: слоняться по улицам, рассматривать прохожих, витрины магазинов, афиши кинотеатров и купаться в городской атмосфере.³⁹⁰ И в сталинской Москве Мур ищет – Париж: ту же атмосферу большого города с роскошными магазинами, театрами, парками, бульварами.

Шопоголик

В России до сих пор считается, будто мужчины должны ходить на рыбалку и охоту, с удовольствием копаться в двигателе автомашины, а пить – непременно крепкий алкоголь. Мур пил вино, хотя и коньяк пробовал, и даже пастис (во Франции, естественно). Представить Георгия Эфрона с удочкой или двустволкой просто невозможно. Если бы он разбогател и завел личный автомобиль, то вряд ли стал бы собственноручно его чинить. А вот ходить по магазинам он очень любил. Не в очередях стоять, конечно, но выбирать что-нибудь интересное, глазеть на витрины, прицениваться к товарам.

Эта привычка – еще парижская: “Мур уже выклянчивает новогодний подарок, а сейчас в 10-й раз пошел в B. Marché смотреть”³⁹¹, – писала Цветаева Сергею Яковлевичу в декабре 1938-го. Муру тогда не исполнилось и четырнадцати.

Для Мура очень важно, чтобы рядом были магазины. Район ему нравился, если вокруг были “лавки”. Слово в СССР уже устаревшее. Возможно, так говорили в семье. А возможно, Мур просто мысленно переводил с французского. И говорил “лавка” вместо привычного ему “boutique” – бутик. Хотя и к универсальным магазинам он привык и любил проводить в них время: “Схожу в парикмахерскую, порыскаю по универмагам, в общем – развлекусь”.³⁹²

Мур любил богатые магазины, любил красивые, изящные вещи. Правда, у него было мало денег. Одежды, наоборот, хватало. Но кое-что они с Цветаевой все-таки покупали и в московских магазинах. Так, Муру купили кожаный портфель. Многие дети и даже взрослые ходили тогда с дешевыми, всем доступными парусиновыми и брезентовыми портфелями. Кожаный портфель с латунными застежками – если не предмет роскоши, то атрибут человека солидного и успешного. Лишь в голодном 1943-м Мур будет вынужден продать его, о чем напишет с горечью: “Продал мой портфель, мой символ, мою эмблему”.³⁹³

Особая страсть Мура – коллекционировать самопишущие ручки. Тогда все писали ручками перьевыми, обмакивая в чернила металлическое перо. Шариковых ручек еще не было в употреблении, но существовали самопишущие ручки (авторучки), куда чернила набирали специальным насосиком. Мур пристрастился к ним еще во французской школе, и они ассоциировались у него с Парижем, прежде всего – с его любимым Монпарнасом: “В витринах магазинов, – вспоминал он, – выставлены самопишущие ручки, при помощи электричества выводящие бесконечные вензеля своими золотыми перьями”.³⁹⁴

Мур нашел такие ручки и в сталинской Москве. Стоили они недешево, но Георгий покупал их при первой же возможности. 1 июня он приобрел ручку за 33 рубля 70 копеек: “…эти отличные ручки опять появились в магазинах – я купил эту ручку на Кузнецком мосту”. Они продавались и на улице Горького, где был даже специализированный магазин “Авторучка”. Магазин был дорогой. “Откуда такие цены?”³⁹⁵ – удивлялся корреспондент “Вечерней Москвы”. Уже в конце июня Мур увидел еще более интересную ручку – за 45 рублей. Как же горько он сожалел, что не может ее купить: в кармане всего шесть рублей, а мать не даст денег, потому что ручек у него и без того много. Но вот Цветаева получила гонорар за переводы, Мур тут же получил новую порцию карманных денег – и незамедлительно их потратил: купил-таки ручку за 45 рублей.

Дорого ли это? Судите сами. По словам Елены Сергеевны Булгаковой, килограмм икры в диетическом магазине на Арбате стоил 69 рублей.[46]46
  Дневник Елены Булгаковой. С. 207.
  Данные на 1938 год, но между 1938 и 1940 годами большой инфляции в СССР не было. Другое дело, что неясно, о какой икре речь: черной зернистой, черной паюсной или кетовой (красной). Бесспорно, речь не о кабачковой или баклажанной икре.


[Закрыть] Средняя зарплата промышленного рабочего в 1940 году – 340 рублей, повара – 221 рубль, тракториста или механика на МТС[47]47
  Машинно-тракторная станция.


[Закрыть] – 264 рубля. 400 рублей – зарплата молодого специалиста в Москве. Вике, дочке обеспеченного профессора из романа “Дети Арбата”, это кажется ужасной бедностью: “…молодые начинают с нуля, с четырехсот рублей, не ее стиль привести нахлебника в дом”. А ведь многим эти четыреста рублей казались гарантией благополучия. По словам Андре Жида, обед в очень хорошей совхозной столовой недалеко от Сухуми стоил 2 рубля, при этом рабочие в совхозе получали 75 рублей в месяц, и такой обед был им не по карману. И это в процветающей Абхазской АССР! А как жили в это время колхозники и рабочие совхозов где-нибудь на Вологодчине, на Ярославщине, в Верхнем и Среднем Поволжье, на Урале, в центрально-черноземных и нечерноземных областях, ни Андре Жид, ни даже Мур (до осени 1941 года) и представить себе не могли. В 1940-м советский колхозник в среднем получал на трудодень 92 копейки. В году было около 250 трудодней.[48]48
  Правда, колхозник еще получал и зерно на трудодни (в среднем 300 кг в год, 25 кг в месяц), и в свободное от колхозной работы время трудился на приусадебном хозяйстве. Но с продукции этого хозяйства он еще и налоги платил.


[Закрыть] Но если даже считать 30 трудодней за месяц, то получится, что колхозник зарабатывал 27 рублей 60 копеек. Вот это и есть подлинная нищета.

Таким образом, на две ручки Мур потратил 78 рублей 70 копеек. Больше зарплаты работника абхазского совхоза-миллионера. Намного больше средней зарплаты колхозника. Больше четверти зарплаты городского рабочего.

Вообще количество карманных денег у Мура варьировало от 6 рублей (18 июня) и даже двух (29 июля) до 100 рублей (24 августа). Деньги, разумеется, давала Цветаева. Кроме того, Мур с разрешения матери сдавал книги в букинистический магазин, выручка составляла от 30 до 60–70 рублей. Правда, часть этих денег он тут же тратил на покупку новых книг. Таким образом, шел некоторый обмен. Для Мура было естественно купить книгу, прочитать ее, а потом продать, чтобы купить новую или же потратить деньги на мороженое, на газировку, на пирожки – и на новые самопишущие ручки, конечно.

Универсальные магазины

Еще в начале тридцатых в Москве были карточки на продукты, готовой одежды продавалось мало, а приличную ткань можно было купить только за валюту или золото в Торгсине. В 1935-м карточки отменили, в 1936-м закрыли торгсины. В магазины стали завозить больше товаров. Само собой, к ним сразу выстраивались очереди. Покупатели приходили за несколько часов до открытия, ведь товаров на всех не хватало. Не все иностранцы замечали эти очереди. Но въедливый Андре Жид ушел из роскошного шестикомнатного номера “Метрополя”, чтобы смешаться с московской толпой и увидеть повседневную жизнь советских людей. Очереди его поразили.

ИЗ КНИГИ АНДРЕ ЖИДА “ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ СССР”: Стоят человек двести или триста, спокойно, терпеливо – ждут. <…>…Захожу в магазин. Громадное помещение, невообразимая толкотня. <…> Каждый ждет своей очереди, стоя или сидя, часто с ребенком на руках. <…> Здесь можно провести всё утро, весь день – в спертом воздухе, которым, сначала кажется, невозможно дышать, но потом люди привыкают, как привыкают ко всему.³⁹⁸³⁹⁹

При этом качество товаров показалось Жиду ужасным, он даже не смог подобрать в Москве сувениры для парижских друзей: “Товары, за редким исключением, совсем негодные. Можно подумать, что ткани, вещи и т. д. специально изготавливаются по возможности непривлекательными, чтобы их можно было купить только по крайней нужде, а не потому, что они понравились”.⁴⁰⁰ По словам французского писателя, в СССР готовы покупать вещи, показавшиеся бы “у нас на Западе” безобразными.⁴⁰¹

В том же 1936-м в СССР приехал Луи-Фердинанд Селин – собирался получить гонорар за русский перевод своего романа “Путешествие на край ночи”. До Москвы он не доехал, оставил описание Ленинграда, которое до сих пор шокирует читателей. Вместе с Натали, своей переводчицей, Селин прошелся и по магазинам. По словам Селина, даже в Либерии и Камеруне, где он “торговал с дикарями”, “спекулировал тоннами”, он не решился бы предлагать покупателю такие товары: “…у меня бы рука не поднялась. Когда я называю советские товары «жалкими отбросами», я ничего не преувеличиваю. Я обошел все их магазины на больших улицах вместе с Натали. Такого дерьма, каким они торгуют, я еще нигде не видел. Воистину нужно быть гением, чтобы суметь здесь одеться. Их ткань – это настоящая пакля, даже нитки не держатся… И за это надо платить! Обратите внимание!.. Нужен целый воз денег, чтобы сделать самое обычное приобретение… несколько хлопчатобумажных отрезов!..”⁴⁰²

Селин, антикоммунист и антисемит, которого часто обвиняли в фашизме, – не самый надежный источник. Тем интереснее, что в своих наблюдениях он отчасти совпадает не только с объективным Андре Жидом, но и с просоветски настроенным Лионом Фейхтвангером. Последний старался обращать внимание на светлые стороны советской жизни, но и ему бросилась в глаза бедная и некрасивая одежда москвичей: “…тому, кто видит Москву впервые, одежда кажется довольно неприглядной. Правда, достать необходимое можно, притом некоторые вещи, как, например, овчины или галоши, поразительно дешевы, остальные большей частью довольно дороги. Но что абсолютно отсутствует – это комфорт. Если кто-либо, женщина или мужчина, хочет быть хорошо и со вкусом одет, он должен затратить на это много труда, и всё же своей цели он никогда вполне не достигнет. Однажды у меня собралось несколько человек, среди них была одна очень хорошо одетая актриса. Хвалили ее платье. «Это я одолжила в театре», – призналась она”.⁴⁰³

Прошло всего три-четыре года. Парижанин Мур ходит по центральным улицам Москвы, заглядывает в ЦУМ на своей любимой Петровке, в магазины на Кузнецком Мосту. Но он редко упоминает очереди и не сетует на низкое качество товаров. Конечно, Андре Жид во Франции жил значительно богаче семьи Эфронов, одевался в других магазинах, обедал в других ресторанах, – но все-таки парижскую жизнь Мур знал, мог сравнивать. За четыре года жизнь Москвы и москвичей изменилась к лучшему. В последний предвоенный год будто наступил потребительский бум. Появились “показательные” универмаги на Даниловской площади, на Добрынинской площади, даже в далекой Марьиной Роще. Там можно было приобрести ткани суконно-шерстяные, шелковые, льняные, хлопчатобумажные, готовую верхнюю одежду, обувь, трикотаж, головные уборы и даже “дамские манто из черного каракуля” – высший шик по тем временам. У этих универмагов было несколько филиалов. Скажем, на Таганской площади открылся филиал Москворецкого показательного универмага. Основное здание было на Даниловской площади. Филиал на Таганской торговал тканями, платьем, обувью, бельем и трикотажем. А более скромный филиал на Большой Тульской – тканями и клеенкой.

Первым, главным, лучшим из лучших был показательный универмаг на Петровке, 2 – ЦУМ или ЦПУ, Центральный показательный универмаг, бывший магазин Мюра и Мерилиза. На Петровке, 6 размещался его филиал. В ЦУМе обеспеченным советским гражданам предлагали “большой выбор товаров улучшенного ассортимента”: “Дамские шелковые и шерстяные платья новых фасонов, юбки и блузки, дамские жакеты из мерлушки и кролика под котик, демисезонные пальто, дамскую модельную обувь”. ЦУМ и другие показательные универмаги работали с девяти утра до восьми вечера, без выходных: приходите и покупайте, товарищи, если деньги есть! Состоятельные дамы покупали нежный мадаполам на белье, полупрозрачные, нарядные шифон и маркизет – на платья и блузки. В моду надолго вошел крепдешин, в то время еще довольно дорогой материал из натурального шелка[49]49
  Уже в пятидесятые годы магазины СССР заполонят натуральные шелковые ткани из КНР, тогда крепдешиновое платье станет доступным; такие платья будут носить и самые небогатые девушки и женщины даже в небольших городках вроде Благовещенска на Белой (Башкирская АССР), где родились и выросли моя бабушка и ее сестры (примеч. авт.).


[Закрыть]. Платье могло обойтись рублей в двести. Антонина Пирожкова заказала у московской портнихи два платья: “Одно было комбинированное: черный крепдешин внизу и крепдешин цвета слоновой кости в верхней части, а другое – желтое с редкими черными горошинами и с черной отделкой. Таких платьев у меня никогда не было, и я чувствовала себя в них очень хорошо. Мне захотелось пойти в театр…”

Для мужчин покупали бостон и габардин, дорогие шерстяные ткани, которые шли на костюмы и элегантные пальто. Покупка бостонового костюма была событием. “Фаворитом мужской моды” называет бостоновый костюм историк советской культуры Наталия Лебина: “Он аккумулировал черты сталинского гламура в повседневности. Самыми важными критериями в данном случае были добротность и солидность”.⁴⁰⁴⁴⁰⁵ Преуспевающего поэта-песенника Лебедева-Кумача даже прозвали “Лебедев-бостон”.⁴⁰⁶

Однако универсальные магазины приблизили к стандартам настоящего общества потребления лишь немногих москвичей. Большинство по-прежнему жили небогато. Вещи носили подолгу. Одежду чинили, перешивали, перелицовывали. Обувь многократно ремонтировали. Ремонт обуви, прежде частный бизнес, государство монополизировало, объединив обувные мастерские в организацию с устрашающим названием Мосгоркожаремсоюз. Чинили обувь кожаную, резиновую, принимали в починку и валенки. Чтобы мастера не обленились, были установлены сроки ремонта: мелкий – в присутствии заказчика или в течение дня, крупный и средний – до трех дней.

В 1940-м москвичи не брезговали и одеждой с чужого плеча, которую другие сдавали на скупочные пункты Мосскупромторга. Такие пункты работали на Каляевской, Пятницкой, на Баррикадной и Покровке, на улице Кирова, на Зацепе, на Ульяновской, Арбате, на улице Горького. Например, пункт на Арбате, дом 5 специализировался на скупке ковров, мехов и обуви.