Текст книги "Парижские мальчики в сталинской Москве"

Московское мороженое

Если Митя звонил в квартиру Северцовых на Герцена летом 1940-го или позже на Покровский бульвар, они с Муром встречались снова у гостиницы “Москва”, или у метро “Охотный Ряд”, или у Музея изящных искусств на улице Кропоткина (Пречистенке), или на улице Горького около Центрального телеграфа – знаменитого здания с глобусом, обрамленным пшеничными колосьями (гербом Советского Союза), бастиона конструктивизма посреди торжествующего сталинского ампира. Затем отправлялись гулять. Переходили на четную сторону улицы Горького, где не так давно открылись кафе “Мороженое” и “Коктейль-холл”. Как ни странно, в “Коктейль-холл” они почти не ходили. А вот кафе-мороженое стало их любимым, почти культовым местом. Они ели мороженое не только в июле-августе, но и осенью, и даже в декабре, едва ли не при каждой встрече, а встречались они с Митей часто. Обычно – каждые выходные, а бывало – и через день: “В тот же день мы с Митькой опять жрали мороженое”⁴⁷⁰; “Вчера виделся с Митькой. Ели очередное мороженое”⁴⁷¹; “В воскресенье с Митькой в кино не пошли, а пошли есть мороженое (всё там же – на ул. Горького)”⁴⁷².

Золотой век советского мороженого только начинался. Лакомство королей в XVIII веке, десерт аристократа и буржуа в XIX веке – в 1940-м это сладкое для всех, от уличного мальчишки до ведущего артиста МХАТа. Нарком пищевой промышленности Анастас Микоян[61]61
  В 1940-м Наркомат пищевой промышленности возглавлял уже Василий Зотов, бывший заместитель Микояна, продолжавший его дело. А сам Анастас Иванович руководил Наркоматом внешней торговли.


[Закрыть] сделал мороженое, как и шампанское, дешевым и доступным. Фабрика Главхладпрома в Филях (крупнейшая, но далеко не единственная в этом тресте) выпускала мороженое тоннами. Производство было уже автоматизированным, руки человека не прикасались к продукту. В наше время ценят ручной труд, в те времена ценили машинный. Зато сырье – натуральное: молоко (в том числе сухое и сгущенное), сливки, яйца, сливочное масло, сахар… На улицах продавали пломбир, эскимо, сливочно-клубничное, ореховое, миндальное, мороженое с цукатами, мороженое с карамелью и даже с мятой⁴⁷³. Мороженщик “вкладывал круглую вафлю в специальное металлическое приспособление, зачерпывал ложкой мороженое из металлического цилиндра, плавающего во льду, густо, горкой, намазывал его на вафлю и пришлепывал сверху еще одной такой же вафлей”. Лидия Либединская вспоминала, что на вафлях были выдавлены имена: “…и какая же это была радость, когда тебе вдруг доставалось твое имя!”⁴⁷⁴

У обычного лоточника, торговавшего от “Холодильника № 2 имени десятилетия Октября”, можно было купить “питательное и исключительно приятное по вкусу фруктово-сливочное мороженое «сандвичи»”. Эти “сандвичи” были до войны хорошо известны, их производили и другие фабрики. На этих же лотках продавали и “ромовые бутылочки в шоколаде” – бутылочки из шоколада, наполненные ромом или ликерами разных видов.⁴⁷⁵ Вкусное мороженое – вовсе не привилегия столичных жителей. На рубеже тридцатых-сороковых это уже обычный десерт даже в небогатой российской провинции. Так, в августе 1941-го в далекой Елабуге Мур будет есть “замечательное медовое мороженое”⁴⁷⁶.

И все-таки самое лучшее мороженое подавали в столичных кафе и ресторанах. У каждого был собственный рецепт. В “Метрополе” заказывали фирменный пломбир с шоколадным соусом и жареным миндалем. На улице Горького подавали мороженое с вином. О вкусе Мур написал кратко: “мммм!..” Кафе “Красный мак” на углу Столешникова и Петровки “славилось своим трехслойным высоким, как башня, и невероятно вкусным пломбиром”.⁴⁷⁷ В это кафе Мур впервые заглянет уже осенью, 15 октября 1940-го, и оценит его так: “plaisirs gastronomiques”⁴⁷⁸ – “гастрономические удовольствия”.

“И как было прекрасно сидеть в скрещении двух самых оживленных улиц городского центра над башенкой из мороженого, крема и взбитых сливок, глазеть на прохожих, лениво перебрасываться замечаниями о проплывающих мимо красавицах и упиваться своей взрослостью”.⁴⁷⁹ Это написал не Мур, не Дмитрий Сеземан, а Юрий Нагибин, завсегдатай “Красного мака”. Нагибин вполне мог пересечься в кафе с Муром и Митей. Тем более что парижские мальчики проводили время примерно так же: разглядывали девушек и дамочек: “Мы с ним (с Митей. – С.Б.) глазели на московских женщин и оценивали их качества (чисто парижское занятие)”⁴⁸⁰, – замечает Мур. Как видим, не только парижское.

В ресторанах

Разумеется, советской Москве далеко до Парижа: “…вдоль всей пятикилометровой улицы было не больше дюжины кафе и ресторанов”⁴⁸¹, – рассказывал герой романа Дмитрия Сеземана о странных и непривычных для французского и американского читателя советских реалиях. В Париже первые этажи многих зданий полностью отданы под кафе, бистро, рестораны и магазины. И обедать в ресторане – дело обычное. Мур вспоминал эту парижскую жизнь, когда сочинял свои “Записки парижанина”: кафе “битком набиты посетителями: приближался час вечернего аперитива, после которого становится веселее и который должен «протолкнуть» предстоящий обед. Впрочем, после обеда люди опять шли в кафе – на этот раз аперитив должен был «помогать пищеварению». Некоторые уже начинали дуться в карты, другие довольствовались невинным домино, третьи поглядывали с вожделением на биллиард, предвкушая спортивно-виртуозные наслаждения”.⁴⁸²

После отъезда сестры и бегства отца из Франции Мур отчасти был предоставлен сам себе. Очевидно, уже в тринадцать и уж совершенно точно в четырнадцать лет он стал ходить по ресторанам и кафе. Мальчик выглядел достаточно взрослым, а потому ему не отказывали не только в кофе с пирожными, но и в стаканчике перно – анисовой настойки, что заменила парижанам запрещенный абсент: “…я с наслаждением потягивал холодную зеленоватую жидкость с привкусом аниса, она ударяла в голову; это был хорошо маскированный, но тем не менее сильный алкоголь”.⁴⁸³ Мур прощался с Парижем, который не увидит больше никогда. А Марина Ивановна этому не препятствовала.

Летом 1940-го, когда у Мура появились карманные деньги, он, естественно, вернулся к старой привычке – ходить не только по магазинам, но и по ресторанам. Вернулся к парижскому образу жизни, насколько это было возможно в сталинской Москве.

Регулярно обедать в ресторане – для нормального москвича безумие. Зачем заказывать какой-нибудь шницель по-министерски или тратить деньги на крохотную чашечку кофе или рюмку коньяку, когда можно купить мясо на Смоленском рынке и нажарить домашних котлет. Неплохо также взять селедку, безграничная любовь к которой не проходила и не проходит, отварить картошки и приготовить простую, дешевую и вкуснейшую закуску. Обед в московском ресторане для простого человека – событие из ряда вон выходящее. Часть “красивой жизни”, или, говоря языком современной социологии, “престижного потребления”.

Тем не менее, немногочисленные рестораны не пустовали. Вадим Козин спокойно завтракал со своими мальчиками в “Метрополе”, но вечером даже ему, звезде советской эстрады, приходилось порой подсаживаться к чужой компании – отдельный столик нелегко найти. “В ресторанах, хороших ресторанах, собирались разные люди: инженеры, ученые, артисты, более или менее обеспеченные, с красотками, естественно…”⁴⁸⁴ – вспоминала Раиса Наумовна Аронова, сестра писателя Анатолия Рыбакова.

В сталинской Москве рестораны и кафе – для новой элиты: артистов, преуспевающих писателей и журналистов – и для золотой молодежи: детей больших начальников, начальников поменьше, а также для тщеславных и безбашенных молодых людей, что подражали золотой молодежи. Такие в Москве встречались, и называли их уже тогда пижонами: “На соседнем столике над синим огоньком спиртовки возвышался кофейник, и два пижона потягивали из крошечных чашечек кофе с ликером”.⁴⁸⁵

Мур и Митька, несомненно, и были в глазах москвичей настоящими пижонами. Фланировали по Охотному Ряду, по улице Горького, по Страстному, по Гоголевскому и Покровскому бульварам, по Столешникову переулку, Кузнецкому Мосту и Петровке. Сидели на скамеечке рядом с памятником Пушкину. Болтали по-французски. Москвичи, должно быть, оглядывались на эту странную парочку. Митя уже сознавал, что это была своего рода “эмиграция” в далекую Францию, род эскапизма: “Мы, не сговорившись, сделали вдвоем себе мир отдельно, и вот почему мы чаще всего говорили по-французски. Умственная и духовная нейтральная территория, ни он не бывал у нас, ни я. А вот так в кафе «Артистическое» или на скамеечке на Страстном бульваре или в кино «Центральном»”.⁴⁸⁶ Мур же летом-осенью 1940-го не вполне это понял.

Встреча с Митей – это встреча с соотечественником, с таким же, как он, русским французом. Они чувствовали и понимали друг друга. Вот один из их вечеров – 26 августа 1940-го. Митя позвонил Муру (они с матерью жили тогда на Герцена), договорились встретиться в кафе “Мороженое” на улице Горького. А после кафе пошли обедать в “Националь”: “Мы с Митькой много болтали, смеялись, хорошо поели”.⁴⁸⁷ Вообще, прекрасно провели время: “У меня деньги есть, и это хорошо – можно покушать. <…> Да, деньги нужно иметь”.⁴⁸⁸

Так и переходили: из кафе “Мороженое” в “Националь”, из “Красного мака” в “кафе «Артистик»” (“Артистическое”), где пили кофе со сливками и ели торт. В одном из ресторанов гостиницы “Москва” заказывали и пиво, в кафе (тоже в “Москве”) – кофе с пирожными.

Старинные, с дореволюционным стажем рестораны сохранили свои названия: “Ливорно” на Рождественке, “Савой” на Пушечной, “Националь” на углу Моховой и улицы Горького, “Метрополь” в Театральном проезде, “Прага” на Арбатской площади (до своего временного закрытия). Новые рестораны отличались лапидарностью названий: “Спорт” (на Ленинградском шоссе), “Ресторан № 5” (на улице Горького) и т. д., – но и там кормили неплохо. Советский общепит не был тогда безликим, по крайней мере столичный. В 1940 году каждый московский ресторан отличался своей кухней, интерьерами, традициями, музыкой.

Юрий Нагибин, большой знаток и любитель красивой жизни, вспоминал: “До войны кафе «Националь» славилось яблочным паем и кофе со сливками, «Метрополь» – бриошами и пончиками, «Артистическое», в проезде Художественного театра, – хворостом и какао”.⁴⁸⁹ На самом деле этот список можно было бы расширить. Рестораны и кафе предвоенной Москвы сохраняли еще многое от нэпманского и даже дореволюционного шика. Так, ресторан “Аврора” на Петровских линиях, 2 был известен русскими блинами и лучшими в Москве расстегаями. В “Метрополе” готовили “фирменный бифштекс из говяжьей вырезки”, обжаренный “до румяной, нежно похрустывающей корочки”. Подавали его “с картофельными крекерами и острым соусом”.⁴⁹⁰ Фирменный салат “Метрополь” повара готовили из курятины и мяса куропатки с мелко нарезанным картофелем и солеными огурцами. Дополняли салат фрукты и десять граммов черной зернистой икры⁴⁹¹. В знаменитом красном зале “Метрополя” по субботам с пяти часов дня до половины девятого вечера приглашали на five o’clock. “Метрополь” вообще был шикарным рестораном, “с фонтаном, с иностранным оркестром во фраках”⁴⁹², – вспоминала советская кинозвезда Татьяна Окуневская. Актеры МХАТа устраивали банкеты в этом великолепном ресторане. Валентин Катаев пишет, что метрдотель “Метрополя” носил смокинг, а в ресторанном бассейне “при свете разноцветных электрических лампочек плавают как бы написанные Матиссом золотые рыбки…”.⁴⁹³

Танцы, музыка и кухня

Хороший ресторан, случалось, работал почти круглосуточно, только меняя формат. С утра в некоторых ресторанах работали “диетические” столовые. Днем посетителям предлагали “обеды по сниженным ценам”, что-то вроде современных бизнес-ланчей. В “Метрополе” такой обед назывался “табль д’от”, стоил от 9 рублей. Завтрак – 3 рубля 50 копеек. Вечерами иногда придумывали какие-нибудь тематические программы. Скажем, с 18 ноября 1940-го и по крайней мере до Нового года ресторан декорировали “в русском стиле «лубок»” и устраивали “оригинальные веселые вечера”. В красном зале “Метрополя” пел цыганский хор, а позднее – цыганский ансамбль Орловой. Ресторан “Савой” заманивал состоятельных клиентов гастролями цыганского ансамбля Картецкого. Но этот жанр уже выходил из моды, в ресторанах и на московской эстраде господствовал джаз. Собственно, живая музыка в те времена – непременный атрибут ресторана. Танго-оркестр, джаз-оркестр, джаз и танцы. В кафе “Арктика” на углу Петровки и Кузнецкого Моста танцевали всего-то до двенадцати ночи. В “Савое” “вечера музыки и танцев” продолжались за полночь, в “Национале” – до четырех утра, в “Метрополе” – до трех, зато летом, когда работало еще и кафе с летней верандой, танцевали до утра. Во время ночных танцев в “Метрополе” “тушили свет, прожекторы освещали середину зала с фонтаном”⁴⁹⁴, а вокруг фонтана парочки танцевали вальс, танго, румбу или фокстрот. Играл джаз. “Впечатление такое, что люди здесь столько времени были лишены шалостей кабаре и дансингов, что теперь предаются им по всякому поводу и без повода”⁴⁹⁵, – заметил Ромен Роллан.

Популярность танцев была чрезвычайной. Девушки всегда любили танцевать, а кавалеры так хотели им понравиться, что не жалели денег даже на учителей танцев. В парке Горького обучение танцам стоило от 20 до 25 рублей за курс по фигурному вальсу, польке, мазурке, венгерке, краковяку. Но эти танцы давно вышли из моды. Уроки танго, румбы, вальса-бостона стоили 35 рублей. Столько же стоил и курс фокстрота, очень популярного и еще недавно запретного.⁴⁹⁶ Фокстрот считали “нездоровым”, “сексуальным танцем”, в нем находили слишком много “чувственности и эротики”⁴⁹⁷. Чаще говорили не об “эротике”, а о “похабщине”. Появились даже анекдоты об этом танце: “Муж – жене, о фокстроте: «Мы с тобой этим двадцать лет занимаемся, только в постели и лежа»”.⁴⁹⁸

Запреты только способствовали популярности фокстрота. Мода победила. Даже советскому начальству жалко было отказываться от прибыли: московские парки культуры и отдыха видели в танцах “источник больших доходов”⁴⁹⁹. Разумеется, не только парки. Танцам обучали в заводских клубах, в домах культуры и домах отдыха. Но больше всего – в ресторанах, которые превратились в “методические базы по обучению танцам”. Немецкий историк Катарина Кухер, долго изучавшая фонды Государственного архива Российской Федерации, нашла интересные данные об учителях танцев в предвоенной Москве. Среди преподавателей “западных танцев на предприятиях, в клубах и парках культуры” встречались инженеры, врачи, зубные техники, оптики, водители, бухгалтеры и актеры. Преобладали, очевидно, актеры. По крайней мере 50 % учителей танцев состояли в профсоюзе деятелей искусства. Уроки танцев приносили им от 700 до 3 000 рублей в месяц, что в несколько раз превышало средний московский заработок. Несомненно, в ресторанах и квалификация, и заработки учителей были выше. Имена некоторых были широко известны публике. Скажем, “Метрополь” приглашал в свой танцзал на дневные и вечерние занятия по “бальным, западным, национальным” танцам у М.Липского и Е.Халфиной.⁵⁰⁰ Время от времени школы танцев открывали и другие рестораны, включая “Националь”. Кстати, Дмитрий Сеземан танцевать умел. Он даже мог танцевать до пяти утра.⁵⁰¹ Мур – не умел совершенно. Танцы казались ему занятием скучным, бессмысленным. Да, на танцах легче сблизиться с девушкой, завести роман. Но Мура это не убеждало ни в Москве, ни даже два года спустя в Ташкенте: “…неужели же я не смогу покорить девушку, которая мне понравится, не тратя время и не портя ботинок под звуки плохого джаза?”⁵⁰²

Кто не хотел танцевать, мог просто пить и есть почти до утра: “Пошли в бар – вернулись бог знает когда”⁵⁰³, – вспоминала Елена Сергеевна Булгакова. Они с Михаилом Афанасьевичем были завсегдатаями “Метрополя”.

17 мая 1940 года, когда Мур еще жил в Голицыно и читал в газете о капитуляции Голландии перед германскими войсками, в Москве произошло историческое событие, повлиявшее на судьбу отечественной кулинарии и даже массовой культуры: на улице Горького открылся ресторан грузинской кухни “Арагви”. Его директором стал Лонгиноз Стажадзе. Сын бедного крестьянина-рачинца[62]62
  Рачинцы – этнографическая группа в составе грузинского этноса.


[Закрыть], окончивший всего четыре класса, сделал блистательную карьеру. С этого дня грузинская кухня будет теснить кухню французскую и русскую. Фрикасе и кулебяки забудутся, оставшись на страницах русской классики. Им на смену придут сациви, чахохбили, чанахи, купаты, о которых еще недавно знали только жители Закавказья. “Арагви” затмит славу “Савоя”, “Метрополя” и “Националя”, превратившись в самый престижный и самый дорогой московский ресторан. “Ваша зарплата – полторы тысячи – это цена среднего ужина в «Арагви»”, – скажет герой послевоенного советского фильма “За витриной универмага” (1955). А до войны в этом ресторане, в одном из кабинетов, предназначенных для особо уважаемых посетителей, иногда обедал сам Лаврентий Берия. Люди попроще (но тоже уважаемые и обеспеченные, других в “Арагви” не пускали) обедали в одном из залов – мраморном или восточном. Стены украшали фрески, изображавшие сцены грузинских застолий. Мраморный зал считался более престижным, там проводили наиболее торжественные мероприятия. Артисты МХАТа стали всё чаще предпочитать “Арагви” привычному “Метрополю”, тем более что грузинский ресторан открылся совсем рядом с их театром. В “Арагви” обедали Илья Эренбург и Александр Фадеев, люди более чем обеспеченные.

Ресторан принадлежал Наркомату пищевой промышленности Грузинской ССР. Не только вина и входивший в моду боржоми, но и мясо, сыр, овощи, специи – всё доставлялось непосредственно из Грузии. Их везли в специальном вагоне, прицепленном к поезду Тбилиси – Москва⁵⁰⁴⁵⁰⁵. Позднее мясо для ресторана стали поставлять подмосковные совхозы. Для посетителей играл грузинский (в 1940 году писали еще “восточный”, после войны будут писать “кавказский”) оркестр.

Живая музыка была во всех приличных московских ресторанах. Даже в скромном “Арбатском подвальчике”, который описал Анатолий Рыбаков: “На эстраде возвышался контрабас в чехле, лежал на стуле саксофон – музыканты уже пришли”. В это заведение ходили ради кофе с ликером “какао-шуа”⁵⁰⁶, хотя можно было поесть и выпить там и что-нибудь простое, общеизвестное, что и сделали скромные герои “Детей Арбата”: “Заказали бутылку водки мальчикам, бутылку портвейна девочкам и всем по бефстроганову”.⁵⁰⁷

Алкоголь

Упоминание водки – большая редкость в дневниках Мура, они с Митей предпочитали другие напитки. В самом деле, как можно перейти с пастиса, французского коньяка и французского вина на водку с ее грубым, отталкивающим запахом, резким, неприятным вкусом? Даже пушкинский месье Бопре, незадачливый воспитатель Петруши Гринева, пристрастился не к чистой водке, а к “русской настойке”, то есть к напитку крепкому, но ароматному и вкусному.

Вино и крепкие напитки были вполне обычны для Мура. Цветаева это знала и не препятствовала. Она сама привыкла к алкоголю еще в детские годы. С осени 1904-го по лето 1905-го Марина и ее младшая сестра Ася жили в пансионе сестер Бринк в Шварцвальде. Их старшая сводная сестра Валерия Цветаева пришла в ужас, когда узнала про образ жизни Марины и Аси. Девочки могли уйти из пансиона, чтобы не только погулять по “благоустроенным сосновым дорогам Шварцвальда”, но и “зайти в придорожную пивную и пить наперебой, кто счетом больше проглотит кружек пива”. Потом они, взяв в руки палочки, изображали “подвыпивших буржуа”.⁵⁰⁸ Асе было одиннадцать лет, Марине – тринадцать. Поэтому и сама Марина Ивановна не усматривала в алкоголе вреда и позволяла его и Але, и Муру. Весной 1922 года в Берлине девятилетняя Аля спокойно пила пиво с Ильей Эренбургом. Это безобразие прекратил только приехавший 1 июня Сергей Яковлевич, который “твердой рукой” перевел Алю на лимонад.⁵⁰⁹ Но во Франции уже совершеннолетняя Аля и взрослеющий Мур вино, конечно, пили. Во Франции того времени это никого бы не удивило. Там вино практиковалось в народной медицине, его давали даже маленьким детям. Считалось, будто это укрепляет организм.⁵¹⁰

Пиво тоже было привычным: “Мур заказывает себе невероятную кружку пива”, – пишет Цветаева Анатолию Штейгеру в сентябре 1936-го. Муру одиннадцать лет, однако Цветаеву удивил (но не возмутил) лишь размер кружки. “Мур непрерывно пьет с шофером пиво”⁵¹¹, – продолжает она.

В Москве французским привычкам не изменяли. 16 ноября 1940-го Татьяна Кванина и ее муж Николай Москвин пришли в гости к Цветаевой и Муру, принесли две бутылки вишневки. Мур считал себя взрослым и пил наравне с ними. Иногда Цветаева сама покупала вино: “Мать купила бутылку портвейна. Это неплохо”.⁵¹² Он будет пить это сладковатое крепленое вино и после гибели Цветаевой: “Пристрастился к портвейну – выпиваю ежедневно по 2 стакана: подкрепляет и вкусно”.⁵¹³ Насколько мне известно, в СССР тогда продавались только отечественные портвейны. Большинство из них носили стандартные “номерные” названия: “Красный № 12”, “Белый № 13”, “Высшего качества № 33”. О вкусе многих из них мы уже никогда не узнаем. И только некоторые кавказские и крымские вина дожили до наших дней: белый портвейн “Акстафа” (16 рублей 30 копеек), красный “Ереванский” (9 рублей), красный “Ливадия” от винкомбината “Массандра” (11 рублей) и собственно портвейн “Массандра” (тоже красный и тоже за 11 рублей). Словом, вычислить невозможно, вариантов слишком много.

Мур шел в ногу со временем. Составители изданной в 1939-м сталинско-микояновской кулинарной книги рекомендовали отдавать предпочтение вину даже перед водой: “Вино утоляет жажду лучше, чем вода, которая не всегда безупречна по составу и чистоте. В нашей стране производству натуральных вин уделяется теперь большое внимание. Вино, в первую очередь шампанское, – это признак зажиточности населения”.⁵¹⁴

Неслучайно любимым рестораном Мура и Мити был “Националь”. Там пили не водку, а вино, коньяк и кофе, лучший в Москве.